CC BY
508
В. В. ДУДКИН
СИМВОЛИКА ПОЭМЫ А. БЛОКА «ДВЕНАДЦАТЬ» (на материале зарубежных исследований)
Накануне первой мировой войны два немецких литератора (оба — выходцы из России) Й. Гюнтер, первый переводчик Блока, и Г. Хайзелер решили издавать европейский символистский журнал. В число основных авторов этого журнала они предполагали, наряду с Рильке, Георге, Клоделем и Честертоном, включить и Блока. Однако такой солидной репутацией русский поэт пользовался в Европе лишь в узком кругу знатоков. Круг этот значительно расширяется с появлением первых переводов поэмы «Двенадцать». Европа начинала знакомиться с творчеством Блока в последовательности, противоположной его естественной эволюции. И если в России многие из окружения поэта были шокированы броским (хотя и обманчивым) несходством «Двенадцати» со всем, что он создал раньше, то в Европе немало удивились, узнав, что автор этой поэмы и мистически экзальтированный рыцарь Прекрасной Дамы — одно лицо.
Вокруг блоковской поэмы сразу же вспыхнула полемика, и острота ее диктовалась не только идейными разногласиями тех, кто в ней участвовал. Пестрота многоразличных, иногда взаимоисключающих мнений проистекала также из символической полисемантики поэтического шедевра Блока, поставившего перед исследователями не один головоломный вопрос.
Сложности начинаются уже с попытки определить тему «Двенадцати». Конечно же, в поэме Блока уже при первом знакомстве не могли не увидеть «великого поэтического памятника революции»1. Левый немецкий журналист и писатель А. Холичер в книге «Три месяца в Советской России» (1921) отозвался о ней как о «самом совершенном выражении эпохи»2. Известный австрийский писатель К. Эдшмид по-экспрессионистски гиперболично нарек ее «тысячелетней коммунистической
1 Zeitschrift für Bücherfreunde, 14. Jg., 1922. — Beiblatt. — H. 6. — S. 26.
2 Holitscher A. Drei Monate in Sowjetrußland. — Bln., 1921. — S. 137.
115
Марсельезой»3. Французский писатель В. Познер писал о «единственном несомненно великом произведении, вдохновленном революцией»4. С ним был солидарен его знаменитый английский коллега Дж. Пристли, когда утверждал, что «прославленная революционная поэма» Блока — вообще «самое высшее достижение из всего, что создано в этом роде мировой литературой»5. В испанском энциклопедическом словаре «Сальват», изданном одновременно во многих странах Латинской Америки, она представлена читателям как «апофеоз» большевистской революции6. Но с неменьшей очевидностью проявилось и своеобразие блоковского видения революции. «Русский большевизм представляется ему (Блоку. — В. Д.) некоторое время чем-то гораздо более значительным, чем политическая партия, — пишет славист из ГДР Ф. Мирау, — а именно частью той «мировой революции», первые страницы которой были написаны Катилиной, «римским большевиком», и развитие которой в новейшее время он связал с именами Михаила Бакунина, Рихарда Вагнера, Августа Стринберга и Владимира Соловьева»7. А французская исследовательница С. Лаффит утверждает, что революция, как она изображена в поэме Блока, вообще не имеет ничего общего с «политикой третьего Интернационала», а «задумана как полное раскрепощение извечных инстинктов русской народной души»8. Высказывалось даже такое суждение: поэма Блока является «самым мощным после Достоевского выражением русского духа»9. Профессор Тюбингенского университета Р. Д. Клуге, автор на сегодняшний день
самой фундаментальной монографии о Блоке, убежден: «Блок никогда не понимал Октябрьскую революцию как организованный целенаправленный политический переворот, имевший в виду освобождение определенного социального класса и передачи ему всей власти»10. В блоковском изображении революции ему видится только дионисийский разгул диких страстей. Даже любовь не несет в себе созидательного начала, а сеет смерть и разрушение11. Американский
3 Edschmid К. Das Bücherdekameron. 4. Aufl. — Bln., 1923. — S. 303.
4 Posner V. Panorama de la littérature russe contemporaine. — P., 1929. — P. 168.
5 Priestly J. В. Literature and Western Man. — L., 1960. — P. 398.
6 Diccionario enciclopédico Salvat. — V. 3. — Barcelona-Madrid-Buenos-Aires-México-Caracas-Rio de Janeiro, 1955. — P. 200.
7 Mirau F. Sturmgesang und Maskenspiel. — A. Block. Die Zwölf. — Lpz., 1977. — S. 37.
8 Bonneau S. L'univers poétique d'Alexandre Blok. — P., 1946. — P. 283.
9 Eliasberg A. Russische Literaturgeschichte. München, 1922. — S. 183.
10 Kluge R.-D. Westeuropa und Rußland im Weltbild Aleksandr Bloks. — München, 1967. — S. 240— 241.
11 Kluge R.-D. Zur Dichtung der Revolution in Aleksandr Bloks Versepos «Dvenadzat» // Das Menschenbild in der Sowjetliteratur. Hrsg. v. H. Jünger — Jena, 1969. — S. 129.
116
блоковед Ф. Д. Рив договаривается до того, что в «Двенадцати» «вообще нет политической темы, что она — не более, чем любовная история»12.
Весьма распространена в зарубежной литературе точка зрения на поэму как на эсхатологическое произведение, а исследовательница из ФРГ Д. Бергштрессер посвятила эсхатологическим мотивам в творчестве Блока целую монографию. Полемизируя с советскими и русскими зарубежными учеными, она приходит к такому выводу: «Блок принял революцию, потому что видел в ней историческое будущее, но при этом лишил ее пропагандистского оптимизма, так как она не избавила мир от страданий, а, напротив, предполагала обновление человечества через страдание»13. В Англии Блока считали «среди поэтов-апокалиптиков единственным крупным поэтом»14. В предисловии к одному из итальянских изданий поэма сопоставляется с «Закатом Европы» О. Шпенглера — книгой, которая в 20-е годы слыла своего рода апокалипсисом о судьбах европейской цивилизации. С. Хакел, английский русист, автор первой зарубежной монографии о «Двенадцати», справедливо отметил, что восприятие революции как «конца света» было характерной тенденцией русской литературы революционной поры. Изучая хранящийся в ИРЛИ личный экземпляр библии Блока, исследователь в тексте «Откровения святого Иоанна» отметил 147 подчеркнутых Блоком стихов, что составляет примерно треть всего текста. Под «апокалиптическим» углом зрения ассоциация «неугомонного врага», который «не дремлет», с бдящей вавилонской блудницей представляется вполне оправданной15.
В одном из ранних откликов на поэму из Швейцарии говорилось о том, что в ней поставлены вечные, сугубо общечеловеческие проблемы, что она — «не поэма на злобу дня, не хвалебный гимн и не осуждение; это песнь о гибели и радости, о любви и презрении к богу, это песнь судьбы и исповедь»16. В каждой из приведенных точек зрения есть своя доля истины, но именно поэтому они не могут претендовать на ее полноту. Не тождественна ей и сумма всех наличных разнообразных суждений и мнений. Полнота смысла поэмы Блока обнаруживает себя
12 Reeve F. D. Aleksandr Blok. Between Image and Idee. — N. Y.; L., 1962. — P. 208.
13 Bergstresser D. Alexander Block und die «Zwölf». Materialien zum eschatologischen Aspekt seiner
Dichtung. Heidelberg, 1973, S. 23.
14 Cohen J. M. Poetry of this age. — L., 1958, p. 87—88.
15 Strada-Janovic С. Prefazione. — A. Block. Dodici. — Torino, 1965. — P. 5—6; Hackel S. The poet and the Revolution. Aleksandr Blok's Twelve. — Oxford, 1975. — P. 147—149.
16 Baade M. Die deutsche Literaturkritik zu dem Poem «Die Zwölf» // Wissenschaftliche Zeitschrift der Humbold-Universität zu Berlin. GSR, 7. Jg. — 1957—1958. — N 1. — S. 112—113.
117
лишь в уникальном художественном единстве рвущихся из него крайностей и противоречий. Конечно, блоковский образ революции не совсем совпадал с ее исторической реальностью. Но, спрашивается, разве выпелась бы гениальная поэма «Двенадцать», если бы не было Октябрьской революции, если бы поэт всем своим существом не ощутил вдруг слияния своих поэтических чаяний с объективным ходом истории? Правда, высказывались также и мнения, что «Двенадцать» является шедевром не вопреки, а благодаря ее связи с политической злобой дня. «Своей поэмой «Двенадцать», — писал К. Эдшмид, — этой неистовой набатной большевистской песнью, Александр Блок в отчаянно-вдохновенном порыве доказал, что политик способен творить высокое искусство»17. Современный литературовед из ФРГ Э. Костка полагает, что в стремлении соединить искусство и политику Блок напоминает Шиллера и представляется «русским маркизом Позой» (как жертва революции)18. Естественно, что попытки ответить на вопрос, о чем поэма «Двенадцать», ставят исследователей перед необходимостью уяснить отношение Блока к революции, точнее говоря, к Октябрьской революции. По мнению большинства зарубежных блоковедов, оно было неоднозначным, противоречивым, даже трагичным. Трагедия состояла в том, что революция была последней любовью поэта, но и его последним разочарованием. Блока времен «Двенадцати» сравнивали с Фаустом, заклявшим «дух земли». Такой же дух опустошил поэта, сокрушил его «музыкальные», идеалистические иллюзии мгновенного преобразования жизни19. Для определения трагического отношения Блока к революции (или Блока с революцией) на Западе была найдена формула-парафраз известного изречения Тертуллиана — «люблю, потому что любить невозможно»20. Менее эффектно, но зато более вразумительно высказывалась на этот счет С. Лаффит — и здесь оказалась солидарна с некоторыми советскими исследователями. По ее мнению, Блок принял лишь раннюю, разрушительную стадию революции, которая была для него праздником пробудившейся стихии, и не смог принять ее будничную сторону21.
Следующий вопрос: кто такие Двенадцать? Т. Гоодман, автор первой в Европе монографии о Блоке, ответил на этот вопрос так: «Двенадцать, выступающие в роли апостолов новой эры, — не рабочие, не интеллигенты, а грубые плебеи, уличный
17 Edschmid К. Bücherdekameron. — S. 285.
18 Kostka Е. Blok, Schiller and the Bolshevik Revolution // Revue de la littérature comparée. — P. — 1965. — N 2. — P. 267.
19 Mirau F. Sturmgesang... — S. 77.
20 Manning С. A. The Creed of A. Block // The Slavonic review. — 1926. — V. 5. № 14. — P. 337— 338.
21 Bonneau S. L'univers poétique... — P. 287. 118
сброд. Блок показывает революцию с ее теневой, отталкивающей стороны. Они — слепое орудие судьбы. Через кровь и смерть ведет их светлый образ Спасителя, ведет к неведомой, но высокой цели»22. А. Лютер в своей «Истории русской литературы» писал, что «Двенадцать, при всей их грубости, дикости, глупости и подлости, являются бессознательными провозвестниками нового мира»23. В силу несознательности героев поэмы Рив находит их сравнение с апостолами неоправданным. Они — всего лишь «современные миссионеры, которым, однако, непонятен их символ веры»24. Клуге в полемике с Б. Н. Орловым утверждает, что
Двенадцать представляют не рабочий народ, а «дикую варварскую массу, стихийные, первородные силы которой проявляются в безудержных страстях, в неуемном разгуле и грубости»25. Итало-американский славист Р. Поджоли высказывает точку зрения, что в лице Двенадцати мы имеем дело с теми, кого К. Маркс называл люмпен-пролетариями26. У Хакела блоковские герои вызывают ассоциации с двенадцатью разбойниками из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», с голытьбой, восставшей под предводительством Разина. Сопоставляя текст песни «Из-за острова на стрежень» с отдельными репликами из поэмы «Двенадцать», исследователь верно отмечает ритмико-стилистическую и смысловую «цитатность» последних. Например: «Только ночь с ней провозжался / Сам на утро бабой стал» — «Что ты, Петька, баба что ль?»; «Что вы, черти, приуныли?» — «Что, товарищ ты не весел? / Что, дружок, оторопел? / Что, Петруха, нос повесил, / Или Катьку пожалел?»; «Грянем, братцы, удалую / На помин ее души!» — «Упокой, господи, душу рабы твоея...»27.
Образ буржуя в зарубежном литературоведении комментировался не часто. В предисловии к одному из итальянских переводов издатель делает, например, такое наблюдение: «Ненависть Блока к буржуа сродни ненависти скорее флоберовской, чем марксовой. Эта ненависть не только эстетического, но и этического, метафизического и религиозного происхождения»28. Так создается буржуй «метафизический», чтобы предпочесть его буржую поэмы, где он является прозрачным символом «старого мира».
Генетическую связь «голодного пса» с пуделем из «Фауста» предполагает Мирау29. Однако ни он, ни ранее указавший на
22 Goodman Th. A. Block. — Königsberg, 1936. — S. 86.
23 Luther A. Geschichte der russischen Literatur. — Lpz., 1924. — S. 443.
24 Reeve F. D. Aleksandr Blok. — P. 207.
25 Kluge R.-D. Westeuropa und Rußland... — S. 253.
26 Poggioli P. The poets of Russia 1890—1930. — Cambridge, 1966. — P. 206.
27 Hackel S. The Poet and the Revolution. — P. 61—68.
28 Strada-Janovic С. Prefazione... — P. 18.
29 Mirau F. Sturmgesang... — S. 74.
119
эту связь Л. К. Долгополов не объяснили смысла записи, сделанной Блоком в записной книжке 29 января 1918 года. Она начинается словами: «Азия и Европа. Я понял Faust'a Knurre nicht, Pudel (Пудель, не рычи (нем.). В пер. Б. Пастернака: «Пудель, оставь!») — Война прекращена, мир не подписан»30. Во-первых, неясно, почему поэта вдруг «осенило»? Ведь нелепо предполагать, что ранее он пребывал в неведении относительно символики пуделя в «Фаусте». Во-вторых, он ссылается на третий эпизод первой части трагедии, когда Фауст пока еще не подозревает, что в облике пса перед ним сам дьявол:
Да, он не оборотень, дело ясно.
К тому же, видно, вышколен прекрасно.
В-третьих, обращает на себя внимание контекст. Речь идет о Брест-Литовском мире и вообще — о русской революции и иностранной интервенции, о противостоянии революции и контрреволюции (Азии и Европы). Смысл блоковской записи проясняется, если обратиться к той части монолога Фауста, на которую ссылается поэт:
Пудель, оставь! С вдохновеньем минуты,
Вдруг охватившем меня невзначай,
Несовместимы ворчанье и лай.
Более свойственно спеси надутой
Лаять на то, что превыше ее. (Пер. Б. Пастернака).
Блок переадресовывает слова Фауста Европе, улавливая в них идейную перекличку со своей поэмой «Скифы».
Ранние зарубежные рецензенты поэмы «Двенадцать» не обращали внимания на трагический сюжет ее — любовь Петрухи, предательство Ваньки и гибель Катьки. Да и современная критика нередко отделывается замечаниями об арлекинаде, «тривиальной любовной истории»31, «плебейской мелодраме в духе «Бесов» Достоевского»32. Как считает известный английский славист Я. Лаврин, центральный эпизод поэмы «нарочито грубый, мог бы быть позаимствован из уголовной хроники»33. Его соотечественница и коллега X. Мачник видит в нем разгул «русских карамазовских страстей»34. Познера он наводит на мысль о «суетности человеческих страстей» в сравнении с «величием эпохи»35. Но делались попытки и включения любовного
30 Блок А. Записные книжки. 1901—1920. — M., 1965. — С. 387.
31 Ripellino A. M. Literatura come itinerario nel meraviglioso. — Torino, 1968. — P. 170—171.
32 Poggioli R. The poets of Russia. — P. 206.
33 Lavrin J. A. Panorama of Russian Literature. — L., 1973. — P. 235.
34 Muchnik H. From Gorki to Pasternak. Six modern Russian writers. — L., 1961. — P. 161.
35 Pozner V. Panorama... — P. 169. 120
«треугольника» в основной сюжет поэмы. Мирау идет к пониманию истории Петрухи от «Медного всадника», где, по его мнению, Пушкин задался целью соединить воедино «Петра и Евгения», «силу (власть) и человечность». У Блока Петруха — новый Евгений — убивает свою возлюбленную и не может изжить боль: патруль, как некогда «призрачный Петр, идет своим путем», и Петруха — вместе с ним»36.
Образ Катьки часто истолковывался в символическом плане как олицетворение России, принесенной в жертву Двенадцати подобно очарованной злым колдуном гоголевской Катерине из «Страшной мести». В подтверждение такой версии Хакел, например, ссылается на черновой вариант третьей строфы третьей главы: «...Мировой пожар в крови, / Из-за Катькиной любви». Он же указал на перекличку образа Катьки с образом Христа: у Катьки «зубки блещут жемчугом», «снежная россыпь жемчужная» — атрибут Христа37. У нас это сходство было отмечено М. Ф. Пьяных38. Свои наблюдения Хакел подкрепляет словами Блока из письма к Ю. Анненкову, иллюстратору «Двенадцати» (если бы из левого угла «убийства Катьки» дохнуло густым снегом и сквозь него — Христос, — это была бы исчерпывающая обложка»). И весьма изобретательно конструируется им такая же композиция: если совместить одну картину, изображающую мертвую Катьку и молящихся над ней ангелов, с другой, где изображен белый, снежный Христос, легко парящий над мертвой женщиной, то в этой композиции обнаружится «удивительное сходство с традиционным сюжетом успения богоматери». Связь бога и вечно женственного выражается также и в том, что один символ России — Катька —сменяется в финале поэмы другим — Христом39.
Самая сложная проблема поэмы «Двенадцать», своего рода квадратура круга от литературоведения, — это, конечно, образ Иисуса Христа. В «Малом справочнике мировой литературы», изданном в ФРГ, говорится о том, что Блок «оказался в полной изоляции», введя в поэму этот образ. «Христос, шествующий во главе революционеров, казался абсурдом коммунистам и кощунством антикоммунистам. Блок позже признал, что финал поэмы ему не удался»40. Появление Христа в финале Пристли расценил как «театральный эффект»41, а Лаврину оно показалось ничем не мотивированным deus ex machina (бог из
36 Mirau F. Sturmgesang... — S. 75.
37 Hackel S. The Poet and the Revolution. — P. 125.
38 Пьяных M. Ф. «Двенадцать» А. Блока. — Л., 1976. — С. 26.
39 Hackel S. The Poet and the Revolution. — P. 126, 129.
40 Kleines Lexikon der Weltliteratur im 20. Jhd. Hrsg. v. H. Olles. — Wien, 1964. — S. 46.
41 Priestly J. B. Literature and Western Man. — P. 399.
121
машины)42. «Введение Христа в атеистическую поэму» объяснялось также влиянием Гейне, «единственного поэта XIX века, добивавшегося художественного эффекта при помощи такого рода стилистики шока»43. Подобные оценки исследовательски бесперспективны, и зарубежная наука на них, естественно, не останавливалась. Но каких только расшифровок блоковского Христа в ней не встретишь! Он — и человек из народа, и революционер, и человек-артист, и Дионис, и ницшевский Заратустра, и синтез того и другого. Он — символ новой космической эры, Христос ликующий и Христос страдающий, Христос сострадающий и суровый Христос раскольников и, наконец, даже Антихрист. Многоликость Христа «Двенадцати» объясняется, во-первых, сложным отношением к нему самого Блока, во-вторых, — возможно, как следствие первого — его «развеществленностью», эфемерностью. Поэт и не хотел большей определенности этого образа. Поэтому ему не понравилось первоначальное изображение Христа Анненковым. В письме к художнику он делится своими представлениями об этом образе: «...Христос с флагом» это ведь «и так, и не так». Знаете ли Вы (у меня — через всю жизнь), что, когда флаг бьется за ветром (за дождем или за снегом и, главное, — за ночной темнотой), то под ним мыслится кто-то огромный, как-то к нему относящийся (не держит, не несет, а как — не умею сказать). Вообще это самое трудное, можно только найти, но сказать я не умею, как может быть, хуже всего сумел сказать в «Двенадцати» (по существу, однако, не отказываюсь, несмотря на критики)»44. «Блоковского Христа видел только сам Блок, уверяет Поджоли, его безликость напоминает изображение Христа в «Тайной вечере» Леонардо да Винчи»45.
Вопрос о генезисе Христа в поэме «Двенадцать» скрупулезно разработал в своей книге Хакел. С его точки зрения, это — «компилятивный» образ. В нем преобладают черты русского Христа (страдающего и сострадающего), каким он изображался в русской классической литературе (Ф. Тютчев, А. Майков, А. Григорьев, Ф. Достоевский) и в живописи (М. Нестеров). Таким же он запечатлен в раннем стихотворении «Вот он, Христос, в цепях и розах...». Принимая во внимание интерес поэта к староверам, в нем предполагается суровость раскольнического Христа. В неуязвимости его исследователь видит намек на Степана Разина. По народному преданию, его не брала пуля, и он должен вернуться для совершения праведного
42 Lavrin J. A. Panorama... — Р. 236.
43 Cohen J. M. Poetry of this age. — P. 95.
44 Блок А. Собр. соч.: в 8 тт. M.—Л., 1963. — С. 514.
45 Poggioli R. The poets of Russia. — P. 208. 122
суда46. Хакел не преминул, естественно, отметить и тот факт, что представление о Христе как об участнике или предводителе революционных событий было традиционным как в русской и советской (А. Белый, С. Есенин, В. Маяковский, В. Кириллов), так и зарубежной литературах (Вс. Крестовский)47. Среди возможных западноевропейских источников образа Христа фигурирует «Жизнь Иисуса» Э. Ренана. Высказывалось даже мнение, что блоковский Христос — копия ренановского, потому что во время работы над «Двенадцатью» Блок читал книгу
Ренана. От Ренана — артистизм Христа, его легкость и грациозность48. Другой часто называемый источник — Ф. Ницше. В Христе Блока предполагаются черты «женственного танцующего бога» Диониса, а также и Заратустры, разбрасывающего розы49. Христос — это «высшее выражение творческой противоречивости, где смыкаются влияния «Трех разговоров» Вл. Соловьева и «аристократического гуманизма» Ницше50. Влияние Р. Вагнера имеет в виду Клуге, когда отмечает в блоковском Христе противоречивое, на его взгляд, сочетание символики человека будущего и мятежного духа. Христос-богочеловек олицетворяет величие революции, а как сын человеческий — красоту и совершенство человека. Однако же художественная выразительность этого образа не отвечает его смысловой емкости51.
В Христе «Двенадцати» зарубежные исследователи видели, как правило, оправдание революции, гуманистический и нравственный идеал, «одушевленную категорию будущего»52. Для Поджоли — это «снежный призрак», символизирующий холодную стихию русской революции53. Мирау связывает образ Христа с блоковскими чаяниями нового человека, рождающегося в «вихрях революции», ссылаясь при этом на слова из известной статьи Блока «Крушение гуманизма» («...весь человек пришел в движение, он проснулся от векового сна цивилизации; дух, душа и тело захвачены вихревым движением; в вихре революций духовных, политических, социальных, имеющих космические соответствия, производится новый отбор, формируется новый человек; человек — животное гуманное, животное
46 Hackel S. The Poet and the Revolution. — P. 116, 64.
47 Ibid. — P. 163, 107.
48 Nedeljkovic D. Pourquoi l'image du Christ dans Les Douze d'Alexandre Blok? // Canadian Review of Comparative Literature. — Spring. — 1976. — P. 169.
49 Forsyth J. Prophets and Superman // Forum for modern Language studies. — V. XIII. — N 1. — 1977. — P. 43.
50 Ibid. — P. 44.
51 Kluge P.-D. Westeuropa und Rußland... — S. 130.
52 Bergstresser D. Alexander Block... — S. 178.
53 Poggioli R. The poets of Russia. — P. 207.
123
общественное, животное нравственное перестраивается в артиста, говоря языком Вагнера»54.
Не могла не обратить на себя внимание и цветовая символика «Двенадцати». «Символика цвета, — отмечает славист из ФРГ X. Мецгер, — основана на том, что для Блока все внешнее становится частью души, а все внутреннее является
одновременно и внешним». О красках Блока можно сказать то же, что было уже
сказано о красках Гете: в них дана «аббревиатура творческой биографии поэта»55. Й. Хольтхузен обращает внимание на антитезу огня и снега (красного и белого),
восходящую к «Снежной маске». И если там она символизировала романтический максимализм, то в «Двенадцати» — восходящий к фольклору контраст «кровавого флага» и белоцветных атрибутов Христа — жемчуга и роз. Появление Христа в финале поэмы, по Хольтхузену, неожиданным не кажется, оно исподволь подготовлено устойчивыми контрастами цвета и символикой красок56.
Н. Гумилев отмечал у Блока «чисто пушкинскую способность в минутном дать почувствовать вечное»57. Нередко символическая двуплановость поэмы Блока истолковывалась за рубежом упрощенно, когда образ сам по себе ничего не значит и воспринимается лишь как знак «высшей реальности; (по известному принципу Вяч. Иванова a realibus ad realiora — от реального к реальнейшему). Так, итальянский ученый Э. Бадзарелли решительно не согласен с Орловым, писавшим об «удивительной отчетливости и верности, с которой изображены будничные сцены» революционного Петрограда58. Э. Бадзарелли же, напротив, утверждает, «что
поэма выполнена в технике символизма, и все персонажи, пейзажи и образы — символичны, а. не типичны»59. А вот с точки зрения Поджоли она отчасти даже натуралистична. Он обнаруживает в ней сходство с книгой Дж. Рида «Десять дней, которые потрясли мир»: «Американский журналист и русский поэт видели те же места, тех же людей и те же события и, используя различные художественные средства, создали похожие, выдержанные в графической манере полотна той исторической эпохи»60.
54 Mirau F. Sturmgesang... — S. 75—76.
55 Metzger H. Ein Beitrag zur Poetik A. A. Blocks. — Köln, 1967. — S. 141.
56 Holthusen J. Nachwirkungen der Tradition in A. Bloks Bildsymbolik // Slawistische Studien zum V. internationalen Slawistenkongreß in Sofia. — Göttingen, 1963. — S. 441—443.
57 Гумилев H. С. Письма о русской поэзии. — Пгд., 1932. — С. 54.
58 Орлов Вл. Поэма А. Блока «Двенадцать». — 2-е изд. — М., 1967. — С. 51—52.
59 Bazzarelli Е. Aleksandr Blok. L'armonia е il caos nel suo mondo poetico. — Milano, 1968. — P. 41.
60° Poggioli R. The poets of Russia. — P. 206.
124
Ло Гатто видел в «Двенадцати» образец блоковского мифотворчества61. Мифотворцем революции представлял себе Блока Познер. Он сравнивал поэта с героями «великих литературных мифов: с Дон Кихотом за его чистый рыцарственный дух, с Дон Жуаном за его любовь к Женщине, с Гулливером за то, что он так высоко вознесся над людьми». «Иногда и сам Блок кажется, подобно великим аполлоническим поэтам Гете и Пушкину, ничем иным, как воплощением солярного мифа»62, — заключает Познер.
В разноголосой, изобилующей резкими диссонансами оценок зарубежной блокиане выделяется неизменное и единодушное восхищение новаторством и художественным совершенством поэмы Блока. В предисловии к одному из лучших немецких переводов его автор В. Грегер писал: «Едва ли кому-либо из поэтов Нового времени удавалось создать в столь сжатой форме и такими простыми средствами такой же величественный шедевр поэзии... Поэт говорит образами и только образами... И они обладают такой же огромной выразительностью, как и сами события и свершения революции...»63. «Часто меняющийся стиль поэмы приведен в поразительную гармонию с содержанием; беглые импрессионистические зарисовки, ярко высвеченные детали, отголоски старинных народных песен, романса, частушки, марша — весь этот многоцветный поток образов и звуков сливается в единую захватывающую ураганную мелодию»64. Одни называли эту мелодию «симфонией»65, другие — «торжественной одой»66, «гимном к Радости»67.
Зарубежные исследователи воздают должное необычайной емкости поэмы Блока, конденсированности ее идейно-эмоционального содержания, каким-то непостижимым образом уместившегося в 335 коротеньких стихотворных строчек. Так что замечание Рива о том, что поэма «слишком мала для того, что она изображает»68, выглядит скорее комплиментом, чем критикой. В попытках определить жанр «Двенадцати» называются баллада, лиро-эпическая поэма или, вслед за Мандельштамом, «монументальная частушка». Английский переводчик поэмы Блока считает, что она представляет собой попытку «создания новой формы поэзии». Новизна сказалась
61 Lo Gatto E. Profillo della letteratura russa delle origini a Solzenicin. — Milano, 1975. — P. 310.
62 Pozner V. Panorama... — P. 160.
63 Groeger W. Vorwort — A. Block. Die Zwölf. Bln., 1922, S. 4.
64 Luther A. Geschichte... — S. 434—435.
65 Muchnik H. From Gorki to Pasternak. — P. 161.
66 Lettenbauer W. Russische Literaturgeschichte. — Fr / M. — Wien, 1955. — S. 317.
67 Ibid. — S. 318.
68 Reeve F. D. Alexandr Blok. — P. 218.
в радикальном обновлении поэтического языка. А по своей стилистической полифонии «Двенадцать» являются «уникальным произведением во всей мировой литературе»69. Аналогичное мнение высказывалось в предисловии к одному из итальянских изданий: «...335 стихов блоковской поэмы — это чудо метрики, и в русской, может быть, и в мировой поэзии нет другого шедевра с такой необычно богатой полифонией, с таким многообразием сливающихся в контрапункте мелодий
70
и ритмов»70.
Еще Л. Арагон подчеркнул эпохальное значение Блока в истории русской поэзии. «Двенадцать» были признаны за рубежом «вершиной полувекового развития русской поэзии, началом поэзии с реальным историческим человеком в центре... Возникнув в атмосфере первых месяцев революции, она создала философию русской истории пророческой силы и эсхатологического значения подобно «Медному всаднику» Пушкина и «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова. Блок в поэме «Двенадцать» с ее стилистическим многоголосием создает прообраз новой эпической поэзии, которая развивалась и обогащалась в творчестве Маяковского, Есенина, Пастернака, Багрицкого, Сельвинского». Она «расширила традиционные
71
представления о возможностях поэзии и оказала влияние на прозу и драматургию» .
Немногие произведения мировой литературы, как полагает французская переводчица Блока Э. Бикер, смогли вызвать «такой огромный резонанс, столько споров и дискуссий, вызвали такой поток похвалы, критики и самых разнообразных истолкований, как поэма «Двенадцать»72. При всем разнообразии суждений «Двенадцать» пользуются за рубежом устойчивой репутацией революционной поэмы. Ее принимали даже за «советский гимн»73.
Но не менее очевидно и другое: будучи энтузиастом революции, Блок никогда не был политическим борцом, а его видение революции не могло совпадать с марксистской теорией. В своей поэме он гениально воплотил вызванный революцией головокружительный взлет раскрепощенной стихии, воспел радость и упоение от сопричастности к вселенской катастрофе и небывалому обновлению мира — «музыку революции». В поэме сошлись жестокие и кровавые страсти, предательство и богохульство, блуд и разбой, словно ее автор задался целью воссоздать мир Ветхого Завета. Христианскому философу и антифашисту Д. Бонхефферу принадлежит такая мысль: «Тот, кто
69 Bechhofer С. Е. Introduction. — A. Block. The Twelve. — L., 1920. — P. 6.
70 Strada-Janovic С. Prefazione. — P. 16.
71 Baade M. Die deutsche Literaturkritik... S. 115—116.
72 A. Blok. Les Douze. Trad. et prés. par E. Bickert. — P., 1967. — P. 11.
73 Гайдаров В. В театре и кино. — M.; Л., 1966. — С. 80. 126
слишком поспешно и слишком прямолинейно стремится чувствовать и жить в духе Нового Завета, тот, на мой взгляд, не христианин»74. Перефразируя ее, можно сказать: тот, кто принимает революцию в ее «плановом», стерильном варианте и игнорирует ее стихийное начало, тот не революционер. Не потому ли Блок сделал героями своей поэмы не сознательных революционеров-профессионалов, а тех, чье апостольство отмечено бубновым тузом. Но при этом совершенно очевидно, что поэт был далек от эстетизации стихии. Сама по себе она бесцельна и бессмысленна и от этой бессмысленности рождается в поэме очень важный мотив скуки. Мотив этот сходит на нет, когда взрывная энергия «Двенадцати» укрощается ритмом и смыслом марша «Вперед, вперед, Рабочий народ!». Но впереди — Христос! Исследователи поэмы, советские и зарубежные, проявили немало остроумия и изобретательности,
чтобы объяснить, зачем в поэме Христос. Но, насколько можно судить, никому не пришло в голову прибегнуть к доказательству от противного: а как бы выглядели «Двенадцать» без Христа? А между прочим, именно этим вопросом задавался
B. Г. Короленко. Сошлемся на свидетельство эмигрантского литератора
C. Яблонского (Потресова). Он писал: «Если бы не Христос, — говорил мне по этому поводу в августе 1918 года В. Г. Короленко, — то ведь картина такая верная и такая страшная. Но Христос говорит о большевистских симпатиях автора»75. И, добавим, не только о них. Известно, как Блок относился к личности Иисуса Христа, какое внутреннее сопротивление пришлось ему преодолеть, чтобы сохранить его в поэме. «Мой Христос в конце «Двенадцати», конечно, наполовину литературный, — писал поэт, — но в нем есть и правда». Какая правда, если повсеместно Христос в поэме воспринимался как вызов элементарной логике? Выходит, как Достоевский, Блок предпочел «оставаться со Христом, нежели с истиной»76. Но Блок не ошибался: в его Христе была правда, как она была в Христе Достоевского, в Христе русской литературы, где Иисус Христос выступает залогом и гарантом нравственности и человечности и, как устойчивый и традиционный символ этих ценностей, принадлежит не только прошлому, но и будущему.
74 Бонхеффер Д. Сопротивление и покорность // Вопросы философии. — 1989. — № 10. — С. 155.
75 Судьба Блока. — Л., 1930. — С. 222.
76 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30-ти т. — Т. 28. — С. 176.
127
