CC BY
199
СИМВОЛИСТСКАЯ ИРОНИЯ В ПОЗДНЕМ ТВОРЧЕСТВЕ А.А. БЛОКА
И.Н. Иванова
SYMBOLIST IRONY IN LATE WORKS OF A.A. BLOK
Ivanova I.N.
The author considers the poetic works of Alexander Blok (the lyrics of the 2nd and 3rd volumes) in the evolutional aspect of the most important philosophical-ethic categories of his artistic world - irony. Blok's irony is joined by the author with the general context of symbolism irony, which is a specific historical-cultural type of irony.
В статье рассматривается поэтическое творчество Александра Блока (лирика второго и третьего тома) в аспекте эволюции одной из важнейших философско-эсте-тических категорий его художественного мира - иронии. Блоковская ирония вписывается автором статьи в общий контекст иронии символизма, представляющей собой особый историко-культурный тип иронии.
Ирония в творчестве Александра Блока до последнего времени не так уж часто привлекала внимание литературоведов. Поэтическое наследие Блока изучено всесторонне и исчерпывающе, великий миф о поэте, создаваемый им самим, его современниками и блоковедами, уже, как кажется, не оставляет возможности для новых интерпретаций. Мы бы не решились утверждать, что «на протяжении десятилетий мы имели дело с гигантской мистификацией» (5, с. 9), но то, что в результате блоковская «горькая усмешка уподобилась улыбке Джоконды» (там же, с. 7-8), безусловно, справедливо.
Большинство пишущих об иронии Блока считают ее, с оговорками или без них, иронией романтической (Минц, Пай-ман, Алексеева, Рощина и др.). А.И. Ильенков рисует более сложную картину, согласно которой романтическая ирония «свойственна типу сознания лирического героя» (3, с. 197), прочие же модификации авторского сознания предполагают иные типы иронии, не определяемые терминологически. С.Н. Бройтман, выделяющий три основных типа символистской иронии - скептическую, трагическую и мистическую, считает характерными для Блока последние два типа, хотя и признает относительность подобного деления (2, с. 239-242). «Блоком акцентирован крайний предел символистской иронии, одна из ее экзистенциально-художественных тенденций» (там же, с. 239). Эта ирония, определяемая М.Т. Рюминой как нигилистическая и с изумительной яркостью описанная
УДК 82. 015 - 7
«Нравственно-философская проблематика
Блоком в эссе «Ирония», тоже играет очень важную (и не всегда негативную!) роль в его поэзии. Сам Блок предпочитал называть свою иронию «скепсисом», противопоставляя его «мистицизму».
Второй том лирики Блока объединил стихи, написанные в 1904-1908 гг., в эпоху, переломную для России и для поэта, резко и решительно расширившего границы своего мира. Простившись с Ней во «Вступлении» («Ты в поля отошла без возврата...»), «он» учится жить в земном мире без Нее, и этот мир оказывается неожиданно сложным и интересным в этой пугающей сложности.
Первый раздел «Пузыри земли» (1904
- 1905) - головокружительный перепад высот, демонстрирующий «полное неразличение серафического и инфернального» (3, с.95). Только в абсолютно релятивистском сознании могли возникнуть образы, подобные болотному попику, чертенятам - потенциальным паломникам «ко Святым Местам», «затлевающей» (!!!) Купине или «полевому Христу» чертей (Блок, надо сказать, довольно-таки бесцеремонно использует образ Христа, которого «не любил и не понимал», как метафору) Причем если «Болотные чертенятки» могут быть интерпретированы как «серьезная» ирония, почти пародия на проваленную «аргонавтами» миссию (именно так прочитал «И сидим мы, дурачки... » Белый), то болотный попик - прямо-таки идеолог новой гармонии, очень напоминающей, кстати, постмодернистское мироощущение:
Душа моя рада Всякому гаду И всякому зверю И о всякой вере. И тихонько молится... За стебель, что клонится, За больную звериную лапу, И за римского папу.
«Она» тоже присутствует здесь, и в явно демоническом контексте, как любительница болот и невеста мертвеца: «Закатилась Ты с мертвым Твоим женихом». «Я»
- лишь наблюдатель финала этого «романа»:
пьесы Е.Л. Шварца «Тень»
«Одна из ипостасей героя, постепенно превращаясь в демоническое существо, разгуливает по болотам, любуется жизнью мелких бесов и вполне довольна собой» (4, с. 168).
В маленькой поэме «Ночная фиалка» (1906) скрещиваются несколько культурных традиций, в числе которых З.Г. Минц выделяет немецкий и русский романтизм, в частности, иронию Гейне (4, с. 376). Это соединение несоединимого «местами создает иронический эффект» (там же). Заметим, что в этой поэме автор играет множеством оттенков иронии. Это ирония сатирическая, связанная у Блока с миром «сытых» и темой мещанства: стремления «друга» в мир, «где молодые и лысые франты Обнимали раскрашенных женщин». Это иронический автокомментарий в стиле пушкинского в «Евгении Онегине»: «Ибо что же приятней на свете, Чем утрата лучших друзей?». Или: «В час разгула родственных чувств И развратно длинных бесед О дурном состояньи желудка И о новом совете министров». Это классический контраст между мистериальными ожиданиями героя и «поэтикой пейзажа»: «Только пьяные бабы ругались вдали. Над равниною мокрой торчали Кочерыжки капусты...». Это мистическая ирония оборот-ничества героини: «некрасивая девушка с неприметным лицом» - явно Ее ипостась; герой знал ее «краше, стройней и моложе», с королями у подножья трона. Это, наконец, «романтическая самоирония» героя, обреченного с товарищами по несчастью на многовековое ожидание какого-то великого события - до полного окаменения. И самое главное - несмотря на все это и вопреки «прямому» сюжету «Ночная Фиалка» завершается своеобразной «иронией над иронией»: герой не чувствует себя обманутым, он верит, что работа королевны все же имеет смысл, «что нечаянно Радость придет И пребудет она совершенной». Если ирония Блока и сопоставима с раннеромантической (обычно блоковской иронии не свойственно радостное самоупоенное ликование романтиков), то только в «Ночной фиалке».
«Разные стихотворения» (1904 - 1908) объединены общностью выраженного в них
мироощущения. Здесь среди перепевов прежних мотивов (паяц и Пьеро, мертвец на коне, двойник, смерть от Нее и др.) выделяется «неоконченная поэма» «Ее прибытие», посвященная, согласно автокомментарию Блока, «несбывшимся надеждам» (с. 392). Автор-повествователь явно иронизирует. Пафос поэмы - восторг ожидания «совершенной Радости», ирония в ней связана с побочными мотивами - двусмысленностью электрического света («Корабли идут») или образа сирены, мифологической и корабельной («Голос в тучах»). Но чистый восторг финала «Ее прибытия» иронически снижается другим стихотворением из числа «Разных» - «Поэтом». «Глупый поэт» -предмет диалога дочки с папой, который пытается объяснить ребенку странное поведение поэта, мечтающего о Прекрасной Даме из-за моря: «А эта Дама - добрая? - Да. -Так зачем же она не приходит? - Она не придет никогда: Она не ездит на пароходе».
Такие же «парные» стихотворения -«Балаганчик» и «Балаган», тематически связанные с одноименной драмой Блока и целым рядом «театральных» стихотворений. В «Балаганчике» двое детей воспринимают представление по-разному, а паяц разрушает театральную иллюзию («Истекаю я клюквенным соком!»), обнаруживая чуждую детям и наивному восприятию условность происходящего, лишенного этических коннотаций. «Равноценность добра и зла подчеркнута иронической концовкой: «Заплакали девочка и мальчик, И закрылся веселый балаганчик». Плач и веселье приравнены. Отсюда - так называемая «романтическая ирония», ирония над действительностью как таковой, ибо она - лишь «мое воображение» и самостоятельной ценности не имеет» (Минц, с. 52). Но ирония Блока, как всегда в откровенно «шуточных» текстах, глубже: плач детей передает ужас перед невозможностью понять реальность, разобраться в ней. Стихотворение, в сущности, не смешное, а страшное. Противоположное впечатление производит «Балаган» (уже «взрослый»), где - редкий у Блока случай - ирония переходит в пафос, а не наоборот. Балаган -«полинялый», его везут дроги (красноречи-
вая деталь), Арлекин на самом деле бледнее Пьеро, а Коломбина занимается театральным реквизитом... Но их существование оправдано высокой целью: «Чтобы от истины ходячей Всем стало больно и светло!» А в перспективе - «чтоб в рай моих [авторская ироническая дистанция - И.И.] заморских песен Открылись торные пути». «Арлекинада, ирония мыслятся в 1906 г. как сила эсхатологического разрушения мира в целом» (4, с. 562), поэтому «обычная» ирония не соответствует здесь созидательному пафосу и авторскому замыслу, который «перерастает» ее.
Едва ли не самое ироническое (что абсолютно не отменяет мощного потока лирического пафоса) стихотворение из числа «Разных» - «Девушка пела в церковном хоре...». Подробный анализ этого текста, одного из самых известных и любимых читателями Блока, дает С.Л. Слободнюк (5, с. 176 - 180). Сопоставляя стихотворение Блока с первоисточником - текстами Священного писания, исследователь приходит к выводу о невероятной «глубине кощунственности» (с. 178) «Девушки...». Еще бы: «И голос был сладок, и луч был тонок, И только высоко, у царских врат, Причастный тайнам, - плакал ребенок О том, что никто не придет назад».
Либо блоковский ребенок-Христос грубо нарушает свои же обещания (тогда его слезы лицемерны) либо плачет оттого, что не в силах спасти людей (чем ставит под сомнение свое могущество - кто же тогда в силах?). «Ужасающая ложь» (5, с. 178) Софии, один из ликов которой нетрудно узнать в поющей, - приманка для наивных людей в этой гениальной провокации. О том же, но менее категорично, пишет З.Г. Минц: «Ироническое решение темы ребенка вытекало из ощущения несостоявшейся миссии «Младенца»« (4, с. 60).
«Город» (1904 - 1908) - центральный раздел второго тома, не только по расположению, но и по значимости, по новизне и глубине. Его тематику и образную систему определило увлечение Блока «мистицизмом в повседневности». «Именно Город является здесь образом ключевым... Облик города формирует облик лирического героя и ге-
роини, играя в структуре цикла в этом смысле ту же роль, какую в лирике «первого тома» играл образ «Девы, Зари, Купины» (4, с. 49). Но ведь собственно города с определенными чертами здесь нет - это некое мифическое пространство, в котором даже улицы, фонари, рестораны и трубы фабрик напоминают театральные декорации. Это мир без четких границ, в том числе этических, в нем все смешано, «как в кабаке и мгле»; «здесь ресторан, как храмы, светел, И храм открыт, как ресторан». Это игровое, ироническое пространство, населенное тенями и фантастическими персонажами -красными карликами, Невидимками, Незнакомками, демонизированными проститутками, стилизованными девушками «в белом» или «в черном», бесообразными сущностями типа Третьего и, конечно, трупами обоего пола. На наш взгляд, «демократизм» Блока этого периода и его интерес к жизни народа - рабочих, ремесленников, просто городских обывателей - сильно преувеличен блокове-дением. Народ - темная, безликая, хотя и привлекательная стихия, демонизируемая в своей непонятности, а живые, объективно существующие персонажи, выделившиеся из этой массы - непреодолимо театральны («Повесть»).
Ключевое для понимания нового мироощущения поэта стихотворение «Незнакомка» демонстрирует работу механизма блоковской иронии. Ее подробный анализ дан З.Г. Минц (4, с. 56 - 59, с. 536-539), считающей иронию Блока романтической. Преимущественное внимание Минц уделяет анализу лексики стихотворения и его образной системы. И в том и в другом, по мнению ученого, «господствует тенденция к ироническому «снижению» поэтизмов «первого тома» (с. 537). Но снижение «возвышенных» образов - не единственный прием иронии, имеющей и обратную силу возвышения «низменного». Основой для иронии романтической служит «мистическая ирония» удвоения мира, не настаивающая, разумеется, на равноценности двух планов бытия, но дающая права гражданства «низменному», поскольку только в нем и через него воплощается или хотя бы «является» «возвы-
шенное». Это уже вне компетенции собственно романтической иронии, весело играющей на контрасте двух планов бытия, но иначе выстраивающей отношения между ними. Ни лирика, ни мистика не отменяются и даже не снижаются такой иронией: они сосуществуют, и они взаимообратимы. Даже иронический финал «Незнакомки» - собственно, почти и не иронический. «Пьяное чудовище» действительно право: истина действительно в вине, поскольку оно вызывает измененное состояние сознания и открывает второе зрение. Таким образом, ирония Блока демонстрирует свою сложную природу, синтезирующую несколько традиций, лишь одна из которых (пусть и основная) - романтическая.
Тот же тип иронии, ключ к которому дает гениальный блоковский оксюморон «таинственная пошлость» («Там дамы щеголяют модами...») - в целом ряде стихотворений «Города». Искренний и немного наивный герой стихотворения «В кабаках, в переулках, в извивах.» любуется элегантной красотой посетительниц ресторана, «упакованной» в шубки, жемчуга и дорогую косметику, и мечтает среди них найти все ту же мечту - Ее: «Ждал я светлого ангела к нам, Чтобы здесь, в ликованьи троттуара, Он одну приобщил небесам». Это уже вызывает иронию, усиленную появлением в последней строфе карлика и «распластавшегося в небе языка» (колпак? закат? или гротескно длинный язык самого карлика?). Высунутый язык - одна из гримас иронии - появляется и в финале стихотворения «Город в красные пределы.», описывающего город как эротическую вакханалию, причем этот образ к тому же кощунственный: «Кажет колокол раздольный Окровавленный язык». Как правило, такой тип иронии, персонифицируемой неким инфернальным персонажем, связан с постоянным у Блока мотивом «хохота» («Невидимка», «Легенда», «Обман» и др.), из которого вскоре «вырастет» знаменитая статья об иронии 1908 года..
В том же «Городе» даны несколько возможных вариантов преодоления иронии (в том числе и как собственной «болезни»). Это тяжелый труд «простой» жизни, ранее
неизвестной героям «лазурного» романа: «Мы встретились с тобою в храме И жили в радостном саду, Но вот зловонными дворами Пошли к проклятью и труду» («Холодный день»).
Это «простая» любовь, человеческая нежность женщины к «плохому» герою («К вечеру вышло тихое солнце...», «Хожу, брожу понурый.», отчасти «Перстень-Страданье»). И, наконец, это смерть, изображенная трагико-иронически («В октябре», «На чердаке», «Не пришел на свиданье»). Интересен герой этих стихотворений
- судя по лексике, рабочий, мещанин, мелкий чиновник, ремесленник, спившийся обыватель - казалось бы, «опускающий» основной софийный сюжет на свой бытийный уровень, но не компрометирующий его этим, а, напротив, возвышающий до него свое бытие. Таким образом блоковская ирония пытается справиться с новой проблематикой и сложностью мира и ищет выходы на новый уровень мировосприятия, который определит характер лирики третьего тома.
Циклы-разделы «Снежная маска» и «Фаина» - самые «антитетичные» по отношению к «тезе» «Стихов о Прекрасной Даме». Пафос «Снежной маски», особенно подраздела «Снега» - стихия чистого эроса, по-блоковски парадоксально воплощенного не в привычных «огненных», а в «снежных» образах, связанных, напомним, с демоническим. Иронии здесь практически нет, кроме иронии самой сюжетообразующей ситуации
- вовлечения Снежной Девой героя через страсть (апофеоз жизни) в смерть. Но сознательный демонизм героя («Второе крещенье», «Прочь»), идущего «путями зла» к гибели, не позволяет иронической интонации прорваться сквозь сверхсерьезность темы «белой смерти». Этот прорыв происходит во втором подразделе «Маски» - своего рода антитезе антитезы, развивающей тот же «снежный» сюжет, но в облегченном изящной, почти кузминской иронией варианте. Мир «Снегов» - некая виртуальная реальность с подлинными героями и подлинными отношениями. Мир «Масок» - маскарад, где вместо сущности каждый из героев подставляет в игру свою маску, фантом, симулякр,
т.е. это мир иронический. Маскарадность акцентирует «трагическую (или - как и в данном случае - изображаемую в тонах «романтической иронии») относительность бытия распадающегося» (4, с. 145). Любовь здесь - деревянный Амур с книжной дверцы (источник образа - шкаф в кабинете Блока). Влюбленные рядятся друг перед другом в маски, прекрасно сознавая их условность и взаимозаменяемость. Обольщая девушку, «поэт» обещает: «Я какие хочешь сказки Расскажу, И какие хочешь маски Приведу».
Успех в любви, таким образом, оказывается следствием владения определенным дискурсом. Поэтому, кстати, а не только из-за лексической ошибки героини, «господин поэт» («Сквозь винный хрусталь») иронически говорит собеседнице, растаявшей от его банальных комплиментов: «Вы не знаете по-русски, госпожа моя!» Иронией над романтической иронией становится обещание поэта («В углу дивана»): «И любой колени склонит Пред тобой... И любой цветок уронит Голубой». Исключительность и единственность подлинного чувства заменяется куртуазной игрой. Вовлекая «темного рыцаря» в эту игру, героиня просит его не нарушать правил, которые иногда не совпадают («Тени на стене»). Однако сознание лирического героя шире, чем персонажа, и он способен слышать голоса настоящего мира, прорывающиеся сквозь условность театральности. В «Насмешнице» (вспомним, что для Блока «насмешливость» и склонность к «хохоту» - черты демонических созданий) «ночная» героиня не хочет слышать пенья петуха (еще бы!) и пытается замкнуть героя в «маскарадном» мире, разрисовав ему лицо и посмеиваясь над ним. Сложность соотношения «книжности» и реальности демонстрирует многоуровневая ирония стихотворения «Они читают стихи». «Он» заворожен метелью и слушает маску, поэтому путает страницы книги. «Она» не понимает его, хотя охотно дразнит маской. Ее позиция вызывает у него иронию: «Ты твердо знаешь: в книгах - сказки, А в жизни - только проза есть».
Примитивность этой наивно-романтической схемы, конечно, очевидна герою, и
он противопоставляет ей свою иронию, мудрую и печальную. Для него любовь -«ночь», «мгла реки», «дымы», но и «рифм веселых огоньки», т.е. оппозиция условного (книжного, театрального, маскарадного) и реального (городского и «снегового») миров снимается. Он знает пугающую сложность и глубину любви, и именно поэтому хочет остаться на ее поверхности: «И в темной памяти не трогай Иного - страшного -огня». Обе заявленные оксюморонным названием стихии - «снежный» эрос и маска-радность - вновь соединяются в последнем стихотворении раздела «На снежном костре», где герой встречает с маскарадной легкостью свою вполне настоящую смерть.
«Фаина» - та же Снежная Дева, но более земная, и даже приземленная. Смысл этого образа, как всегда, метафорически, Блок пояснил в предисловии к сборнику «Земля в снегу»: «Судьба. хлестнула невзначай извилистым бичом жалкого клоуна, который ломается на глазах амфитеатра. В душе у клоуна - пожар смеха, отчаянья и страсти» (1, т.2, с. 372). Вообще слово «клоун» не характерно для Блока, предпочитающего идентификацию с более «авторитетными» культурными персонажами того же ряда - Пьеро или Арлекином. Здесь же семантика «клоуна» приближается к значению слова «фигляр» или «паяц» и проецируется (поскольку Арлекины и паяцы в «Фаине» отсутствуют) на блоковского «автоперсонажа» - «поэта».
«Поэт» в «Фаине» - персонаж безусловно иронический. В стихотворении «Всю жизнь ждала. Устала ждать.» это усталый и разочарованный в себе и жизни герой, пытающийся компенсировать душевную пустоту творческой самоиронией: «Забавно жить! Забавно знать, Что под луной ничто не ново! Что мертвому дано рождать Бушующее жизнью слово!»
Его подлинный душевный опыт и страдания не востребованы людьми, раз и навсегда отделавшимися от него ярлыком -«прозвищем» (!) Поэт. Но самое горькое то, что «люди» (не столько синоним «толпы» романтиков, сколько иная точка зрения) по-своему правы. Оба знаменитые верлибра
«Фаины» («Когда вы стоите на моем пути.» и «Она пришла с мороза.») заставляют «поэта» согласиться с иронической оценкой «извне». Обращаясь к юной декадентке (тоже иронически изображенный, но симпатичный автору персонаж), он дает впечатляющую самохарактеристику: «Ведь я - сочинитель. Человек, называющий все по имени, Отнимающий аромат у живого цветка».
Альтернативный этому образу гипотетический «простой человек» любит мир больше, чем «рифмованные и нерифмованные речи» о нем. Более того, он способен дать девушке любовь, чего усталый «поэт», по-видимому, не может, почему и отсылает пришедшую к нему за любовью девушку к тому, «простому». Другая юная героиня («Она пришла с мороза.») своей прелестной живостью немедленно делает смешным «ученого» героя. Надеясь найти в ней родственную душу, он читает ей «Макбета» и видит волнение, но, увы, вызванное другой причиной: кот подкрадывается к целующимся голубям. «Я рассердился больше всего на то, Что целовались не мы, а голуби, И что прошли времена Паоло и Франчески». Совместное чтение не стало началом любви, а смешная досада «поэта», безусловно, становится объектом авторской иронии.
Системообразующий принцип завершающих второй том «Вольных мыслей» (1907) - «важно все, что я вижу, слышу и т.д.» (4, с. 178). Иронию «Вольных мыслей» можно было бы назвать объективной, поскольку здесь едва ли не впервые у Блока появляются действительно живые и реальные люди, а не театральные либо демонические персонажи - проекции «поэтического бессознательного». Лирическое «Я» здесь -уже не «поэт», и оно неуязвимо для иронии извне, поскольку определяет свою позицию как «улыбку рассудительную», т.е. спокойную, мудрую, почти эпическую иронию. Даже смерть - обаятельный кошмар и соблазн блоковского лирического героя - воспринимается им совершенно спокойно: «Ну, что же? Так я хочу. Так свойственно мне знать, Что и ко мне придет она в свой час» («О смерти»). Обе подробно описанные
смерти (жокея и рабочего) проецируются на судьбу «Я» (двойной повтор «Упал! Упал!» - предельно редуцированное сообщение о судьбе блоковского героя). Особенно выразителен комментарий. О жокее: «И труп мечтательно глядит наверх. Так хорошо и вольно». Чем не судьба многочисленных блоковских героев, принявших смерть через небесную Невесту? О рабочем: «И я пошел своим путем, и слушал. Как истовый, но выпивший рабочий Авторитетно говорил другим, Что губит каждый день людей вино».
Явная ироническая аллюзия на слова «пьяного чудовища» «Незнакомки», с которыми вполне солидаризируется нетрезвый «поэт». Герой здесь словно оставляет за скобками собственную рефлектирующую сложность, стремясь раствориться в простых радостях жизни: «И пить вино, и женщин целовать, И яростью желаний полнить вечер».
«Над озером» изображает того же новообращенного гедониста, но не забывшего еще о прежней романтике. Увидев красивую девушку, он романтизирует ее и предвкушает, как она прогонит подходящего к ней «пошлого» офицера, подбирает ей звучное имя:
Будь Аделиной! Будь Марией! Тек-
лой!
Да, Теклой!... - И задумчиво глядит
В клубящийся туман. Ах, как прогонит!..
Но девушка целует офицера и уходит с ним, чем вызывает у героя приступ хохота и абсолютно неадекватную реакцию: «Бросаю В них шишками, песком, визжу, пляшу Среди могил.» Думая унизить девушку, он «переназывает» ее Феклой вместо Теклы. Мы категорически не согласны с тем, что жертва иронии здесь «пошлая Фекла» (4, с. 177). Объект иронии - скорее сам герой, подменивший реальность плодами своего воображения, причем весьма убогого (наподобие романтических штампов-фантазий Ленского о «развратителе» Онегине и невинном «цветке» Ольге). Ничего особенно «пошлого» ни девушка, ни офицер не сделали, а вот поведение истерически визжащего героя действительно небезупречно. Кстати,
Текла и Фекла - в действительности одно и то же имя (как Теодор и Федор), и словно не знающий этого герой переводит огонь иронии на себя. «Трагическая актриса», корреспондентка героя, вряд ли «резко отличается» от несчастной «Феклы» как «не пошлая» (4, с. 177). Ее декадентская исповедь («Я вся усталая. Я вся больная.») вполне может быть прочитана как изображенная иронически. Привычный для героя мир со свойственным ему типом мышления и дискурса не хочет его отпускать.
Гораздо лучше адаптация удается герою «В северном море», где иронический заряд «оттягивает» на себя пошлая толпа «модниц и франтов», и особенно «В дюнах». В последнем, конечно, при желании можно увидеть и «злую самоиронию» (3, с. 159), вызванную тем, что герой так и не догнал красавицу: «И ему остается утешаться ницшеанской риторикой, смешной в такой ситуации» (там же). На наш взгляд, это не совсем верно. В контексте всей книги (второго тома лирики, завершаемого «Вольными мыслями») эта здоровая, пусть и несколько преувеличенная «звериность», которой так не хватало рыцарю Прекрасной Дамы, -одно из самых ярких проявлений «антитезы». И если ирония здесь и присутствует, то это ирония по адресу всей тогдашней моды на «звериность» эротики - от Гамсуна до Арцыбашева, отнюдь не отменяющая основного пафоса книги - восторга перед «прекрасным и яростным» объективным миром.
Третий том лирики Блока открывается разделом «Страшный мир» (1909-1916), одним из самых «демоничных» в «трилогии вочеловечения». Одна из его ведущих тенденций, по З.Г. Минц, - «снять все антитезы, создав мир без противоречий, мир универсально-тождественный - мир смерти» (4, с. 195). Состояние героя в этом мире представляет разнообразную палитру «демонических» настроений - от гордого люцифери-ческого богоотступничества до ощущения пустоты и «скуки» бытия. Согласно Минц, это два типа или две стадии развития лирического героя (с. 251-252). На наш взгляд, и то и другое (плюс еще несколько «двойни-
ков») - вариации единого инварианта героя, мрачно ироническое сознание которого позволяет воплотить всю гамму «демонических» настроений в целой галерее темных персонажей. Уже описание Музы («К Музе») на первой странице «Страшного мира» не оставляет никаких сомнений на этот счет. «Поругание счастья», «попиранье святынь» и «проклятье заветов священных» - вот чем занимается «обновленная» Муза (вполне узнаваемый софийный персонаж). Если в «Незнакомке» не только «низменное» снижало «Возвышенное», но и «пошлость» становилась «таинственной», то здесь идеал снижается и опошляется бесповоротно, а герой беспощадно издевается над «нею» (уже не с прописной буквы) и своими прошлыми иллюзиями. «Из хрустального тумана, Из невиданного сна Чей-то образ, чей-то странный. (В кабинете ресторана За бутылкою вина)».
«Преображения» уже не происходит -«она» остается «продажной светской львицей» («Авиатор», «В ресторане»), просто «этой новой» («На островах»), жертвой «низкой страсти» («Черная кровь») или обычной проституткой («Унижение»). «Страшный мир» и его герой прямо-таки замерзают на глазах читателя, а ирония становится тотальной, «вымораживая» из этого мира все человеческое. Это та самая «нигилистическая ирония», о которой с таким ужасом и с таким знанием предмета писал Блок в 1908 году. В «Плясках смерти» мертвые персонажи ездят на службу и на вечера, а «живая» любовь юной NN жестоко обессмысливается, поскольку ее предмет - труп. «Ночь, улица, фонарь, аптека» - издевательство над всеми человеческими стремлениями: от «дурной бесконечности» (проклятых и неотвязных блоковских «кругов») не избавит даже смерть. Финал любви - сифилис и смерть от яда («Пустая улица. Один огонь в окне.»), а герои прежней ее мистерии в «земном» и «слишком человеческом» плане - «проститутка и развратник». В финале «Плясок смерти» появляется царь этого мира - носитель «иронии, «смеха беззубого» (4, с. 252). Он не говорит ни слова, но «под дырявым козырьком Улыбается» (вспомним,
что улыбаются или хохочут все демонические персонажи Блока).
Возможно, тот же персонаж, но уже в виде джентльмена (метаморфоза, не странная для него), посещает героя стихотворения «Осенний вечер был.». Иронизирующий собеседник открыто смеется над надеждами поэта («но в старости - возврат и юности, и жара.») и беспощадно напоминает ему, что «Она» - есть, а возврата к ней - нет. Иронический совет «джентльмена» с собакой («Пора смириться, сор») проецируется героем на всю его житейскую и творческую биографию и в контексте всего раздела прочитывается как горькая самоирония. Максимума это саморазоблачительное настроение достигает в «Жизни моего приятеля» - иронической духовной автобиографии целого поколения интеллигенции. Через полтора года (последнее стихотворение цикла датировано 10 декабря 1915) в частном письме Блок утверждает: «Если «мозг страны» будет питаться все теми же ирониями <.>, его вышвырнут» (1, т. 1, с. Ь). В «Жизни моего приятеля» сплетаются два человеческих иронических голоса (приятеля и самого поэта) и еще два - чертей (коллективный, ибо «нам имя легион») и смерти. «Приятель» мучится ощущением абсурдности бытия и отрицанием базовых этических ценностей: «Что? Совесть? Правда? Жизнь? Какая это малость! Ну, разве не смешно?».
Поэт сочувствует ему (сам во многом такой же), но не снимает с него вины. Новые оттенки иронической интонации, напоминающие «простонародность» как прием у Анненского и развитые потом в поздней лирике Иванова, Блок находит в третьем стихотворении цикла:
Все свершилось по писаньям: Остудился юный пыл, И конец очарованьям Постепенно наступил. Был в чаду, не чуя чада, Утешался мукой ада, Перечислил все слова, Но - болела голова. Долго, жалобно болела, Тело тихо холодело,
Пробудился: тридцать лет. Хвать-похвать, - а сердца нет. Сердце - крашеный мертвец, И, когда настал конец, Он нашел весьма банальной Смерть души своей печальной.
В первой строфе ирония едва ощутима: конкуренцию ей составляет восходящая к русской классической поэзии элегическая интонация, осмеянная, впрочем, еще в «Евгении Онегине» («Тому уж нет очарований, того змея воспоминаний, Того раскаянье грызет. Все это часто придает Большую прелесть разговору»). Вторая строфа предельно редуцирует «антитезу» пути самого Блока, иронический сигнал - курсив, которым выделена мука ада, и характеристика своей (т.е. «приятеля») поэзии как «перечисления слов» (ср. «слов кощунственных творец» в «Разных стихотворениях»). Головная боль, «продлеваемая» из второй строфы в третью - ирония по отношению к бессильному и беспомощному интеллекту, неспособному найти истину за «перечислением слов». Неожиданно просторечное «хвать-похвать» - не только оригинальный образ внезапности метаморфозы, но и уже упомянутое выше использование открытого Ан-ненским приема иронического остранения через «простонародность», а в серьезном семантическом плане - отсылка к народной этической системе, с точки зрения которой страдания подобного героя просто смешны. В статье «Народ и интеллигенция» 1908 Блок говорит об «усмешке мужика» и «требованиях индивидуализма, демонизма, эстетики», приводящих интеллигента к самоубийству. «В народе нет ничего подобного», - утверждает поэт. Финальное двустишие -двойная ирония: над «ним», отравленным иронией двойником - «приятелем», для которого даже собственная душевная смерть -всего лишь «весьма банальное» событие, и над собой, считающим банальной всю эту историю.
Потеряв душу (самое страшное, что может случиться с человеком в христианской системе ценностей), герой не замечает этого, но зато замечает «обмызганный кот»
(«Когда невзначай в воскресенье.»). Причиной сочувствия кота оказывается общее с героем «донжуанство» (абсолютно лишенное таким ироническим пассажем любой, даже «эстетической» ценности!) «В такой же гульбе Его добродетель», - говорится о коте, и все претензии героя на неотразимость «демонического» обольстителя тем самым уничтожаются. Развенчание героя абсолютно. Давно знакомый «двойник» в пятом стихотворении цикла предстает теперь в образе «нищего дурака», а образ жизни «приятеля», подробно и сатирически описываемый в шестом, - бесконечное движение по кругу «в сумасшествии тихом». Но хуже всего, что даже снов о лучшем мире герой боится, предпочитая возвращение в ненавистный, но привычный мир. Естественно, что он становится законной добычей чертей («Говорят черти»), а потом и смерти («Говорит смерть»), не спешащей, впрочем, его забрать: «Пускай немного еще помучается». Завершается «Страшный мир» картиной грядущего апокалипсиса, в котором «нигилистической» дьявольской иронии отведено достойное место: «На всех устах застынет смех, Тоска небытия».
«Возмездие» (1908-1913) - это уже «постапокалиптическое» состояние души, когда действительно «все миновалось». Даже «демонизм» героя выдыхается. Все оттенки иронического смеха - «злобный и упорный» («Какая дивная картина.»), «зрелость презренья» («Дохнула жизнь в лицо могилой.») и даже «смех беззубый» («Когда я прозревал впервые. ») затихают в этой ледяной пустыне. Это «утрата всего, по сравнению с которой даже ирония была «чем-то»« (4, с. 252). «Страх познавший Дон-Жуан» с его «постылой свободой» («Шаги командора») и «падший ангел», «юный бог» («Как свершилось, как случилось?») ожидают возмездия, и перед высоким ужасом совершающегося ирония отступает.
То же наблюдаем и в «Ямбах» (19071914), где гнев и ненависть к «сытым» (у Блока - синоним «филистеров» романтической иронии) настолько захлестывают «Я», что места для иронии уже не остается - мо-
жет быть, только для сатиры, и то очень своеобразной, блоковской, практически лишенной конкретной социальности. Следует отметить только отчетливую антиклерикальную интенцию Блока («Тропами тайными, ночными.» и «Не спят, не помнят, не торгуют.»), в которую вырождается его «демонизм», и афористическую формулу трансформации иронии в социальный пафос: «Презренье созревает гневом, А зрелость гнева - есть мятеж».
В «Разных стихотворениях» (19081916) ирония обращается на само искусство поэзии и его жрецов, причем ироническая палитра Блока представлена здесь во всем своем многообразии. В стихотворении «За гробом» умерший поэт - абсолютный объект иронии, «только литератор модный, Только слов кощунственных творец». В центре внимания, собственно, не он, а невеста, ожидающая «Иного Жениха», подлинного избранника вместо покойного самозванца. В «Друзьям» литературный мир изображен царством зависти и вражды, а его обитатели, подобно героям блоковского эссе, «от смеху сходят с ума». Поэзия становится «литературой», и за авторской иронией ощущается неподдельный, хотя и комически преувеличенный ужас, бросающий, кстати, иронический отблеск на все блоковедение:
Вот только замучит, проклятый, Ни в чем не повинных ребят Годами рожденья и смерти И ворохом скверных цитат. Печальная доля - так сложно, Так трудно и радостно жить, И стать достояньем доцента, И критиков новых плодить...
«Поэты» - одно из немногих стихотворений Блока, иронию которого можно назвать собственно романтической. Классическая оппозиция поэта и толпы, «музыканта» и «филистера» представлена здесь прямо-таки в дистиллированно чистом виде, чуть ли не с басенной моралью. Позиция автора более чем понятна, творчество объявляется высшей ценностью и тем самым становится недосягаемым для иронии.
Сложнее - в «Художнике», где творческий процесс неожиданно сравнивается с убийством, а песня требует пленить и заточить в клетку «птицу, хотевшую смерть унести, Птицу, хотевшую душу спасти». Творец забывает о высокой цели творчества ради самосовершенствования и славы, искусство оборачивается жалким суррогатом вроде андерсеновского механического соловья.
«Арфы и скрипки» (1908-1916) - торжество музыкальной, т.е. чисто лирической стихии. Большинство стихотворений раздела отчетливо проецируется на прежние блоков-ские образы и мотивы, появляется даже давно забытая «К.М.С.» и все основные женские персонажи софийной парадигмы, вплоть до «дамы» из камышей. Естественно, что и любовная тема представлена во всем интонационном диапазоне - от «лазурных» текстов до явно иронических (в зависимости от того, с какой из ипостасей «Ее» или просто «ее» имеет дело герой). Так, героиня стихотворения «Здесь в сумерки в конце зимы...» упорно влечет возлюбленного в камыши, а завершение их свидания явно пародийно по отношению к «Встречам» «Стихов о Прекрасной Даме»: «Ушла - и нет другой души, Иду, мурлычу: тра-ля-ля... Остались: месяц, камыши, Да горький запах миндаля». Ироничность, доходящую до пародийности, тексту придает не только совершенно невозможное в ранних стихах «мурлыканье», но и перечень оставшегося в итоге (даже двоеточие настраивает на иронию), особенно запах горького миндаля - общеизвестный запах мышьяка, т.е. смерти. Та же пародия на «Встречу» - в стихотворении «На Пасхе», где простая сценка из народного быта -«вертлявая барышня» (не барышня, конечно, а горничная) отказывается поцеловать на Пасху парня - один из «низовых» вариантов все той же архетипической для Блока ситуации с «ее» насмешливостью и холодностью.
Нельзя не заметить, что «поздний» Блок («О чем поет ветер» 1913, «Кармен» 1914, «Соловьиный сад» 1915, «Возмездие» 1911-1919, отчасти «Родина» 1907-1916) становится все менее ироничным. Причины этого различны. Так, ирония могла быть просто не востребована чистой апологети-
кой земной страсти, как в «Кармен» (надо сказать, что «неземная» любовь как раз не только не исключала, но даже требовала «скепсиса», на чем неоднократно настаивал поэт). Ирония цикла «О чем поет ветер», неощутимая за спокойной усталой интонацией с лейтмотивом «все прошло», воспринимается лишь при наличии «фоновых знаний»: (1) цикл посвящен жене, в это время уже не являющейся для Блока «Той, Которой» некогда была; (2) с темой ветра у Блока почти всегда связана весть о Ней, но об этом мире он теперь уже не поет.
Ирония «Возмездия», безусловно, ощутимая уже на уровне замысла, в самом тексте поэмы выявляется не столь отчетливо, за исключением иронико-сатирических характеристик отдельных персонажей. Если здесь можно говорить об иронии, то лишь в том смысле, который придавал этому понятию Томас Манн в своей концепции «эпической» иронии, т.е. иронии авторского дистанцирования, всеведения и эпической отстраненности. К тому же как «Возмездие», так и «Соловьиный сад», и «Двенадцать» -не лирика, а лиро-эпика, т.е. они находятся вне сферы нашего непосредственного исследовательского интереса.
Таким образом, мы убедились, что в творчестве Блока ирония играет исключительную роль. Восходящая, как и у всех символистов, к романтической, блоковская ирония, тем не менее, романтической не исчерпывается и к ней не сводится. Там, где можно говорить о модификациях романтической иронии у Блока («Незнакомка», «Поэты», «Жизнь моего приятеля» и др.), она скорее сопоставима с позднеромантической («гейневской»). Ирония Блока выполняет несколько основных функций. Это ирония мистическая, открывающая второе зрение и позволяющая поэту одновременно видеть
несколько планов бытия. Это ирония самого символа (не будем называть ее символической, чтоб избежать понятийной тавтологии), неизбежная при таком способе мировосприятия, а потому наиболее опасная. Это ирония корректирующая, или инструментальная (собственно блоковский «скепсис»), необходимая для «строительства» и художественного творчества. Это близкая к ней самоирония - творческая и человеческая. Это ирония сатирическая, связанная с миром «сытых» и социальной патетикой Блока. Это едва ли не важнейшая демоническая ирония, переходящая в нигилистическую. Это эпическая ирония «Возмездия». Все эти типы и оттенки иронии переплетаются в лирике Блока, образуя сложное единство личности «человека-артиста» на пути «вочеловечения».
ЛИТЕРАТУРА
1. Блок А.А. Собрание сочинений в восьми томах. - Москва; Ленинград: ГИХЛ, 1960. (Все цитаты приводятся по указанному изданию).
2. Бройтман С.Н. Ирония // Дискурс. - 2000. -№ 8-9. - С. 238 - 242.
3. Ильенков А.И. Лирическая трилогия А. Блока. Формы выражения авторского сознания: - Дис. ... д-ра филол. наук. - Екатеринбург, 2002.
4. Минц З.Г. Поэтика Александра Блока. -СПб.: «Искусство-СПБ», 1999.
5. Слободнюк С.Л. Соловьиный ад. Трилогия вочеловечения Александра Блока: онтология небытия. - СПб.: Алетейя, 2002.
Об авторе
Иванова Ирина Николаевна, доцент кафедры истории новейшей литературы, кандидат филологических наук. Сфера научных интересов -теория и художественная практика иронии, история русской поэзии ХХ века, эстетика и поэтика символизма и акмеизма
