СИТУАТИВНЫЕ ЗНАНИЯ: ВОПРОС О НАУКЕ В ФЕМИНИЗМЕ И ПРЕИМУЩЕСТВО ЧАСТИЧНОЙ ПЕРСПЕКТИВЫ Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

Ситуативные знания: вопрос о науке в феминизме и преимущество частичной перспективы

Доннл Харауэй

Калифорнийский университет в Санта-Крузе (UCSC), США, haraway@ucsc.edu.

Ключевые слова: ситуативные знания; воплощенное видение; уловка бога; развоплощенная научная объективность; техники визуализации; частичная перспектива; позиционирование; аппараты телесного производства; феминизм.

Статья посвящена критическому разбору теорий и практик научной объективности и очерчиванию перспективной феминистской концепции объективности. Авторка начинает с критики двух основных подходов к феминистской объективности — социального конструкционизма, соединенного с инструментами семиологии и деконструкции, и феминистского эмпиризма. Если первый настаивает на риторической природе истины, существующей в поле власти в текстуализированном мире, то второй легитимирует научную объективность с поправкой на результаты гендерного анализа, предлагая концепцию «науки-преемницы». Преодолеть эту дихотомию между исторической контингентностью познавательных суждений и субъектов и доверием к научным объяснениям «реального» мира позволит реабилитации метафоры зрения. Любое видение телесно, потому предполагает местоположенность в мире. Следовательно, искомая объективность неизбежно является телесно воплощенной, а познание — ситуатив-

ным и местоположенным, всегда связанным с каким-то местом, позицией.

Присоединяясь к конструктивист -ской критике бестелесной научной объективности, авторка концептуализирует ее как уловку бога: объективность — это взгляд из позиции «свыше», извне пространства частных позиций, позволяющий ученому сохранять отстраненность от объекта исследования. Точка зрения — человека, любого живого существа или машины — аллегория для феминистской объективности. Но вопреки позиционным подходам обещание объективности состоит не в отождествлении с другой позицией, а в частичном соединении: видеть совместно, не притязая быть другим. Ситуативное познание из частичной точки зрения не монополизирует истину за счет онтологизации угнетения, но оставляет возможность учиться тому, как видят другие. Таким образом, только частичная перспектива, соединенная с другими такими же, оказывается способной гарантировать объективность и способность нести ответственность.

В АКАДЕМИЧЕСКИХ и активистских феминистских исследованиях неоднократно пытались прийти к согласию в вопросе о том, что мы могли бы иметь в виду под любопытным и неизбежным термином объективность. Мы потратили тонны ядовитых чернил, извели целые леса, переработанные в бумагу, осуждая то, что имели в виду они, и объясняя, как это ранит нас. Воображаемые «они» составляют своего рода тайную организацию маскулинистских ученых и философов вместе со всей их богатой грантовой поддержкой и лабораториями. Воображаемые «мы» — это укорененные в своих телах другие, которым не позволено не иметь тела, этой конечной точки зрения, и которым, следовательно, не позволено не быть предвзятыми—что неизбежно оскверняет и дисквалифицирует — в любой важной дискуссии за пределами наших собственных маленьких кругов, где журнал с «массовой» подпиской охватывает несколько тысяч читателей, в основном ненавистников науки. По крайней мере, я признаю, что такие параноидальные фантазии и академический ресенти-мент скрываются за некоторыми витиеватыми размышлениями, опубликованными под моим именем в феминистской литературе по истории и философии науки. Мы, феминистки, в дискуссиях о науке и технике — группы, отстаивающие собственные особые интересы (вроде special-interest groups эпохи Рейгана) в высо-колобом царстве эпистемологии, где то, что считается знанием, традиционно контролируется философами, занимающимися ко-

Перевод с английского Елены Костылевой и Лолиты Агамаловой по изданию: © Haraway D. Situated Knowledges: The Science Question in Feminism and the Privilege of Partial Perspective // Feminist Studies. 1988. Vol. 14. № 3. P. 575-599. Публикуется с любезного разрешения авторки и редакции Feminist Studies.

Статья развивает комментарий к книге Сандры Хардинг «Вопрос о науке в феминизме» (Harding S. The Science Question in Feminism. Ithaca: Cornell University Press, 1986), представленный на заседании Западного отделения Американской философской ассоциации в Сан-Франциско в марте 1987 года. Текст был подготовлен при поддержке Альфа-фонда Института перспективных исследований в Принстоне, Нью-Джерси. Отдельную благодарность авторка выражает Джоан Скотт, Джудит Батлер, Лилу Абу-Луход и Доринн Кондо.

дификацией когнитивного канонического права. Конечно, группа с особыми интересами — это, по рейганоидному определению, любой коллективный исторический субъект, который осмеливается противостоять голому атомизму «Звездных войн», торговых комплексов, постмодерна и гражданства, симулируемого медиа. У Макса Хэдрума1 нет тела, следовательно, он один видит все в великой коммуникационной империи Глобальной Сети. Неудивительно, что Макс получает такое простодушное чувство юмора и что-то вроде счастливо убывающей, доэдипальной сексуальности. Как мы двусмысленно воображали, опасно ошибаясь, такая сексуальность полагается тем, кто пожизненно заключен в женских и колонизированных телах, и еще, возможно, белым мужчинам-хакерам в их одиноком электронном заточении.

Мне казалось, что в вопросе объективности феминистки избирательно и гибко пользовались двумя полюсами заманчивой дихотомии и одновременно попали в их ловушку. Конечно, я говорю здесь за себя и думаю, что по поводу этих вещей сложился коллективный дискурс. К примеру, в недавних социальных исследованиях науки и техники был сформулирован очень сильный соци-ально-конструкционистский аргумент, касающийся всех форм познавательных суждений, в особенности научных2. Согласно этим соблазнительным представлениям, никакая «внутренняя» точка

1. Макс Хэдрум — персонаж киберпанк-фильма «Макс Хэдрум: на 20 минут в будущее» (Max Headroom: 20 Minutes Into the Future), телеведущий, сгенерированный с помощью компьютерных технологий. — Прим. пер.

2. См., напр.: Science Observed: Perspectives on the Social Study of Science / K. Knorr-Cetina, M. Mulkay (eds). L.: Sage, 1983; The Social Construction of Technological Systems / W. E. Bijker et al. (eds). Cambridge: MIT Press, 1987; Латур Б. Пастер: война и мир микробов, с приложением «Несводимого». СПб.: ЕУСПб, 2015. В блестящей и головокружительно афористичной полемике Латура против всех форм редукционизма есть существенный для феминисток тезис, позаимствованный из «Пятницы» Мишеля Турнье (Турнье М. Пятница, или Тихоокеанский лимб: Роман. СПб.: Амфора, 1999): «Остерегайтесь чистоты, она разъедает душу» (цит. по: Латур Б. Указ. соч. С. 268). В остальном Латур — вовсе не выдающийся феминистский теоретик, но его можно сделать таковым путем прочтения столь же перверсивного, как его интерпретация лаборатории, этой великой машины, позволяющей совершать значительные ошибки быстрее, чем кто-либо другой, и, таким образом, приобретать власть, изменяющую мир. Для Латура лаборатория — это железнодорожная система эпистемологии, где факты могут распространяться только по путям, проложенным из лаборатории вовне. Кто контролирует железные дороги, контролирует и окружающую территорию. Как мы могли забыть? Но теперь нам нужны не столько обанкротившиеся железные дороги, сколько спутниковая сеть. Факты нынче держатся на пучках света.

донна харауэй

239

зрения не является привилегированной, потому что все акты проведения границ между внутренним и внешним в познании переосмысляются как движения власти, а не движения к истине. И тогда, спрашивает социальный конструкционист, с чего бы нас должны пугать предъявляемые учеными описания их деятельности и достижений? Они и их покровители заинтересованы в том, чтобы пускать нам пыль в глаза. Студентам в первые годы их инициации они рассказывают притчи об объективности и научном методе, но ни один практик высоких научных искусств не станет работать в соответствии с тем, что изложено в учебниках. Социальные конструкционисты показывают, что официальные идеологические представления об объективности и научном методе — в особенности плохой источник сведений о том, как на самом деле делается научное знание. У ученых—как у всех нас: их представление о том, что они делают, в которое они верят или которое транслируют вовне, слабо соответствует тому, что они действительно делают.

Единственные, кто в конечном итоге верят идеологическим доктринам бестелесной научной объективности, прописавшимся в учебниках начального уровня и литературе, популяризирующей технонауку, и кто (богиня сохрани) действуют согласно этим доктринам, — это не-ученые, среди которых есть и ряд особенно доверчивых философов. Разумеется, то, как я обозначила эту группу, скорее всего, отражает только мой остаточный дисциплинарный шовинизм, который я усвоила, идентифицируя себя с историками науки и слишком долго проработав с микроскопом в молодости — в тот дисциплинарный доэдипальный и модернистский поэтический момент, когда казалось, что клетки — это клетки, а организмы — организмы. При всем уважении к Гертруде Стайн. Но затем пришел закон отца и его решение проблемы объективности — проблемы, решаемой всегда уже отсутствующими референтами, отсроченными означаемыми, расщепленными субъектами и бесконечной игрой означающих. Кто бы тут не вырос деформированной (warped)? Гендер, раса, сам мир—все это кажется лишь эффектами варп-скоростей в игре означающих в космическом силовом поле.

Как бы то ни было, социальные конструкционисты могли бы сказать, что идеологическая доктрина научного метода и все фи-

3. Warp-speed — изначально придуманная во вселенной Star Trek скорость выше скорости света. Поскольку движение в пространстве быстрее скорости света невозможно, необходимо деформировать (warp) пространство, чтобы превысить ее. Поэтому это буквально «скорость за счет деформации». — Прим. ред.

лософское словоблудие об эпистемологии были выдуманы лишь для того, чтобы отвлечь наше внимание от того, чтобы действительно познавать мир, занимаясь науками. С этой точки зрения наука — как реальное дело, которым стоит заниматься, — это риторика, цепочка усилий, направленных на то, чтобы убедить соответствующих социальных акторов в том, что произведенное кем-то знание—это путь к желанной форме особенно объективной власти. В таких убеждениях должна учитываться структура фактов и артефактов, равно как и устройство опосредованных языком акторов, которые участвуют в игре познания. И артефакты, и факты здесь—компоненты властного искусства риторики. Практика—это убеждение, и акцент именно на практике. Все знание — это уплотненный узел в агонистическом поле власти. Сильная программа социологии знания объединяется с очаровательными и непристойными инструментами семиологии и деконструкции, чтобы настаивать на риторической природе истины, в том числе научной истины. История — это байка (story), которую рассказывают друг другу почитатели западной культуры; наука — это подлежащий оспариванию текст и поле власти; содержание — это форма4. Точка.

Это конец для тех из нас, кто еще желает говорить о реальности и доверять говоримому больше, нежели христианским консерваторам, обсуждающим Второе пришествие и свое вознесение из окончательно гибнущего мира. Нам хотелось бы думать, что наши апелляции к реальным мирам — нечто большее, чем отчаянный побег от цинизма, и нечто большее, чем акт веры, как в любом другом культе, независимо от того, сколько места мы великодушно отводим для всех тех разнообразных и всегда исторически конкретных посредничеств, через которые мы и все остальные должны познавать мир. Но чем дальше я захожу, описывая программу радикального социального конструкционизма и частную версию постмодернизма, дополненную едкими инструментами критического дискурса в гуманитарных науках, тем больше я нервничаю. Начнем с того, что образность силовых полей, движений в полностью текстуализированном и кодированном мире, которая является рабочей метафорой многих аргументов о социально обусловленной реальности постмодерного субъекта, — это

4. Изящное и очень полезное разъяснение некарикатурной версии этого аргумента см.: White H. The Content of the Form: Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1987. Я все еще хочу большего, а неудовлетворенное желание может стать мощным семенем для изменения баек.

образность высокотехнологичных военных полей, автоматизированных арен академических сражений, где вспышки света, именуемые игроками, дезинтегрируют (какая метафора!) друг друга, чтобы остаться в игре знания и власти. Технонаука и научная фантастика схлопываются в сиянии своей лучистой (ирреальности — войны5. Здесь не нужны десятилетия феминистской теории, чтобы почувствовать врага. Нэнси Хартсок кристально ясно выразила все это в своем концепте абстрактной маскулинности6.

В самом начале мы хотели найти сильный инструмент, чтобы деконструировать претензии на истину со стороны враждебной науки, показав радикальную историческую конкретность, а значит, и оспариваемость каждого слоя луковицы научных и технических конструкций. В итоге же мы приходим к чему-то вроде эпистемологической электрошоковой терапии, которая, будучи далека от того, чтобы позволить нам всерьез оспаривать публичные истины, оставляет нас с самонаведенным расстройством множественной личности. Мы искали способ пойти дальше выявления предвзятости в науке (впрочем, оказалось, что выявить ее слишком легко) и дальше отделения научных зерен от плевел предвзятости и злоупотреблений. Многообещающим в этом плане казался сильнейший из возможных аргументов—конструкционистский аргумент, который не позволял свести интересовавшие нас вопросы к противопоставлению предвзятости и объективности, применения и злоупотребления, науки и лженауки. Мы разоблачали доктрины объективности, потому что они угрожали расцветшему в нас чувству коллективной исторической субъективности и агент-ности и нашим «телесным» (embodied) подходам к истине, а в итоге получили еще одну отговорку для того, чтобы не изучать никакую постньютоновскую физику, и еще один повод отбросить старые феминистские практики самопомощи, скажем, не ремонтировать собственные автомобили. Это же все в любом случае просто тексты, так что пусть мальчики забирают их обратно.

5. В своей докторской диссертации «Сквозь свет: Франкенштейн и оптика повторного зарождения» (Sofoulis Z. Through the Lumen: Frankenstein and the Optics of Re-Origination. PhD thesis. University of California at Santa Cruz, 1988) Зои Софулис создала блестящую (да простит она мне эту метафору) теоретическую трактовку технонауки, психоанализа культуры научной фантастики и метафорики внеземного (extraterrestrialism) с замечательным акцентом на идеологиях и философиях света, иллюминации и открытия в западной мифологии науки и техники. Я переработала свое эссе с учетом аргументов и метафор из диссертации Софулис.

6. Hartsock N. Money, Sex, and Power: An Essay on Domination and Community. Boston: Northeastern University Press, 1984.

Некоторые из нас пытались остаться в здравом уме в эти разобранные и лукавые времена, держась за феминистскую версию объективности. Это другая соблазнительная сторона проблемы объективности, мотивированная многими из тех же самых политических желаний. Гуманистический марксизм был с самого начала загрязнен своей структурирующей теорией о господстве над природой в самосозидании мужчины и тесно связанной с этим неспособностью историзировать всю деятельность женщин, не предполагающую заработную плату. Но все же марксизм был перспективным средством — своего рода эпистемологической феминистской ментальной гигиеной, претендовавшей на собственные доктрины объективного вид ения. Отправные точки в марксистской теории предлагали нам путь к нашим собственным версиям позиционных теорий (standpoint theories), столь необходимой телесной воплощен-ности (embodiment), предлагали нам богатую традицию критики гегемонии без ослабляющих позитивизмов и релятивизмов, а также путь к нюансированным теориям опосредования. Для такого подхода оказались полезны некоторые версии психоанализа, особенно англоязычная теория объектных отношений, которая в свое время сделала для социалистического феминизма в США больше, чем все вышедшее из-под пера Маркса или Энгельса и уж тем более Аль-тюссера или любого другого из недавних претендентов на их наследие, занимающихся проблемами идеологии и науки7.

7. Ключевыми для этой тематики являются следующие работы: Harding H. Op. cit.; Keller E. F. Reflections on Gender and Science. New Haven: Yale University Press, 1984; Hartsock N. The Feminist Standpoint: Developing the Ground for a Specifically Feminist Historical Materialism // Discovering Reality: Feminist Perspectives on Epistemology, Metaphysics, and Philosophy of Science / S. Harding, M. B. Hintikka (eds). Dordrecht, The Netherlands: Reidel, 1983. P. 283-310; Flax J. Political Philosophy and the Patriarchal Unconscious // Discovering Reality. P. 245-281; Idem. Postmodernism and Gender Relations in Feminist Theory // Signs. Summer 1987. Vol. 12. P. 621-643; Keller E. F., Gront-kowski C. The Mind's Eye // Discovering Reality. P. 207-224; Rose H. Women's Work, Women's Knowledge // What Is Feminism? A Re-Examination / J. Mitchell, A. Oakley (eds). N.Y.: Pantheon, 1986. P. 161-183; Харауэй Д. Манифест киборгов: наука, технология и социалистический феминизм 1980-х гг. // Тендерная теория и искусство. Антология: 1970-2000. М.: РОССПЭН, 2005. С. 322-377; Petchesky R. P. Fetal Images: The Power of Visual Culture in the Politics of Reproduction // Feminist Studies. Summer 1987. Vol. 13. P. 263-292. На феминистские исследования проблемы «объективности» влияют отдельные аспекты дискуссий о модернизме и постмодернизме. Так, Мэ-рилин Стратерн проследила линию разрыва между модернизмом и постмодернизмом в этнографии и антропологии — разрыва, в котором на кону стоит разрешение или запрет на создание сравнительного зна-

Другой подход, «феминистский эмпиризм», сближается с тем, как феминистки используют марксистские инструменты, чтобы выработать такую теорию науки, которая продолжит настаивать на легитимности объективности и будет с подозрением относиться к радикальному конструктивизму, соединенному с семиотикой и нарратологией8. Феминистки вынуждены настаивать на таком подходе к пониманию мира, который будет лучше конструктивизма; недостаточно указывать на способы конструирования и радикальную историческую контингентность всего. В этом пункте мы как феминистки парадоксальным образом оказываемся на одной стороне с дискурсом многих практикующих ученых, которые, когда все сказано и сделано, в основном верят, что описывают и открывают вещи посредством всех своих построений и утверждений. Эвелин Фокс Келлер особенно настаивала на этом фундаментальном тезисе, а Сандра Хардинг называет целью этих подходов «науку-преемницу» (successor science). Феминистки делают ставку на проект науки-преемницы: он предлагает более адекватный и разнообразный, лучший подход к миру, чтобы жить в этом мире хорошо и чтобы критически, рефлексивно относиться к практикам господства — нашим собственным и чужим — и к неравному распределению привилегий и угнетения, на котором основаны любые позиции. Если формулировать в традиционных фило-

ния по «культурам», — и сделала важное наблюдение, что произведению искусства как объекту познания аналогична (parallel) не письменная этнография, а культура. Романтические и модернистские природно-техни-ческие объекты познания — в науке и другой культурной практике — стоят на одной стороне этого разрыва. На другой его стороне находится постмодернистская формация с присущей ей «антиэстетикой» постоянно расщепленных, проблематизированных, всегда отступающих и отсрочиваемых «объектов» познания и практики, в том числе знаков, организмов, систем, самостей и культур. «Объективность» в постмодернистской рамке не может быть связана с непроблематичными объектами; она должна отсылать к специфическим протезам и всегда частичным переводам. По сути, объективность заключается в создании сравнительного знания: как может сообщество считать, что вещи стабильны и что они похожи друг на друга? В постмодернизме этот запрос переводится в вопрос о политике переустановления границ ради отнюдь не невинных обсуждений (conversations) и соединений. В дискуссиях о модернизме и постмодернизме на кону стоит устройство отношений как между телами и языком, так и внутри них самих. Для феминисток это особенно важный вопрос. См.: Strathern M. Out of Context: The Persuasive Fictions of Anthropology // Current Anthropology. June 1987. Vol. 28. P. 251-281; Idem. Partial Connections: Munro Lecture, University of Edinburgh, November 1987 (рукопись).

8. Harding S. Op. cit. P. 24-26, 161-162.

софских категориях, то дело, возможно, скорее в этике и политике, чем в эпистемологии.

Поэтому, думаю, и моя, и «наша» проблема заключается в том, как одновременно и учесть радикальную историческую контин-гентность всех познавательных суждений и познающих субъектов — критическая практика, необходимая для признания наших собственных «семиотических техник» создания смыслов, — и сохранить осмысленную приверженность заслуживающим доверия объяснениям «реального» мира, которые можно с кем-то частично разделять и которые дружелюбны к земным (earthwide) проектам конечной свободы, достаточного материального изобилия, уменьшения страданий и скромному счастью. Хардинг называет это по необходимости множественное желание потребностью в проекте науки-преемницы и в постмодернистском утверждении нере-дуцируемого различия и радикальной множественности локальных знаний. Все составляющие этого желания парадоксальны и опасны, а их сочетание одновременно противоречиво и необходимо. Феминисткам не нужна доктрина объективности, которая обещает трансцендентность,—это история, которая забывает о цепочке своих опосредований как раз там, где кого-то за что-то могут привлечь к ответственности, и это ничем не ограниченная инструментальная власть. Нам не нужна теория непорочных сил, чтобы репрезентировать мир, где и язык, и тела впадают в блаженство органического симбиоза. Мы также не хотим теоретизировать мир — а еще меньше действовать в нем — исходя из Глобальных Систем, но нам действительно нужна земная сеть соединений, в которую вписана возможность частично и пристрастно9 переводить знания между очень разными — и дифференцированными властью — сообществами. Нам нужна сила современных критических теорий о том, как создаются смыслы и тела, но не для того, чтобы отрицать смыслы и тела, а чтобы строить смыслы и тела, у которых есть шанс на жизнь.

Естественные, социальные и гуманитарные науки всегда были связаны с такими надеждами. Сутью науки был поиск перевода, преобразуемости, подвижности значений и универсальности — того, что я называю редукционизмом: когда только один язык (догадайтесь чей) должен навязываться в качестве стандарта для всех переводов и преобразований. То, что деньги делают

9. В этом эссе Харауэй задействует две группы значения термина partial и его производных (partiality, partially): частичный, частный (в противоположность универсальному), неполный и пристрастный, небезразличный, неравнодушный. — Прим. ред.

в порядках обмена при капитализме, редукционизм делает в могущественных ментальных порядках глобальных наук. В конечном счете есть лишь одно равенство. Эту опасную фантазию феминистки и другие исследователи обнаружили в некоторых версиях объективности, обслуживающих иерархические и позитивистские упорядочивания того, что может считаться знанием. Это одна из причин, по которым дискуссии об объективности значимы — и метафорически, и не метафорически. Бессмертие и всемогущество — не наши цели. Но мы могли бы использовать осуществимые и надежные подходы, несводимые к властным манипуляциям, агонистическим высокостатусным риторическим играм или к сциентистскому, позитивистскому высокомерию. Этот тезис действителен, говорим ли мы о генах, социальных классах, элементарных частицах, гендерах, расах или текстах; он применим к точным, естественным, социальным и гуманитарным наукам, несмотря на скользкие неоднозначности слов «объективность» и «наука», встречающиеся при движении по этой дискурсивной территории. В наших силах взобраться на тот скользкий столб10, что ведет к приемлемой доктрине объективности. И я, и большинство других феминисток в дискуссиях об объективности подержались по очереди или одновременно за оба полюса этой дихотомии — дихотомии, которую Хардинг описывает как противостояние проектов науки-преемницы и постмодернистских подходов к различию и которую я в этом эссе схематически обозначила как оппозицию радикального конструктивизма и феминистского критического эмпиризма. Конечно, трудно взобраться, когда держишься то за один, то за другой конец столба или за оба сразу. Поэтому пришло время сменить метафоры.

Навязчивость зрения

Я хотела бы продолжить и перенести метафорическую опору на сенсорную систему, которая в феминистском дискурсе имеет

10. Устойчивая метафора трудного пути к какому-либо достижению, происхождение которой связывают с Бенджамином Дизраэли: став премьер-министром в 1868 году, он произнес: "I have climbed to the top of the greasy pole". Greased pole, greasy pole — праздничная народная забава, встречающаяся в разных регионах мира (например, в России — масленичный столб). Необходимо быстрее соперников взобраться на высокий столб, смазанный жиром, маслом или иной смазкой, а если он установлен горизонтально, то удержаться на нем в борьбе с соперниками или же просто пройти по нему. — Прим. ред.

во многом сомнительную славу: зрение, или видение11. Оно может помочь избежать бинарных оппозиций. Я настаиваю на телесной природе любого зрения и тем самым хочу реабилитировать эту сенсорную систему, которую сделали символом прыжка из маркированного [властью] тела в завоевывающий взгляд из ниоткуда. Это тот взгляд, который мифическим образом вписывает в себя все маркированные тела и позволяет немаркированному классу претендовать на способность видеть и не быть видимым, представлять и не быть представляемым. Этот взгляд обозначает немаркированные позиции Мужчины и Белого — один из многих отвратительных для феминистского уха смысловых оттенков слова «объективность» в научных и технических, позднеиндустри-альных, милитаризированных, расистских обществах, где господствуют мужчины, — то есть здесь, в утробе монстра, в Соединенных Штатах конца 1980-х годов. Я предпочитаю доктрину телесно воплощенной объективности, которая дает место парадоксальным и критическим феминистским научным проектам: феминистская

11. Этот раздел эссе отчасти вдохновлен научно-фантастическим рассказом Джона Варли «Навязчивость зрения» (Варли Д. Навязчивость зрения // Восемь миров и другие рассказы. Липецк: Крот, 2012. С. 482-540). В этом рассказе Варли конструирует утопическое сообщество, спроектированное и построенное слепоглухими людьми. Затем он исследует технологии этих людей, средства коммуникации, а также их отношения со зрячими детьми и посетителями. В рассказе «Голубое шампанское» (Он же. Голубое шампанское // Восемь миров и другие рассказы. С. 316-391) Варли меняет тему и изучает политику интимности и техники. Главная героиня — девушка с параличом нижних конечностей, протезирующее устройство которой, «золотой цыган», делает ее полностью подвижной. Но поскольку это непомерно дорогое устройство принадлежит империи межгалактических коммуникаций и развлечений, на которую девушка работает в качестве медиазвезды, создающей «чувства», она может сохранять техническую, сокровенную, дееспособную самость только в обмен на соучастие в коммодификации всего опыта. Каковы ее пределы в переизобретении опыта на продажу? Симулируется ли личное политическое? Один из способов прочитать проводимые Варли многочисленные расследования всегда в конечном счете ограниченных телесных воплощений, существ с разными телесными способностями, протезирующих технологий и столкновений киборгов с собственной конечностью вопреки необыкновенной трансценденции ими «органических» порядков заключается в том, чтобы найти аллегорию личного и политического в историческом мифическом времени конца XX века, эпохе техно-биополитики. Протезирование становится фундаментальной категорией для понимания наших самых сокровенных самостей. Протезирование — это семиозис, создание смыслов и тел, но не для трансценденции, а для заряженной властью коммуникации.

объективность и означает, проще говоря, ситуативные знания (situated knowledges)12.

Глаза использовались для символического обозначения извращенной способности, отточенной до совершенства в ходе истории науки и связанной с милитаризмом, капитализмом, колониализмом и мужским превосходством, — способности дистанцировать познающего субъекта от всего и всех в интересах ничем не сдерживаемой власти. Инструменты визуализации в условиях многонациональной, постмодернистской культуры усугубили эти аспекты телесного развоплощения. У техник визуализации нет явного предела. Глаз любого обычного примата вроде нас самих может бесконечно усиливаться с помощью систем сонографии, магнитно-резон'ансной" томографии, систем манипулирования графическими объектами, дополненных искусственным интеллектом, сканирующих электронных микроскопов, сканеров компьютерной томографии, техник коррекции цвета, систем спутникового наблюдения, видеотерминалов для дома и офиса, камер для любых целей: от съемки слизистой оболочки полости кишки морского червя, живущего в «черных курильщиках» на разломе между континентальными плитами, до картирования полушарий других планет Солнечной системы. На этом технологическом пиршестве зрение превращается в неуправляемое обжорство; речь идет уже не просто — в режиме мифа—об уловке бога (god trick), состоящей в том, чтобы видеть все из ниоткуда: сам миф оказался воплощен в повседневной практике. И, подобно уловке бога, этот глаз трахает мир, чтобы создавать техно-монстров. Зои Софулис называет его каннибальским глазом маскулинистских внеземных проектов экскрементного второго рождения.

Данью этой идеологии прямого, пожирающего, порождающего и неограниченного видения, технические опосредования которого одновременно прославляются и представляются как совершенно прозрачные, можно считать книгу, посвященную столетию Национального географического общества. Содержащийся в ней обзор материалов журнала National Geographic с его замечатель-

12. Это выражение можно понимать и буквально: расположенность, нахождение (situatedness) познания в конкретном месте (позиции) физического, социального, политического пространства и его укорененность в соответствующих обстоятельствах, ситуации. Будучи материальной практикой, познание не может разворачиваться в режиме самоизъятия из мира, не находясь нигде (from nowhere) и находясь везде: оно всегда находится (situated) в каком-то месте, поэтому это также местоположенные, локальные, расположенные (по)знания. — Прим. ред.

13. Вместо слова resonance Харауэй использует reasonance. — Прим. ред.

ными фотографиями завершается двумя главами. Первая — «Космос» — открывается эпиграфом: «Выбор таков: Вселенная или ничего»14. В этой главе рассказывается о достижениях космической гонки и показываются «снимки» внешних планет с улучшенной цветопередачей. Они собраны из оцифрованных сигналов, которые были переданы на огромные расстояния, чтобы позволить зрителю «пережить» момент открытия в непосредственном созерцании «объекта»^. Мы встречаемся с этими фантастичными объектами одновременно как с бесспорными записями того, что существует, и как с героическими подвигами технонаучного производства. Следующая глава—близнец космического пространства, «Внутренний космос», — предваряется эпиграфом: «Вещество звезд ожило»". Здесь читатель попадает в область бесконечно малого, объективированного с помощью излучения, длины волн которого находятся за пределами диапазона, видимого для гомини-да. Это лучи лазеров и сканирующих электронных микроскопов, сигналы которых перерабатываются в прекрасные полноцветные снимки защищающихся Т-клеток и вторгающихся вирусов.

Но, разумеется, такое представление о бесконечном зрении — иллюзия, уловка бога. Мы настаиваем на частности и телесности любого зрения (хотя это не обязательно органическая телесность и она не обязательно включает в себя техническое опосредование) и отказываемся идти на поводу у соблазнительных мифов о зрении как пути к телесному развоплощению и второму рождению. Я хотела бы показать, как эти решения позволяют нам построить работоспособную, но не невинную доктрину объективности. Я хочу такое феминистское письмо о теле, которое снова метафорически отдаст предпочтение зрению, потому что нам нужно вернуть себе это чувство, чтобы проложить свой путь через все визуальные уловки и визуальную мощь современных наук и технологий, которые изменили дискуссии об объективности. В своих телах, снабженных цветовым и стереоскопическим зрением приматов, мы должны учиться тому, как подключать объектив(ное) к нашим теоретическим и политическим сканерам, чтобы обозначать, где мы находимся и не находимся в измерениях ментального и физиче-

14. Bryan C. D. B. The National Geographic Society: 100 Years of Adventure and Discovery. N.Y.: Harry N. Abrams, 1987. P. 352.

15. Своим пониманием опыта этих фотографий я обязана Джиму Клиффорду из Калифорнийского университета в Санта-Крузе, который обнаружил, что у читателей они вызывают ощущение неопосредованного наблюдения («По курсу земля!»).

16. Ibid. P. 454.

ского пространств, которые мы едва ли знаем как назвать. Итак, не столь уж парадоксальным образом оказывается, что объективность связана с частной и конкретной телесной воплощенностью, но совершенно точно не с ложным видением, обещающим транс-ценденцию всех пределов, а заодно и ответственности. Мораль проста: только частичная перспектива обещает объективное видение. Все западные культурные нарративы об объективности являются аллегориями идеологий, которые управляют отношениями того, что мы называем разумом и телом, дистанцией и ответственностью. Феминистская объективность предполагает определенное местоположение и ситуативное познание, а не трансцендентность и разделение субъекта и объекта. Это позволяет стать ответственными за те вещи, которые мы учимся видеть.

Эти уроки я усвоила, в том числе гуляя со своими собаками и размышляя о том, как выглядит мир, когда нет центральной ямки сетчатки глаза и очень мало клеток, обеспечивающих цветовое зрение, зато за запахи в мозге отвечает огромная область восприятия и обработки. Этот урок можно усвоить из фотографий, представляющих, как выглядит мир для фасеточных глаз насекомого, или даже из фотографического взгляда спутника-шпиона или передаваемых в цифровом виде сигналов, зарегистрированных космическим зондом флуктуаций «рядом» с Юпитером, которые впоследствии были преобразованы в цветные фотографии красивых журналов. «Глаза», доступные благодаря современным техническим наукам, вдребезги разбивают любую идею пассивного зрения; эти протезные устройства показывают нам, что все глаза, включая наши собственные, органические, являются активными перцептивными системами, построенными на переводах и специфических способах видения, то есть способах жизни. В научных подходах к телам и машинам нет неопосредованной фотографии или пассивной камеры-обскуры; есть только высокоспецифичные зрительные способности, каждая из которых обладает необыкновенно детализированным, активным и частичным способом организации миров. Все эти картины мира должны быть не аллегориями бесконечной мобильности и взаимозаменяемости, но аллегориями сложноорганизованной специфичности, различия и любящей заботы, которую люди могли бы брать на себя, чтобы учиться с уважением смотреть с другой точки зрения, даже когда другой — наша собственная машина. Это не отчуждающая дистанция — это возможная аллегория для феминистских версий объективности. Понимание того, как работают эти зрительные системы — технически, социально и психически, — должно быть способом воплотить в жизнь феминистскую объективность.

Многие течения в феминизме пытаются построить теории о том, почему следует доверять именно точкам зрения угнетенных; есть веские основания полагать, что обзор гораздо лучше из-под сверкающих космических платформ власть предержащих17. Опираясь на это подозрение, я выступаю за ситуативные и телесно воплощенные знания против различных форм нелокализуемых и потому безответственных притязаний на знание. Они безответственны, так как их невозможно призвать к ответу. Поэтому первоочередная задача—учредить способность видеть с периферии и из глубин. Но это несет в себе серьезную угрозу романтизации и/или присвоения видения менее сильных при притязании видеть из их позиций. Видение снизу не является ни легкодоступным, ни лишенным проблематичности, даже если «мы» «естественным образом» населяем великое подполье порабощенных знаний. Позиционирования^ угнетенных не освобождаются от критического пересмотра, декодирования, деконструкции и интерпретации, то есть не освобождаются ни от семиологических, ни от герменевтических способов критического расследования. Позиции (standpoints)19 угнетенных—это не «невинные» позиции. Напротив, они предпочтительнее, поскольку в принципе меньше всего склонны допускать отрицание критического и интерпретативного ядра всего познания. Угнетенные хорошо осведомлены о том, как отрицают с помощью подавления, забвения и стирания, — всё это способы быть нигде, притязая при этом на всеобъемлющее видение. У угнетенных хорошие шансы раскусить уловку бога со всеми ее блистательными—и, следовательно, ослепляющими — иллюминациями. «Угнетенные» позиции предпочтительны, поскольку обещают более адекватные, долгосрочные, объективные и трансформирующие подходы к миру. Но как видеть снизу — проблема, требующая по меньшей мере столько же умения обращаться с телами и языком, с тем, что опосредует зрение, сколько требуют «самые высокие» технонаучные визуализации.

Такое предпочтительное позиционирование настолько же враждебно к различным формам релятивизма, насколько оно враждеб-

17. См.: Hartsock N. The Feminist Standpoint; Sandoral Ch. Yours in Struggle: Women Respond to Racism. Oakland: Center for Third World Organizing, n.d.; Harding S. Op. cit.; Anzaldua G. Borderlands/L Farontera. San Francisco: Spinsters/Aunt Lute, 1987.

18. Под позиционированием Харауэй имеет в виду как занятие позиции, так и ее определение, ориентацию среди позиций. — Прим. ред.

19. Standpoint — термин позиционного подхода, указывающий на социальное положение субъекта познания в процессе научного производства. — Прим. пер.

но и к самым откровенно тотализирующим версиям притязаний на научный авторитет. Но альтернатива релятивизму—вовсе не то-тализация и одно-единственное видение, в конечном счете всегда оказывающееся немаркированной категорией, власть которой зависит от систематического сужения и затуманивания [обзора]. Альтернатива релятивизму—это частичные, локализуемые и критические знания, поддерживающие возможность сетей связей, которые в политике называют солидарностью, а в эпистемологии — многосторонним обсуждением20. Релятивизм — это способ быть нигде, утверждая, что находишься в равной мере везде. «Уравнивание» позиций — это отказ от ответственности и критического изучения. Релятивизм — абсолютный зеркальный двойник тотализации в идеологиях объективности; оба отказываются от ставок на местоположение познающего, его телесность и частичную точку зрения; оба лишают возможности хорошо видеть. И релятивизм, и тотализа-ция — это уловки бога, обещающие возможность видеть в равной мере и исчерпывающе отовсюду и ниоткуда, также это распространенные мифы в риторике, окружающей Науку. Но именно в политике и эпистемологии частичных перспектив коренится возможность последовательного, рационального, объективного исследования.

Поэтому вместе со многими другими феминистками я выступаю за доктрину и практику объективности, которая отдает преимущество полемике, деконструкции, страстному конструированию, сетчатым связям и надежде на преобразование систем познания и способов видения. Но не любая частичная перспектива сгодится; мы должны быть враждебны к легким и удобным реля-тивизмам и холизмам, порожденным накоплением и поглощением частей. «Страстная отстраненность»^1 требует чего-то большего, чем общепринятое и самокритичное неравнодушие (partiality). Кроме того, мы вынуждены искать перспективу среди таких точек зрения, которые никогда не могут быть известны заранее и потому обещают что-то совершенно необычайное, а именно познание, спо-

20. Харауэй использует выражение shared conversations. Так называется формат собрания в англиканской церкви, когда в диалоге, модерируемом профессиональным фасилитатором, встречаются люди или группы людей, которые расходятся во мнениях по какому-либо вопросу. Задача такого собрания — не изменить чье-либо мнение (если перемена происходит, то не является критерием успешности встречи), а дать возможность противоположным сторонам услышать друг друга и выяснить, в какой мере они все же соглашаются друг с другом и насколько каждая сторона, не соглашаясь с другой, принимает отличие ее мнения от своего. — Прим. ред.

21. Kuhn A. Women's Pictures: Feminism and Cinema. L.: Routledge & Kegan Paul, 1982. P. 3-18.

собное конструировать миры, в меньшей степени организованные по осям господства. У такой точки зрения статус немаркированной категории действительно исчезнет, что весьма отличается от простого повтора актов исчезновения. Воображаемое и рациональное —провидческое и объективное вид ение—оказываются близки друг к другу. Я думаю, призыв Хардинг к науке-преемнице и постмодернистским чувствительностям надо прочитывать как аргумент в пользу идеи о том, что фантастическая надежда на трансформирующее познание вкупе со строгой проверкой и стимулированием со стороны последовательного критического исследования является основанием любого правдоподобного притязания на объективность или рациональность, не нашпигованного захватывающими дух отрицаниями и подавлениями. Можно даже прочесть документы научных революций исходя из этой феминистской доктрины рациональности и объективности. Наука с самого начала была утопической и провидческой; это одна из причин, почему «мы» нуждаемся в ней.

Приверженность подвижному позиционированию и страстной отстраненности находится в зависимости от невозможности поддерживать невинные политики и эпистемологии «идентичности» как стратегии видеть с позиций угнетенных ради того, чтобы видеть хорошо. Нельзя «быть» ни клеткой, ни молекулой — или женщиной, колонизированным индивидом, неквалифицированным рабочим и т. д., — если хотите видеть, причем видеть критически из этих позиций. «Бытие» гораздо более проблематично и контин-гентно. Вдобавок нельзя перемещаться в любую возможную значимую точку зрения, не неся ответственность за это перемещение. Видение — это всегда вопрос власти видеть — и, возможно, насилия, вшитого в наши зрительные практики. Из чьей крови были сделаны мои глаза? То же самое справедливо и для свидетельств из позиции «себя». Мы не предъявлены самим себе непосредственно. Самопознанию нужна семиотико-материальная техника, чтобы связывать смыслы и тела. Самоидентификация, самотождественность — плохая система зрения. Слияние22 — плохая стратегия позиционирования. Мальчики в гуманитарных науках назвали это сомнение в присутствии себя для самого себя «смертью субъекта», понятого как обособленная и упорядочивающая все вокруг точка, в которой совпадают воля и сознание. Странная, по-моему, оцен-

22. Fusion — также фузия, соединение монокулярных зрительных образов из каждого глаза в единый образ, основа бинокулярного зрения. — Прим. ред.

ка. Я предпочитаю называть это сомнение открытием неизоморфных субъектов, агентов и территорий таких историй, которые невообразимы из выгодной позиции циклопического, пресыщенного собой глаза господствующего субъекта. Западный глаз по своей сути был и остается блуждающим глазом, путешествующей линзой. Эти странствия часто были насильственными и требовали зеркал для завоевывающей самости—но не всегда. Западные феминистки наследуют навык учиться тому, как участвовать в пересмотре миров — тех миров, которые были перевернуты с ног на голову трансформировавшими землю вызовами, брошенными взглядам господ. Не придется все делать с чистого листа.

Расщепленная и противоречивая самость — именно та самость, которая может исследовать позиционирования и нести ответственность, выстраивать рациональные разговоры и фантастические грезы, меняющие историю, и участвовать в них23. Расщепление, а не бытие — вот предпочтительный образ для феминистских эпи-стемологий научного знания. «Расщепление» в этом контексте должно отсылать к разнородным множествам, которые одновременно выделяются и не могут быть втиснуты в изоморфные ячейки или сводные списки. Эта геометрия располагается в самих субъектах и между ними. Субъективность многомерна, следовательно, таково и видение. Познающая самость частична во всех своих обличьях, она никогда не бывает завершенной, целой, первозданной или «просто вот»; она всегда сконструирована и не до конца сшита, а потому способна соединиться с другими, видеть совместно, не претендуя быть другой. В этом и заключается обещание объективности: научный познающий индивид стремится к субъектной позиции, но это позиция не отождествления, а объективности, то есть частичного соединения. Нельзя одновременно «быть» во всех—или полностью в любой из — привилегированных (то есть угнетен-

23. Джоан Скотт напомнила мне, что Тереза де Лауретис сформулировала это так: «Различия между женщинами лучше понимать как различия в самих женщинах... Но как только эти различия поняты в своей конститутивной силе — понято, что неустранимым и по крайней мере на данный момент непримиримым противоречием является тот факт, что эти различия не только конституируют сознание и субъективные границы каждой женщины, но и все вместе определяют женского субъекта феминизма в самой его специфичности, — они уже не могут быть отброшены в пользу неизменной тождественности, одинаковости всех женщин как Женщины или же в пользу представления Феминизма как непротиворечивого и доступного образа» (De Lauretis T. Feminist Studies/Critical Studies: Issues, Terms, and Contexts // Idem. Feminist Studies/Critical Studies. Bloom-ington: Indiana University Press, 1986. P. 14-15).

ных) позициях, структурированных гендером, расой, нацией или классом. И это краткий список критических позиций. Поиск такой «полной» и тотальной позиции — это поиск фетишизированного идеального субъекта оппозиционной истории, иногда появляющегося в феминистской теории в виде эссенциализированной Женщины третьего мира24. Угнетение не является основанием для онтологии; оно может быть зрительным ориентиром. Видение требует инструментов вид ения; оптика — это политика позиционирования. Инструменты видения опосредуют позиции; не существует непосредственного видения из позиций угнетенных. Отождествление, включая самоотождествление, не порождает науку; это делает критическое позиционирование, то есть объективность. Только те, кто занимают господствующие позиции, самотождественны, не маркированы, бестелесны, трансцендентны и заново рождены. К несчастью, может быть так, что угнетенные вожделеют эту субъектную позицию и даже пробираются на нее, а затем исчезают из поля зрения. Познание с точки зрения немаркированных по-настоящему фантастично, искажено и иррационально. Единственная позиция, из которой невозможно практиковать и уважать объективность, — это позиция господина, Мужчины, Единого Бога, Глаз которого порождает, присваивает и упорядочивает все различия. Никто никогда не обвинял Бога монотеизма в объективности, только в безразличии. Уловка бога самотождественна, и мы ошибочно приняли ее за творчество и познание, даже за всеведение.

Следовательно, позиционирование — это ключевая практика в обосновании познания, организованного вокруг образности зрения, и значительная часть западных научных и философских дискурсов организована именно так. Позиционирование подразумевает ответственность за наши дающие возможность практики. Отсюда следует, что политика и этика лежат в основании борьбы за то, что может считаться рациональным познанием. То есть, признается это или нет, политика и этика лежат в основании борьбы в проектах познания точных, естественных, социальных и гуманитарных наук. В противном случае рациональность попросту невозможна — это целиком и полностью оптическая иллюзия, проецируемая из ниоткуда. Истории науки можно убедительно рассказывать как истории техник. Эти техники—способы жить, социальные порядки, практики визуализации. Техники — это подкованные практики. Как смотреть? Откуда смотреть? Что ограничивает зрение? Ради чего смотреть? С кем смотреть? Кто получает более чем одну точку зрения?

24. Mohanty Ch. Under Western Eyes // Boundary 2. 1984. Vol. 12/13. P. 333-358.

Кто ослепляется? Кто носит шоры? Кто интерпретирует зоны зрения? Какие сенсорные способности мы хотели бы развить вместе с видением? Моральный и политический дискурсы должны быть парадигмой рационального дискурса об образности и техниках зрения. Утверждение или наблюдение Сандры Хардинг, что движения социальной революции больше всего способствовали развитию науки, можно читать как утверждение о последствиях, которые несут для познания новые техники позиционирования. Впрочем, хотела бы я, чтобы Хардинг потрудилась вспомнить, что социальные и научные революции не всегда были освободительными, даже если всегда были визионерскими. Возможно, эту идею можно уловить в другой фразе: вопрос о науке в армии. Борьба за то, что будет считаться рациональными объяснениями мира,—это борьба за то, как видеть. Слагаемые видения: вопрос о науке в колониализме, вопрос о науке в экстерминизме25'26, вопрос о науке в феминизме.

В сердце политически ангажированных атак на разного рода эм-пиризмы, редукционизмы или другие версии научной власти должен находиться не релятивизм, а местоположение (location). Дихотомическая таблица, выражающая эту идею, могла бы выглядеть так:

универсальная рациональность этнофилософии

общий язык гетероглоссия

новый органон деконструкция

единая теория поля оппозиционное позиционирование

мировая система локальные знания

господствующая теория переплетенные подходы

Однако дихотомическая таблица создает критически неверное представление о позициях телесно воплощенной объективности, которую я пытаюсь очертить. Важнейшим искажением является иллюзия симметрии в дихотомиях таблицы, из-за которой пози-

25. См.: Зои Софулис, неопубликованная рукопись.

26. Концепция экстерминизма предложена в 1980 году британским историком и социалистом Эдвардом Томпсоном: «Экстерминизм обозначает характеристики общества — в разной степени выраженные в его экономике, политическом устройстве и идеологии, — толкающие его в направлении, исходом которого должно быть уничтожение множества людей. Исходом будет истребление, но оно произойдет не случайно (пусть даже последний спусковой крючок будет „случаен"), а как прямое следствие предшествующих политических действий, накопления и совершенствования средств уничтожения и такого переустройства целых обществ, в результате которого они направляются к этой финальной точке» (Thompson E. P. Notes on Exterminism, the Last Stage of Civilization // New Left Review. May-June 1980. P. 3-31). — Прим. ред.

ции в любой паре предстают, во-первых, просто альтернативными, во-вторых, взаимоисключающими. Карта напряжений и резон'ан-сов между неподвижными полюсами заряженной дихотомии лучше репрезентирует действенные политики и эпистемологии телесно воплощенной, а потому способной нести ответственность объективности. Так, например, локальные знания тоже должны находиться в напряженном отношении с продуктивными структурированиями, которые навязывают несправедливые переводы и обмены — материальные и семиотические — в сетях знания и власти. Сети могут быть систематичными, они даже могут быть централизованно упорядоченными глобальными системами, усики и волокна которых проникают вглубь времени, пространства и сознания — измерений мировой истории. Феминистская способность нести ответственность (accountability) требует познания, настроенного на резон'анс, а не дихотомию. Гендер — это поле структурированных и структурирующих различий, в котором тона предельной локализации, глубоко личного и индивидуализированного тела вибрируют в одном пространстве с глобальными выбросами высокого напряжения. Феминистская телесная вопло-щенность, таким образом, отсылает не к фиксированному местоположению в овеществленном теле — женском или ином, — а к узловым точкам в полях, изгибам в ориентациях и ответственности за различие в материально-семиотических полях смысла. Телесная воплощенность — важный протез; объективность не может отсылать к неподвижному зрению, если мировая история разворачивается именно вокруг того, что считается объектом.

Какую позицию следует занимать, чтобы видеть в этой ситуации напряженных связей и состояний, резон'ансов, трансформаций, сопротивлений и сопричастностей? В этих условиях зрение приматов — не такая уж мощная метафора или технология для феминистского политико-эпистемологического прояснения, потому что в ней сознанию предъявляются уже обработанные и объективированные поля; вещи кажутся уже фиксированными и дистанцированными. Однако зрительная метафора позволяет выйти за пределы фиксированных видимостей, которые являются лишь конечными продуктами. Эта метафора приглашает нас изучить разнообразные аппараты визуального производства, включая протезирующие технические устройства, которые взаимодействуют с нашими биологическими глазами и мозгом. И здесь мы находим весьма конкретные механизмы для преобразования областей электромагнитного спектра в наши картины мира. Именно в хитросплетениях этих техник визуализации — мы в них погру-

жены — мы найдем метафоры и средства для понимания паттернов объективации мира и вмешательства в них, то есть в паттерны реальности, за которые мы должны нести ответственность. В этих метафорах мы найдем средства для того, чтобы ценить в том, что называем научным знанием, одновременно и конкретную, «реальную» сторону, и сторону семиозиса и производства.

Я выступаю за политики и эпистемологии местоположения, позиционирования и расположения (situating), где частичность и пристрастность, а не универсальность являются условиями того, чтобы быть услышанной, дабы выносить рациональные познавательные суждения. Эти суждения — притязания на жизни людей. Я выступаю за взгляд из тела — всегда сложного, противоречивого, структурирующего и структурированного тела— против взгляда свыше, из ниоткуда, из простоты. Запрещена только уловка бога. Таков критерий для разрешения вопроса о науке в милитаризме, мечтающем о науке/технологии совершенного языка, совершенной коммуникации, окончательного порядка.

Феминизм любит другую науку—науку и политику интерпретации, перевода, запинания и частично понятого. Феминизм предполагает науки о множественном субъекте с (по меньшей мере) двойным видением. Феминизм предполагает критическое видение, следующее из критического позиционирования в неоднородном гендерно структурированном социальном пространстве27. Пе-

27. В работе «Вопрос о науке в феминизме» (Harding S. Op. cit. P. 18) Хардинг предлагает три исторически конкретных измерения гендера: тендерный символизм, социально-половое разделение труда и процессы конструирования индивидуальной тендерной идентичности. Я бы расширила ее подход: нет оснований считать, что эти три измерения меняются сцеплен-но или совместно определяют друг друга, — по крайней мере, не напрямую. То есть чрезвычайно большие перепады между сопоставляемыми элементами в гендерном символизме вполне могут совершенно не коррелировать с ярко выраженными социально-половыми разделениями труда или социальной власти, но могут быть тесно связаны с четкой расовой стратификацией или с чем-то еще. Точно так же процессы формирования гендерно структурированного (gendered) субъекта могут протекать без знания о половом разделении или о гендерном символизме в конкретной рассматриваемой исторической ситуации. С другой стороны, между этими измерениями следует ожидать опосредованных отношений. Опосредования могут двигаться по совершенно разным социальным осям организации символов, практики и идентичности, например, расы — и обратно. Я бы также предположила, что полезно разбивать науку, как и ген-дер или расу, в соответствии с такой многочастной схемой символизма, социальной практики и субъектной позиции. Более трех измерений сами проявятся, когда параллели будут проведены. Разные измерения, скажем,

ревод—всегда интерпретирующий, критический и частичный. Вот основание для разговора, рациональности и объективности—чуткое к власти, а не плюралистичное «обсуждение» (conversation). Вовсе не мифические пародии на физику и математику—некоррект-но изображенные в антинаучной идеологии в карикатурном виде как точные, сверхпростые знания — стали символизировать вра-

гендера, расы или науки могут опосредовать отношения между измерениями в параллельной схеме. То есть расовые разделения труда могут опосредовать паттерны связи между символическими связями и формированием индивидуальных субъектных позиций в схеме науки или ген-дера. Или же формирования гендерно обусловленных или расовых субъ-ективностей могут опосредовать отношения между научным социальным разделением труда и научными символическими паттернами.

Схема, приведенная ниже, начинает анализ с параллельных разделений. В схеме (и в реальности?) и гендер, и наука сами по себе аналитически асимметричны, то есть каждый из них содержит и затушевывает структурирующую иерархизированную бинарную оппозицию — пол/ гендер и природа/наука. Каждая бинарная оппозиция упорядочивает молчаливый элемент [внутри себя] в соответствии с логикой присвоения, подобно отношению ресурса к продукту, природы к культуре, потенциального к актуальному. Оба полюса оппозиции сконструированы и диалектически структурируют друг друга. Внутри каждого озвученного или выраженного элемента могут быть найдены дальнейшие асимметричные расщепления, например: в гендере — между мужским и женским, в науке — между естественными науками и гуманитарными. Этот разбор нужен, чтобы помнить, как работает — волей-неволей, намеренно или нет — конкретный аналитический инструмент. Схема отражает общие идеологические аспекты дискурса о науке и гендере и может быть полезна в качестве аналитического инструмента для взлома таких мистифицированных сущностей, как Наука и Женщина.

ГЕНДЕР НАУКА

1) символическая система; 1) символическая система;

2) общественное разделение труда 2) общественное разделение тру-(по полу, расе и т. д.); да (например, по ремеслу или

в соответствии с промышленной логикой);

3) индивидуальная идентичность/ 3) индивидуальная идентич-субъектная позиция (желающий/же- ность/субъектная позиция (по-лаемый, автономный/реляционный); знающий/познаваемое, ученый/

другой);

4) материальная культура (например, 4) материальная культура (на-гендерные принадлежности и повсе- пример, лаборатории, узкие дневные гендерные технологии, узкие треки, на которых работают треки, на которых работает половое факты);

различие);

5) диалектика конструирования 5) диалектика конструирования и открытия. и открытия.

ждебного другого для феминистских парадигматических моделей научного познания. Таким враждебным другим для них стали грезы о совершенном познании в высоких технологиях, вечно милитаризированные научные производства и позиционирования, уловка бога в парадигме рационального познания, выстроенной в духе «Звездных войн». Итак, местоположение (location) неразрывно связано с уязвимостью; оно сопротивляется политике замыкания и окончательности, или, словами Альтюссера, феминистская объективность сопротивляется «упрощению в последней инстанции». Все потому, что феминистская телесная воплощен-ность сопротивляется фиксации и испытывает неутолимое любопытство к сетям дифференциального позиционирования. Не существует единой феминистской позиции (standpoint), поскольку нашим картам понадобится слишком много измерений, чтобы эта метафора смогла обосновать наши видения. Однако цель, которую преследуют феминистские теоретики позиции (standpoint) в эпистемологии и политике вовлеченного, ответственного позиционирования, остается чрезвычайно мощной. Цель — более подходящие подходы к миру и объяснения мира, то есть «наука».

Прежде всего, рациональное познание не претендует на самоизъятие (disengagement): быть отовсюду и потому нигде, быть свободным от интерпретации и от того, чтобы быть репрезентированным, быть полностью самодостаточным или полностью формализуемым. Рациональное познание — это процесс непрерывной критической интерпретации, разворачивающейся между «полями» интерпретаторов и декодировщиков. Рациональное познание — это обсуждение (conversation), чуткое к власти28. Декодирование и перекодирование плюс перевод и критика—необходимо все. Таким образом, наука становится парадигмальной моделью, но не замыкания, а того, что спорно и оспаривается. Наука становится мифом, но не мифом того, что ускользает от человеческой агентности и ответственности, обретаясь в царстве над схваткой, а мифом способности нести ответственность и ответственности за переводы и солидарности, связывающие какофонические видения и прозорливые голоса, свойственные знаниям угнетенных. Метафорой фундамента рационального становятся расщепление чувств и смешение голоса и взгляда, а вовсе не ясные и отчетливые идеи. Мы ищем вовсе не познаний, руководимых фаллологоцентризмом (ностальгией по одному-единствен-

28. King K. Canons Without Innocence. PhD thesis. University of California at Santa Cruz, 1987.

ному истинному Миру) и развоплощенным, бестелесным видением. Мы стремимся к познаниям, которые ведомы частичным видением и скромным голосом, — частичность и пристрастность не ради самих себя, а ради связей и неожиданных открытий, которые становятся возможны благодаря ситуативным знаниям. Ситуативные знания предполагают сообщества, а не отдельных индивидов. Единственный способ добиться более масштабного видения — быть в конкретном месте. Вопрос о науке в феминизме — это вопрос об объективности как занимающей позицию (positioned) рациональности. Ее образы — не продукты побега и трансцендирования ограничений (взгляда свыше), но соединение частичных и пристрастных взглядов и колеблющихся голосов в коллективную субъектную позицию, которая обещает картину средств непрерывного и конечного (finite) телесного воплощения, жизни в условиях ограничений и противоречий — словом, взглядов откуда-то.

Объекты как акторы: аппарат телесного производства

В ходе этого размышления об «объективности» я отказалась разбираться с неоднозначностями, с которыми сопряжен разговор о науке без дифференциации необычайного множества ее контекстов. Пользуясь этой, все же требующей внимания неопределенностью, я очертила область общих характеристик, объединяющих точные, естественные, социальные, политические, биологические и гуманитарные науки, и привязала всю эту разнородную область академически (и промышленно — к примеру, в издательском деле, торговле оружием и фармацевтике) институционализированного производства знания к такому пониманию науки, которое настаивает на ее могуществе в идеологической борьбе. Но (отчасти чтобы уделить внимание одновременно и специфике, и чрезвычайно проницаемым границам смыслов в дискурсе о науке) я хотела бы предложить разрешение одной из неоднозначностей. В поле смыслов, конституирующих науку, одна из характеристик, общих для всех наук, связана со статусом любого объекта познания и релевантных утверждений о соответствии наших объяснений «реальному миру»; при этом неважно, насколько эти миры могут быть опосредованы для нас, насколько они сложны и противоречивы. Феминистки и наиболее активные критики наук и их притязаний или связанных с ними идеологий сторонились концепций научной объективности отчасти из-за подозрения, что «объект» по-

знания — это нечто пассивное и инертное. Научные подходы к таким объектам могут казаться присвоениями косного и детерминированного мира, редуцируемого к роли ресурса и инструмента для инструменталистских проектов деструктивных западных обществ, или же могут рассматриваться как способы маскировки интересов, причем обычно господствующих интересов.

Например, «пол» как объект биологического познания регулярно подается под соусом биологического детерминизма. Это угрожает хрупкому пространству социального конструкциониз-ма и критической теории и сопряженным с ними возможностям активного и преобразующего вмешательства, которые появились благодаря феминистским концептам гендера как социально, исторически и семиотически локализованного различия. И все же потерять заслуживающие доверия биологические подходы к полу, которые вступают в продуктивные трения с гендером, — значит потерять слишком многое: по-видимому, мы потеряли бы не только аналитический инструмент в рамках конкретной западной традиции, но и само тело как что-то иное, чем пустая страница для социальных записей, в том числе записей биологического дискурса. Та же проблема потери сопряжена и с радикальной «редукцией» объектов физики или любой другой науки к преходящим эффектам

79

дискурсивного производства и социального конструирования .

Но эти трудность и потеря необязательны. В какой-то мере они проистекают из аналитической традиции, глубоко зависимой от Аристотеля и трансформативной истории «Патриархата Белого Капиталиста» (как нам еще назвать это скандальное Нечто?), превращающих все в ресурс, подлежащий присвоению — присвоению, в котором объект познания в конечном счете оказывается материалом для формообразующей способности и деятельности познающего. Объект здесь и гарантирует, и питает способность познающего, но в производствах знания ему отказано в каком бы то ни было статусе агента. Словом, он — мир — должен быть объективирован как вещь, а не как агент; объект должен быть материалом для самоформирования единственного социального суще-

29. Эвелин Фокс Келлер в статье «Система гендер/наука: является ли пол для гендера тем же, чем природа является для естественных наук?» (Keller E. F. The Gender/Science System: Or, Is Sex to Gender As Nature Is to Science? // Hy-patia. [Fall 1987]. Vol. 2. P. 37-49) настаивает на том, что конструирование пересечения различий пол/гендер и природа/культура открывает доступ к важным возможностям. Она также пишет о необходимости придерживаться недискурсивного обоснования «пола» и «природы» — возможно, это то, что я называю «телом» и «миром».

ства в производствах знаний — человека познающего. Зои Софу-лис30 определила структуру этого способа познания в технонауке

как «превращение в ресурс» (resourcing) — так, второе рождение

Мужчины реализуется через гомогенизацию всего мирового тела в ресурс для его извращенных проектов. Природа — лишь сырье культуры, присвоенное, охраняемое, порабощенное, возвышенное или как-то иначе сделанное податливым, чтобы культура распоряжалась им в логике капиталистического колониализма. Подобным же образом пол — лишь материя для действия гендера; продук-тивистская логика, похоже, неизбежна в традициях западных бинарных оппозиций. Эта аналитическая и историческая нарративная логика объясняет мое беспокойство по поводу различия пол/ гендер в истории феминистской теории последнего времени. Пол «превращен в ресурс» для своей репрезентации в качестве гендера, который «мы» можем контролировать. Казалось почти невозможным избежать ловушки присвоенческой логики господства, встроенной в оппозицию природа/культура и ее многочисленное потомство, включая различие пол/гендер.

Теперь ясно, что феминистские подходы к объективности и телесности, то есть к миру, вроде тех, что очерчены в этом эссе, требуют обманчиво простого маневра в рамках унаследованных западных аналитических традиций — маневра, начатого в диалектиках, но прерванного из-за нехватки необходимых ревизий. Ситуативные знания требуют, чтобы объект познания представлялся как актор и агент, а не как экран, или основание, или ресурс; наконец, чтобы он никогда не оказывался рабом господина, который блокирует диалектическое движение своей уникальной агентностью и авторством «объективного» знания. Наглядный пример этого тезиса — критические подходы к социальным и гуманитарным наукам, в которых агентность людей, сама ставшая предметом изучения, трансформирует весь проект производства социальной теории. Действительно, принять агентность изучаемых «объектов» — единственный способ избежать разнообразных грубых ошибок и ложных знаний в этих науках. Но этот тезис должен быть применен и к другим проектам познания, называемым естественными науками. Следствием настойчивого утверждения, что этика и политика явно или неявно служат основаниями объективности не только в социальных, но и в естественных науках как гетерогенном целом, является предоставление статуса агента/актора «объектам» мира. Акторы являют-

30. См.: Sofoulis Z. Op. cit. Ch. 3.

ся во многих и удивительных формах. Объяснения «реального» мира, таким образом, зависят не от логики «открытия», но от заряженного властью социального отношения «обсуждения». Мир не высказывается сам, но и не исчезает, уступая господину-деко-дировщику. Коды мира не существуют неподвижно, лишь ожидая прочтения. Мир — не сырье для гуманизации; обстоятельная критика гуманизма, еще одной ветви дискурса о «смерти субъекта», сделала эту мысль совершенно ясной. В некотором критическом смысле, на который грубо намекает неповоротливая категория социального или агентности, мир, с которым встречаются в проектах познания, является активной сущностью. В той мере, в которой научному подходу удастся задействовать эту сторону мира как объекта познания, достоверное знание может быть помыс-лено и может предъявлять нам претензии. Но никакая конкретная доктрина репрезентации, декодировки или открытия ничего не гарантирует. Рекомендуемый мной подход не является версией «реализма», который оказался довольно посредственным способом работы с активной агентностью мира.

Мой простой и, быть может, простодушный ход явно не нов для западной философии, но у него есть особый феминистский аспект, связанный с вопросом о науке в феминизме, смежным вопросом о гендере как ситуативном различии и с вопросом о женской телесной воплощенности. Экофеминистки, возможно, больше всех настаивали на версии мира как активного субъекта, а не ресурса, подлежащего картографированию и присвоению в буржуазных, марксистских или маскулинистских проектах. Признание агентности мира в познании открывает ряд тревожных возможностей, в том числе столкновение с независимым чувством юмора самого мира. Такое чувство юмора неудобно для гуманистов и прочих, считающих мир ресурсом. Впрочем, для развития феминистских визуализаций мира как остроумного агента есть весьма выразительные и памятные фигуры. Мы не должны впадать в мольбы к праматери, сопротивляясь ее переводу в ресурс. Койот или Трикстер, воплощенный в подходах к миру коренных американцев Юго-Запада, предполагает ситуацию, в которой мы оказываемся, когда отказываемся от господства, но продолжаем искать достоверность, зная при этом, что будем одурачены. Думаю, эти мифы полезны для ученых, которые могут стать нашими союзниками. Феминистская объективность оставляет место для неожиданностей и иронии в самом сердце производства любого знания; мы не контролируем мир. Мы просто живем здесь и пытаемся завязать не столь уж невинные обсуждения с помощью наших про-

тезных устройств, в том числе техник визуализации. Неудивительно, что в последнее время в феминистской теории научная фантастика стала столь ценной и продуктивной практикой письма. Мне нравится видеть в феминистской теории переизобретенный дискурс койота, питаемый многими разнородными подходами к миру.

Еще одна продуктивная феминистская практика в науке последних двух десятилетий особенно хорошо иллюстрирует «активацию» прежде пассивных категорий объектов познания. Эта активация постоянно проблематизирует бинарные различия вроде пола и гендера, не исключая их стратегической полезности. Я имею в виду реконструкции того, что может считаться полом, в особенности женским полом, в научных объяснениях в приматологии (особенно в работе женщин — приматологов, эволюционных биологов и поведенческих экологов)31. Тело, объект биологического дискурса, становится очень занимательной сущностью. Притязания биологического детерминизма никогда не смогут стать прежними. Когда женский «пол» переосмыслили в теории и образности столь основательно, что он стал практически неотличим от «разума», с категориями биологии произошло что-то фундаментальное. У биологической женщины в нынешних биологических поведенческих подходах почти не осталось пассивных свойств. Она — структурирующая и активная во всех отношениях; «тело» — агент, а не ресурс. Различие теоретизиру-ется биологически как ситуативное, а не сущностное на каждом уровне — от гена до паттерна поиска пищи; тем самым биологическая политика тела фундаментально меняется. Отношения между полом и гендером должны быть категориально переработаны в заданных этим знанием рамках. Предполагаю, что эта тенденция в объяснительных стратегиях биологии является аллегорией для интервенций, верных проектам феминистской объективности. Суть не в том, что эти новые картины биологического женского просто истинны или защищены от оспаривания и обсуждения альтернатив, — совсем наоборот. Но эти картины тематизи-руют знание на каждом уровне его артикуляции как ситуативное, находящееся в определенных обстоятельствах обсуждение. Граница между животным и человеком — одна из ставок в этой аллегории, как и граница между машиной и организмом.

Я завершу это эссе последней категорией, полезной для феминистской теории ситуативных знаний: аппарат телесного произ-

31. Haraway D. Primate Visions: Gender, Race, and Nature in the World of Modem Science. N.Y.: Routledge & Kegan Paul, 1989.

водства. В своем анализе производства стихотворения как литературной ценности Кэти Кинг предлагает инструменты, которые кое-что проясняют в феминистских дискуссиях вокруг объективности. Она предлагает термин «аппарат литературного производства», чтобы говорить о возникновении литературы на пересечении искусства, бизнеса и техники. Аппарат литературного производства — это матрица, из которой рождается «литература». Кинг сосредоточивает внимание на мощной ценности, называемой «стихотворением», и применяет свою аналитическую рамку к отношению женщин и техник письма32. Я бы хотела приспособить ее работу к пониманию порождения — актуального производства и воспроизводства—тел и других ценностей в научных проектах познания. На первый взгляд, использование схемы Кинг ограничено «фактичностью» биологического дискурса, которой нет в литературном дискурсе и его познавательных суждениях. «Производятся» или «порождаются» биологические тела строго в том же смысле, в каком производятся стихотворения? Со времен раннего романтизма в конце XVIII столетия многие биологи и поэты верили, что организм и поэзия — брат и сестра. «Франкенштейна» можно прочесть как размышление на эту тему. Я продолжаю верить в это продуктивное утверждение, но на постмодернистский, а не романтический манер. Я хочу перевести идеологические измерения «фактичности» и «органического» в нескладную сущность под названием «материально-семиотический актор». Этот тяжеловесный термин призван указывать на объект познания как активную, смыслопорождающую часть аппарата телесного производства, но при этом он вовсе не предполагает непосредственного присутствия таких объектов или — что то же самое — окончательной или однозначной детерминации ими того, что может считаться объективным знанием в конкретных исторических обстоятельствах. Подобно «стихотворениям», которые суть площадки литературного производства, где язык тоже является актором, независимым от намерений и авторов, тела как объекты познания — это материально-семиотические порождающие узлы. Их границы материализуются в социальных взаимодействиях. Границы прочерчиваются в картографических практиках; «объекты» как таковые не предшествуют им. Объекты — это проекты границ. Но границы смещаются изнутри, они очень хитры.

32. King K. Prospectus for "The Passing Dreams of Choice... Once Before and After: Audre Lorde and the Apparatus of Literary Production". College Park, MD: University of Maryland, 1987 (рукопись).

То, что границы временно содержат в себе, остается производительным, порождает смыслы и тела. Определение местонахождения границ и слежение за ними — рискованная практика.

Объективность предполагает не самоизъятие, а взаимное и обычно неравное структурирование, принятие рисков в мире, где «мы» непрерывно смертны, то есть не понимаем и не контролируем «до конца» ситуацию. В конечном счете у нас нет ясных и отчетливых идей. Различные конкурирующие биологические тела возникают на пересечении биологического исследования и письма, медицинских и других предпринимательских практик, а также техники, например техник визуализации, привлеченных в этом эссе в качестве метафор. Но еще в этот узел пересечений приглашен аналог живых языков, которые активно сплетаются в производстве литературной ценности: койот и многообразные, изменчивые телесные воплощения мира как остроумного агента или актора. Возможно, мир сопротивляется тому, чтобы его сводили к простому ресурсу, потому что он не мать/материя/бормотание, но койот, фигура всегда проблематичной, всегда плодовитой связи между смыслом и телами. Феминистская телесная воплощенность, феминистские надежды на частичность и пристрастность, объективность и ситуативные знания открывают обсуждения и коды в этом продуктивном узле в полях возможных тел и смыслов. Вот где наука, научное фэнтези и научная фантастика сходятся в вопросе об объективности в феминизме. Возможно, наши надежды на ответственность, политику и экофеми-низм открывают образ мира как кодирующего трикстера, с которым мы должны научиться вести обсуждения.

Библиография

Варли Д. Навязчивость зрения // Восемь миров и другие рассказы. Липецк:

Крот, 2012. С. 482-540. Латур Б. Пастер: война и мир микробов, с приложением «Несводимого». СПб.: ЕУСПб, 2015.

Турнье М. Пятница, или Тихоокеанский лимб: Роман. СПб.: Амфора, 1999. Харауэй Д. Манифест киборгов: наука, технология и социалистический феминизм 1980-х гг. // Гендерная теория и искусство. Антология: 1970-2000. М.: РОССПЭН, 2005. С. 322-377. Anzaldua G. Borderlands/L Farontera. San Francisco: Spinsters/Aunt Lute, 1987. Bryan C. D. B. The National Geographic Society: 100 Years of Adventure and Discovery. N.Y.: Harry N. Abrams, 1987. De Lauretis T. Feminist Studies/Critical Studies: Issues, Terms, and Contexts // Idem. Feminist Studies/Critical Studies. Bloomington: Indiana University Press, 1986. P. 1-19.

Flax J. Political Philosophy and the Patriarchal Unconscious // Discovering Reality: Feminist Perspectives on Epistemology, Metaphysics, and Philosophy of Science / S. Harding, M. B. Hintikka (eds). Dordrecht, The Netherlands: Reidel, 1983. P. 245-281.

Flax J. Postmodernism and Gender Relations in Feminist Theory // Signs. Summer 1987. Vol. 12. P. 621-643.

Haraway D. Primate Visions: Gender, Race, and Nature in the World of Modem Science. N.Y.: Routledge & Kegan Paul, 1989.

Haraway D. Situated Knowledges: The Science Question in Feminism and the Privilege of Partial Perspective // Feminist Studies. 1988. Vol. 14. № 3. P. 575-599.

Harding S. The Science Question in Feminism. Ithaca: Cornell University Press, 1986.

Hartsock N. Money, Sex, and Power: An Essay on Domination and Community. Boston: Northeastern University Press, 1984.

Hartsock N. The Feminist Standpoint: Developing the Ground for a Specifically

Feminist Historical Materialism // Discovering Reality: Feminist Perspectives on Epistemology, Metaphysics, and Philosophy of Science / S. Harding, M. B. Hintikka (eds). Dordrecht, The Netherlands: Reidel, 1983. P. 283-310.

Keller E. F. Reflections on Gender and Science. New Haven: Yale University Press, 1984.

Keller E. F. The Gender/Science System: Or, Is Sex to Gender As Nature Is to Science? // Hypatia. [Fall 1987]. Vol. 2. P. 37-49.

Keller E. F., Grontkowski C. The Mind's Eye // Discovering Reality: Feminist Perspectives on Epistemology, Metaphysics, and Philosophy of Science / S. Harding, M. B. Hintikka (eds). Dordrecht, The Netherlands: Reidel, 1983. P. 207-224.

King K. Canons Without Innocence. PhD thesis. University of California at Santa Cruz, 1987.

King K. Prospectus for "The Passing Dreams of Choice... Once Before and After: Audre Lorde and the Apparatus of Literary Production". College Park, MD: University of Maryland, 1987 (manuscript).

Kuhn A. Women's Pictures: Feminism and Cinema. L.: Routledge & Kegan Paul, 1982.

Mohanty Ch. Under Western Eyes // Boundary 2. 1984. Vol. 12/13. P. 333-358.

Petchesky R. P. Fetal Images: The Power of Visual Culture in the Politics of Reproduction // Feminist Studies. Summer 1987. Vol. 13. P. 263-292.

Rose H. Women's Work, Women's Knowledge // What Is Feminism? A Reexamination / J. Mitchell, A. Oakley (eds). N.Y.: Pantheon, 1986. P. 161-183.

Sandoral Ch. Yours in Struggle: Women Respond to Racism. Oakland: Center for Third World Organizing, n.d.

Science Observed: Perspectives on the Social Study of Science / K. Knorr-Cetina, M. Mulkay (eds). L.: Sage, 1983.

Sofoulis Z. Through the Lumen: Frankenstein and the Optics of Re-Origination. PhD thesis. University of California at Santa Cruz, 1988.

Strathern M. Out of Context: The Persuasive Fictions of Anthropology // Current Anthropology. June 1987. Vol. 28. P. 251-281.

Strathern M. Partial Connections: Munro Lecture, University of Edinburgh, November 1987 (manuscript).

The Social Construction of Technological Systems / W. E. Bijker, T. P. Hughes, T. Pinch (eds). Cambridge: MIT Press, 1987.

Thompson E. P. Notes on Exterminism, the Last Stage of Civilization // New Left Review. May-June 1980. P. 3-31.

White H. The Content of the Form: Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1987.

SITUATED KNOWLEDGES: THE SCIENCE QUESTION IN FEMINISM AND THE PRIVILEGE OF PARTIAL PERSPECTIVE

Donna Haraway. University of California, Santa Cruz (UCSC), USA, haraway@ucsc.edu.

Keywords: situated knowledge; embodied vision; god trick; disembodied scientific objectivity; visualization technology; partial perspective; localization; feminism.

The article presents a critical analysis of the theories and practices of scientific objectivity and outlines a promising feminist concept of objectivity. The author begins by criticizing two mainstream approaches to a feminist evaluation of scientific objectivity: a social constructionism combining the techniques of semiology and decon-struction, and a feminist empiricism. The former insists on the rhetorical nature of truth existing in the power field of a textualized world, while the latter legitimizes scientific objectivity adjusted for the results of gender analysis to yield a "successor science." Rehabilitating the metaphor of vision resolves the dichotomy between the historical contingency of knowledge claims and subjects and the trust in scientific explanations of the "real" world. Any vision is embodied and therefore presupposes a location in the world. Consequently, the objectivity sought is inevitably embodied, and knowledge is situated and local, always associated with some place or position.

Haraway subscribes to the constructivist critique of disembodied scientific objectivity and adds that it is an example of the "god trick" in which objectivity is a view "from above" or "from nowhere," from outside the field of particular positions so that the scientist is distanced from the object of research. The point of view — of a human, any living being, or a machine — is an allegory for feminist objectivity. But in contrast to positioning approaches, the objectivity promised does not consist in identification with another position, but rather in a partial connection: to see together with the other, without claiming to be other. Situated knowledge from a partial perspective does not monopolize the truth by ontologizing subjugation but instead opens a way to learn how others see. Thus, only a partial perspective combined with others of the same kind can guarantee objectivity and accountability. However, the shared conversation on which rational knowledge is based should not be limited only to human beings. Any object of knowledge, Haraway argues, even when mediated by technologies for visualization, has agency, is active and is a generative node for meaning. The idea of material-semiotic actors whose boundaries are materialized in social interactions is introduced to conceptualize this kind of agency.

DOI: 10.22394/0869-5377-2022-1-237-268

References

Anzaldua G. Borderlands/L Farontera, San Francisco, Spinsters/Aunt Lute, 1987. Bryan C. D. B. The National Geographic Society: 100 Years of Adventure and Discovery, New York, Harry N. Abrams, 1987. De Lauretis T. Feminist Studies/Critical Studies: Issues, Terms, and Contexts. Feminist Studies/Critical Studies, Bloomington, Indiana University Press, 1986,

pp. 1-19.

Flax J. Political Philosophy and the Patriarchal Unconscious. Discovering Reality:

Feminist Perspectives on Epistemology, Metaphysics, and Philosophy of Science (eds S. Harding, M. B. Hintikka), Dordrecht, The Netherlands, Reidel, 1983, pp. 245-281.

Flax J. Postmodernism and Gender Relations in Feminist Theory. Signs, Summer 1987, vol. 12, pp. 621-643.

Haraway D. Manifest kiborgov: nauka, tekhnologiia i sotsialisticheskii feminizm 1980-kh gg. [A Cyborg Manifesto: Science, Technology, and Socialist Feminism of the 1980s]. Gendernaia teoriia i iskusstvo. Antologiia: 1970-2000 [Gender Theory and Art. Anthology: 1970-2000], Moscow, ROSSPEN, 2005,

pp. 322-377.

Haraway D. Primate Visions: Gender, Race, and Nature in the World of Modem Science, New York, Routledge & Kegan Paul, 1989.

Haraway D. Situated Knowledges: The Science Question in Feminism and the Privilege of Partial Perspective. Feminist Studies, 1988, vol. 14, no. 3, pp. 575-599.

Harding S. The Science Question in Feminism, Ithaca, Cornell University Press, 1986.

Hartsock N. Money, Sex, and Power: An Essay on Domination and Community, Boston, Northeastern University Press, 1984.

Hartsock N. The Feminist Standpoint: Developing the Ground for a Specifically

Feminist Historical Materialism. Discovering Reality: Feminist Perspectives on Epistemology, Metaphysics, and Philosophy of Science (eds S. Harding, M. B. Hintikka), Dordrecht, The Netherlands, Reidel, 1983, pp. 283-310.

Keller E. F. Reflections on Gender and Science, New Haven, Yale University Press,

1984.

Keller E. F. The Gender/Science System: Or, Is Sex to Gender As Nature Is to Science? Hypatia, [Fall 1987], vol. 2, pp. 37-49.

Keller E. F., Grontkowski C. The Mind's Eye. Discovering Reality: Feminist Perspectives on Epistemology, Metaphysics, and Philosophy of Science (eds S. Harding, M. B. Hintikka), Dordrecht, The Netherlands, Reidel, 1983, pp. 207-224.

King K. Canons Without Innocence. PhD thesis. University of California at Santa Cruz, 1987.

King K. Prospectus for "The Passing Dreams of Choice... Once Before and After: Audre Lorde and the Apparatus of Literary Production", College Park, MD, University of Maryland, 1987 (manuscript).

Kuhn A. Women's Pictures: Feminism and Cinema, London, Routledge & Kegan Paul, 1982.

Latour B. Paster: voina i mir mikrobov, s prilozheniem "Nesvodimogo" [Pasteur: guerre et paix des microbes, suivi de "Irréductions"], Saint Petersburg, EUSPb, 2015.

Mohanty Ch. Under Western Eyes. Boundary 2, 1984, vol. 12/13, pp. 333-358.

Petchesky R. P. Fetal Images: The Power of Visual Culture in the Politics of Reproduction. Feminist Studies. Summer 1987, vol. 13, pp. 263-292.

Rose H. Women's Work, Women's Knowledge. What Is Feminism? A Re-Examination (eds J. Mitchell, A. Oakley), New York, Pantheon, 1986, pp. 161-183.

Sandoral Ch. Yours in Struggle: Women Respond to Racism, Oakland, Center for Third World Organizing, n.d.

Science Observed: Perspectives on the Social Study of Science (eds K. Knorr-Cetina, M. Mulkay), London, Sage, 1983.

Sofoulis Z. Through the Lumen: Frankenstein and the Optics of Re-Origination. PhD thesis. University of California at Santa Cruz, 1988.

Strathern M. Out of Context: The Persuasive Fictions of Anthropology. Current Anthropology. June 1987, vol. 28, pp. 251-281.

Strathern M. Partial Connections: Munro Lecture, University of Edinburgh, November 1987 (manuscript).

The Social Construction of Technological Systems (eds W. E. Bijker, T. P. Hughes, T. Pinch), Cambridge, MIT Press, 1987.

Thompson E. P. Notes on Exterminism, the Last Stage of Civilization. New Left Review, May-June 1980, pp. 3-31.

Tournier M. Piatnitsa, ili Tikhookeanskii limb: Roman [Vendredi ou les limbes du Pacifique], Saint Petersburg, Amfora, 1999.

Varley J. Naviazchivost' zreniia [The Persistence of Vision]. Vosem' mirov i drugie

rasskazy [Eight Worlds and Other Stories], Lipetsk, Krot, 2012, pp. 482-540.

White H. The Content of the Form: Narrative Discourse and Historical Representation, Baltimore, Johns Hopkins University Press, 1987.