CC BY
82
В. В. ТОМАЧИНСКИЙ
Московский государственный университет
СИНТЕЗ ВМЕСТО ХАОСА
«Выбранные места из переписки с друзьями» как стилистическая программа Гоголя
Всего более личность поэта отражается в языке его.
И. Э. Мандельштам
0 «Выбранных местах из переписки с друзьями» писали многие критики, литературоведы, философы. Но почти все они воспринимали эту книгу как публицистическое или дидактическое произведение и разбирали лишь ее содержательную сторону. Между тем, понимание формальной структуры «Выбранных мест...», раскрытие ее поэтики в связи с предшествующим творчеством писателя, выявление традиций, на которые опирался Гоголь, — все это представляется едва ли не самым важным для уяснения концепции книги.
В. В. Виноградов в своей работе «Очерки по истории русского литературного языка» говорит об однобокой оценке творчества Н. В. Гоголя, когда «гоголевское» сводится к сложным экспрессивным формам комической издевки и иронии, к «неистощимой поэзии комического слога»1. Виноградов пишет: «Неопределенные терминологические клейма облепили гоголевский стиль и заслоняли мозаическую сложность его структуры. Лишь робко, как второстепенная линия подхода к художеству Гоголя, с начала текущего века намечается путь непосредственного изучения гоголевской поэтики и стилистики. От книги проф. Мандельштама о характере гоголевского стиля легко окинуть беглым взором расчищенные этапы этого пути по трем направлениям: стиля, композиции и сюжетологии»2. Но книга
©Томачинский В. В., 2001
1 Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII—XIX веков. М., 1982. С. 378.
2 Виноградов В. В. Гоголь и натуральная школа // Виноградов В. В. Поэтика русской литературы. М., 1976. С. 191.
251
профессора Мандельштама — «это богатая коллекция стилистических явлений,
а <...> органическое единство его (Гоголя. — В. Т.) стиля как отражение индивидуального поэтического сознания не раскрыто»3.
Действительно, при всей точности, остроумности и глубине замечаний И. Э. Мандельштам не дает целостной картины поэтики Гоголя. Например, ученый совершенно не учитывает библейских влияний, традиций древнерусской и вообще духовной литературы, хотя сам же подчеркивает, что «значение традиции огромно, ибо только благодаря ей новые поколения получают возможность подвинуть вперед процесс художественной мысли и идеалов»4. Но самое главное, что позднее творчество Гоголя оценивается резко отрицательно, как будто после первого тома «Мертвых душ» писатель лишился своего таланта. Примерно то же самое можно сказать и о программной книге Ю. В. Манна «Поэтика Гоголя». Даже в недавнем, переработанном и дополненном ее издании5 «Выбранные места.» вообще не упоминаются.
Приходится и сейчас согласиться с Виноградовым, который после обзора «всех более или менее ценных работ по Гоголю» делает вывод, что «поэтика Гоголя еще
не исследована и не установлена»6. По крайней мере, это верно по отношению к позднему творчеству писателя.
В. В. Виноградов и некоторые другие исследователи подчеркивают «идеологический характер» творчества Гоголя, где все продумано и все подчинено определенной идее. Большинство же не понимало или игнорировало этот факт, на что указывали такие авторы, как В. В. Зеньковский, Д. И. Чижевский и другие. Форма, в том числе и стиль, также служит раскрытию внутреннего содержания. Современный исследователь творчества Гоголя А. И. Иваницкий отмечает, что изучение «Выбранных мест...» с формальной стороны чрезвычайно актуально, поскольку «эта часть литературного наследия Гоголя не изучалась в лингво-стилистическом плане»7, исключая, конечно, работы Виноградова.
Изыскания Иваницкого весьма любопытны и нетривиальны: одним из первых он пытается сопоставить книгу
^Тамже. С. 192.
4 Мандельштам И. Э. О характере гоголевского стиля. Глава из истории русского литературного языка. СПб.; Гельсингфорс, 1902. С. 46.
5 Манн Ю. В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. М., 1996.
6 Виноградов В. В. Гоголь и натуральная школа. С. 210.
7 Иваницкий А. И. Смысловые функции тропов в публицистике Гоголя 1840-х гг.: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1987. С. 2.
252
с «церковно-книжной традицией, на которую подспудно ориентируется Гоголь»8. Он продолжает работу Виноградова, сравнивавшего «Выбранные места.» с «Житием протопопа Аввакума», и приходит к важным выводам. Однако часто отмеченные параллели между двумя авторами показывают, что они черпали из одного источника — Библии, а не то, что Гоголь заимствовал у протопопа Аввакума. Это подобно тому, как если бы кто-нибудь взялся утверждать, что плоды созревают благаря свету луны, а солнце тут не при чем. Хотя в литературе бывают, конечно, случаи «вторичного» влияния, то есть более близкого по времени. Следует принять во внимание и те годы, когда писал Иваницкий: было гораздо безобидней сопоставление с протопопом Аввакумом, «революционером», чем со Священным Писанием.
Вообще, большинство характерных особенностей поэтики древнерусской литературы, в частности стиля «плетения словес», восходит к Священному Писанию. Так, говоря о «конкретизации и раскрытии «материальности» явления», академик Д. С. Лихачев приводит пример из Епифания Премудрого: «Уши имут и не слышат, очи имут и не узрят, ноздри имут и не обоняют, руце имут и не осязают» и далее. Между тем это точная цитата из Псалтири (Пс. 113:13—15). И таких примеров множество, поэтому в данной работе мы обращаемся с «первоисточником» — Библией. Книги Священного Писания настолько богаты и разнообразны по своим художественным особенностям, что вся древнерусская литература пользовалась этим материалом, не опасаясь его исчерпать.
Таким образом, важнейшая для понимания «позднего» творчества Гоголя работа до сих пор не проделана. Были попытки соотнесения «Выбранных мест.» с романтической и другими традициями, но никто не пробовал сопоставить стиль, поэтику этой книги с поэтикой Священного Писания, хотя о наличии такой связи и о ее важности для понимания идеи автора говорит сам Гоголь, а также некоторые исследователи: тот же Виноградов, Иваницкий. Более того, чрезвычайно важно посмотреть в этом ракурсе на все творчество писателя, а не довольствоваться тем, что лежит на поверхности, не сужать широту мысли автора и тем более
8 Иваницкий А. И. Язык «Выбранных мест.» в контексте русской публицистической традиции (Гоголь и Аввакум) // Вестник Московского университета. Сер. 10. Журналистика. 1988. № 2. С. 54.
не прятаться за концепцию «двух Гоголей». В частности, В. В. Гиппиус пишет о «Выбранных местах.» так: «Это чисто литературное произведение — ряд статей, которым — и то не всем — придана лишь форма писем, иногда к реальным, а иногда к мнимым адресатам. Как литературное произведение, она имеет за собой в прошлом определенные традиции, пока еще не установленные. Стиль ее — тот же патетический гоголевский стиль, который намечался уже в "Страшной мести" и оформился в "Мертвых душах", — с наклонностью к ритмическим периодам и своеобразному порядку слов <.> кажется или непосредственной стилизацией библейского синтаксиса, или стилизацией его стилизаций (курсив наш. — В. Т.)»9.
Во многом неприятие «Выбранных мест.» было вызвано непониманием и неприятием самой традиции, на которую опирался Гоголь — библейской традиции и традиции духовной литературы. С другой стороны, Гоголь, следуя ей, далеко не безупречен, что было отмечено как светскими, так и духовными лицами. Наконец, сам образ проповедника и учителя жизни, позаимствованный из упомянутой традиции, совершенно не соответствовал реальному статусу Гоголя (писателя и светского человека). Гоголь, увлеченный риторическим пафосом своего произведения, не предусмотрел этого «эффекта обманутого ожидания» у читателей.
Случилось то, о чем пишет современный ученый А. А. Волков в книге «Основы руской риторики»: «Образ ритора (а писатель, как подчеркивает автор, тоже ритор. -— В. Т.) складывается постепенно, но определяет возможности аргументации, так как аудитория будет оценивать новые высказывания, исходя из сложившегося в ее представлении образа ритора. Вся риторическая карьера определяется образом ритора, и если этот образ построен неправильно, может прерваться»10. Видимо, нечто подобное и произошло с Гоголем. По крайней мере, об этом говорил А. О. Россет, брат А. О. Смирновой, в письме к Гоголю: «Вы первый светский писатель выступили с решительным религиозным направлением и должны были тем сильнее поразить всех, что ваше прошлое не позволяло предполагать такого направления. <.> Вы пренебрегли <.> и тем, что у нас привыкли видеть человека, говорящего о Христе, в рясе, а не во фраке,
9 Гиппиус В. Гоголь // Гиппиус В. Гоголь; Зеньковский В. Н. В. Гоголь. СПб., 1994. С. 134.
10 Волков А. А. Основы русской риторики. М., 1996. С. 16.
254
и выступили прямо учителем.»11. Впрочем, Гоголь сам признал это в статье «Искусство есть примирение с жизнью» (письмо Жуковскому): «Несмотря на
пристрастье суждений об этой книге и разномыслие их, в итоге послышался общий голос, указавший мне место мое и границы, которых я, как писатель, не должен переступать»12.
Вышесказанное не отменяет, однако, необходимости изучения поэтики «Выбранных мест.». Новые горизонты в изучении стиля и языка Гоголя открылись после публикации ранее неизвестных выписок писателя из церковных и богослужебных книг. Они вошли в девятитомное собрание сочинений Н. В. Гоголя, вышедшее в 1994 г.13 Теперь исследователи могут сопоставить литературные произведения Гоголя с выписками из Кормчей книги, творений святых отцов и учителей Церкви, богослужебных Миней, сделанными его собственной рукой. В настоящей работе такое сопоставление лишь начато.
Сохранились также два гоголевских автографа на церковнославянском языке с выписками из Псалтири: в Рукописном отделе Пушкинского Дома и в гоголевском фонде Российской государственной библиотеки. Один содержит 15 псалмов, другой — 11. Еще один гоголевский автограф — списки псалмов параллельно на
греческом и латинском языках — представляет собой альбом в переплете из 52 листов14. В Рукописном отделе Пушкинского Дома хранится принадлежавшая Гоголю Библия на церковнославянском языке издания 1820 года с его карандашными отчеркиваниями и записями15. Все это еще раз доказывает, что Гоголь изучал Священное Писание и другие церковные тексты самым серьезным образом.
11 Цит. по: Воропаев В. А. Н. В. Гоголь: жизнь и творчество: В помощь преподавателям, старшеклассникам и абитуриентам. М., 1998. С. 63.
12 Гоголь Н. В. Собрание сочинений: В 9 т. / Сост., подг. текста и коммент. В. А. Воропаева, И. А. Виноградова. Т. 6. М., 1994. С. 239. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием в скобках после цитаты тома и страниц.
13 Там же. Т. 8. С. 467—759.
14 Воропаев В. А. Гоголь в последнее десятилетие его жизни: новые аспекты биографии и творчества: Автореф. дис. ... д-ра филол. наук. М., 1997. С. 8.
15 РО ИРЛИ. Ф. 652. Оп. 1. Ед. хр. 73. См.: Виноградов И. А., Воропаев В. А. Карандашные пометы и записи Н. В. Гоголя в славянской Библии 1820 года издания // Евангельский текст в русской литературе Х\!П--ХХ веков. Вып. 2. Петрозаводск, 1998. С. 234—250.
255
Стилистическая программа Гоголя
«Той литературной личностью, которая в эпоху 30—50-х годов стояла в центре языковой борьбы, был Гоголь»16, — пишет В. В. Виноградов. Стилистическая программа Гоголя особенно ярко проявилась именно в «Выбранных местах.». Несмотря на то, что она практически не нашла продолжения в творчестве последующих писателей (разве что у Достоевского17), ее значение трудно переоценить.
Уже в раннем творчестве Н. В. Гоголя ясно видно стремление к созданию, по словам Виноградова, «русского национального стиля — всеобщего и народного», стремление к очищению русского языка от инородных привнесений (чужое воспринимается как фальшь, а свое — как правда), которое проявилось, например, в борьбе с антинациональными стилями. Дальнейшие стилистические поиски Гоголя идут именно в этом направлении. «Литературный язык должен вобрать в себя то миропонимание, которое скрыто в «народной речи», те «начала» и «свойства», которыми она держится. В этом Гоголь близок Далю»18. Писатель стремится не установить нормативное употребление, а преодолеть разобщенность между разными языковыми стихиями и стилистическими пластами.
Это подтверждается и собранными Гоголем «Материалами для словаря русского языка»19. В них представлены равным образом слова народные, просторечные (головач, дерьмо, малявка, ненаеда) и церковнославянские (благозрачие, благозданный, негли, присносущный). Многие из слов этого словаря (например, захламостить, громозд) встречаются и в «Выбранных местах.». Гоголь подчеркивал, что под русским языком он «разумеет не тот язык, который изворачивается теперь в житейском обиходе, и не книжный язык, и не язык, образовавшийся во время всяких злоупотреблений наших, но тот истинно русский язык, который незримо носится по всей русской земле, несмотря на чужеземствованье наше в земле своей, который еще не прикасается
16 Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII—XIX веков. С. 378.
17 См.: Тынянов Ю. Н. Достоевский и Гоголь (к теории пародии) // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 198—227.
18 Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII—XIX веков. С. 416.
19 Гоголь Н. В. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 8. С. 271—321.
к делу жизни нашей, но, однако ж, все слышат, что он истинно русский язык» (6; 138). (Любопытно, что в наши дни очень похожий словарь с подобными же принципами составил А. И. Солженицын.)
И на пути поиска этого языка Гоголь приходит, в отличие от В. И. Даля, в отличие от романтической риторики и других направлений, к осознанию необходимости соединения «живой простонародной стихии» с церковнославянским языком, ибо они, по словам писателя, «сливаются органичнее всего». По Гоголю, характерное свойство русского языка — «самые смелые переходы от возвышенного до простого в одной и той же речи». А. И. Иваницкий пишет: «Стремление Гоголя к соединению лексем, относящихся к разным стилям, в одной смысловой сфере имело точки соприкосновения с лингвистическими воззрениями Н. И. Надеждина, с языковой теорией и практикой В. И. Даля, которые стремились выработать основы общенациональной литературной нормы через соединение элементов различных городских стилей речи и профессиональных диалектов. Вместе с тем Гоголь полностью противостоял как Далю, так и Надеждину в оценке роли книжно-славянской лексики в нынешнем и будущем русском языке»20.
Если проследить историю русского литературного языка, то мы увидим, что споры о значении для него церковнославянских и разговорных элементов велись задолго до Гоголя. Петр I, который инициировал создание нового литературного языка, выступал за последовательное отмежевание от всего церковного. Его лингвистический «заказ» воплощали «ранний» Тредиаковский и Адодуров, чья концепция строилась, по словам Б. А. Успенского, «на сознательной ориентации на западно-европейскую языковую ситуацию»21. Они требовали «писать, как говорят» и протестовали против «глубокословныя славенщины». В дальнейшем главными апологетами этой идеи стали Карамзин и его последователи, которые, впрочем, выступали за очищение разговорной речи для придания ей культурного статуса.
«Поздний» Тредиаковский занял диаметрально противоположную позицию: литературный язык должен отталкиваться от разговорного и ориентироваться на церковнославянский.
20 Иваницкий А. И. Смысловые функции тропов в публицистике Гоголя 1840-х гг. С. 5.
21 Успенский Б. А. Краткий очерк истории русского литературного языка (XI—XIX вв.). М., 1994. С. 123.
257
Такую же программу предлагали впоследствии Шишков и его сторонники.
Как мы видим, все эти концепции радикально отличаются от гоголевской. Отличается от нее и ломоносовская «теория трех штилей», где лишь в среднем стиле допускается смешение «славенских» (то есть церковнославянских) и «российских простонародных» слов. Как подчеркивает Б. А. Успенский, у Ломоносова «средний стиль оказывается принципиально макароническим по своей природе, однако в будущем он должен стать нейтральным — иначе говоря, это стиль еще не существующий, идеальный»22.
Резюмируя, можно сказать, что все эти программы объединяет стремление к чистоте стиля и разным оказывается лишь содержание этого понятия. Совсем другую задачу ставил перед собой Гоголь: его волновала сила воздействия слова, а не отвлеченные концепции сами по себе. Он хотел «в одной и той же речи восходить до высоты, не доступной никакому другому языку, и опускаться до простоты, ощутительной осязанью непонятливейшего человека» (6; 184).
В чем-то подобную же цель ставил перед собой А. С. Пушкин, который «шел по пути сочетания стилистически разнородных элементов»23. Однако для него использование церковнославянской стихии является каждый раз проблемой данного конкретного произведения: «Славянизмы становятся у Пушкина знаками той или иной культурно-идеологической позиции, которая определяет перспективу
повествования»24, — объясняет Успенский. Ученый выделяет несколько мотиваций использования славянизмов (или «библеизмов», по словам самого поэта) у Пушкина: 1) для создания восточного колорита (например, «Бахчисарайский фонтан»); 2) в противопоставлении «древнее — новое» или «классическое — современное» («Памятник»); 3) как средство исторической стилизации («Борис Годунов»); 4) при реминисценциях русской поэзии высокого стиля («Полтава»)25.
Как бы то ни было, Пушкин сумел осуществить органичный синтез двух дотоле разнородных стихий: церковнославянской и разговорной. В отличие от Гоголя, его не интересовали ни риторический аспект этого объединения, ни его концептуальная ценность. Любопытно отметить, что ни одну
22_Там"же. С. 147.
23 Там же. С. 173.
24 Там же. С. 174.
25 Критику этой теории представил М. И. Шапир в своей рецензии на книгу Успенского (см.: Philologica. 1997. Vol. 4. № 8/9. P. 11).
258
из выделенных Успенским мотиваций Пушкина Гоголь в «Выбранных местах.» не использует. Гоголь ставит перед собой задачу соединить высокий церковнославянский язык с просторечием, он «выдвигает лозунг синтеза "ветхого и нового", взамен хаоса, произращенного "романтическими смельчаками"»26. В «Выбранных местах.» писатель говорит: «.сам необыкновенный язык наш есть еще тайна. В нем все тоны и оттенки, все переходы звуков от самых твердых до самых нежных и мягких; он беспределен и может, живой, как жизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая, с одной стороны, высокие слова из языка церковно-библейского, а с другой стороны — выбирая на выбор меткие названия из бесчисленных своих наречий.» (6; 184). В этом отношении у Гоголя существуют предшественники и в древнерусской литературе.
Книжный церковнославянский и разговорный древнерусский языки во многих памятниках XI—XVII веков соединялись в границах одного текста, как смешиваясь, так и чередуясь друг с другом27. Некоторые ученые пытались определить принципы их разграничения. Например, Б. А. Успенский писал, что использование обоих языков в рамках одного текста служило для обозначения меняющейся установки: от объективного содержания (церковнославянский) — к субъективному (русский). Сходную мысль высказывал и Д. С. Лихачев: «Легко заметить различия в языке одного и того же писателя (древнерусского. — В. Т.): философствуя и размышляя о бренности человеческого существования, он прибегает к церковнославянизмам, рассказывая о бытовых делах — к народнорусизмам»28.
Так, Иван Грозный в своих посланиях князю Курбскому и других сочинениях использовал две языковых стихии: разговорную и книжную. Каждая из них маркировала определенное отношение автора к герою или событию. Например, царь пишет: «Тако святии подвизахуся Христа ради, а у всех тех свои Шереметевы и Хабаровы были», — соединяя церковнославянский с русским в одном предложении. Успенский отмечал, что в данном случае подлинные монахи
26 Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII—XIX веков. С. 391.
27 См., например: Shevelov G. Y. Несколько замечаний о грамоте 1130 года и несколько суждений о языковой ситуации Киевской Руси // Russian Linguistics. 1987. № 11. P. 170 и др.
28 Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. М., 1993. С. 27.
259
противопоставлялись монахам, нарушающим иноческое правило. Даже ругательства в адрес Курбского могут соседствовать у Грозного с церковнославянским: «.яко же подобно тебе, бешеной собаке, князь Семен
Белской да Иван Ляцкой оттекоша в Литву и камо ни скакаше бесящеся?»29. Таким образом, «когда автор говорит как бы не от своего лица, употребляется церковнославянский язык; там же, где речь идет о предметах личного характера, о личных впечатлениях, находим русский язык, то есть противопоставление церковнославянского и русского соответствует противопоставлению объективного и субъективного содержания»30.
Нечто подобное мы находим и в произведениях протопопа Аввакума. Как подчеркивает Успенский, здесь «различие в употреблении церковнославянского и русского языков — это различие между подлинной (высшей) и лишь эмпирически наблюдаемой реальностью»31. Так, Аввакум пишет: «Адам же и Евва сшиста себе листвие смоковичное от древа, от негоже вкусиста, и прикрыста срамоту свою; и скрыстася, под древо возлегоста. Проспалися, бедные, с похмелья, оно и самим себя сором: борода и ус в блевотине, а от гузна весь и до ног в говнех, со здоровных чаш голова кругом идет»32. Нетрудно заметить, что Аввакум переходит на разговорный язык, домысливая детали картины, лаконично нарисованной в Книге Бытия.
Впрочем, вопреки утверждению Успенского, довольно часто смешение высокого стиля с низким не несет у Аввакума никакой смысловой нагрузки; автор не пытается держаться ни книжной, ни разговорной стихий, он пишет, как пишется. Большинство книжных оборотов (например, «во един от дней», «от смерти к животу» и пр.) являются устойчивыми выражениями, позаимствованными из Священного Писания или богослужебных текстов. «И колико дорогою нужды бысть, тово всево много говорить, разве малая часть помянуть», — здесь мы видим в рамках одного предложения смешение элементов книжного стиля с элементами разговорного,
29 Лихачев Д. С. Историческая поэтика русской литературы. СПб., 1997. С. 210.
30 Успенский Б. А. Краткий очерк истории русского литературного языка (XI—XIX вв.). С. 45. До Успенского подобную мысль высказывал К. С. Аксаков в своей монографии «Ломоносов в истории русской литературы и русского языка» (М., 1846).
31 Успенский Б. А. История русского литературного языка (XI—XVII вв.). Мюнхен, 1987. С. 215.
326 Аввакум, протоиерей. Из сочинения о сотворении мира // Памятники литературы Древней Руси.
XVII век. Кн. 2. М., 1989. С. 444.
260
которое вообще не выражает никакой специальной идеи (такие случаи встречаются и в посланиях Грозного к Курбскому33).
Идея Успенского о четком разграничении функций церковнославянских и русских элементов находит множество опровержений в конкретных текстах XI— XVII веков. Как убедительно показал М. И. Шапир, на выбор языкового кода влияло слишком большое количество факторов, поэтому вывести единое строгое правило невозможно. В древнерусской письменности «язык Священного Писания и язык частного послания являли собой только крайние точки языковой гаммы, а между ними располагались различные синкретические образования, где удельный вес славянизмов был, как правило, тем больше, чем выше стоял тот или иной памятник в жанровой иерархии»34.
Намеренное смешение книжной и разговорной стихий — это яркая особенность аввакумовского дискурса, которую мы обнаруживаем и у Гоголя. Именно схожесть стилистических приемов позволила А. И. Иваницкому сопоставить «Выбранные места.» с «Житием протопопа Аввакума». Так, ученый отмечает обилие скрытых библейских параллелей у обоих авторов. «Происходит как бы скрытое, незаметное внедрение библейских эпитетов, по словам как бы подмена одних героев другими», — выделяет одну из важных черт Иваницкий. К примеру, у Аввакума его мучитель, Пашков, говорит словами Иуды: «Согрешил, окаянный, пролил кровь неповинную». У Гоголя же есть такая фраза: «.уже несет и несет его ничтожная верхушка света, несут обеды, ноги плясавиц». Иваницкий подчеркивает:
«Употребление в современном контексте вместо "танцовщиц" или "балерин" библейских "плясавиц" высвечивает на заднем плане контекст плясок Саломеи и соответствующую цепь символических ассоциаций»35.
Однако в творческих методах Аввакума и Гоголя существуют и серьезные различия. Аввакум идет по пути снижения, «опрощения» церковнославянского, тогда как Гоголь, наоборот, стремится возвысить до его уровня простонародную стихию.
33 Якубинский Л. П. История древнерусского языка. М., 1986. С. 141.
34 Шапир М. И. Теория «церковнославянско-русской диглоссии» и ее сторонники // Russian Linguistics. 1989. № 13. P. 293.
35 Иваницкий А. И. Язык «Выбранных мест...» в контексте русской публицистической традиции (Гоголь и Аввакум). С. 58.
261
Церковнославянский язык был создан святыми Кириллом и Мефодием специально для перевода Священного Писания, поэтому не будет натяжкой сказать, что это — библейский язык. Сам Гоголь называет его «церковно-библейским». Это язык, во-первых, Ветхого и Нового Заветов, во-вторых, богослужебных текстов и, в-третьих, духовной литературы (святоотеческие труды, проповеди и т. д.). Именно этот язык в органичном соединении с разговорным призван был, по мысли Гоголя, дать совершенно новую гармонию. «Церковнославянский язык, язык богослужебных книг и церковно-учительной литературы, становится, — отмечает В. В. Виноградов, — идеологическим центром публицистической стилистики и риторики Гоголя»36. Как мы показали, писатель первым шел в этом направлении: стилистические программы других литераторов, хотя и порой схожие с гоголевской, решали совсем другие задачи.
Итак, мы видим в «Выбранных местах.» «своеобразную систему идеологического взаимоосвящения церковно-книжного и бытового народного языка»37. О концептуальной важности этой системы будет сказано ниже. Отметим лишь, что, по словам В. М. Жирмунского, «понятие стиля означает не только фактическое сосуществование различных приемов, временное или пространственное, а внутреннюю взаимную их обусловленность, органическую или систематическую связь, существующую между отдельными приемами»38.
Лексика и синтаксис
В «Выбранных местах.» Гоголь говорит, что «в лиризме наших поэтов есть что-то такое, чего нет у поэтов других наций, именно — что-то близкое к библейскому» (6; 37). Несомненно, эти слова можно отнести и к творениям Гоголя: его проникнутость библейским духом столь велика, что находит отражение не только в идеях или образах, но и в самом языке.
Это проявляется, во-первых, в лексике. Рассмотрим некоторые выражения из книги, явно имеющие своим источником
36 Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII—XIX веков. С. 395.
37 Там же. С. 44.
38 Жирмунский В. М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 34—35. 262
Священное Писание: «облекается величием» (ср. «Господь воцарися, в лепоту облечеся» — Пс. 92:1); «становясь превыше» (ср. «Хвалите Его небеса небес и вода, яже превыше небес» — Пс. 148:4); «многоочитые пословицы»; «благодарственная песнь»; «помыслю»; «отрок» («и отрок исцелился в тот час» — Мф. 17:18).
Очень любит Гоголь использовать приставки воз-, вос-, образуя торжественную,
приподнятую лексику, также характерную для Библии, — «возлет», «возыметь», «не возможет», «возболев духом», «восскорбеть» и т. д. Можно привести и другие примеры церковнославянизмов: «упал во прах», «клик Божий, неумолкаемо к нему вопиющий», «снисходить с вышины ко всему и внимать всему», «стремить народ к свету», «возведенье на престол <.> отрока», «с трепетом», «и сею чистою жертвою» и т. п. Самые обороты, построение фразы дышат библейским духом: «оно же не длинно», «кто более нежели остроумен, кто мудр», «но даже и самый народ», «всяк кто даже и не в силах» (ср., например, из апостольских посланий — «послушлив быв даже до смерти, смерти же крестныя» — Фл. 2:8).
Другой яркой чертой, сближающей стиль «Выбранных мест.» со стилем большинства библейских книг, является использование однокоренных слов, повторений, тавтологических сочетаний: «может слышать всеслышащим ухом поэзии поэт», «безлюднее самого безлюдья», «живой как жизнь», «выбирая на выбор», «недоумевает ум решить», «дело стоит того, чтобы о нем толково потолковать» (ср., например, «былие травное, сеющее семя по роду и по подобию, и древо плодовитое, творящее плод» — Быт. 1:11; или «Се изыде сеяй, да сеет; и сеющу ему.» — Мф. 13:3—4; «.а друг женихов <.> радостию радуется за глас женихов» — Ин. 3:29). В учебнике иеромонаха Амвросия «Краткое руководство к Оратории российской» этот прием назван фигурой произвождения40. Именно по этому учебнику скорее всего Гоголь осваивал риторику в лицее (первое издание
39 Конечно, эти приемы, например тавтологические сочетания, характерны и для фольклорного творчества, о чем пишет А. Н. Веселовский в своей «Исторической поэтике». Однако в данном случае есть серьезные основания, указанные самим писателем, сопоставлять стилистические приемы Гоголя с библейскими и богослужебными (так, выражение «недоумевает ум» прямо заимствовано из церковных песнопений, где оно весьма частотно).
40 См.: Амвросий, иеромонах. Краткое руководство к Оратории российской. М., 1791. С. 139.
263
«Риторики» Кошанского вышло только в 1829 году). Автор пишет в нем следующее: «Надлежит учиться из чтения древних и новейших книг писателей, каковы суть С.<вятые> Отцы греческие, а особливо творцы канонов, панегиристы; более же всего С.<вященное> Писание в повествованиях, песнях, псалмах, пророчествах, нравоучениях.»41.
Излюбленным гоголевским приемом является фигура усугубления, или тождесловия42. Так, в главе «О том, что такое слово» в 6 предложениях, следующих одно за другим, «слово» встретилось 8 раз; и таких случаев множество. Гоголь, к примеру, пишет: «Вы очень односторонни, и стали недавно так односторонни; и оттого стали односторонни, что, находясь на той точке состояния душевного, на которой теперь стоите вы, нельзя не сделаться односторонним всякому человеку» (6; 54). Любой редактор с негодованием вычеркнул бы, по крайней мере, два повторения из этого отрывка. Между тем, откроем Евангелие: «Вы есте соль земли. Аще же соль обуяет, чим осолится?» (Мф. 5:13). Здесь мы видим тот же прием. В стиле «плетения словес» Лихачев выделяет «повторение однокоренных слов, или одних и тех же слов, или слов с ассонансами». Причем «повторяются и сочетаются не случайные слова, а слова «ключевые» для данного текста, основные по смыслу»43.
Прием повторения одного и того же слова, характерный для «Выбранных мест.», использовался Гоголем еще в «Арабесках». Современный ученый приводит пример, когда глагол «дышать» Гоголь «четырежды употребил от восторга на тесном пространстве печатной страницы в статье о картине Брюллова»44. Фигура тождесловия особенно широко используется в богослужебных текстах: стихирах, тропарях, канонах. Возьмем для примера стихиру из службы святителю Николаю, небесному покровителю Гоголя, выписанную им в тетрадку:
«В Мирех живый чувственне, иерарше, миром разумно духовным явился еси помазан, отче Николае. Темже миры чудес твоих мир облаговонил еси, миро приснотекущее проливая, мирными твоими благовонными словесы и памятию твоею» (8; 575; курсив наш. — В. Т.).
41Там"же. С. 169.
42 См.: Там же. С. 135.
43 Лихачев Д. С. Историческая поэтика русской литературы. С. 255.
44 Паламарук П. Г. Узор «Арабесок» // Гоголь Н. В. Арабески. М., 1990. С. 390.
264
Широко употребляет Гоголь однотипные конструкции с повторяющимися частями — «покажи им пальцем и самые буквы, которыми это написано; заставь каждого <.> поцеловать самую книгу, в которой это написано» (6; 105). Фигура единозаключения, или эпифоры45, часто встречается у Гоголя: «Все перессорилось: дворяне у нас между собой, как кошки с собаками; купцы между собой, как кошки с собаками; мещане между собой, как кошки с собаками.» (6; 88). На этом приеме целиком построены некоторые псалмы, например 135-й: «Исповедайтеся Господеви, яко благ, яко в век милость Его. Исповедайтеся Богу богов, яко в век милость Его. Исповедайтеся Господеви господей, яко век милость Его.» (Пс. 135:1—3 и далее).
Что касается синтаксиса, построения фразы, то здесь влияние Священного Писания может быть самым неожиданным. Так, в главе «О театре, об одностороннем взгляде на театр и вообще об односторонности» Гоголь пишет: «Односторонний человек самоуверен; односторонний человек дерзок; односторонний человек всех вооружит против себя. Односторонний человек ни в чем не может найти середины. Односторонний человек не может быть истинным христианином: он может быть только фанатиком. Односторонность в мыслях показывает только то, что человек еще на дороге к христианству, но не достигнул его, потому что христианство дает уже многосторонность уму» (6; 62). Сравним ритмику, синтаксис этого отрывка с «выбранным местом» из 1-го Послания апостола Павла к Коринфянам: «Любы (любовь. — В. Т.) долготерпит, милосердствует; любы не завидит; любы не превозносится, не гордится, не безчинствует, не ищет своих си, не раздражается, не мыслит зла, не радуется о неправде, радуется же о истине; вся любит, всему веру емлет, вся уповает, вся терпит. Любы николиже отпадает; аще же пророчествия упразднятся, аще ли языцы умолкнут, аще разум испразднится» (1 Кор. 13:4—10).
Отвлекаясь от содержания, мы видим, что структура этих отрывков почти полностью совпадает. В обоих случаях — единоначатие, или анафора46 (хотя у апостола Павла неполная), сгущение синонимов. Идентичность построения призвана усилить смысловое наполнение слов Гоголя: односторонний человек далек от любви.
45 См.: Амвросий, иеромонах. Краткое руководство к Оратории российской. С. 136.
46 Там же.
265
Обнаруживается у Гоголя и «стилистическая симметрия», характерная для псалмов и описанная Лихачевым: «Сущность этой симметрии состоит в следующем: об одном и том же в сходной синтаксической форме говорится дважды; это как бы некоторая остановка в повествовании, повторение близкой мысли, близкого суждения, или новое суждение, но о том же самом явлении»47. В псалмах: «Изми мя от враг моих, Боже, и от восстающих на мя избави мя» (Пс. 58:1). У Гоголя: «На письмо твое теперь не буду отвечать; ответ будет после». Или: «С такою нежною
душой терпеть такие грубые обвиненья; с такими возвышенными чувствами жить посреди таких грубых, неуклюжих людей» («Напутствие» — 6; 146)48.
Итак, Священное Писание оставило заметный след в творчестве Гоголя. Об этом влиянии можно было бы сказать словами Р. В. Плетнева: «Библия и, главным образом, Евангелие, властно вторгаясь в душу человеческую или тихо и незаметно просачиваясь в темную глубь сердца, задерживалось, отпечатывалось и в памяти. Сознательно и подсознательно писатель пользовался его мыслию, цитатой, а иногда даже отдельными словами. А если это так, то надо, изучая творчество писателя, найти все эти элементы, эти отдельные мысли, слова, выражения и сюжеты»49.
Еще одним источником поэтического вдохновения Гоголь называет «слово церковных пастырей». Вот отрывок из главы «О том, что такое слово». Гоголь пишет: «Зачем ты не устоял противу всего этого? Ведь ты же почувствовал сам честность званья своего; ведь ты же умел предпочесть его другим, выгоднейшим должностям и сделал это не вследствие какой-нибудь фантазии, но потому, что в себе услышал на то призванье Божие.» (6; 19). Возьмем теперь изречение св. Иоанна Златоуста, выписанное Гоголем в тетрадку, с которым перекликается эта глава из «Выбранных мест.»: «И ты, когда увидишь, что кто-либо нуждается
47 Лихачев Д. С. Историческая поэтика русской литературы. С. 154.
48 Называя риторические приемы, мы, разумеется, далеки от мысли, что Гоголь каждый раз сидел и придумывал, какой бы троп или фигуру использовать. Гоголь, напротив, разрушал один из главных принципов традиционной риторики — строгое разделение стилей. Усвоение им определенных приемов скорее шло непосредственно от конкретных текстов.
49 Плетнев Р. В. Достоевский и Евангелие // Русские эмигранты о Достоевском. СПб., 1994. С. 162.
266
в душевном или телесном врачевании, не говори себе: почему такой-то и такой-то не излечил его? но сам избавь больного от недуга и не требуй от всех отчета в их небрежении о нем» (6; 429).
Обороты фразы, обращение на «ты», внутренний диалог (заятие50) — эти и другие риторические приемы позаимствовал Гоголь из церковной литературы. При этом самая возвышенная речь может перемежаться высказываниями вроде: «Все это пустяки» или «Это просто вздор». Причиной тому не неряшливость или небрежность — ведь Гоголь подчеркивает: «Поэт на поприще слова должен быть так же безукоризнен, как и всякий другой на своем поприще» (6; 19), — но сознательный прием. «.Златоуст, имея дело с народом-невежею, принявшим только наружное христианство, но в сердцах остававшимся грубыми язычниками, — пишет Гоголь, — старался быть особенно доступным к понятиям человека простого и грубого и говорит таким живым языком о предметах нужных и даже очень высоких, что целиком можно обратить места из проповедей его к нашему мужику, и он поймет» («Русской помещик» — 6; 108—109). Гоголь явно воспользовался этим наблюдением в своей книге (отметим, кстати, его выражение «места из проповедей» — не очень ловкое, но очень не случайное).
В. В. Виноградов заключает, что «совмещение торжественных церковнославянских слов с простой разговорной лексикой, с вульгаризмами просторечия — есть признак общенародного языка и могучее средство риторического воздействия». Гоголь «ищет образцов такого смешанного стиля в языке святых отцов и находит их в проповедях Златоуста»50. Автор «Мертвых душ» считает, что задача великого художника — привести эту полноту русской речи («все ее извороты и обороты», «все переходы и встречи противуположностей») к благозвучию и структурному единству. Это удалось осуществить, по мнению Гоголя, Жуковскому в его «Одиссее»: «Одиссея» своей русской одеждой, в которую облек ее Жуковский, может подействовать значительно на очищение языка» (6; 30). Гоголь ставит поэту в заслугу то, что «весь труд многолетних обдумываний сокрыт
под простотой
50 См.: Амвросий, иеромонах. Краткое руководство к Оратории российской. С. 142.
51 Виноградов В. В. Язык Гоголя // Виноградов В. В. Язык и стиль русских писателей. М., 1990. С. 328.
267
самого простодушнейшего повествования» (6; 29). Ясно, что к этой же цели стремится и сам Гоголь.
Другой поэт, заслугу которого высоко оценивает Гоголь, — это Державин: «Слог у него так крупен, как ни у кого из наших поэтов. Разъяв анатомическим ножом, увидишь, что это происходит от необыкновенного соединения самых высоких слов с самыми низкими и простыми <.>:
И смерть как гостью ожидает, Крутя, задумавшись, усы.
Кто, кроме Державина, осмелился бы соединить такое дело, каково ожидание смерти, с таким ничтожным действием, каково крученье усов?» (6; 152).
Впрочем, осмеливается Гоголь. Вот, к примеру, он говорит о «верховном источнике лиризма — о Боге», о том, как поэт «облекается величием, становясь превыше обыкновенного человека», и тут же: «любовь к отечеству отозвалась бы приторным хвастанием», «квасные патриоты», «только плюнешь на Россию». И тут же снова — «слышишь в себе неестественную силу и как бы сам дышишь величием России». Чуть дальше — «сокровенный ужас», «прозрение нового здания», «духовидец» соседствуют с «глупыми ребенками».
Важно отметить, что стиль Гоголя меняется в зависимости от того предмета, о котором идет речь. Так, в главах «Завещание», «Значение болезней», «О лиризме наших поэтов» и других лексика и синтаксис преимущественно церковнославянские. Например: «но умоляю, да не оскорбится никто из моих соотечественников», «тот из людей, на рамена которого.», «благоухающими устами поэзии навевается на душу.» и пр. Если же взять главу «Русской помещик», то здесь куда больше элементов разговорного языка: «Попрекни бабу, зачем не отваживала от зла своего мужа и не грозила ему страхом Божьим; попрекни соседей, зачем допустили, что их же брат, середи их же, зажил собакой.» (6; 105). Или в главе «О театре.» мы в изобилии находим такие просторечные выражения, как «бумажная кропотня», «из-за скотинства секретаря», «пристегнувшийся сбоку чиновник» и др. Использование разговорного стиля может также выражать
отношение к тому человеку, о котором идет речь. Так, о «приятеле П.....не» Гоголь
пишет, что он «имеет обыкновение, отрывши, какие ни попало, строки известного писателя, тот же час их тиснуть в свой журнал» (6; 20), т. е. поступает неразумно.
Соединение высокого стиля с разговорным может происходить, как у Ивана Грозного и Аввакума, даже в пределах
268
одной фразы. Например, Гоголь пишет: «Какой-нибудь мелкий читатель останется благодарен; но потомство плюнет на эти драгоценные строки, если в них бездушно повторено то, что уже известно, и если не дышит от них святыня того, что должно быть свято» (6; 20). Высокий стиль требовал бы от автора более изящного выражения, нежели «плюнет» (например, «отринет эти драгоценные строки»), однако последнее призвано усилить эмоциональное воздействие на читателя.
Противоположный прием использован в другом месте: «.оно (несчастье. — В. Т.) послано ему затем, дабы он изменил прежнее житие свое.» (6; 25; курсив наш. — В. Т.; ср. двумя предложениями раньше: «.он не может вести жизнь, как прежде»). Здесь церковнославянское «житие», с одной стороны, напоминает о
призвании человека к святости, с другой — обозначает проповеднический пафос этой мысли. Иногда, разрушая автоматизм восприятия, писатель переделывает устойчивые выражения: «Зачем же ты был ребенком, а не мужем<.>?» (ср. «не мальчиком, но мужем»). Усиливая таким образом контраст между двумя словами (русским и церковнославянским), Гоголь добивается более глубокого воздействия образов на человека.
У Гоголя все подчинено единой цели — доходчивости и убедительности. Так и Евангелие написано на языке, понятном всякому человеку, образованному и малоученому (другое дело — глубина постижения, которая зависит не от ума, а от духовного развития), и в нем встречается множество просторечных оборотов52, простых, зримых образов — «пастух и овцы», «потерянная монета», «заквашенное тесто» и т. д. И Гоголь не ради оригинальности или «нового слова» пишет так, но его, по мысли Виноградова, больше всего интересует в русском языке «внутреннее его существо и выражение», «меткость и разум».
Народные песни, пословицы, поговорки — еще один источник поэтического вдохновения, по Гоголю. Он говорит: «Вследствие этого заднего ума, или ума окончательных выводов, которым преимущественно наделен перед другими русский человек, наши пословицы значительнее пословиц всех других народов» (6; 169).
52 Это видно и по греческому тексту; сохраняется и в переводах. Например, на русском: «И спросили его — что же? ты Илия? Он сказал: нет. Пророк? Он отвечал: нет. Сказали ему: кто же ты?» (Ин. 1:21—22).
269
Впрочем, с этим большинство было согласно, а вот лиризм церковной поэзии для многих продолжал оставаться тайной — лиризм, «который исходит от наших церковных песней и канонов и покуда так же безотчетно возносит дух поэта, как безотчетно подмывают его сердце родные звуки нашей песни» (6; 184). Сам Гоголь переписывал богослужебные песни, каноны в толстые тетради, открывая в них для себя безмерные глубины. Следы этой работы можно найти в «Выбранных местах.».
Церковные песни и каноны являются, по мысли Гоголя, еще одним источником вдохновения. Если же к этому разряду относить и псалмы царя Давида, то следует сказать, что в «Выбранных местах.» целые пассажи и даже главы соотносятся с ними. Так, например, глава «Чей удел на земле выше» ощутимо проникнута духом 83-го псалма53. В другой главе Гоголь пишет: «Те же самые трубы, тимпаны, лиры и кимвалы, которыми славили язычники идолов своих, по одержании над ними царем Давидом победы, обратились на восхваленье истинного Бога, и еще больше обрадовался весь Израиль, услышав хвалу Ему на тех инструментах, на которых она дотоле не раздавалась» (6; 63). Эти строки соотносятся сразу с двумя псалмами — 150 и 52-м: «Хвалите Его во гласе трубнем, хвалите Его во псалтири и гуслех; хвалите Его в тимпане и лице, хвалите Его во струнах и органе; хвалите Его в кимвалех доброгласных, хвалите Его в кимвалех восклицания. Всякое дыхание да хвалит Господ» (Пс. 150:3—6). А также: «Внегда возвратит Бог пленение людий своих, возрадуется Иаков и возвеселится Израиль» (Пс. 52:7). Такое свободное цитирование говорит о достаточно хорошем знакомстве Гоголя с Псалтирью.
Эта особенность также роднит книгу Гоголя с древнерусской традицией. Так, в переписке Ивана Грозного с Курбским и тот, и другой не просто цитируют Псалтирь, но свободно используют многие ее выражения и образы в своих размышлениях. Например, Иван Грозный пишет: «Понеже бо еси положил яд аспиден под устнами твоими, наполнена убо меда и сота по твоему разуму, горчайше же пелыни обретающеся.»54 (ср. «Изостриша язык свой яко змиин; яд аспидов под устнами их» — Пс. 129:3). У Андрея Курбского подобное свободное
цитирование встречается еще чаще, например: «И воздал еси мне злая воз благая и за возлюбление
53 См.: Гоголь Н. В. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 6. С. 459.
54 Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. С. 15.
270
мое — непримирительную ненависть»55 (ср. «И положиша на мя злая воз благая, и ненависть за возлюбление мое» — Пс. 108:5). Кстати, в обоих приведенных случаях (оставленных без внимания исследователями) тексты псалмов подразумевают Иуду-предателя.
В. В. Виноградов говорит также о соединении у Гоголя официально-торжественного стиля с особым канцелярским языком, обилии официальных формул и чиновничьих выражений, например: «.полная любовь не должна принадлежать никому на земле. Она должна быть передаваема по начальству» (6; 145). Однако внимательное чтение текста показывает, что подобных случаев ничтожно мало (например, в первых десяти главах вообще нет), и правильнее было бы говорить об очень ограниченном их использовании, а функцию в каждом примере определять особо. В приведенной цитате, возможно, подчеркиваются наличие иерархии, как на земле, так и на небе, а также различные ступени духовного восхождения (недаром же любимой книгой Гоголя была «Лествица» св. Иоанна Синайского). Цитата взята Виноградовым из главы «Занимающему важное место», где сам предмет разговора требовал употребления некоторых официальных выражений. Однако и здесь не только нет канцеляризмов, но, напротив, есть совершенно оригинальные выражения, придуманные Гоголем: «национальная целизна», «самоличные сношенья» и пр. Так что согласиться с упомянутой мыслью Виноградова невозможно.
Гораздо характернее для Гоголя, наоборот, разрушение устойчивых сочетаний, речевых штампов и клише. Он пишет: «Всякому теперь кажется, что он мог бы наделать много добра» (обычно: «наделать много зла»). И далее поясняется: «Это причина всех зол» (6; 142). В другом месте Гоголь говорит о «неиссякаемом колодце» вместо стандартного «неиссякаемого источника»; поминает «грамотея и неграмотея»; рассказывает о «человеческом похождении» (в единственном числе!); обстоятельства у него не «сложились», а «обстановились» (что подчеркивает внутреннюю форму слова); спокойствием не «повеяло», а «повевало».
Еще раз подчеркнем, что этот стиль, признанный специфически гоголевским, создан не ради оригинальности, а по литературным риторическим соображениям. Гоголь, по его же словам, хотел «всякому простому слову возвратить его возвышенное достоинство».
55Там~же. С. 8.
271
Образы, сравнения, метафоры
Самые библейские образы вплетаются у Гоголя в живой разговорный язык. Например, в главе «О помощи бедным» он пишет: «Большей частию случается так, что помощь, точно какая-то жидкость, несомая в руке, вся расхлещется по дороге, прежде чем донесется, и нуждающемуся приходится посмотреть только на сухую руку, в которой нет ничего» (6; 24).
Казалось бы, образ сухой руки рождается из сравнения помощи с жидкостью и не требует дополнительных толкований. Однако в творениях Гоголя всегда имеется несколько смысловых ярусов, прослоек, и в данном случае основной, хотя и скрытой, идеей является мысль, навеянная евангельским рассказом об исцелении
сухорукого56: «И вот, там был человек, имеющий сухую руку. И спросили Иисуса, чтобы обвинить Его: можно ли исцелять в субботы? Он же сказал им: кто из вас, имея одну овцу, если она в субботу упадет в яму, не возьмет ее и не вытащит? Сколько же лучше человек овцы! Итак можно в субботы делать добро. Тогда говорит человеку тому: протяни руку твою. И он протянул, и стала она здорова, как другая» (Мф. 12:10—13).
В этом рассказе речь идет о помощи, и Гоголь, используя образ сухорукого, показывает, что человек, который не помогает «нуждающемуся», сам нуждается в исцелении, как имеющий сухую руку (ср. «Многие и ныне имеют сухие руки, то есть не милостивые и не простирающиеся к требующим»57). Таким образом, перед нами пример использования Гоголем евангельского образа в повествовании на простом языке, даже просторечии («какая-то», «расхлещется» и пр.). К подобным случаям вполне применимы слова Лихачева: «Обычные, «средние» сравнения в древнерусской литературе иного типа: они касаются внутренней сущности сравниваемых объектов по преимуществу»58.
Другой пример: «.только одни задние чтецы, привыкшие держаться за хвосты журнальных вождей, еще кое-что перечитывают, не замечая в простодушии, что козлы, их предводившие, давно уже остановились в раздумье, не зная сами, куда повести заблудшие стада свои» (6; 27; курсив
56 Приводим его по-русски для большей понятности, поскольку в данном случае важен не язык, а образ.
57 Феофилакт, архиепископ Болгарский. Толкование на Евангелие. М., 1993. Ч. 1. С. 117.
58 Лихачев Д. С. Историческая поэтика русской литературы. С. 177.
272
наш. — В. Т.). Здесь используется сразу несколько евангельских образов. Во-первых, образ вождей — «Горе вам, вожди слепии», — говорится в Евангелии от Матфея (Мф. 23:16). Во-вторых, образ козлов: «и соберутся пред Ним вси языцы (народы. — В. Т.); и разлучит их друг от друга, якоже пастырь разлучает овцы от козлищ (козлов. — В. Т.); и поставит овцы одесную Себе, а козлища ошуюю» (Мф. 25:32—33). И, наконец, чрезвычайно существенный для Евангелия и часто повторяющийся образ стада — «И будет едино стадо и един пастырь» (Ин. 10:16). Кроме того, Евангелие говорит о заблудшей овце (Лк. 15:4—7), а Гоголь — о заблудшем стаде. Очень важен для Евангелия и образ пастыря доброго, который заботится об овцах и противопоставляется наемнику, который о них не радеет. Таким образом, выстраивается цепочка не случайных совпадений, но продуманных отношений: слепые вожди взялись вести стадо, заблудились и потому называются козлами. Гоголь весьма искусно прикладывает евангельскую символику к конкретному случаю.
Еще пример — из главы «Светлое Воскресенье», где Гоголь пишет: «Злоба <.> на крыльях журнальных листов, как всепогубляющая саранча, нападает на сердца людей повсюду» (6; 189). Эта метафора имеет своим истоком Апокалипсис святого Иоанна Богослова из Нового Завета, повествующий о кончине мира: «И от дыма изыдоша прузи на землю, и дана бысть им область, якоже имут скорпии земныя. И речено бысть им, да не вредят травы земныя, ни всякаго злака, ни всякаго древа, но человеки точию, иже не имут печати Божия на челех своих. <.> и имеяху броня, яко броня железны, и глас крил их, яко глас колесниц, егда кони мнози текут на брань.» (Откр. 9:3—5,9)59.
В Библии о нападении саранчи говорится еще несколько раз (Исх. 10:4—6; Пс. 104:34—35), но лишь в Апокалипсисе она становится образом сердечного мучения.
Для таких случаев в древнерусской литературе Лихачев применял термин «метафоры-символы»: «Почти всегда приводимые Кириллом Туровским сравнения
основываются не на реальных наблюдениях, а на символическом параллелизме;
59 «И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы. И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих. <.> На ней были брони, как бы брони железные, а шум от крыльев ее — как стук от колесниц, когда множество коней бежит на войну.».
273
сравнения или метафоры, основанные на реальном сходстве, встречаются у него гораздо реже»60. То же самое можно сказать о сравнениях Гоголя.
Часто Гоголь использует образ «голубиной души», «голубиного незлобия», связанный со словами Христа: «Се Аз посылаю вас яко овцы посреде волков: будите убо мудри яко змия, и цели, яко голубие» (Мф. 10:16). В «Толковании на святого Матфея Евангелиста» святителя Иоанна Златоуста, которое Гоголь внимательно изучал, говорится: «И не только кротость овчую Он повелевает иметь им, но и голубиное незлобие»61. Древнерусская литература, опиравшаяся в своей эстетике на Священное Писание, широко использовала подобные сравнения: «Сравнивается мир людей с миром природы. Этим сравнением устанавливается внутренняя связь всего "богозданного мира"»62.
В. В. Виноградов говорит, что «Гоголь широко применяет к сфере «душевного хозяйства» образы из современного ему торгово-промышленного быта», приводя в пример «расторопного купца» и пр.63 Однако образы покупки-продажи, выгодной сделки, истинного сокровища используются в Евангелии (см. притчи о благоразумном купце, неверном управителе и другие), а через него и в святоотеческой литературе, в литургическом творчестве. Именно на эту традицию опирается в данном случае Гоголь.
Любопытно, что в использовании подобных образов Ю. Н. Тынянов видит характерную особенность всего гоголевского творчества: «Обращаясь к морально-религиозным темам, Гоголь вносит в них целиком систему своих образов, расширяя иногда метафоры до пределов аллегорий»64. Этим ученый отчасти объясняет неблагоприятное впечатление читателей от «Выбранных мест.»: «Сила вещных метафор как раз в невязке, в несходстве несоединяемого, поэтому то, что было законным приемом в области художественной, ощутилось как незаконное в морально-религиозной и политической области»65. Однако с последним суждением едва ли можно согласиться. Соединение
60 Лихачев Д. С. Историческая поэтика русской литературы. С. 150.
61 Творения святого отца нашего Иоанна Златоустого, архиепископа Константинопольского. СПб., 1901. Т. 7. С. 362.
62 Лихачев Д. С. Историческая поэтика русской литературы. С. 181.
63 Виноградов В. В. Язык Гоголя. С. 326.
64 Тынянов Ю. Н. Достоевский и Гоголь (к теории пародии). С. 205.
65 Там же. С. 206.
274
несоединимого — как раз традиционный прием в религиозных сочинениях.
Иваницкий полагает, что сквозной в «Выбранных местах.» является символическая линия «битвы», «противоборства» (ср. «христианин <.>, как юноша, алчет жизненной битвы»), а также плавания, утопания в омуте, странствия66. Исследователь сопоставляет их с образами протопопа Аввакума. Однако они имеют своим истоком Священное Писание и богослужебные тексты. Так, «житейское море» — традиционный образ многих церковных песнопений, равно как и мотив странствия — один из ключевых для Ветхого Завета (достаточно вспомнить сорокалетнее странствие древнееврейского народа по пустыне, символически
осмысляемое Гоголем в своей книге). Образ воина развернут в широкую метафору апостолом Павлом: «Станите убо препоясани чресла ваша истиною, и оболкшеся в броня правды, и обувше нозе во уготование благовествования мира. Над всеми же восприимите щит веры, в немже возможете вся стрелы лукаваго разжженныя угасити; и шлем спасения восприимите, и меч духовный, иже есть глагол Божий» (Еф. 6:14—17)67.
Несомненно, что Гоголь опирался на библейскую символику, прикладывая ее к современной ситуации и творчески переосмысляя. «Высокое достоинство русской природы состоит в том, что она способна глубже, чем другие, принять в себя слово Евангельское, возводящее к совершенству человека»68, — подчеркивает Гоголь в письме к графине А. М. Виельгорской.
В. В. Виноградов заключает, что «при посредстве церковно-библейских образов, церковнославянской лексики и фразеологии разрушается «мирской» смысл «европеизмов» «большого света» и обнажается их внутренняя бессодержательность. Например: «.настоящее comme il faut есть то, какого требует от человека Тот Самый, Который создал его, а не тот <...>, который сочиняет всякий день меняющиеся
66 Иваницкий А. И. Смысловые функции тропов в публицистике Гоголя 1840-х гг. С. 13.
67 «Итак, станьте, препоясавши чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности, и обувши ноги в готовность благовествовать мир. А паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскаленные стрелы лукавого; и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие.»
68 Гоголь Н. В. Духовная проза. М., 1992. С. 420.
275
этикеты, даже и не сама мадам Сихлер»69. В указанном случае Гоголь пользуется риторическим приемом «очищения смыслов»: когда термин толкуется через его внутреннюю форму («comme il faut» значит «как следует»).
Таким образом, следование библейскому стилю в «Выбранных местах.» призвано было подчеркнуть основную идею книги Гоголя о необходимости возвращения к духовным истокам, к библейскому вйдению мира, к настоящей церковной жизни. С другой стороны, Гоголь призывает и духовенство теснее войти в нужды народа (особенно настойчиво это звучит в главе «Русской помещик»). Именно в этом, помимо чисто эстетических и риторических задач, заключается смысл объединения разговорного языка с церковнославянским. Именно такой животворящий синтез предлагает Гоголь вместо разрушительного хаоса.
69 Виноградов В. В. Язык Гоголя. С. 326.
