CC BY
52Е.Г. Беляевская
СИНХРОНИЯ И ДИАХРОНИЯ В КОГНИТИВНОЙ НАУЧНОЙ ПАРАДИГМЕ
... благодаря языку мы отчетливей и яснее
можем почувствовать, как даже отдаленное прошлое все еще присутствует в настоящем - ведь язык насыщен переживаниями прежних поколений и хранит их живое дыхание.
Вильгельм фон Гумбольдт
Структурализм, который возник как реакция на предыдущую парадигму лингвистического знания - сравнительно-историческую, - должен был, прежде всего, обосновать необходимость отказа от историзма как основного подхода к анализу языковых явлений, господствовавшего в рамках компаративистики XIX в. Поэтому разграничение синхронии и диахронии стало одним из ключевых положений структурной лингвистики, а в дальнейшем - предметом оживленных научных дискуссий.
В рамках сравнительно-исторического языкознания основной целью лингвистического анализа являлось научно обоснованное установление родства языков, их генетической близости, а также сопоставительное изучение структурных и функциональных свойств языков для последующего проведения их типологии. Рассмотрение приемов и методов, которыми пользовались компаративисты, позволяет заключить, что сравнительно-историческое языкознание основывалось на постулате континуальности, имеющем в качестве своего основного следствия представление о выводимости. Эти постулаты формулировали кардинальное для компаративистики допущение - возможность проследить последовательные изменения отдельных явлений языка на протяжении достаточно длительного периода времени. В результате создавалась возможность составить цепочки «состояний», т.е. зафиксировать некоторое языковое явление на разных этапах исторического развития языковой системы, от древнего состояния к современному, и описать его изменение, практически ничего не зная о том, как реально это изменение происходило.
К концу XIX - началу ХХ в. сравнительно-историческая парадигма лингвистического знания практически полностью исчерпала свои возможности, и необходимым этапом развития научной мысли должно было стать появление новой научной парадигмы. Поэтому становление структурной лингвистики не могло обойтись без резкого отрицания постулатов компаративистики, в первую очередь постулата «континуальности». Показательно в этом смысле следующее замечание Ф. де Соссюра: «Первое, что поражает, когда приступаешь к изучению языка, - это то, что для говорящего не существует последовательности фактов во времени: ему непосредственно дано только их состояние. Поэтому и лингвист, желающий понять это состояние, должен закрыть глаза на то, как оно получилось, и пренебречь диахронией. Только отбросив прошлое, он может проникнуть в сознание говорящих (выделено мной. - Е. Б.). Вторжение истории может только сбить его с толку» [Соссюр, 1977, с. 114-115].
Разграничение синхронии и диахронии, по мнению Ф. де Соссюра, было необходимо по крайней мере потому, что давало возможность четко определить, что именно исследуется и для какой цели. «Если он (лингвист) примет диахроническую перспективу, то увидит отнюдь не язык, а только ряд видоизменяющих его событий. Часто утверждают, что нет ничего более важного, чем познать генезис данного состояния; это в некотором смысле верно: условия, создавшие данное состояние, проясняют нам его истинную природу и уберегают нас от некоторых иллюзий, но этим как раз и доказывается, что диахрония не является самоцелью. О ней можно сказать то же, что было как-то сказано о прессе: она открывает дорогу решительно ко всему, - надо только [вовремя] уйти из нее» [Соссюр, 1977, с. 123]. Данное утверждение означает, что, анализируя отдельные составляющие, нельзя упускать из виду целое, а целое можно представить себе только по его современному состоянию, поскольку только современное состояние обладает необходимой для анализа полнотой наблюдения материала.
Основания структурализма базируются на ряде дихотомий: на разграничении языка и речи, внешней и внутренней лингвистики, синхронии и диахронии, статики и эволюции. На то, что противопоставление синхронии и диахронии - это именно дихотомия, а не антиномия, как впоследствии пытались показать ученики Ф. де Соссюра, прежде всего А. Сеше [см.: Кузнецов, 2003], указывает сравнение этого противопоставления с «перекрестком»: «Так лингвистика подходит ко второй своей дихотомии. Сперва нам пришлось выбирать между языком и речью, теперь мы находимся у второго перекрестка, откуда ведут два пути: один - в диахронию, другой -в синхронию» [Соссюр, 1977, с. 130].
Анализировать концепцию Ф. де Соссюра очень сложно, прежде всего потому, что «Курс» - это текст, написанный не самим автором, но восстановленный по его устным лекциям. Вполне естественно, что, читая «объединенные» конспекты учеников Соссюра, можно обнаружить противоречия. Так, например, жесткому разграничению синхронии и диахронии
противоречит следующее утверждение: «При поверхностном взгляде может показаться, что синхроническая истина отрицает истину диахроническую и что между ними нужно выбирать; в действительности этого не требуется: ни одна из этих истин не исключает другую» [Соссюр, 1977, с. 128].
Намного больше информации для прояснения сущности дихотомии синхронии и диахронии могут дать те образные объяснения (метафоры), к которым прибегает Ф. де Соссюр: изменить их при восстановлении исходного текста практически невозможно.
Изучение образных аналогий особенно интересно в свете теории концептуальной метафоры; как показывают исследования последних лет, метафора (если, конечно, взять ее полностью) существенно проявляет суть того явления, которое она репрезентирует. Мнение Дж. Лакоффа о том, что метафора частично «затемняет» или скрывает отдельные характеристики репрезентируемого явления [Ьако£Т, 1987], представляется нам верным лишь отчасти. При рассмотрении концептуальной метафоры трудно учесть все стилистически значимые употребления, т.е. употребления, использующие именно малоупотребительные и потому кажущиеся «затемненными» участки общей метафорической картины. Поэтому может показаться, что какая-то часть концептуальной метафоры языком не используется, хотя на самом деле это очень часто «резервная зона», которая может актуализироваться при определенных обстоятельствах.
Итак, по мнению Ф. де Соссюра, суть противопоставления синхронии и диахронии и использование этого противопоставления в лингвистическом анализе можно лучше понять, если обратиться к сравнению языка с растением или с игрой в шахматы.
Сравнение с растением более простое и наглядное. Продольные волокна стебля растения символизируют диахронию, поперечный срез, в свою очередь, фиксирует синхронное состояние. Данная метафора интересна еще и тем, что позволяет представить язык как множество синхронных состояний - множество поперечных срезов стебля растения. Правда, при этом возникает вопрос о том, насколько близко друг к другу должны располагаться поперечные срезы и каждый ли поперечный срез может рассматриваться как синхронное состояние объекта.
Практически весь «Курс» посвящен рассмотрению фактора времени в языке. Метафора растения превращает время (в языке) в расстояние (локальные срезы). В качестве синхронии Ф. де Соссюр рассматривает одномоментный срез растения, но не любой, а современный для исследователя. И здесь сразу начинаются вопросы. Лингвист не может полностью описать все факты, принадлежащие современному для него состоянию языка, - на это нужен достаточно длительный период времени. Перейдет ли он при этом к диахронии? Синхрония - статичное состояние языка, и, по-видимому, о диахронии следует говорить тогда, когда в языке возникают какие-либо изменения. «Состояние языка не есть математическая точка.
Это более или менее продолжительный промежуток времени, в течение которого сумма происходящих изменений остается ничтожно малой. Он может равняться десяти годам, жизни одного поколения, одному столетию и даже больше. Случается, что в течение сравнительно долгого промежутка времени язык почти не изменяется» [Соссюр, 1977, с. 133].
Однако изменения происходят в языке ежедневно: образуются или заимствуются из других языков новые слова, появляются новые употребления слов, и даже для появления новых грамматических явлений нужно не так много времени. Например, в английском языке нормативное правило перевода в вопросительную форму предложения You have a book (у вас есть книга) требовало употребления формы Have you a book?, что фиксировалось учебниками грамматики английского языка 50-х годов ХХ в. Но уже в 60-е годы предлагались две возможности: Have you a book? и Do you have a book?, а еще десять лет спустя первая форма стала восприниматься как грамматически неверная. Следует ли признать данную модификацию грамматических форм значимым изменением языка, выводящим исследователя в диахронию?
Разграничение синхронии и диахронии, по мнению Ф. де Соссюра, -это учет действия фактора времени в языковой системе. Но время движется от прошлого к будущему. И если влияние на выбор метода «движения» от настоящего, современного исследователю, момента к прошлому (диахрония) вполне понятно, то «движение» от настоящего момента к будущему методологически проработано намного хуже. В этом плане в рамках метафоры растения «живое и непрерывно функционирующее» оказывается именно диахрония - понять, как живет растение, можно только проследив, какие процессы в нем протекают. Напротив, любой поперечный срез представляет нам «мертвую» материю - состояние из жизни растения, отторгнутое от тех соков, которые его питают, и в определенной мере изолированное от возможностей будущего развития.
Метафору шахматной игры Ф. де Соссюр считал более удачной. Синхрония - это шахматная позиция, сложившаяся в определенный момент времени; практически не важно, как она сложилась, важно, чем она характеризуется. «Лишь в одном наше сравнение неудачно, - отмечает Ф. де Соссюр, - у шахматиста имеется намерение сделать определенный ход и воздействовать на систему отношений на доске, язык же ничего не замышляет - его "фигуры" передвигаются, или, вернее, изменяются, стихийно и случайно» [Соссюр, 1977, с. 122]. В данной метафоре интересно другое - правила шахматной игры, или, иными словами, то, что придает языку его сущность и определяет каждую возникающую позицию, лежит вне внимания исследователя.
Как мы видим, уточняя особенности разграничения синхронии и диахронии, обе метафоры демонстрируют важность учета предыдущего состояния языковой системы, т.е. указывают на определенный симбиоз синхронии и диахронии.
Отметим при этом один момент, важный для дальнейшего изложения. Резкое отрицание принципа историзма не означало того, что структуралисты хотели «зачеркнуть» все предыдущее развитие лингвистической науки или умалить полученные компаративистами результаты. Фактически новая научная парадигма - это новая система приемов и методов, и в этом смысле сам Ф. де Соссюр в «Мемуаре» [Соссюр, 1977] блестяще продемонстрировал, что центральную роль в лингвистических исследованиях играет не материал и не поставленная задача, а подход и метод. Рассматривая индоевропейские чередования гласных (проблему, которую в то время исследовали многие компаративисты), Ф. де Соссюр ввел в анализ принцип реконструкции корня как целостной структуры, а также принцип системности фонетических изменений. Как отмечает А.А. Зализняк, «"Мемуар" Соссюра отличается от предшествующих и современных ему, а также от многих последующих работ по сравнительному языкознанию прежде всего убеждением автора в том, что главной целью сравнительно-исторического исследования является не просто накопление фактов, относящихся к праязыку, но восстановление целостных систем (фонетической, морфологической и т.д.)» [Зализняк, 1977, с. 299-300]. Реализация нового для конца XIX в. принципа системности (элемента новой научной парадигмы) позволила Ф. де Сосюру постулировать существование гипотетических фонемных сущностей, которые при выпадении приводили к чередованию гласных. Немыслимое с точки зрения классической компаративистики заключение о том, что изменение индоевропейского вокализма следует объяснять исходя из анализа первопричин фонетических изменений и общих закономерностей строения морфологических категорий, было с изрядной долей скептицизма воспринято современниками. Оно подтвердилось лишь полвека спустя, дав начало ларингальной теории, ставшей «непременной составной частью индоевропейской сравнительной грамматики» [Зализняк, 1977, с. 301].
Таким образом, научная парадигма определяется не материалом -основную роль играет не то, какой материал рассматривается, а то, каковы принципы его рассмотрения. Иными словами, разграничение синхронии и диахронии - это проблема метода и принципов исследования.
Структурализм, господствовавший в лингвистике в течение всего ХХ в., обеспечил сбор и систематизацию информации об устройстве языковой системы вообще и представил описание языковых систем самых разных языков. Кроме того, в рамках структуральной парадигмы были разработаны более или менее формализованные процедуры анализа языкового материала, которые создали возможность единообразного описания разных языков и их сопоставления.
Наиболее удобным материалом для реализации структурального подхода являлась формальная, а не содержательная сторона языковых явлений. Лучше всего структурализм «работает» в фонологии и морфологии, более скромные достижения характеризуют семантику. Почему? Пред-
ставляется, что существенную роль здесь играет аксиоматика структуральной лингвистической парадигмы, самым тесным образом связанная с ее методом.
А. Хилл [Hill, 1962] выделял один постулат структурной лингвистики - постулат «манипулятивности» (manipulability). Эта аксиоматика, по его мнению, обосновывала возможность проведения анализа языковых сущностей посредством последовательного выделения отдельных элементов из ткани языка и проведения над ними различных «операций». Отсюда выводится одно из следствий основного постулата структуральной парадигмы - понятие «операциональности» лингвистического анализа. Опера-циональность предполагает возможность вычленения отдельного элемента из речевой цепи, сравнения выделенных элементов и определения их изменения в зависимости от позиции по отношению к другим элементам высказывания. Кроме того, операциональность позволяет проводить изолированное изучение отдельных элементов (единиц языковой системы) и сводить их в классы. Не случайно поэтому появление «анатомической» метафоры в лингвистических исследованиях структурального направления, когда рассмотрение языкового материала описывалось как разделение, вычленение (ср. the body of the text, to dissect the text, to single out, to delimit и т.д.). Отметим, что в компаративистике проблема членимости не представлялась столь важной, поскольку исследователи работали с письменными текстами, где выделение операциональных единиц автоматически задавалось графикой. Структуралисты же стремились начать анализ, отталкиваясь от языковой данности в ее непосредственном «живом» функционировании, выбирая в качестве отправной точки звучащую речь или текст.
Семантика оказалась материей, более сложной для анализа посредством методов структурной лингвистики. Первоначально предполагалось, что значение языковых единиц можно изучать, выделяя его элементарные смысловые компоненты (семы) в ходе компонентного анализа [см.: Nida, 1975; Гулыга, Шендельс, 1976], однако обнаружилось, что при этом всегда остается некоторая часть семантики, которую не удается разбить на более мелкие семантические составляющие. Соответственно оказалось, что невозможно составить в полном виде семантику языковой единицы, «сложив» все первоначально выделенные из нее смысловые компоненты (семы). Данная проблема, известная как проблема «неаддитивности» значения, может быть представлена и в более широком варианте. Смысл высказывания также оказывается более широким, чем сумма значений слов, составляющих это высказывание; одно и то же высказывание в разных контекстах может быть интерпретировано по-разному.
Ученики и последователи Ф. де Соссюра пытались решить эту проблему, рассматривая высказывание и текст вместе с их социальным и индивидуально-психологическим фоном, т.е. во всем многообразии их связей с процессом коммуникации, в ходе которого возникает текст и в
котором функционирует высказывание. Однако в этом случае приходилось анализировать не собственно речевые высказывания, а те коммуникативные ситуации, в которых эти высказывания реализуются. Иными словами, методика структурного анализа при таком расширении оказывается менее формализованной и, следовательно, менее точной.
В рамках структуральной научной парадигмы не удалось решить не только проблему неаддитивности значения, но и многие другие проблемы, возникающие при анализе содержательной стороны языка. В частности, трудным для объяснения оказалось явление полисемии, а также явление контекстуального варьирования лексического значения. Также сложными для семантического описания стали проблемы понимания текста и явление множественности интерпретации текстового сообщения.
Почему именно семантика стала столь сложной проблемой для структурализма?
В поисках ответа на этот вопрос следует обратить внимание на особенности вариативности сущностей, функционирующих на разных уровнях языковой системы. Единицы всех уровней варьируются в весьма широких пределах: практически нет ни одной материальной реализации одной и той же единицы, которая была бы идентична другой ее реализации. Говоря о тождествах, реальности и значимости, Ф. де Соссюр прибегает к весьма удачной, по нашему мнению, аналогии с поездом, отправляющимся каждый день в одно и то же время. Человек считает поезд «Париж - Женева» с отправлением в 8.45 одним и тем же, хотя все - и паровоз, и вагоны, и поездная бригада - все в нем будет отличаться от того поезда, который отправился в дорогу днем ранее. «Представление об одном и том же скором поезде складывается под влиянием времени его отправления, его маршрута и вообще всех тех обстоятельств, которые отличают его от всех прочих поездов». Аналогичным образом можно перестроить улицу «до самого последнего камешка», но при этом она останется той же самой улицей, если не изменится ее «положение относительно других улиц» [Соссюр, 1977, с. 141].
Вариативность сущностей, функционирующих на фонологическом, морфологическом и синтаксическом уровне, вряд ли можно считать меньшей, чем вариативность значения (об этом, в частности, свидетельствуют данные акустического анализа речевых произведений). Однако у этих двух типов варьирования - формального и семантического - имеется одно существенное различие: при определении пределов формального варьирования человек опирается на семантику речевого произведения, т.е. имеет критерий, позволяющий установить, сохранилась ли идентичность той или иной единицы при ее контекстуальном варьировании. При семантическом варьировании критерий «тождества семантики» перестает работать, и это означает, что человек должен опираться на какие-то другие критерии.
О том, что семантика играет первостепенную роль, например, при распознавании фонем (фонемного состава слов и морфем), свидетельствуют данные многочисленных экспериментов. В частности, был проведен эксперимент, в ходе которого информантам предлагалось идентифицировать четыре набора слов: первые два набора не имели общей темы, третий набор состоял из слов - названий частей тела, четвертый набор состоял из слов - названий продуктов питания. Стимулы «закрывались» белым шумом и предлагались информантам шесть раз, причем уровень шумовых помех постепенно понижался от прослушивания к прослушиванию [Bruce, 1955]. Результаты эксперимента показали, что слова, не объединенные общей темой, опознавались информантами намного хуже, чем те слова, которые имели смысловую общность. Кроме того, на первых прослушиваниях уровень шумовых помех был настолько высок, что информанты могли делать ошибки в распознавании отдельных слов, но при последующих прослушиваниях, когда уровень шума уже не препятствовал правильному восприятию слова, информанты продолжали делать ошибки, т.е. неправильно идентифицировать то или иное слово. Можно полагать, что подобные результаты объясняются влиянием контекста: ведущим фактором в процессе распознавания речи человеком оказывается не последовательная идентификация фонем, составляющих слово, а соответствие опознанного речевого сигнала той смысловой группе, которой данное слово должно было принадлежать. Иными словами, в рамках данного эксперимента с заранее заданными тематическими группами слов информанты при восприятии речи сначала фиксировали смысловое содержание, и только потом анализировали звуковой сигнал, определенным образом «подтягивая» акустические характеристики так, чтобы они соответствовали уже воспринятому (или прогнозируемому) смыслу.
Таким образом, смысл, или значение, является основным критерием точности определения языковых значимостей на фонологическом, морфологическом и синтаксическом уровнях. Окончательным основанием для выделения фонем, морфем и синтаксических сущностей в структурализме является показатель сохранения (или изменения) значения анализируемого отрезка речи - только при участии этого критерия можно определить, являются ли рассматриваемые языковые элементы разновидностями одной единицы или реализациями разных языковых единиц. Однако, как уже отмечалось выше, при переходе к анализу семантики языковых сущностей критерий значения перестает «работать»: значение одновременно должно выступать и как объект исследования, и как критерий правильности проведенного анализа. Возможно, именно этим объясняется сложность выявления того, что можно было бы назвать «единицами семантического уровня».
Представляется, что особенности формальной и содержательной стороны языковой системы определенным образом коррелируют с дихотомией синхронии и диахронии. Строгое разграничение статического состояния и эволюции важно, прежде всего, для тех частей (уровней) языко-
вой системы, где изменяемость и преемственность обеспечиваются устойчивостью передаваемых в ходе коммуникации смыслов. Действительно, небольшие изменения звучания происходят каждый день и могут не быть особенно заметными. Слушающий отмечает индивидуальные произносительные особенности своего собеседника, но считает эту информацию фоновой, концентрируясь на содержании предлагаемого ему речевого сообщения. Даже если с течением времени происходит изменение фонемной структуры слова, то, как отмечает Ф. де Соссюр, тождество знака поддерживается тождеством означаемого.
Вариативность семантики, как мы старались показать выше, носит принципиально иной характер. Парадоксально, но при очень значительных пределах смыслового варьирования и видимом отсутствии семантических оснований, обеспечивающих тождество означаемого при функционировании языкового знака в процессе коммуникации, люди (обычно) не испытывают больших затруднений при общении и хорошо понимают друг друга. Более того, в ходе коммуникации говорящий и слушающий извлекают намного больше информации, чем реально содержится в словах, составляющих речевое высказывание. Человек способен проникнуть в замысел говорящего, раскрыть его мотивацию, понять, что его обманывают, или, напротив, что ему стараются помочь, и т.д. Как это происходит? Каким образом человеку удается понимать речевое сообщение с высоким уровнем точности? Каковы механизмы, обеспечивающие «развертывание» информации, по-видимому, содержащейся в языковых знаках в свернутом виде?
Эти вопросы приобрели особую актуальность в конце ХХ в., когда начала формироваться следующая лингвистическая научная парадигма -когнитивная, которая сменила структуральную парадигму и поставила своей основной задачей решение тех проблем, которые оставались нерешенными в рамках структурной лингвистики [см. также: Беляевская, 2006].
Как и при переходе от сравнительно-исторического языкознания к структурализму, при формировании когнитивного подхода к анализу языковых явлений речь шла не об отрицании достижений структурализма, а о смене метода лингвистических исследований, прежде всего, о смене метода изучения смысловой стороны языка. При этом фактический материал, собранный в результате применения методов структурной лингвистики, является тем основанием, на котором строятся когнитивные теории языка. Центральным постулатом когнитивной лингвистики стал постулат инте-гративности, поскольку в системе методов этой научной парадигмы предполагается, что объяснить семантические явления можно только исходя из всей информации об обозначаемом, которой располагает на данный момент рассматриваемое языковое сообщество. В научный обиход была введена новая категория, которая в структурализме считалась экстралингвистической, - категория знания, а основным методом стал метод моделирования языковой способности человека, направленный на то, чтобы объяснить, как формируются и функционируют языковые (семантиче-
ские) сущности. Легко видеть, что при таком подходе пределы семантического варьирования существенно расширяются за счет актуализации дополнительной информации при контекстуальной реализации единицы.
Для разработки новых методов семантического анализа необходимо найти некоторую «опору», или некоторый критерий, который мог бы служить реальным основанием для оценки пределов семантического варьирования и определения семантического тождества. Это особенно важно в тех случаях, когда семантические сущности, на первый взгляд, представляются одинаковыми, т. е. одинаковыми в том смысле, что различия в них, отчетливо проявляющиеся в употреблении, не выявляются методами компонентного анализа. В качестве подобного критерия, своеобразной точки отсчета, в когнитивной лингвистике было разработано представление о концептуальных структурах, которые стоят за семантическими сущностями и обусловливают различия в их употреблении [см.: Кубрякова, 2007]. Как показали исследования, для выявления таких концептуальных структур необходимо обращение к прошлому состоянию языковой системы, т.е. к диахронии [Беляевская, 2005]. Иными словами, при выделении фонем, морфем и синтаксических структур исследователь учитывает сохранение или изменение значения при изменении формальной стороны языкового явления, т.е. привлекает к анализу семантический критерий. При анализе содержательной стороны языковых явлений исследователю необходимо использовать «предыдущее семантическое состояние» в качестве критерия правильности проведения анализа, поскольку только это «предыдущее семантическое состояние» позволяет установить те механизмы, которые определяют своеобразие семантической значимости в синхронии.
Рассмотрим один пример, который приводит Ф. де Соссюр. Объясняя различие синхронии и диахронии применительно к семантическим явлениям, Ф. де Соссюр пишет: «Латинское crispus "волнистый", "курчавый" оставило в наследство французскому языку корень crép-, отсюда глаголы crépir "покрывать штукатуркой" и décrépir "отбивать штукатурку". С другой стороны, в какой-то момент из латинского языка во французский было заимствовано слово decrepitus "дряхлый" с неясной этимологией, и из него получилось décrépit с тем же значением. Несомненно, в настоящее время говорящий связывает между собой un mur décrépi "облупившаяся стена" и un homme décrépit "дряхлый человек", хотя исторически эти два слова ничего общего между собой не имеют; часто говорят façade décrépite d'une maison в смысле "облупившийся фасад дома". И это есть факт статический, поскольку речь идет об отношении между двумя сосуществующими в языке явлениями. Для того чтобы он проявился, оказалось необходимым стечение целого ряда обстоятельств из области эволюции: потребовалось, чтобы crisp- стало произноситься crép- и чтобы в некий момент из латинского было заимствовано новое слово. Вполне очевидно, что эти диахронические факты не находятся ни в каком отношении с по-
рожденным ими синхроническим фактом; они - явления иного порядка» [Соссюр, 1977, с. 116].
Но почему этимологически различные слова начинают определенным образом «объединяться» в языковом сознании говорящих в синхронии? Действительно ли это результат действия случайных исторических факторов и звукового сходства двух единиц? Но почему тогда многочисленные омонимы продолжают на протяжении веков существовать в языке как разные единицы (знаки), несмотря на идентичность звуковой формы?
Рассмотрим приведенный выше пример décrépi - décrépit подробнее. По данным Большого Оксфордского словаря (OED - The Oxford English Dictionary), в XVI в. французское décrépit было заимствовано в английский язык с тем же значением «старый, дряхлый». Словарь OED возводит это заимствование к латинскому глаголу crepâre со значением to crack, creak, rattle (давать трещину, растрескиваться, греметь). Латинское crispus «волнистый», «курчавый», в свою очередь, происходит от латинского глагола crispâre, имеющего значение to curl (завивать, завиваться). Глагол crispâre соотносится с древнеанглийским прилагательным crisp, cyrps со значением curled (курчавый, вьющийся) от лат. crispus. Интересно, что у современного английского прилагательного crisp отмечается две ветви семантического развития.
Первая ветвь продолжает идею завивать, завиваться и дает такие значения:
Of the hair: curly; - курчавый, вьющийся (о волосах);
Having a surface curled or fretted into minute waves, ripples, folds or wrinkles; - имеющий шершавую поверхность (поверхность волнистую, с мелкими складками или морщинками).
Происхождение второй линии семантического развития словарь OED считает «неясным» (not clear):
Brittle or short while somewhat hard or firm in structure (usually as a good quality); said esp. of hard things that have little cohesion and are easily crushed by the teeth, etc.; - хрупкий, ломкий, короткий, но при этом твердый и негибкий (с положительной коннотацией); употребляется по отношению к твердым предметам, которые легко крошатся (например, на зубах);
From crisp snow or frost transferred by association to a brisk, frosty day, to frosty air, and thence to bracing air generally; - от хрустящего снега и трещащего мороза по ассоциации переносится на обозначение прохладного, «бодрящего» воздуха, холодного дня и т.д.;
Applied to the qualities of crisp substances (stiff, firm; withered (of hair)); - используется для описания свойств жестких, хрустящих предметов (торчащий, негнущийся; сухой и ломкий (о волосах)).
Эта линия семантического развития прилагательного crisp содержит значения, по первому впечатлению кажущиеся мало связанными со значениями первой группы. В OED отмечается, что, возможно, появление подоб-
ных значений обусловлено влиянием звукоподражания - по своему звучанию английское crisp напоминает хруст ломающихся тонких предметов.
Параллель с французским языком очевидна: уже другой язык, английский, объединяет в языковом сознании говорящих, правда, уже в пределах не двух, а одной лексической единицы, идею «курчавости» и «хрупкости». Причем в обоих языках в процессе участвует латинский глагол crispare.
Исходя из представлений когнитивной лингвистики, можно полагать, что за семантикой латинского глагола crispare стояло концептуальное представление или образ «крутого завитка», хрустящего и, возможно, ломкого. Основанием формирования подобного образа могло быть то, что в старину для того чтобы завитки «держали форму» и долго не развивались, их смазывали особым составом, который придавал им определенную жесткость, делал их хрустящими и ломкими. Эта гипотеза позволяет, во-первых, объяснить «странности» семантического развития английского прилагательного crisp, во-вторых, причины, по которым языковое сознание во французском языке объединило décrépi - décrépit в смысловом отношении. Таким образом, многие семантические процессы при ближайшем рассмотрении могут оказаться «менее случайными», чем это обычно полагают.
Концептуальное представление или схематизированный образ, который стоит за семантикой языковой единицы, действительно может выступать в качестве критерия тождества семантических сущностей. Значения многозначной лексемы, которые в рамках семиотики удобнее считать разными знаками, обнаруживают явное «фамильное сходство», что обусловлено общностью единого для всех них концептуального представления. Омонимы остаются омонимами, несмотря на общность означающего, вследствие того, что в основе их семантики лежат разные, несводимые друг к другу, концептуальные представления. Если эти представления сближаются, омонимы могут превратиться в полисемию. Это, например, произошло с английскими существительными ear - 1 «ухо человека» от OE éare, ere > O. Teut *(au-son) и ear - 2 «колос», «ость колоса» от OE éar, eher, œhher > O. Teut *ahoz, где на основании общности зрительного образа - «чего-то торчащего в сторону» (ears of corn) - сформировалась общность концептуального основания семантики.
Напротив, при формировании сленговых единиц на базе общеупотребительных слов языка происходит смена концептуального основания семантики единиц, вследствие чего при сохранении исходной звуковой формы смысл знакомой по внешней форме лексической единицы становится непонятным для непосвященных. Так, многие выражения в молодежном сленге («она оделась не в кассу») оказываются непонятными взрослым.
Сказанное позволяет заключить, что информация диахронического характера создает возможность уточнения семантического анализа на синхронном уровне изучения языковой системы.
Представление о концептуальной структуре, лежащей в основе семантики некоторого языкового явления и сообщающей ей определенную структурную организацию, близко известному в лингвистике представлению о внутренней форме слова (см.: Беляевская, 2004). Во-первых, концептуальное основание - это не семантическая, а концептуальная, т.е. ментальная сущность. Во-вторых, это некоторое структурирующее начало, превращающее знание об обозначаемом в определенным образом упорядоченное множество семантических признаков. В-третьих, это сущность, которая обладает национально-культурной спецификой. Концептуальные основания семантики соотносительных слов разных языков различны, что и определяет различия в передаваемых ими смыслах, а также, естественно, различия в характерных для них употреблениях. Внутренняя форма слов «достается» языку от его прошлых состояний и теснейшим образом связана с этимологией слова, хотя и не совпадает с ней (о методике выделения концептуального основания семантики языковой единицы [см.: Беляевская, 2005]).
Внутренняя форма языковой единицы (и шире - некоторого языкового обозначения) может быть включена в то представление о знаке, которое было разработано в рамках структурализма. В этом случае известная схема знака, описанная в «Курсе» Ф. де Соссюра, должна быть модифицирована. Условное изображение внутренней формы должно располагаться в центральной части схемы, захватывая как часть означаемого, так и часть означающего. Таким образом, модифицированная версия знака, учитывающая положения когнитивной лингвистики, принимает следующий вид:
зяутреяяя форма
То, что внутренняя форма соотносится со смысловой стороной знака, фиксируя закрепленный в знаке ракурс видения обозначаемого, интуитивно понятно. Менее очевидно другое - концептуальное основание семантики слова определенным образом связано со звуковой формой, т.е. с акустическим образом, составляющим часть знака. Этот аспект внутренней формы (в ее новом, когнитивном понимании) в настоящее время остается полностью не изученным, однако некоторые замечания позволяют заключить, что концептуальные представления, структурирующие семантику слов, не существуют «сами по себе», но соотносятся с древними корнями. Так, В. фон Гумбольдт отмечает, что «слова stehen, stätig, starr ("стоять", "постоянный", "неподвижный")» - корень *st- - вызывают «ощущение стабильности» [Гумбольдт, 1984, с. 93]. О том, что имеется устойчивая связь между некоторыми смыслами и определенными фонемными последовательностями, многие из которых связаны с древними корнями, говорят исследования по фоносемантике [см., в частности: Van den Berghe, 1976]. Таким образом, в качестве гипотезы, указывающей на направления дальнейшего исследования концептуальной внутренней формы, можно принять предположение о ее двустороннем, как у знака, характере.
Рассмотрение дихотомии «синхрония - диахрония» с точки зрения недавно возникшего когнитивного подхода к анализу языковых явлений позволяет заключить, что весьма продуктивное разграничение современного состояния языка и эволюции языковой системы нуждается не в изменении, но в некоторой модификации, поскольку «след диахронии» остается в семантике языковых единиц, функционирующих в настоящий момент в языке, определяя многие их семантические и функциональные особенности.
Литература
Беляевская Е.Г. Концепция А.А. Потебни в свете когнитивной лингвистики: (Учение о слове) // Языковое бытие человека и этноса: Психолингвистический и когнитивный аспекты. - М.: МГЭИ, 2004. - Вып. 7. - С. 12-25.
Беляевская Е.Г. Воспроизводимы ли результаты концептуализации? (К вопросу о методике когнитивного анализа) // Вопр. когнитив. лингвистики. - Тамбов, 2005. - № 1. - С. 5-15.
Беляевская Е.Г. Семантика в трех парадигмах лингвистического знания: (Критерии выбора метода) // Парадигмы научного знания в современной лингвистике: Сб. науч. трудов / РАН. ИНИОН. - М., 2006. - C. 67-85.
Гулыга Е.В., Шендельс Е.И. О компонентном анализе значимых единиц языка // Принципы и методы семантических исследований. - М., 1976. - C. 291-314.
Гумбольдт В. фон. Избранные труды по языкознанию. - М.: Прогресс, 1984.
Зализняк А.А. О «Мемуаре» Ф. де Соссюра // Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. - М.: Прогресс, 1977. - С. 289-301.
Кубрякова Е.С. Предисловие // Концептуальный анализ языка: Соврем. направления ис-след.: Сб. науч. тр. / РАН. Ин-т языкознания; Мин-во образ. и науки РФ; ТГУ им. Г.Р. Державина. - М.; Калуга: Эйдос, 2007. - С. 7-18.
Кузнецов В.Г. Женевская лингвистическая школа: От Соссюра к функционализму. - М.: Едиториал УРСС, 2003.
Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики // Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. - М.: Прогресс, 1977. - С. 31-285.
Соссюр Ф. де. Мемуар о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках // Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. - М.: Прогресс, 1977. - С. 302-562.
Van den Berghe C.L. La phonostylistique du français. - Hague: Mouton, 1976.
Bruce D.J. Effects of context on the intelligibility of heard speech // «Information theory»: Papers read at a symp. on information theory held at the Royal inst. in London, Sept., 1955. - L., 1956. - P. 165-178.
The compact edition of the Oxford English dictionary. - Oxford: Oxford univ. press, 1980. -Vol. 1-2. - (OED).
Hill A. A postulate for linguistics in the sixties // Language. - Baltimore, 1962. - Vol. 38. -P. 345-351.
Lakoff G. Women, fire and dangerous things: (What categories reveal about the mind). - Chicago: L.: The univ. of Chicago press, 1987.
Nida E.A. Componential analysis of meaning. - Hague: Monton, 1975.
