CC BY
31
АРХЕОЛОГИЯ
Вестник Омского университета. Серия «Исторические науки». 2018. № 4 (20). С. 219-228. УДК 903
DOI 10.25513/2312-1300.2018.4.219-228
А. Г. Селезнев
СКИДЖОРИНГ БРОНЗОВОГО ВЕКА: ЕЩЁ РАЗ О КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ КОМПОЗИЦИИ НАВЕРШИЯ РОСТОВКИНСКОГО НОЖА*
В работе предложена культурно-историческая интерпретация композиции навершия бронзового ножа из могильника у посёлка Ростовка, состоящей из коня и лыжника. Обосновано наличие прототипа, связанного с реальной культурной практикой, послужившего основой мифо-ритуального сюжета, воплощенного в композиции. Функционирование конно-лыжных буксировок связано с генезисом лесного культурного комплекса, объединявшего лесостепной, горнотаёжный и южнотаёжный пояса Сибири и сохранявшего определённое единство на протяжении весьма длительного времени. Выдвигается гипотеза, что истоки данного комплекса уходят в эпоху бронзы, а его формирование связано с развитием культур коневодов и металлургов, ярко представленных, в частности, в рамках сейминско-турбинского транскультурного феномена.
Ключевые слова: могильник Ростовка; конь и лыжник; сейминско-турбинский транскультурный феномен; лесной культурный комплекс; юг Сибири; пешие и конные буксировки.
A. G. Seleznev
SKIJORING OF THE BRONZE AGE: AGAIN ON THE CULTURAL-HISTORICAL
INTERPRETATION OF THE ROSTOVKA KNIFE SCULPTURAL COMPOSITION
The cultural and historical interpretation of the bronze knife sculptural composition consisting of a horse and a skier from the necropolis near the village of Rostovka is proposed in the paper. The presence of a prototype associated with the real cultural practice, which represent as the basis of the myth-ritual plot, embodied in the composition has assumed. The functioning of horse-ski towing is connected the genesis of the forest cultural complex, united the forest-steppe, mountain-taiga and southern-taiga belts of Siberia and maintained a certain unity for a very long time. The hypotheses that the origins of this complex dates back to the bronze age, and its formation is connected with development of the cultures of horse-breeders and metallurgists, clearly presented, in particular, in the framework of Seima-Turbino transcultural phenomenon is substantiated.
Keywords: Rostovka Burial ground; the horse and skier; Seima-Turbino transcultural phenomenon; forest culture complex; South of Siberia; traditional towing methods.
От Ростовки до Санкт-Морица, или Две линии в изучении композиции навершия ростовкинского ножа. Исследование могильника у посёлка Ростовка Омской обла-
сти и полученные при этом результаты являются выдающимся достижением как в творческой биографии Владимира Ивановича Матющенко, так и в истории отечественной
* Исследование выполнено за счёт гранта РНФ № 145000036 «Мультидисциплинарные исследования в археологии и этнографии Северной и Центральной Азии».
© Селезнев А. Г., 2018
археологии в целом [1, с. 5; 2, с. 27-29]. Среди многочисленных ярких находок, полученных в ходе раскопок памятника, безусловно, подлинным шедевром является бронзовый нож, рукоять которого венчает скульптурная группа, состоящая из коня и лыжника. Нож был обнаружен в могиле № 2, где был захоронен ребенок 9-10 лет. Кроме того в могиле находились ножевидная пластина, каменный скребок, сложный браслет или чётки. Последний предмет состоял из нефритовых (бело-молочного и светло-зелёного цвета), азурит малахитовых, бирюзовых, медных или бронзовых бус, а также бусин выполненных из семян (плодов) какого-то растения, относящегося к голосеменным. Здесь же находились медная фигурка птицы, кусок горного хрусталя, гранёного на шесть граней и другие вещи. Нож был найден в восточной половине могилы воткнутым глубоко в землю лезвием вниз под черепом захороненного ребёнка.
Скульптурная группа навершия рукояти представлена фигурой лошади и лыжника с недоуздком в руках. Поза лошади статична, ноги изображены схематично, ни передняя, ни задняя пары не разделены при литье. Справа на морде виден недоуздок. Фигура лыжника, напротив, выполнена в динамике, кажется, он мчится на большой скорости. У него согнуты в коленях широко расставленные ноги, руки вытянуты вперёд, в правой зажат недоуздок. Реалистично выполнены короткие, не больше половины человеческого роста лыжи-голицы с загнутыми носками [1, с. 81-82; 3, с. 103-105; 4, с. 7-8, 78-79].
Уже более полувека вокруг находки не утихают споры. Помимо безоговорочной констатации высокого уровня технологии и художественного уровня вещи, исследователи предпринимали неоднократные попытки раскрыть значение изобразительного сюжета. Проблема оказалась трудной: некоторые авторы отмечали, что ростовкинское навершие следует рассматривать как скульптуру с неразгаданным пока потаённым смыслом [5, с. 58].
Впрочем, в XXI веке интерес к ростов-кинский скульптуре, пожалуй, даже усилился, что выразилось, в частности, в публикации монографии И. В. Ковтуна, специально посвящённой семантике композиции навер-шия ножа из Ростовки [1]. Целая книга об
одном-единственном предмете - случай далеко не ординарный в археологии!
Работа И. В. Ковтуна, на данный момент, знаменует собой вершину в изучении композиции из Ростовки. Автор выполнил скрупулезный источниковедческий анализ как самого предмета, так и условий залегания, а также сопровождающего инвентаря, что позволило сделать ряд важных открытий. К таковым, например, можно отнести блестящую интерпретацию своеобразного убора хвоста («причёски») и двенадцати насечек («прядей») на гриве коня; увечной диспропорции тела человека; особенностей его одежды (точнее, почти полного её отсутствия) и т. п. [1; 6]. Ни одна из этих деталей ранее не привлекала внимание исследователей. В целом И. В. Ковтун интерпретирует композицию как сцену жертвоприношения коня, приуроченного к весеннему циклу. Аналогии этим обрядовым действиям он видит в индоарийской мифологии и ритуалах, сведения о которых извлекаются из классических ведийских литературных памятников. Ростовкинская композиция для исследователя является важным источником, подтверждающим индоарийскую принадлежность сейминско-турбинских сообществ [7]. В развитие этой идеи автор привлекает широкие аналогии и создаёт соответствующие интерпретации. Например, основываясь на семантических особенностях композиции из Рос-товки, автор строит свою версию происхождения масленицы [8].
В работе И. В. Ковтуна наиболее последовательно проводится вторая (по очередности появления) историографическая линия («линия Я. А. Шера1 - И. В. Ковтуна») изучения ростовкинской композиции. В данном случае скульптура рассматривается практически исключительно как иллюстрация к мифу, или / и как запечатлённый в бронзе обряд. Сторонники этой линии игнорируют сведения о наличии культурных феноменов (средств передвижения и перемещения грузов), соответствующих композиции навер-шия ножа из Ростовки. Альтернативная версия, предполагающая наличие реального специфического способа передвижения, олицетворённого в ростовкинской скульптуре («линия П. М. Кожина», см. ниже), ими практически не реализуется.
В качестве иллюстрации последнего положения приведем стоящую несколько особняком интерпретацию П. Ф. Кузнецова [10, с. 82-84]. Он полагает, что скульптура изображает не буксировку лыжника лошадью, а сцену охоты, в ходе которой человек набрасывает на лошадь петлю. Инструмент, обычно интерпретируемый как недоуздок, может являться особым приспособлением для набрасывания на шею животного. Предполагается, что это не одомашненная, а дикая лошадь, возможно, её конкретный представитель - лесной тарпан. Основания для сомнений в привычной версии заключаются в манере изображения, диссонансе напряженной динамичной позы человека, передающей резкое усилие, и статичной позы лошади. Именно так, по мысли автора, должен выглядеть кульминационный момент охоты на дикую лошадь. Дополнительным аргументом является неудобство и опасность такого способа передвижения. Автору, по его признанию, неизвестны реальные аналогии ростовкинского сюжета, в каком бы качестве его не рассматривать - сцены спортивного состязания, мифологического сюжета или эпизода военных маневров.
Несостоятельность данной интерпретации убедительно показал И. В. Ковтун. Прежде всего, на скульптурном изображении не видно, чтобы лыжник использовал какое-либо орудие, напоминающее аркан или лассо. Но главное состоит в том, что, как было показано выше, грива и хвост лошади рос-товкинской скульптуры были аккуратно убраны, что исключает версию её неодомашненности [1, с. 41].
Мы бы хотели обратить внимание на другой аспект работы П. Ф. Кузнецова. Странно, что автору остались неизвестны факты конной буксировки лыжника в реальной культурной практике. Конечно, здесь следует напомнить о скиджоринге - зимнем виде спорта, в котором спортсмен-лыжник буксируется лошадью, собакой (собаками) или механическим транспортным средством. В разных странах Европы и США созданы и действуют ассоциации конного скиджо-ринга (Skijoring With Horses). Популярность этого вида спорта подтверждается тем, что он в качестве показательной дисциплины был представлен на Зимних Олимпийских
играх 1928 г. в швейцарском городе Санкт-Мориц. Сохранилась кинопленка, запечатлевшая старт2. В соревнованиях приняли участие восемь спортсменов, дистанция составила 1900 м. Вид спорта действительно травмоопасный, поэтому все участники и их лошади проходили строгий контроль. Так что, по крайней мере, в отношении спортивных состязаний заявление П. Ф. Кузнецова об отсутствии аналогий ростовкинскому сюжету в реальной культурной практике не соответствует действительности. Отметим, что и П. Ф. Кузнецов, и И. В. Ковтун также проигнорировали (или пропустили) опубликованные нами сведения о наличии аналогий изображенного на навершии ростовкинского коня способа передвижения и в традиционной культуре (см. ниже).
К рассматриваемой «мифо-обрядной» линии близка интерпретация ростовкинского сюжета, изложенная в великолепном эссе А. В. Головнёва [11; 12, с. 165-166]. Опираясь на сравнительный археологический и этнографический материал, он видит в композиции акт первоприручения дикого животного, вернее иллюстрацию мифа об этом пер-воприручении. Ростовкинское изображение -краткий по историческим меркам эпизод, мимолетная зарисовка напряженного процесса поиска оптимального средства освоение пространства в степях и лесостепях Евразии, процесса, в конечном итоге, завершившегося формированием всадничества и культа коня. Навершие рисует вариант древнего ритуала игры со зверем, знаменующий важнейший переход к приручению животного. «...За кратким веком удалого лыжника пришла долгая эпоха воина-кочевника. <...> Обряд-зрелище - так можно представить себе игру-состязание лыжника с лошадью в середине бронзового века. Кратковременная традиция, оставившая лёгкий след в лесостепной археологии, вскоре была прочно замещена культом всадника; а иначе нам, наверное, пришлось бы стать свидетелями захватывающих гонок конных лыжников в Омском Прииртышье (такие гонки действительно можно наблюдать - в швейцарских Альпах или в Колорадо. - А. С.)» [11, с. 53]. Подтверждает эту точку зрения и то, что нож был помещён в могилу подростка, а рукоять, судя по её размерам, была специально пере-
делана под детскую руку [1, с. 77-78]. Вероятно и сам нож, и сакральный сюжет скульптурного навершия входили в единый комплекс мероприятий, направленных на включение подростка во взрослую жизнь.
Первой (по очередности появления) историографической линии, предполагающей, что композиция отражает некую культурно-хозяйственную реальность, специфический способ использования лошади как транспортного средства придерживался ряд специалистов [13, с. 110, прим. 134; 14, с. 38-39; 15, с. 101; 16]. Версию культурного феномена, прямо отраженного в композиции ростовкин-ской скульптуры, последовательно развивает П. М. Кожин [17; 18]. Он констатирует распространение в эпоху бронзы, в том числе и в сейминско-турбинской среде, различных видов боевых колесниц и, в то же время, отсутствие каких-либо реальных данных о всадни-честве в степной полосе до начала железного века. На этом культурно-историческом фоне ростовкинскому лыжнику уделяется исключительно важное место. Автор видит в композиции ещё одну альтернативную возможность древнейшего применения коня. Держась за постромки, лыжник передвигался как бы на буксире, за быстро движущейся лошадью. Этим приёмом, по мнению исследователя, могли пользоваться и сейминские воины, и их противники. Именно для перерезывания постромок могли служить копья с крюком. Прямую аналогию позе ростовкинского лыжника П. М. Кожин видит в знаменитой фигурке из Галичского клада. Вопреки устоявшейся трактовке данного артефакта как танцующего идола или шамана во время камлания, он утверждает, что это изображение лыжника, мчащегося на постромке, а поза изображённого человека (руки, сложенные на поясе, напряжённые и резко подчёркнутые мышцы голеней присогнутых ног) подобна позе саамов, едущих за оленем или спортсменов на водных лыжах. Хотя автор был вынужден отметить, что для подобной практики у лошади должны быть подковы или аналогичные приспособления при движении по льду или твёрдому насту, саму возможность подобного использования лошади он считает вполне реальной, ссылаясь на культурный опыт Северной Америки, где волокуша предшествовала верховой езде [18, с. 246-248].
Главное в позиции Кожина - то, что он последовательно встраивает артефакт в общеисторический контекст. Для него нож из Ростовки - важнейший элемент яркого и самобытного сейминско-турбинского транскультурного феномена эпохи бронзы (предположительно 2150-1600 / 2500-1300 гг. до н.э.) [19; 20, с. 47-50]. Речь идёт о чрезвычайно яркой и насыщенной истории распространения археологических памятников со схожими металлическими вещами на широкой территории в лесной и лесостепной зонах Евразии - от Саяно-Алтая до северной половины Европы. Инвентарь большинства памятников носит выраженный воинский характер. Все основные сейминско-турбин-ские некрополи приурочены к крупным водным магистралям и часто к устьям больших рек. Важнейший компонент сейминско-тур-бинского феномена был связан с племенами металлургов и коневодов и локализовался в Алтайской горной и предгорной области в экологическом окружении степных, лесостепных и, вероятно, подтаежных областей (Рудный Алтай, бассейн верхнего Иртыша, Верхнее Приобье и др.) [15, с. 86-88]. Историческим содержанием рассматриваемого феномена стали стремительные походы-миграции чрезвычайно активных, можно сказать даже напористо-агрессивных элитарных групп воинов-металлургов в западном и северо-западном направлениях, по междуречью Иртыша и Оби. Стремительность сей-минско-турбинской экспансии была обусловлена явным превосходством данных групп в вооружении, средствах передвижения, социальной (в том числе военной) организации [19, с. 251-253; 269-276].
Важно отметить, что на первом этапе сейминско-турбинских миграций - западносибирском - основная часть передвижений была приурочена к лесостепным и лесным областям региона. Складываются крупные центры сейминско-турбинской металлургии. Один из таких центров формируется на территории Среднего Прииртышья и связан, прежде всего, с могильником Ростовка [4, с. 126-133]. Тяготение к лесной экологической зоне проявлялось и на уральском этапе, когда сейминско-турбинские сообщества контактировали с абашевскими группами [20, с. 48].
Этой лесной направленности ни в коей мере не противоречит отчётливо выраженный в культуре сейминско-турбинских групп коневодческий комплекс, столь ярко проявившийся в выразительных изображениях лошадей. Очевидно, здесь имело место коневодство лесного типа, специфическое по генезису и особенностям транспортного использования. К этим особенностям, вероятно, следует относить различные виды конной буксировки. В том числе самую сложную и, в тоже время, внешне наиболее эффектную, захватывающую, экстремально-опасную, эмоционально и художественно насыщенную - конную буксировку лыжника (видимо благодаря именно крайне высокому накалу чувственного и эмоционального возбуждения, охватившего мастера во время наблюдения или участия в захватывающем действе конно-лыжной гонки, мы и можем сейчас любоваться ростовкин-ской скульптурой). Очень важно, что несколько экзотичное для современного восприятия сочетание взнузданной лошади и лыжника - «скиджоринг» бронзового века, органично включено в культуру воинов, коневодов и металлургов, характерную для данного явления [19, с. 120-121, 273].
Впрочем, в поисках аналогий этого вида транспорта можно было и не уходить за пределы Старого Света, как это делает Кожин. Сравнительные материалы по описываемым способам буксировки свидетельствуют об их значительной древности. Следы былого существования подобного способа передвижения отразились в фольклоре нарымских хан-тов. Г.И. Пелих приводит записанный у них рассказ о том «... как охотник уходил зимой на охоту на лыжах за конем. Для того, чтобы вывезти добычу, лыжи связывались друг с другом за ремни, продетые в дырочки на передних концах лыж, привязывались к лошади. Затем на лыжи, как на сани, нагружалась добыча, и конь вез её домой" [21, с. 280-281]. На эту параллель впервые обратила внимание В. И. Мошинская [14, с. 38-39], отметившая, что в приведенном рассказе фактически речь идёт о пешем охотнике на лыжах, использующем лошадь, подобно тому как он сам бы впрягся или впряг собаку в нарту для вывоза скарба и добычи. Исследователь видит в этом свидетельстве «отличную иллюстрацию» ростовкинской композиции.
Вообще такой способ буксировки спорадически применялся в условиях относительного редколесья и неглубокого снега или наледи (наста). Уже довольно давно, в 1980-х гг. нам удалось собрать этнографический материал о подобных способах буксировки в Ба-рабе. У барабинских татар конная буксировка применялась в двух разновидностях: когда в качестве буксирного средства использовались лыжи, груженые поклажей, и когда сам охотник-лыжник прицеплялся к лошади. Рассматриваемые способы передвижения применялись в межсезонье: ранней весной или поздней осенью, по неглубокому снегу и не очень жёсткому насту, позволявшему не наносить ранения конечностям лошади. Условием функционирования данных видов буксировки было наличие широких открытых безлесных, относительно ровных пространств. Западно-Сибирская лесостепь вполне отвечала этим условиям. Использовались прямые, с набивной ступательной площадкой или с бортиками лыжи-голицы (чанга) саяно-алтайского типа. Носки лыж были снабжены отверстиями для продевания ремней. Лошади использовались специально тренированные для подобного способа передвижения. Один конец буксировочной лямки крепился за отверстия в лыжах, второй за седло (седелку). В случае если сам охотник прицеплялся к лошади, лямка с одной стороны закреплялась на его поясе3, а со второй - на седле. Двигаясь таким образом, охотник добирался до угодья, а затем отцеплялся и дальше шёл на лыжах самостоятельно [22, с. 94-95]. Очень близки к саяно-алтайскому типу (о нём см.: [23, с. 84, 97-98]) лыжи, изображённые на ростовкинской скульптуре -скользящие, прямые, со слабо изогнутым носком. На правой лыже посередине отчётливо видно возвышение, которое можно трактовать как изображение ступательной площадки [1, цветная вклейка, фото 5, 1, 2].
Возвращаясь к двум линиям в историографии изучения ростовкинской скульптуры, отметим, что её композиция, конечно, отражает миф или сложное обрядовое действие. «Едва ли ростовкинский кузнец был вдохновлён сценой похода коня и лыжника за дичью или хворостом. И расположение скульптуры - на навершии оружия - не место для бытовых зарисовок» [11, с. 50]. В то же вре-
мя сюжет ростовкинской скульптуры никак не сводится к чистой фантазии, полностью оторванной от практики реальной жизни. Выстраивая этот сюжет, тонко наполняя его символами, отражающими общую идею, творец всё-таки основывался на реальном прототипе, который он имел возможность наблюдать в повседневной жизни. Таким образом, проблема интерпретации сводится не только к поиску абстрагированных мифологических параллелей, но и к выявлению культурно-исторического контекста, в рамках которого смогли бы сложиться условия формирования и развития этого реального прототипа.
Конь, металл, лыжи: содержание рос-товкинской композиции в контексте лесного южносибирского культурного комплекса. В ряде работ [24-26] нами была предпринята попытка обосновать выделение особого культурного комплекса сформировавшегося в лесной зоне южной части Сибири в глубокой древности и просуществовавшего вплоть до этнографической современности. Суть выдвинутой идеи состоит в том, что группы, населявшие в древности и в относительно недалеком прошлом лесостепной, горнотаежный и южнотаежный пояса Сибири, несмотря на различие в происхождении и языковой принадлежности, обладали определённым культурно-историческим единством. При этом общие элементы их культуры неразрывно взаимосвязаны друг с другом и образуют цельный комплекс, устойчиво повторяющийся во времени и пространстве.
В I тыс. н. э. группы, составлявшие данный культурный ареал входили в обширную динлин-телескую племенную конфедерацию, сведения о которой содержатся в китайских летописях и тюркских рунических надписях. Выражение «лесные народы» («агач эри», «урман кат», «нойин урянха»), условно принятое нами в качестве наименования всего культурного комплекса (ареала), впервые появляется в арабо-персидских источниках монгольского времени (ХШ-ХУ11 вв.). В этих материалах (наиболее полные, на настоящий момент, сводки см.: [23, с. 23-35; 24, с. 191-193; 27, с. 112-131]) содержатся данные о группе охотничье-скотоводческих племен: бома-алатах (вероятно, население
местности Алагчин в источниках монгольской эпохи), дубо (вероятно, лесные урянка-ты источников монгольской эпохи), байегу (байырку тюркских рунических текстов), гу-лигань (курыканы тюркских рунических текстов). Судя по описаниям, указанные группы существенно отличались по своим культурно-бытовым особенностям от типичных скотоводов-кочевников. Анализ письменных источников в корреляции с археологическими и этнографическими материалами, позволил в общих чертах реконструировать основные признаки лесного южносибирского комплекса. Его экономическую основу составляли присваивающие формы хозяйства: охота на мясного и пушного зверя; собирательство, в том числе специализирующееся на сборе лекарственных трав; рыболовство. Эти виды хозяйства оригинально сочетались с коневодством, призванным обеспечивать транспортные и пищевые потребности охотничьего хозяйства. Почти повсеместно среди «лесных» племен и народов развивалось земледелие, преимущественно мотыжное, но иногда (например, у бома-алатов) и пашенное. На основе коневодства лесного типа, вероятно, происходило формирование саянского вьючно-верхового оленеводства, что знаменовало появление важнейшего центра доместикации оленя. В этой связи показательно, что в обобщающей систематизации типов скотоводства, А. М. Хазанов подчёркивает некочевой характер культуры саянских оленеводов. Автор видит неожиданную типологическую аналогию такой модели в культуре индейцев Великих Равнин Северной Америки, которых он решительно отказывается считать скотоводами, а освоенное ими верховое коневодство рассматривает лишь в качестве транспортного средства для оптимизации охотничьего хозяйства [28, с. 22-25, 117-118].
Существенное место в данном комплексе занимают металлургия и металлообработка, на ранней стадии бронзолитейное, затем железоделательное производство. В определённой степени экономика лесных племен средневековья составила основу мощи и процветания центральноазиатских государственных объединений. Таким образом, важнейшая тенденция культурогенеза на юге Сибири заключается в том, что лесные и та-
ежные охотничье-собирательские и охотни-чье-скотоводческие группы Саяно-Алтая, несмотря на внутренние различия, совокупно всё же противостоят специализированному степному скотоводческо-кочевническому комплексу. Иными словами, различия между охотничье-собирательскими и охотничье-скотоводческими группами качественно меньшие, чем различия между этими группами вместе с одной стороны, и кочевниками-степняками - с другой. Это позволяет рассматривать лесные и таежные культуры Саяно-Алтая в качестве единого комплекса, которому практически по всем параметрам противостоит комплекс культуры типичных скотоводов-кочевников. Если же к горнотаежному комплексу присоединить, как это сделала Э. Л. Львова [29, с. 96-105], равнинный таежный комплекс, то проблема формирования и развития лесных и таёжных культур юга Сибири приобретает совершенно особое значение.
Такая постановка вопроса получила отражение в работе Д. Г. Савинова, посвящён-ной экологическим и культурным аспектам развития раннесредневековых культур Центральной Азии и Южной Сибири. Автор в частности отмечает: «Безусловной заслугой А. Г. Селезнева является то, что он обратил особое, в ряде случаев детерминирующее внимание на развитое коневодство и железоделательное производство, как наиболее показательные признаки реконструируемой им хозяйственно-культурной общности «лесных народов» Южной и Западной Сибири» [27, с. 48].
Столь широкое и устойчивое распространение культур коневодов и металлургов при общей ориентации, или, во всяком случае, сохранении существенного компонента присваивающей экономики, неизбежно порождает вопрос об истоках и происхождении данного комплекса. Эта проблема, по всей видимости, связана с экологическими аспектами развития лесных культур. Оригинальное сочетание охотничье-коневодческой модели хозяйства могло сформироваться под воздействием необходимости расширения опромышляемых охотничьих угодий. Как показали специальные исследования (см., например: [13, с. 49-53 сл.]), пеший охотничий промысел, господствовавший в зоне си-
бирских лесов в неолите, к началу эпохи бронзы перестал удовлетворять потребности растущего населения, что вызвало необходимость поиска оптимального для охотничьего хозяйства транспортного средства. Такое средство было найдено. В лесостепных и подтаежных регионах юга Сибири для целей охотничьего промысла незаменимой оказалась лошадь. Относительное редколесье, невысокий снежный покров и способность к тебеневке создавали оптимальные возможности для использования лошади на промысле.
В этот же период, и также, видимо, как реакция на упомянутый кризис архаического охотничьего хозяйства, осложненный, вероятно, ещё и крупными климатическими изменениями, происходит становление скотоводческой модели культуры в Центральной Азии (см., например: [28, с. 181-188]). Этот процесс в конечном итоге завершился формированием кочевническо-скотоводческого комплекса, классического центрально-азиатского номадизма. Таким образом, процессы формирования и развития скотоводческо-кочевнического и лесного культурных комплексов порождены, во многом, одними и теми же причинами, шли параллельно, были взаимосвязаны и влияли друг на друга. Начало этих грандиозных изменений относится, видимо, к эпохе бронзы и ярчайшим и зримым символом этого процесса является одна из самых замечательных археологических находок - фигурка бронзового «конного лыжника», венчающая рукоятку ножа из могильника Ростовка. Именно этот момент интенсивного поиска нового средства передвижения, приспособленного для конкретных природно-климатических условий, запечатлел на тысячелетия ростовкинский мастер. Сцена лыжных гонок за конем выступила для него в качестве реального прототипа иллюстрации мифологического повествования или священного обряда.
К близким по смыслу выводам приходит специалист по искусству эпохи бронзы Ю. И. Михайлов: «Синташтинские, сеймин-ско-турбинские и синхронные им древности, исследованные на территории от Урала до Енисея, свидетельствуют о тесной взаимосвязи двух культурных достижений, значение которых трудно переоценить - совершенные технологии производства бронзовых
изделий и транспортное использование лошади. <...> Есть основания считать, что формирование лесного культурного комплекса происходило в рамках процесса сложения евразийской металлургической провинции. Прогрессивные навыки металлургии и металлообработки, а также транспортное использование лошади стали ведущими составляющими хозяйственной деятельности населения юга Западной Сибири на рубеже III-II тыс. до н. э.» [30, с. 22].
Косвенным подтверждением такого развития событий является широкое распространение буксировки разнообразных волокуш, освоенных людьми ещё в эпоху каменного века и доживших до этнографической современности [31, с. 252, 256-259; 32, р. 7489]. Особое место в этом ряду принадлежит буксировке пары соединенных между собою лыж, образующих подобие импровизированных нарт. Для крепления буксировочной лямки носки лыж снабжались специальными отверстиями. Этот способ передвижения и перемещения грузов получил широкое распространение в традиционной культуре Северной Евразии [24, с. 109-111]. Сохранились прямые свидетельства письменных источников о том, что буксировка пары лыж получила применение в хозяйственной практике «лесных» народов средневековья. Так, описывая лесных урянкатов, быт которых может служить эталоном лесной культуры, Рашид-ад-Дин (XIV в.) сообщал, между прочим, следующее: «... они делают особые доски, которые называют чанэ и на них становятся ... . Рядом с теми чанэ, на которых сами находятся, они тащат привязанными другие (лыжи); на них складывают убитую дичь». Историк отметил, что аналогичный способ передвижения был особенно распространён в области Баргуджин-токум (видимо, Забайкалье), у «лесных» (охотничье-скотоводче-ских / коневодческих) тюркских и монгольских племен: кори, урасут, теленгут и тумат [33, с. 124]. Достоверность приведенного свидетельства отлично документируется упомянутым в тексте словом чанэ. Это общетюркский термин для обозначения лыж. Видимо, этимологически близкая лексика служит также для названия нарт в языках и диалектах Южной Сибири. Ср.: кумандинск. sanas; татарск. диал. саууэ, cayya, барабинск.,
тоболо-иртышск. cayyy, cayya, cayqs, баш-кирск. sayyd, sayqa, шорск. saya 'лыжи (на Алтае и Саянах преимущественно подволоки)'; и, в то же время: челканск. sanac, sanayas, тувинск. sanaq, барабинск., чу-лымск. canaq 'нарты, санки', шорск. sanayas 'нарты' (исходное *ca:na - сани) [34, с. 535537].
По археологическим данным этот способ передвижения и перемещения грузов известен с глубокой древности. Доски-полозья, лежащие в его основе, вошли в первую группу первого класса, по классификации Г. М. Бурова, и представлены типами хейно-ла, висский и алаторнио. Хейнола и висский типы датируются 8-6 тыс. до н. э., алаторнио - 2 тыс. до н. э. Аналогии реконструируемым средствам транспорта автор обнаруживает в плоских бескопыльных санях - тобогганах, получивших распространение у индейцев монтанье-наскапи Северной Америки [35, с. 45-46]. Впрочем, теперь ясно, что подобные способы буксировки были широко распространены и в Старом Свете.
Функционально и технологически близки описываемым также конные полозные (двухполозные) волокуши. Такие волокуши, в частности, получили распространение на северном Алтае (челканцы). Волокуша (пой-лок, кандай) состояла из двух подпрямо-угольных в сечении полозьев длиной около 4 м., переходящих в округлые оглобли. На концах полозьев установлена пара бруско-видных массивных копыльев, соединённых между собой деревянным вязком. Волокуша подпрягалась к лошади посредством пары оглобель, являвшихся продолжением полозьев [23, с. 114].
Итак, можно с высокой степенью вероятности, предполагать, что истоки лесного комплекса юга Сибири уходят в эпоху бронзы, а его формирование связано с развитием культур коневодов и металлургов, ярко представленных, в частности, в рамках сеймин-ско-турбинского транскультурного феномена. Коневодство лесных южносибирских групп носило подсобный охотничьему промыслу характер и служило, главным образом, для доставки охотника до угодья. Именно так использовался конь в эпоху средневековья «лесными» народами, а в недавнем прошлом южнотаежными и горнотаежными
охотниками Сибири. Такое коневодство подходило к природно-географическим условиям расселения лесных групп - лесостепь и разреженная низкогорная тайга, и развивалось как в форме прямого заимствования у соседей-степняков элементов верхового коневодства, так и в форме совершенно оригинальных способов конной буксировки, в том числе и буксировки лыжника.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Я. А. Шер о содержании ростовкинской композиции: «Возможно, здесь запёчатлён эпизод из обряда жертвоприношения коня, первого по значимости (не считая человека) в иерархии жертвенных животных древних индоевропейцев. Не исключено, что и сами ножи были предназначены для заклания» [9, с. 75].
2 Это, между прочим, была ещё и одна из первых киносъёмок Зимних Олимпийских игр вообще. Поэтому кадры соревнований были включены в презентационный ролик Олимпиады в Сочи и их увидели миллионы зрителей по всей планете.
3 Начиная с первых публикаций В. И. Матю-щенко акцентировал внимание на том, что едва ли не единственным (кроме шапочки) отчётливо видимым аксессуаром гардероба ростовкинского лыжника был пояс, намеченный «слабым уступом» [3, с. 104]. Эта деталь дала повод И. В. Ков-туну для пространных рассуждений о поясе-функции, поясе-статусе, Поясе Силы и т. п. Вопреки правилу Оккама, самая простая, утилитарная функция пояса как элемента буксировочного механизма в его работе практически не отражена (см.: [1, с. 67 - 70]).
ЛИТЕРАТУРА
1. Ковтун И. В. Конь и лыжник: Труды Музея археологии и этнографии Сибири Томского государственного университета. - Томск : Томский государственный университет, 2012. -Т. IV. - 128 с. + 4 вкл.
2. Тихонов С. С. Vita scientificus, или Археолог В. И. Матющенко // Vita scientificus, или Археолог В. И. Матющенко: сб. науч. тр., по-свящ. 85-летию со дня рождения Владимира Ивановича Матющенко - археолога, учёного, педагога. - Омск : Полиграфический центр КАН, 2014. - С. 10-41.
3. Матющенко В. И. Нож из могильника у деревни Ростовка // Краткие сообщения Института археологии. - 1970. - Вып. 123. - С. 103-105.
4. Матющенко В. И., Синицына Г. В. Могильник у д. Ростовка вблизи Омска. - Томск : ТГУ, 1988. - 136 с.
5. Бочкарев В. Волго-Уральский регион в эпоху бронзы // История татар с древнейших времен. Т. 1 : Народы степной Евразии в древности. - Казань : Рухият, 2002. - С. 46-68.
6. Ковтун И. В. Хвост и грива конской фигурки из Ростовки // Российская археология. -2014. - № 1. - С. 5-13.
7. Ковтун И. В. Сейминско-турбинские древности и индоарии // Вестник археологии, антропологии и этнографии. - 2012. - № 4 (19). -С. 53-70.
8. Ковтун И. В. Происхождение масленицы // Культуры степной Евразии и их взаимодействие с древними цивилизациями. - СПб. : ИИМК РАН, Периферия. - 2012. - Т. 1. -С. 172-178.
9. Шер Я. А. Первобытное искусство : учеб. пособие. - Кемерово : Кузбассвузиздат, 2006. -351 с.
10. Кузнецов П. Ф. Образы коня в бронзовом веке и ещё одна интерпретация ростовкинской композиции // Северная Евразия в эпоху бронзы: пространство, время, культура : сборник научных трудов / под ред. Ю. Ф. Ки-рюшина, А. А. Тишкина. - Барнаул : Изд-во Алт. ун-та, 2002. - С. 81-84.
11. Головнёв А. В. Бронзовый лыжник из Ростовки // Интеграция археологических и этнографических исследований.- Омск : Изд-во ОмГУ, 1998. - Ч. I. - С. 50-53.
12. Головнёв А. В. Антропология движения (древности Северной Евразии). - Екатеринбург : УрО РАН ; Волот, 2009. - 496 с.
13. Косарев М. Ф. Западная Сибирь в древности. - М. : Наука, 1984. - 245 с.
14. Мошинская В. И. Некоторые данные о роли лошади в культуре населения Крайнего Севера Западной Сибири // История, археология и этнография Сибири. - Томск : ТГУ, 1979. -С. 34-45.
15. Кирюшин Ю. Ф. Энеолит и ранняя бронза юга Западной Сибири. - Барнаул : АлтГУ, 2002. -294 с.
16. Авилова Л. И. Древнейшая история дорог и транспорта по данным археологии // РусАрх [Электронный ресурс]. - 2006. - ЫЯЬ: http://www.rusarch.ru/avilova1.htm.
17. Кожин П. М. Сибирская фаланга эпохи бронзы // Военное дело населения юга Сибири и Дальнего Востока. - Новосибирск : Наука,
1993. - С. 16-41.
18. Кожин П. М. Этнокультурные контакты населения Евразии в энеолите - раннем железном веке (палеокультурология и колесный транспорт). - Владивосток : Дальнаука, 2007. -428 с.
19. Черных Е. Н., Кузьминых С. В. Древняя металлургия Северной Евразии. - М. : Наука, 1989. - 320 с.
20. Черных Е. Н. Формирование евразийского «степного пояса» скотоводческих культур: взгляд сквозь призму археометаллургии и радиоуглеродной хронологии // Археология, этнография и антропология Евразии. - 2008. -№ 3 (35). - С. 36-53.
21. Пелих Г. И. Происхождение селькупов. -Томск : ТГУ, 1972. - 424 с.
22. Селезнев А. Г. Барабинские татары: истоки этноса и культуры. - Новосибирск : Наука,
1994. - 176 с.
23. Антропова В. В. Лыжи // Историко-этнографи-ческий атлас Сибири. - М. ; Л. : Изд-во АН СССР, 1961. - С. 79-106.
24. Селезнев А. Г., Селезнева И. А., Бельгиба-ев Е. А. Мир таёжных культур юга Сибири (Традиционное хозяйство и сопутствующие компоненты жизнедеятельности). - Омск : Из-дат. дом. «Наука», 2006. - 260 с.
25. Селезнев А. Г. Конь и металл: экологические аспекты формирования лесных и таежных культур юга Сибири // Известия Алтайского государственного университета. - 2009. -№ 4/3. - С. 191-195.
26. Селезнев А. Г. Генезис лесных и таёжных культур юга Сибири: эколого-исторические контексты // Форум «Идель - Алтай». - Казань : Фолиант ; Институт истории им. Ш. Марджани АН РТ, 2011. - С. 253-262.
27. Савинов Д. Г., Длужневская Г. В. Экология и культура раннесредневековых обществ Центральной Азии и Южной Сибири. - СПб. : Изд-во ИПП «Ладога», 2008. - 170 с.
28. Хазанов А. М. Кочевники и внешний мир. -Алматы : Дайк-Пресс, 2002. - 604 с.
29. Тюрки таёжного Причулымья. Популяция и этнос. - Томск : Изд-во Том. ун-та, 1991. -245 с.
30. Михайлов Ю. И. К проблеме истоков мифологической общности тюрко-монгольских народов // Этническая история и культура тюркских народов Евразии. - Омск : Издатель-Полиграфист, 2011. - С. 21-23.
31. Семенов С. А. Развитие техники в каменном веке. - Л. : Наука, 1968. - 362 с.
32. Berg Gosta. Sledges and wheeled vehicles. Ethnological studies from the view-point of Sweden. - Stockholm-Uppsala : Almqwist and Wik-sells, 1935. - 190 p. + 32 plates with photos.
33. Рашид-ад-Дин. Сборник летописей. Т. 1. Кн. 1. - М. ; Л. : Изд-во АН СССР, 1952. -221 с.
34. Сравнительно-историческая грамматика тюркских языков. Лексика. - М. : Наука, 2001. -822 с.
35. Буров Г. М. Зимний транспорт Северной Европы и Зауралья в эпоху неолита и раннего металла // Российская археология. - 1997. -№ 4. - С. 42-53.
Информация о статье
Дата поступления 20 июля 2018 г.
Дата принятия в печать 12 ноября 2018 г.
Сведения об авторе
Селезнев Александр Геннадьевич - кандидат исторических наук, доцент, старший научный сотрудник Омской лаборатории Института археологии и этнографии СО РАН (Омск, Россия)
Адрес для корреспонденции: 644024, Россия, Омск, пр. Карла Маркса, 15
E-mail: seleznev@myttk.ru
Article info
Received July 20, 2018
Accepted
November 12, 2018 About the author
Seleznev Alexander Gennadievich - Candidate of Historical Sciences, Associate Professor, Senior Researcher of the Omsk laboratory of the Institute of Archaeology and Ethnography of the SB RAS (Omsk, Russia)
Postal address: 15, Karla Marksa pr., Omsk, 644024, Russia
E-mail: seleznev@myttk.ru
Для цитирования
Селезнев А. Г. Скиджоринг бронзового века: ещё раз о культурно-исторической интерпретации композиции навершия ростовкинского ножа // Вестник Омского университета. Серия «Исторические науки». 2018. № 4 (20). С. 219228. й01: 10.25513/2312-1300.2018.4.219-228.
For citations
Seleznev A. G. Skijoring of the Bronze Age: Again on the Cultural-Historical Interpretation of the Rostovka Knife Sculptural Composition. Herald of Omsk University. Series "Historical Studies", 2018, no. 4 (20), pp. 219-228. DOI: 10.25513/ 2312-1300.2018.4.219-228 (in Russian).
