Символьные формы изначального языка и культа Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

ЯЗЫКИ КУЛЬТУРЫ

Символьные формы изначального языка и культа В.А. Фриауф

Генеалогия языка и культа рассмотрена с позиций сакрального происхождения языка-знака и языка символа. Автор выделяет основные формы изначальных символьных форм языка: музыка, поэзия, хореографическая форма и показывает их происхождение из единства языка и культа. В тексте дана графическая схема авторской концепции. Ключевые слова: Язык, культ, знак и символ, начальные формы языка и культа

Symbolical forms of initial language and cult

Vasily A. Friauf

The genealogy of language and cult is considered from positions of a sacral origin of language-sign and language-symbol. The author allocates the main forms of initial symbolical forms of language: music, poetry, a choreographic form and shows their origin from unity of language and a cult. In the text the graphic scheme of an author's conception is given. Keywords: Language, cult, sign and symbol, initial forms of language and cult

1. Изначальные формы языка-символа

Первой такой формой, вне сомнения, является музыка, или музыкальная форма имязвучия.

Помню, как лет двадцать тому назад мне на ум пришла идея, что музыкальная форма есть движение между символом и знаком. Эта мысль, вначале неясно и нечётко артикулированная, постепенно вызревала до более адекватного своего выражения. Имя и число как принципы, или начала языка и культа - таков был следующий инсайт в постижении этой темы. Для этого даже не обязательно изучать ан-

7

тичную философию и теорию числа и музыки у Пифагора. Гораздо менее понятна современному человеку роль имени как такового для конституирования музыкальной формы звучания. А непонятна эта роль оттого, что утрачено понимание подлинной природы имени. А именно - имя есть умная организация формы энергии бытия. Алексей Лосев называет такую умную организацию смысловой энергемой слова [1, с. 678] .

Именно поэтому музыка, прежде всего, есть форма, благодаря которой происходит наделение гилетики, то есть меонической звуковой составляющей, энергией духа. Или, что то же самое, энергиями смысла.

Мне всегда интересна реакция аудитории, когда я задаю своим слушателям простой, казалось бы, вопрос: зачем человек поёт и слушает музыку? Эта реакция весьма напоминает знаменитое наблюдение Аврелия Августина - пока я не спрашиваю, что есть время? - я его понимаю. Как только спросил - уже не понимаю. В своей известной работе - «Музыка как предмет логики» - Алексей Лосев квалифицирует музыку как чисто временную форму бытия. Эдмунд Гуссерль в своих исследованиях по феноменологии «внутреннего сознания-времени» также обращается к темпоральной точке Теперь, взятой как звучащий момент времени. Возвращаюсь к реакции аудитории на свой «простой» вопрос. Реакция эта имеет сложную структуру: первые секунды люди молчат в удивлении (удивление рождается и от самой постановки вопроса, и от внезапного обнаружения отсутствия ясного и очевидного ответа на него), затем следуют неуверенные попытки ответов. Например: «очевидно, для особого настроения».

При всей тривиальности такого ответа, откликаюсь я, в нём содержится очень глубокий смысл. Ибо подлинной целью языка и музыки, разъясняю я свою позицию, является вовсе не коммуникация. Подлинной целью музыки является перевод человеческого существа в другой регистр бытия. Настроение - при всей кажущейся поверхностной психологичности этого термина, может быть тем условием, которое как раз и создаёт возможность уже не психологического только, но и онтологического перехода человека в иную модальность своего существования. Мартин Хайдеггер

8

придаёт настроению онтологический смысл, - смысл, который у него сформулирован относительно определения целей и задач философии как философствования: фундаментальная настроенность, или захваченность существа человека стремлением стать тем, что он есть на самом деле [3, с. 343].

Как только мы уясняем для себя смысл этого тезиса, то отсюда сразу становится понятной внутренняя связь языка и культа. Разве культ не есть то же самое - то есть перевод человека в иной регистр бытия? - Конечно. Вот почему музыка, или музыкальная символическая форма, имеет сакральное, культовое происхождение. Лишь в отдалённой исторической перспективе, когда культура, отпав от непосредственной связи с культом, по выражению Павла Флоренского, приобретает блудные и безумные формы своего существования, музыка также распадается на литургическую и светскую.

Но даже будучи уже элементом, частью так называемой мирской, или светской культуры, музыкальная форма сохраняет в себе притягательную силу «настроения» - настроения захваченности энергиями своей символической формы. Именно этим и объясняется то обстоятельство, что мы, люди, всегда тяготеем к музыке - либо к «чистому бытию музыки» (по замечательному выражению Алексея Лосева), либо к музыке, нагруженной меоническими элементами культуры.

Конечно, при этом неизбежен вопрос: почему есть люди, которые любят серьёзную (церковную или классическую, например) музыку, а есть и такие, которые предпочитают «настраиваться» под звуки, напоминающие скорее пародию на музыкальную форму звучания. Но ведь все священные традиции мира исходят из неравенства онтологических типов человека. Не только в традиции Вед, согласно законам Ману, как отдельно взятый человек, так и общество и даже весь космос - подразделяются на четыре типа по формуле - три плюс один. Апостол Павел в своих пастырских посланиях также придерживается традиционного для его эпохи деления людей на три типа - гилики, или плотские, аниматики - или душевные, и пневматики - духовные, водимые Духом Божиим. Отсюда разве не следует, что

9

люди каждого типа понимают и слушают именно такую музыку, которая родственна их природе, их онтологическому типу?

Чем ближе музыкальная форма к символу, то есть к структуре, связующей смысловую энергему и меоническую звуковую оболочку, тем одухотворённее оказывается музыкальное творение. Её можно, вслед за Алексеем Лосевым, назвать «чистым бытием музыки». Лосев в своей «Философии имени» различает символы и знаки по мере их нагру-женности апофатичеким моментом: чем больше нагружено имя-слово таким апофатическим, невыразимым в материи звука моментом, тем ближе имя-слово к символу. Чем меньше такой нагруженности в слове, тем больше оно становится просто знаком. Совершенно так же обстоит дело и в музыкальном звучании. Чем больше в музыке делается акцент не на смысловую энергему формы, а на действие физической энергемы звука, тем дальше сама музыка от строения символа и тем ближе она к структуре знака. Вот почему Дионисий Ареопагит в своём трактате «О Божественных именах» совершенно верно отмечает, что имена Божии именно пропеваются, а не просто произносятся.

Следующей символьной формой изначального языка является, вне сомнения, его поэтическая форма. Почему Евангелические тексты именуются стихами (глава такая-то, стих - такой-то)? Ведь привычной для нас атрибутики стихов там нет? Нет рифмы, нет характерной для стиха ритмики? Можно, конечно, предположить, что то и другое - рифмы и поэтический ритм - там когда-то были, а затем их утратили при многочисленных переводах. Это предположение заслуживает специальных исследований. Сомневаюсь, однако, что даже первые переводы на греческом языке содержали в себе такую атрибуцию поэтического сказания. Более того - сомневаюсь также и в том, что тексты раннего христианства, созданные на арамейском и послужившие источником для греческих переводов (сегодня уже документально подтверждено их наличие), были написаны с внешней атрибутикой стихотворений.

Остаётся другое предположение: для поэтической формы языка наличие рифмы - совсем не обязательное условие. Тогда что же является таким сущностным, обязатель-

10

ным признаком подлинного поэтического творения? Если следовать внутренней логике той идеи, которая положена в основу нашего подхода и нашей концепции, то ответ может быть только один. А именно - подлинное поэтическое творение всегда являет собою пример языка-символа. Более того - поэтическая форма есть не что иное, как перевод слов и выражений из состояния языка-знака в состояние языка-символа. Я рискну на сравнение такого перевода знаковости в символизм с таинством евхаристии, то есть с превращением вина и хлеба в кровь и плоть Христовы.

Вот теперь становится понятным, почему Божественные Имена должны пропеваться, и почему евангельские тексты являются именно стихами, то есть - символически устроенным языком. Разве можно о тайне Божественного рассказать всего лишь знаками? Ведь знаки всегда есть смещение от смысла к значению. В силу такого смещения мы вынуждены задаваться вопросом - что это значит? А затем интерпретировать и комментировать, привлекая для этого также отнюдь не символы с их смыслами, а другие знаки с их столь же смещёнными значениями.

Есть все основания для предположения, согласно которому речь первых людей никогда не была прозаической -она всегда была устроена именно поэтически и музыкально. Конечно, при этом неизбежно приходится отказаться от навязанного современными историками представления, согласно которому первые люди - это примитивные существа, что-то такое среднее между обезьяной и человеком. Ещё раз отмечу - в этой связи - что такое представление не выдерживает подлинно научных критериев достоверного знания. Множество открытий в области палеоантропологии как раз подтверждает совсем другую гипотезу: гипотезу существования древнейших цивилизаций людей на Земле, притом таких цивилизаций, уровень и качество развития которых были - в сопоставлении с современной цивилизацией - намного выше. Знаменитая гипотеза о гиперборейской протоцивилизации становится уже не просто экзотичной гипотезой: обнаружено множество фактов, подтверждающих её реальное существование в далёком прошлом человечества.

11

А как же тогда понимать то обстоятельство, что рифмо-ванность и ритмичность поэтических творений стали признаками именно поэзии? Ведь это не может быть всего лишь случайностью или конвенцией, то есть особым договором по вопросу о том, как должна быть устроена поэтическая речь. Здесь явно какая-то превращённая форма, своего рода след изначальной поэтичности самого языка. Жан Бодрийяр обратил внимание на раннее исследование основателя структурной лингвистики - Фердинанда де Сос-сюра. Исследование носит именование - «Анаграмма» - и было посвящено как раз загадке поэтической формы речи. Согласно гипотезе раннего Соссюра, изначально поэтическая форма есть не что иное, как анаграмма Божественного имени. Вернее - разложение и аннигиляция этого Имени посредством анаграммы в поэтически устроенную речь.

Сомневаюсь в том, что дело обстояло именно так. Скорее, подлинной задачей поэтической формы было вовсе не стремление аннигилировать Божественное Имя, а наоборот - посредством символической формы максимально одухотворить материю звуковой речи. Этот процесс прямо противоположен тому процессу, который, например, практикуют православные монахи в «Умном деланьи»: у исихастов движение в краткой Иисусовой молитве идёт от звучащей речи к сердечной молитве, когда внешние звуки уже не нужны и сама пульсация сердца есть молчаливый ритм призывания Божества через его Имя. В поэтической форме процесс идёт в обратном направлении: от несотворенной энергии Имени Божия - к символически просветлённой материи звука.

Рифма суть не что иное, как указание на тождество смысла при различии звуковой материи. В самом деле, как ещё выразить тождество смысловой энергемы - как не указанием на единство формы выражения? Имя и есть основа такого тождества и такого единства формы. Так как основой всякого именования является Имя Божие, то мера яв-ленности его апофатической тайны в поэтической форме выражения и есть основа символичности всякого имени вообще.

В этом смысле граница между поэтической речью и так называемой прозой весьма условна и подвижна. Не следует

12

при этом путать художественную прозу и обыденную речь. Проза - это вид художественной формы слова, формы, которая получила ёмкое название - литература. Вот почему не всякая рифмованность превращает речь и письмо в стихотворение, как не всякий текст являет собою пример художественной прозы. Литературная форма письма и речи - это последний рубеж языка-символа. Рубеж, за которым действительно происходит аннигиляция символа и его превращение в знаковую репрезентацию языка.

Что же касается ритма как условия поэтической формы, то здесь следует отметить: если имя является истоком рифмы, то истоком ритма, разумеется, является число. «Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына», - по ритмике и размеру мы сразу узнаём гекзаметр, в отличие, например, от ямба или хорея. Но в природе числа, как отмечает Алексей Лосев, присутствует как логическая, так и алогическая стихия. Соответственно, эти аспекты проявляются в ритме и в аритмологии, на что также указывает русский мыслитель. Рифма и ритм - то есть смысл имени и значение числа - признаки того, что перед нами притязание на поэтическую форму языкового выражения.

Почему же, однако, мы встречаем примеры - когда и рифма есть, и ритм не нарушен - а поэтической формы, или формы стиха - всё равно нет? Ведь и в сочетании звуков также бывают случаи, когда - при всём старании, нет подлинной музыкальности. Не очевидно, конечно, но надо полагать, что и в случае с музыкой, и в случае с поэзией подлинной основой их формы является имязвучие, вернее -звучание меонической оболочки под действием смысловой энергемы священных имён. Именно поэтому, кстати, и музыкальная и поэтическая форма языка есть, тем самым, формы культа, культовых таинств.

«Рассеян смысл неизъяснимый/ в наборе букв от А до Я» (C.B. Кекова) - сказано поэтически точно: алфавит как таковой действительно есть рассеяние, рассыпание смысла -от символа к знаку, от имени к числу.

Кроме звуковой материи слова, в которую вынужден облекаться символически устроенный язык, существуют также выразительные формы языка-символа, которые не нуждаются в звуке как медиаторе для передачи смысла. К

13

ним относятся, например, жесты, телесная поза, пантомима и - что особенно наглядно - ритмически устроенное движение тела, которое получило именование хореографической формы, то есть - танца.

Подобно музыке и поэзии, танец изначально является формой языка-символа. Тем самым, разумеется, танец является элементом культа как такового. Его сакральное происхождение столь же неоспоримо и столь же существенно, как сакральное происхождение музыкальной и поэтической формы речи.

Павел Флоренский отмечает: «слово подаётся всем организмом, хотя и с преимущественной акцентуацией на той или другой стороне самопроявления субъекта...; в каждом роде языка зачаточно обнаруживаются и все прочие роды. Так, говоря, мы и жестикулируем, т.е. пользуемся языком движения тела, и меняем выражение лица - язык мимики, и склонны чертить идеограммы, если не карандашом на бумаге или мелом на доске, то хотя бы пальцем в воздухе -язык знаков, - вводить в речь момент вокальный - язык музыкальных сигналов, - и посылаем оккультные импульсы - симпатической сообщение, телепатия, - и т.д.» [2, с. 281282]. Заслуживает внимания объяснение преимущества звуковой речи перед остальными видами, которое приводит Павел Флоренский в этом же тексте. «По-видимому, - рассуждает русский мыслитель, - голосовой орган особенно многообразно связан с центрами, в координированной деятельности которых раскрывается синер-гетический процесс духовного отношения нашего к реальности. Туг правильно держать в виду гомотипический параллелизм дыхательно-голосовой системы и системы мочеполовой, и, определеннее, гомотипичность слова и органов пола, а средоточность их в организме и существенная связанность со всеми функциями хорошо известна, так что с собственными изменениями нечто аналогичное подразумевается и в отношении голосовой системы» [2, с.283].

Танец как таковой почти столь же эротичен - в смысле той гомотипичности человеческих органов, на которую обращает внимание Флоренский - особенно по форме и ритмике своего внешнего телесного выражения. Надо только специально подчеркнуть, что сама эта эротичность танце-

14

вальных движений тоже имеет культовое символическое происхождение. Хорошо известна роль эротического элемента в древних культах, в особенности в культах богини -Матери. Шактизм в индуизме всегда играл и играет весьма существенную роль в культовых таинствах. Упомянем также культ богини Изиды в древнем Египте, культ Кибелы в античной культуре - этот список можно продолжить фактически до большинства известных нам из истории религий культов. Лишь в христианстве эротизм культа трансформирован в первую и основную заповедь: возлюби Господа Бога своего всем сердцем твоим, всем разумением и всею крепостью своею. Характерна также максима - Бог есть Любовь. Посредством миссии Христа люди усыновляются Божеству и становятся сынами и дочерьми Божиими.

Итак, хореографическая форма, или форма танцевальных движений - также есть изначальный элемент культа и - одновременно - символьная форма бытия языка в начале человеческой истории. Не потому ли, как в случае музыки и поэзии, даже в современной обмирщённой и секуляризованной культуре Запада человек поёт и танцует? Можно придать музыке, поэзии танцу откровенно извращённые формы блудной культуры, но нельзя при этом отнять у них их сакральное происхождение.

2. Язык и начальные формы культов

Имя и число, как подлинные генетические истоки языка-символа и языка-знака, суть также - как выражение тождества языка и культа - генетические истоки, или конституирующие принципы формирования архаичных культов. Разумеется, современное состояние человечества таково, что для него всё ещё (или уже давно) закрыты возможности ясного и строгого познания изначальных культовых форм. Поэтому мы вынуждены ретроспективно и в значительной мере проблематично рассматривать архаичные культы. Наиболее безупречным и аподиктически достоверным является вывод, согласно которому все архаичные культы распределены согласно той модели, которая представлена у нас на рисунке - Археограмма мировой культуры. При этом следует иметь в виду ремарку Р. Генона, согласно ко-

15

торой данная схема выявляет лишь так называемый эсхатологический отрезок времени человеческой истории. Каковы более ранние, тем более - начальные формы культов в человеческой истории, нам сегодня неизвестно.

Что же нам остаётся в такой ситуации? Я вижу лишь две возможности адекватной методологии исследования этой темы. Первая основана на идее тождества языка и культа -то есть на основной идее настоящего исследования. Вторая возможность основана на открытии имени и числа как конституирующих принципов языка-символа и языка-знака. Следовательно, имя и число также суть принципы формирования изначальных культовых форм

Отсюда следует ещё один существенный вывод: первые формы культа ориентированы на выражение именного или смыслового принципа. Этот вывод согласован с тезисом, согласно которому язык-знак на первом историческом этапе своего соотношения с языком-символом является всего лишь его не вполне проявленным фоном. Язык-символ занимает не просто господствующее и привилегированное положение. Обусловленная принципом числа семиотич-ность языка на изначальном этапе вполне намеренно - в качестве своей основной тактики - подражает языку-символу. Первые формы репрезентации языка-знака - это формы, имитирующие символическую репрезентацию.

Необходимо указать на основную стратегию языка-знака по отношению к языку-символу. Стратегия эта заключается в противостоянии знаков символам посредством порождения симулятивных, имитационных форм. При этой общей стратегии на каждом историческом этапе тактика симуляций изменчива и вариабельна. На современном этапе, к примеру, эта тактика направлена на создание видимости полной редукции языка к семиотической своей репрезентации. Символы объявляются всего лишь разновидностью знаков. Ситуация, таким образом, оказывается прямо обратной той, которая имела место на первоначальном этапе соотношения символов и знаков. Следовательно - на соотношении форм культа.

А как же тогда понимать схему археограммы мировой культуры (см. рис.)? Ведь из неё следует, что каждой ступени манифестации традиции Логоса соответствует оппози-

16

ция со стороны контртрадиции Тетраграмматона. Например, если иметь в виду оппозицию имени и числа в форме мифа и магии, то отсюда необходимо придти к заключению, согласно которому в истории мировой культуры надо различать культы и культуры мифологического и культы и культуры магического типа. Это положение по видимости противоречит только что отмеченному соотношению языка-символа и языка-знака на первом историческом этапе их соотношения. Противоречие, теме не менее, лишь мнимое. Действительно, миф и магия - противоположные формы манифестации именного и числового начала. Более того, я склонен вообще различать миф и магию именно относительно их генезиса - из принципа имени и принципа числа. Миф есть форма репрезентации и выражения именного начала бытия и языка. Число, стало быть, является генетическим истоком репрезентации и выражения магии как таковой.

Этим тезисам можно противопоставить указание на то обстоятельство, что в магических оперативных техниках явно используется энергийность имён (духи и стихиалии призываются по их именам, жертвы магических манипуляций также именуются), а одно из самых известных определений мифа у Алексея Лосева гласит: миф есть развёрнутое магическое имя. О магичности имён размышляет также Павел Флоренский. Как это следует понимать? И как это согласуется (и согласуется ли?) с предложенными мною выводами?

17

Рис. Архвограмма мирового распределения культов и культур

Конечно, на выходе из мифо-магического комплекса чрезвычайно трудно различить мифическое и магическое в языке и культе. Конечно, метафизический приоритет именного начала означает, что на первом этапе своего исторического проявления знаковость языка, как было уже

18

отмечено, в качестве симулятивной тактики избирает имитацию, подражание языку-символу. Соответственно, в первых формах культа принцип числа присутствует, но он также вынужден подчиняться энергийным формам Имени.

Итак, что же можно отнести к самым первым историческим формам культа? Мы уже цитировали тот пассаж из «Философии культа» Павла Флоренского, согласно которому самой ранней в истории культовой формой была всеобщая феургия. Если это верно (а у меня нет оснований сомневаться в этом), то что из этого следует?

Во-первых - и это следствие отмечено самим Флоренским - на первоначальном этапе человеческой истории отсутствует разделение видов человеческой деятельности на культовую, или литургическую, и внекулътовые виды деятельности. Священное и мирское здесь неразличимы: буквально каждое человеческое действие было моментом фе-ургии-теургии.

Во-вторых - и здесь я вновь отсылаю к отмеченному тождеству языка и культа - первые формы культа коррелированны с первыми символьными формами самого языка.

В-третьих, эти изначальные формы языка и культа являют собою пример основной функции как языка, так и культа как такового. А именно - функции перевода человеческого существа в иной - сакральный - модус бытия.

И если, как было выявлено, ещё до обретения меониче-ской своей оболочки - в виде звуковой речи и письменных знаков - изначальной формой языка была способность к телепатическому общению, то ...

- Правильно! из этого следует вывод, согласно которому именно эта телепатическая способность была не всего лишь средством социальной коммуникации, но - прежде всего -феургически обусловленной формой общения человека и человечества с представителями Небесного мира - Бога (богов) и других существ Царствия Божия. Христиане - гностики, то есть первые христиане, именовали сие Царствие греческим термином Плерома. Плерома есть совокупность миров внекосмического, нетварного происхождения. Ибо они, эти миры, не творятся, а порождаются, проявляются как манифестация самих божественных Существ и форм их энергий.

19

Мне уже приходилось отмечать, что первичные имена имеют, по замечательному выражению Алексея Лосева, умно-софийную телесность. И поэтому их восприятие невозможно иначе, чем умом как инстанцией уже не душевной стихии, но духовного начала в составе человеческой реальности. Богообщение как таковое, следовательно, также могло осуществляться лишь посредством именно ума как духовной инстанции. Лишь с необходимостью обретения в мирах Кеномы (материального космоса) меонических оболочек в теургических практиках, кроме инстанции Ума, в сферу общения с небесными Существами вовлекаются также чувства, эмоции и весь комплекс душевно-телесного состава человека.

Если это так, то как тогда понимать, например, утверждение о примате Сердца в духовной жизни? И почему те же монахи-исихасты - прежде чем двигаться к синергии с нетварными энергиями Божества - на стадии праксиса осуществляют специальную технику сведения энергий ума к энергиям сердца? Для чего необходимо достичь и закрепить состояние единого «умо-сердца»? Здесь необходимо прояснить не только термины «ум» и «сердце», - необходимо прояснить действительную суть дела. Суть дела в данном вопросе заключается в том, что седалищем Ума как такового (то есть местом пребывания духовной инстанции в составе человека) является вовсе не голова, а именно Сердце.

Русский философ Иван Ильин, хорошо зная традицию, поэтому совершенно верно противопоставил «путь головы» и «путь сердца» в современную эпоху. Профаническая цивилизация нашего времени «научно» доказала, что голова, или головной мозг, это и есть «место», которое содержит или даже производит мышление, или - ум как таковой. Человеческий мозг действительно содержит множество загадок. Главной его загадкой, тем не менее, оказывается то удивительное обстоятельство, что Ум вовсе не есть функция мозга: соотношение мозга и ума - это (беру сравнение Станислава Грофа) даже не соотношение устройства телевизора или компьютера и тех его программ, которые оказываются доступными нам благодаря устройству этих технических систем.

20

Ведь Ум как таковой есть инстанция духовная, в то время как человеческий мозг суть всего лишь меоническая организация земной плоти. Следовательно, Ум принадлежит принципиально иному онтологическому порядку, нежели человеческий мозг и человеческая плоть. Следовательно, Ум никак не может быть всего лишь функцией от деятельности материального мозга. Скорее, ситуация оказывается обратной: загадки устройства и функционирования человеческого мозга обусловлены ничем иным, как проекцией Ума на теневую, меоническую онтологию человеческого тела. При этом проекция касается не только мозга - речь идёт о проекции телесной формы (вспомним об умно-софийной телесности\) на земной организм человеческого существа. При этом местом локализации в этой проективности такой составляющей как Ум топологически оказываются как голова, так и сердце. Причём ведущей стороной при этом всё-таки является именно сердце.

И - всё-таки - почему именно оно? По древней священной традиции, которую именуют наукой соответствий, каждая часть, каждый орган человеческого тела являются символами в смысле его толкования Павлом Флоренским: как бытия, которое больше самого себя. Согласно принципу соответствия, человеческое сердце соответствует в мирах Плеромы той инстанции, которая ответственна за проявление Божественной Любви. Серафимы, как высшие ангелы, олицетворяют собою Божественную Любовь. И потому в небесной иерархии они - всего ближе к Богу. Интеллектуальное, или умное постижение Божества есть прерогатива ангелов-херувимов. И если в античной метафизике Ум как таковой стоит всего ближе к Благу как Единому, или к трансцендентному истоку бытия, то в христианской Благой Вести первенство принадлежит не Уму, но Любви. Вспомним замечательные пассажи о любви из послания коринфянам апостола Павла - и мы поймём, почему это так. Вспомним также о Вере, Надежде, Любви как трёх христианских добродетелях. И - опять-таки! - сказано: «но Любовь из них больше». Вот почему именно Сердце является подлинно духовным центром человеческого существа - ведь именно оно одновременно есть орган Ума как интуиции, то есть видения трансцендентной земному миру реальности

21

(Виктор Несмелов гениально прозрел в такой интуиции феномен веры как высшей формы знания), так и органом Любви как высшей формы духовности.

Разумеется, физиологический орган сердца наивно мыслить как реальное местоположение Ума - по указанной ранее причине - онтологической инородности Ума и физического органа. У человека как существа духовного есть не только духовное тело (беру это выражение без кавычек, как это делал ещё апостол Павел), но и соответствующие этому телу органы. Вот почему в современной медицинской литературе по реаниматологии описаны поразившие учёных случаи: слепые и глухие от рождения в материальном мире люди в случае их клинической смерти при выходе из меонической оболочки начинали видеть и слышать.

Итак, есть все основания для умозаключения, согласно которому на стадии феургии-теургии вообще нет смысла выделять культ как некую специфическую форму человеческой жизнедеятельности. Благодаря развитой телепатической способности осуществлялось постоянное Богообще-ние. Или - общение с мирами Плеромы. Ещё предстоят строгие исследования того положения дел, которое постепенно, но неуклонно обусловило переход от стадии всеобщей феургии к обособлению её и сжатию до размеров культа как такового. Следовательно, какой-то фактор явно действовал в данном процессе - тот именно фактор, который способствовал нарастающей меонизации начальных форм языка и культа.

Полагаю, читатель уже сам догадывается, что является таким фактором. Разумеется, это принцип числа и стоящая за этим принципом та метафизическая трансцендента-лия, которую ранее, на предыдущих этапах нашего исследования, была названа греческим по происхождению (хотя его исходное происхождение обязано не греческому языку, но ивриту) термином - Тетраграмматон. Следует при этом держать в виду то принципиальное обстоятельство, что Те-раграмматон как трансценденталия весьма радикально отличается от Логоса как метафизического истока принципа Имени. Только Логос по сути есть в подлинном смысле этого слова не трасцендентальный, но трансцендентный метафизический исток Имени и языка-символа. Тетра-

22

грамматон, хотя по своему генезису также происходит из миров Плеромы, является, тем не менее, уже не трансцендентным, но имманентным истоком принципа Числа и языка-знака. Более того, являясь создателем миров Кеномы, Тетраграмматон оказывается, тем самым, тем истоком контртрадиции, который всегда и всюду - с начала человеческой истории и на всем развертывании как времени-истории, активно противостоит традиции Логоса в мирах Кеномы.

Противодействие сил контртрадиции - не тот ли это фактор, который приводит к нарастающей меонизации языка и - тем самым - к превращению феургии в различные и даже противоборствующие друг с другом - культы? Уже в музыкальной форме начинается проникновение числового принципа - ведь помимо мелоса как музыкального имязвучия, сама музыкальная форма организована ритмически и тонально - по высоте звучания. Знаменитая октава, открытая ещё Пифагором, прямо выражалась античным мыслителем как числовая пропорция, выражаемая знаками особого рода. В зависимости от того - чего именно больше в музыкальной форме - именного или числового начал языка, мы будем воспринимать музыку либо как организованную в звуке смысловую энергему Имени, либо как ритмику и тональность звучания меонической оболочки той формы языка-символа, которую традиционно именуют музыкой.

Вы можете припомнить культы, в которых музыкальная форма как таковая вовсе отсутствует и не является конститутивным элементом самого культа? Я - нет, не могу. Более того, полагаю, что таких культов вообще никогда не существовало. Как ныне трудно представить даже вполне светское мероприятие без музыкального сопровождения, так во времена изначальные немыслимы культовые действия без священной музыки. Вероятнее всего, сакральность такой культовой музыки была основана на пропевании Священных Имён. То есть - имён Бога.

Там, где священная культовая музыка, там непременно и её дополнительность в форме ритуального священного танца. Или ритуальных культовых телодвижений. Даже сегодня во время литургии в православных храмах - помимо

23

хорового пения - мы видим ритуальные передвижения служителей культа. И этот хореографический, танцевальный культовый ритуал мы можем фиксировать фактически в любом современном культе. Идёт ли речь о культах ав-раамической традиции, куда традиционно, помимо христианства (которое, впрочем, включается сюда по недоразумению), относят иудаизм с исламом, или о культах далёкого исторического прошлого, танцевальная форма является обязательным элементом священного культа. Как и почему это возможно и необходимо?

Что касается возможности, то она - того же генеза, что и музыкальное имязвучие при пропевании священных Имён. Я уже приводил замечательную формулу Павла Флоренского, согласно которой «слово подаётся всем организмом, всем существом человека». Следовательно, движение человеческого тела при усилии пропевания Божественных Имён, пытается дополнить, во-первых, выразительность звучания Божественного Имени. Во-вторых, танцевальная форма, как и музыкальная, суть не что иное, как способ синергии Божественного и человеческого в культовом таинстве.

В мировой культуре известны культы, в которых не имязвучие, но именно выразительность священных ритуальных танцев несёт на себе основную нагрузку культовых таинств. Таков, к примеру, ритуал движения корибантов в древних практиках античного культа, или - ближе к нашему времени - священные танцы суфиев-дервишей в традиции ислама. Роль Хора в античной трагедии также совмещает в себе смысловую нагруженность как песнопения, так и танцевального, ритуального движения.

И музыкальная, и танцевальная формы так основательно вошли в саму структуру человеческой реальности, что, даже далеко зайдя в своём отходе от ритуалов культа, они продолжают оставаться ритуалами празднества как такового.

24

Литература

1. Лосев А.Ф. Философия имени //Лосев А.Ф. Бытие. Имя. Космос. М., «Мысль», Российский открытый университет. 1993. С. 613-678.

2. Флоренский П. У водоразделов мысли. / Флоренский П. Имена: Сочинения. М., ЗАО Изд-во ЭКСМО-Пресс; Харьков, Изд-во Фолио. 1998. С. 15-340.

3. Хайдеггер М. Основные понятия метафизики. / Хайдег-гер М. Время и бытие. Пер. с нем. В.Бибихина. М., Республика. 1993. С. 327-345.

25