CC BY
59А. С. Демин
СИМВОЛИКА И ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОСТЬ В ДРЕВНЕРУССКИХ ПРОИЗВЕДЕНИЯХ XI—XIII вв.
(«Повесть временных дет», «Слово о Законе и Благодати », «Слово о полку Игореве», «Слово Даниила Заточника»)
Подход к древнерусской литературе как к искусству предполагает поиски хотя бы островков образности в древнерусских памятниках, даже самых идеологичных; в соответствии с чем в данной статье изучение символики ведется в несколько необычном направлении: предлагается не классификация символов самих по себе, как это сделано, например, в известной работе В. П. Ддриановой-Перегц1, а предпринимается попытка показать органичную изобразительную составляющую древнерусской символики.
Так как масса научных работ о символике запредельна по своему объему, а точки зрения на символ бесконечно многообразны, то из прагматических соображений ограничимся самым общепринятым признаком символа в древнерусском литературном повествовании: внешне, лексически, символ называет какое-либо предметное явление или предметный объект, но внутренне он обозначает абстрактное явление, абстрактное состояние или абсграктное качество. Хотя символы и троны с теоретической точки зрения считаются явлениями резко разными и непересекающимися, тем не менее в ряде древнерусских памятников символика сопровождалась некоторой степенью изобразительности, раскрыть которую можно лишь при внимательном семантическом анализе.
Исследование интересующего нас явления и разборы семантической структуры отдельных отрывков проведем на материале четырех оригинальных древнерусских произведений Х1-ХШ вв., в которых символика достаточно распространена.
«Повесть временных лет»: от похваления до устрашения
Изучение изобразительной сгороны символики начнем с древнейшей летописи, с летописной похвалы княгине Ольге иод 969 г., содержавшейся уже в «Древнейшем летописном своде» 1039 г.а С семантикой похвалы приходится очень и очень повозиться. Прежде всего, где здесь символы? Вот лишь одно из высказываний об Ольге: «си бо сьяше, аки луна в нощи»1. Союз «аки» не указывает на сравнение: ведь речь не шла о реальном конкретном сходстве качеств Ольги с качествами Луны. Иносказания здесь тоже не содержалось: не предметным объектом обозначался другой предметный объект, и не сама по себе лупа обозначала Ольгу. На самом деле все детали в высказывании выступали в роли символов, когда одним абстрактным понятием обозначалось другое абстрактное же понятие: ночь, то есть подразумеваемая тьма ночи, символизировала язычество; не луна, а ее сияние символизировало праведницу; сияние луны во тьме ночи символизировало одиночество христианки среди язычников.
Но продолжим анализ. Приведенное высказывание имело у автора двойной смысл. Первый и главный — смысл символический, которым обладали каждая деталь в высказывании и все детали вместе в системе высказываний о сосгаве похвалы Ольге. Второй же смысл — второстепенный, предметный, изобразительный, который возникал параллельно в похвале из совокупности деталей. Автор похвалы прибег к нагнетанию символов цепочкой высказываний с союзом «аки»: «Си бысть предътекущия крестьяньстеи земли, аки деньница предъ солнцемь и аки заря предъ свстомъ; си бо сьяше, аки луна в нощи; тако и си в неверныхь человецехь светящеся, аки бисеръ в кале» (с. 68). В результате изобразительный мотив глубокой ночи с сияющей луной был намечен автором, что подтверждается аналогичными описаниями ночей в летописи, содержащими те же три-четыре предметных детали, как и в похвале Ольге (ночь, луна, «светящеся», заря). Например, под 1102 г.: «на пебеси... акы пожарная заря... бысть гако светъ всю нощь, акы от луны полны св&тящься» (с. 276). Вне летописи авторы похвальных слов обычно предпочитали перечислять символы из очень разных предметных областей, без образования ими изобразительного целого.
Изобразительный мотив ночи сравнительно с реальностью имел четыре смысловые особенности у автора похвалы Ольге
в летописи. Во-первых, автор обозначил не конкретную, а отвлеченную ночь вообще, луну вообще, звезду вообще и т. д. Но для символики такой смысл неизбежен.
Во-вторых же, — и это более интересно, - обобщенная ночь у автора похвалы оказалась «неправильной», потому что автор объединил на самом деле разновременные детали: и глубокую ночь с сияющей луной, и конец ночи перед рассветом, и даже начало утра перед восходом солнца. Этот мотив фантастической ночи-утра нельзя объяснить какими-либо литературными традициями. Авторы похвальных слов если уж развивали символ деталями, то без смешения времени суток: язычество -это ночь, а начало христианства — день (так делал, например, Иларион в «Слове о Законе и Благодати»).
Описание «неправильной» ночи отличается еще третьей особенностью — автор начал как раз с утра, а потом углубился все дальше в ночь: сначала упомяпута деньница (Венера) перед восходом солнца, потом — предшествовавшая ей предрассветная заря, загем - глубокая ночь с сияющей луной; а жемчужина в грязи светится уж совсем во тьме. Обратный порядок описания ночи-утра отразил смену смысла символов у автора похвалы: сначала он использовал символы на тему «си бысть пред'ьтекущия крестьяньстеи земли», а потом перешел к теме все более сиротливого одиночества Ольги среди язычников.
Наконец, скажем о четвертой, самой интересной особенности изобразительного мотива ночи-утра в похвале Ольге: здесь нет движения от ночи к утру или наоборот; все детали представляются существующими одновременно, как на застывшей картине, в одном углу которой восходит солнце, а в другом углу царит ночь с луной. Так автор символически обозначил одновременность существования христианства и язычест ва во времена Ольги.
В эту картину ночи-утра автор похвалы ввел еще одно такое же нереальное изображение, сопровождающее символику крещения: Ольга то ли ночью, то ли под утро омывается в абстрактной купели, совлекши с себя неведомо откуда взявшуюся на ней ветхую одежду Адама, и облекается в новое («си бо омыся купелью святою, и совлечеся греховною одежевт. вст-хаго человека Адама, и въ новый Адамъ облечеся, еже есть Хрисгосъ»),
Зачем автору понадобилась вся эта картина ночи-утра с Ольгой, застывшей в главном деянии своей жизни? Автор похвалы, по-видимому, старался вызвать у читателей чувство
благоговения перед святой («сию бо хвалят рустне сынове акн началиицю») и потрудился над созданием даже своего рода «памятника» Ольге. Недаром автор тут же заговорил о памяти праведникам («бессмертье бо есть память его... в намят вечную праведникъ будетъ») и намекнул на земной памятник Ольге — мавзолей с ее мощами («се бо вси человеци прославляють, видяща лежащая в теле на многа лет»).
Вот аналогия. Совершенно явный «памятник» был обозначен в летописной похвале Феодосию Печерскому под 1091 г.: «победивь мирьскую похоть и миродержьца князя века сего, супротивника поправь дьявола и его козни, победникь я вися противным его стрелам и гордымъ помысломъ, ставь супротивно, укрепнвъся оружьемъ крестнымь и верою непобедимою, Бо-жьею помощью» (с. 214). Детали у автора похвалы образовали не картину живого сражения, а наметили изобразительный мотив величественно, как на медали, застывшей фигуры воина-победителя («победивъ... супротивника поправь... побед-никъ явися... ставь супротивно... укрепивься оружьемь...»). Традиционная символика победы не предусматривала обязательность описания позы победителя. Думается, вновь проявилось у летописца стремление усилить почитание подвижника и потому возвести ему словесный «памятник», наряду с упоминанием памятника земного («люди... иже взнрающе на раку твою, поминаюгь...» — с. 213).
Похвала бывала и более масштабной. Когда летописец при нагнетании символов вносил дополнительный изобразительный мотив в летописное повествование, го он мог выходить за пределы «памятника» герою к застывшей картине и без главного героя. Например, в похвале Ярославу Мудрому иод 1037 г. автор похвалы символизировал принятие христианского учения Русью перечнем сельскохозяйственных работ: «яко же бо се некто землю разурить. другыи же насесть, пни же пожинають и яд ять пищю бескудну» (с. I !52). В отличие от реального сезонного труда земледельца, в похвале Ярославу Мудрому этапы сельскохозяйственной деятельности разнесены по многим людям и даже поколениям, что подтверждает автор в своем пояснении к данной символике: «тако и сь — отець бо сего Владимирь землю взора и умягчи... сь же [Ярослав] насея... а мы пожннаемъ.,. приемлюще...». Картина получилась величавой и статичной, как бы развернутой автором перед взором наблюдателей, потому что здесь в похвале автор сделал упор на глаголы настоящего времени несовершен-
ного вида: «пожинають и ядять», «мы ножинаемъ», «вернии людье иаслажаются». Все это в изобразительном отношении напоминает ту большую «запону», которую для большей убедительности учения философ показал Владимиру: «показыва-ше ему о десну праведныя, в весельи предъидуща въ ран, и о шююю грешники, идуща в муку» (с. 106, под 986 г.). Автором похвалы Ярославу была подчеркнута для читателей основательность русского крещения, что далее дополнительно видно по знаменитой похвале книгам, когда сельскохозяйственную символику автор продолжил символикой полноводной и глубокой реки: «се бо суть рекы, напояюще вселеную; се суть исходищя мудрости; книгамъ бо есть неищетная глубина; сими бо в печали утешаеми есмы».
Перейдем к другим семантическим ст руктурам и соответственно к другим авторским целям. Иногда при нагнетании символов в летописном рассказе возникала несколько иная изобразительная фигура, нежели «памятник» или величественная картина, как, например, в похвальной речи византийского патриарха к княгине Ольге под 955 г.: «Хриспх-ь и мать схра-ннтн тя, яко же схрани Еноха в нервы я роды, и потомъ Ноя — в ковчезе, Аврама — от Авимелеха, Лота — от содомлянъ, Моисея - от фараона, Давида - от Саула, 3 отроци - от пещи, Данила — от зверии; тако и тя избавить от неприязни и от сетии его» (с. 62). В результате необычайно длинного единообразного перечисления библейских лиц разновременные библейские события объединились в пространственное окружение Ольги, в некую стену, окружающую город, которую летописец тут же и упомянул: «блаженая Ольга искаше доброе мудрости», а «премудрость... на краихъ ж с .шбральныхъ проповедаеть, во вратехъ же градныхъ дерзающи глаголеть». Эпизодическим изобразительным мотивом ограды летописец усилил достаточно частную мысль о защищенности Ольги «от всякого зла».
Прочие изобразительные мотивы, связанные с символикой, достаточно разнообразны в летописи. Во многих случаях символами служили совершенно конкретные реалии. Например, под 1065 г. летописец описал серию странных происшествий, которые, по его мнению, являлись предзнаменованиями зловещего будущего: «В си же времена бысть знаменье: на западе звезда превелика; луче имуще, акы кровавы; въсходящи с вечера по заходе солнечнемь; и пребысть за 7 днии. Се же проявляше не на добро» (с. 164). Тут же летописец добавил второе знамение: «В си же времена бысть де-
тищь... его же, детища, выволокоша рыболове въ неводе... бя-шеть бо сиць: на лици ему срамнии удове, иного нелзе казати срама ради». И тут же летописец вспомнил еще об одном знамении, предшествовавшем описанным: «Пред симь же време-немь и солнце пременися, и не бысть светло, но акы месяць бысть; его же невегласи глаголють снедаему сущю. Се же бы-вають сица знаменья не на добро». Все три знамения объединились в непрерывную череду событий, взаимодополняющих друг друга: одно знамение явилось на ночном небе с вечера, другое знамение появилось на небе днем, а еще одно обнаружилось на земле и в воде. Летописец постарался дагь картину искаженного мира с неба до земли и заполнить искажениями все ярусы картины. Зловещий смысл рассказа был доведен до крайнего предела.
Мало того, в этой же статье, в сразу же следующей за этим выборке знамений из «Хроники» Георгия Амартола, летописец использовал гот же способ изложения, заполняя изобразительными мотивами неблагополучия все зримое пространство, или «сферу»: знамения «на вздусе» («въ оружьи... полкы обоя явлены»), знамения на ночном небе («восия звезда на об-разъ копииныи», «посем же бысть звездамъ теченье с вечера до заутрья»), знамения на дневном небе («и паки солнце без лучъ гьяше»), знамения на земле у людей («жена детищь роди безъ очью и без руку, и чересла бе ему — рыбий хвостъ ирирослъ»), знамения среди животных («песъ родися шеегиногь») и т. д. (с. 164—165). Это одна из самых мрачных предостерегающих статей летописи: «знаменья слця на зло бывають».
Наконец, в летописи, в основном в летописной повести «16 ослеплении Василька Теребовльского под 1097 г., встречается еще одна изобразительно-символическая фигура, а именно -гигантский знак. Так, автор повести сообщил об ослеплении Василька конкретным ножом («узре Василко торчина остряща ножь... и приступи торчинъ... держа ножь» и т. д. — с. 260—261), а затем в речах князей по поводу ослепления Василька этот нож преобразился в символ княжеской междоусобицы: «...створи се в Русьскеи земьли и в насъ, брагьи, — оже вверженъ в ны ножь», «зло створилъ еси в Русьстей земли и вверглъ есн ножь в пы» (с. 262. Сравним далее под 1100 г. о том же: «вверглъ еси ножь в ны, его же не было в Русскеи земли» — с. 274). В результате возник изобразительный мотив гигантского грозного ножа, всаженного в Русскую землю. То было предупреждение: «Да аще сего не правимъ, то болшее зло встанеть на нас».
Гиперболизированные предупреждающие предметы-знаки появлялись у автора данной повести неоднократно. Например, князья «целоваше крестъ межъ собою» не воевать друг с другом (с. 265); однако, когда один из князей в нарушение клятвы пошел на Василька и его брата, Василько «вземше крестъ, его же бе целовалъ к нима, ...и Василко възвыси крестъ, глаголя, яко "сего еси целовалъ"»; и тут конкретный крест обернулся символом и одновременно каким-то громадным внеземным крестом: «сступишаяся иолци, и мнози человеци благоверпни видеша крестъ над Васильковы вой, възвыщься велми» (с. 270).
Предметная деталь в повести могла приобретать повышенную значительность и не за счет гиперболизации ее величины, а благодаря переносу в небесный мир. Вот с ослепленного Василька «сволокоша с него сорочку кроваву» для стирки, но очнувшийся Василек высказал сожаление: «да бых в той сорочке кроваве смерть приялъ и сталъ пред Богомь» (с. 261), — окровавленная сорочка превратилась в пронзительный знак мученичества, этим и важна.
В заключение отметим еще один способ летописного повествования, правда, редкий и фактически не относящийся к нашей теме. Вот чуть ли не единственный пример в летописи иод тем же 1097 г.: в сражении с венграми половцы «сбиша и б мячь... сбиша угры, акы в мячь, яко се соколь сбиваеть гали-це» (с. 271). Выражение «сбиша, акы в мячь» относится, конечно, к сравнениям, а не к символам и предполагает предметное сопоставление людской свалки в битве со свалкой в игре. Но вот как атрибутировать выражение «яко се соколь сбиваеть га-лице»? «Сокол» и «галки» уже кажутся символами проппюбор-ствующих сторон. Однако на самом деле это иносказание, а не символика, потому что предметными понятиями — сокол, галки — здесь переносно обозначены другие предметные же, а не абстрактные, понятия — половецкий князь Боняк и разгромленное им венгерское войско. Такие иносказания нередки, например, в «Слове о полку Игореве».
Иносказание выполняло другую изобразительную роль, нежели символика. Если в тексте при нагнетании символов формировался изобразительный мотив, усиливающий символический смысл того же текста, то иносказание активно подчеркивало конкретный изобразительный смысл всей фразы. В частности, в приведенной выше фразе иносказанием «яко се соколъ сбиваеть галице» автор гиперболизировал летучий размах описываемой сечи.
В целом же не остается сомнений в том, что при использовании символов в летописном повествовании символику сопровождала большая или меньшая степень изобразительности, зависевшая от авторских целей, Эти цели и изобразительные фигуры {«памятники», «стены», «картины», «сферы», «знаки») были довольно разнообразны, потому что в составлении летописи участвовали очень разные авторы и в очень разное время.
»Слово о Законе и Благодати» Илариона: идеализация
Символика других летописей XII—XIII вв. гораздо беднее, чем в «Повести временных лет», и сравнительно с ней ничего нового не содержит в изобразительном отношении. Зато символика более раннего произведения — «Слова о Законе и Благодати», — хотя и однообразна по способу изложения (Илари-он использовал только нагнетания символов), но сопровождавшие его символику изобразительные мотивы семантически отличались от изобразительных мотивов «Повести временных лет»: Иларион ценил не только внутреннюю, но и внешнюю красоту героев и событий.
Сравним, например, символику крещения, сходную в «Слове» Илариона и в «Повести временных лет». Владимир в «Слове», как и Ольга в летописной похвале, раздевается, омывается в купели и одевается: «г.ьвлече же ся убо каганъ нашь и съ ризами вегъхааго человека сьложи тленънаа, оттрясе прахь неверна и вьлезе вь святую купель, и породися от духа и воды, вь Христа крестився, въ Христа облечеся, и изиде от купели, бе-лообразуяся»*. Из реалий-с им волов Иларион составил изображение чисто обмывшегося Владимира, которое далее продолжил образом парадной облаченности князя с ног до головы: «ты правдою бе оплечень, крепостню препоясанъ, истиною обуть, съмысломъ венчань, и милостынею, яко гривною и уттрью златом), красуясн.» (с. 34). Владимир у Илариона идеально наряден внешне, чем напоминает красочно описанного обобщенного князя в «Шестодневе» Иоанна Экзарха. У Илариона так же идеально наряден и современный ему Киев, который сын Владимира «велнчьствомъ, яко венцемь, обложилъ» (с. 33).
В отличие от летописцев Иларион превращал изобразительные мотивы при символах в идеальные образы, что раскрывает также присутствующая в обоих произведениях символика смены «ночного» язычества «дневным» христианством:
«Отиде бо светь луны, солнцю вьсиавъшу... и студеньство нощьнос погыбе, солнечьнеи теплоте землю сыревши, и уже не гърздится... человечьсгво, нъ... просграно ходить, иудеи бо при свешти... делааху... хрисгияни же при благодетьнеим солнци... жиждють» (с. 17). Ночь и день в описании Илариона не искажают реальносгн, но представлены в максимально полном, идеальном своем проявлении: ночью светит луна и очень холодно, люди теснятся при свече; днем же сияет солнце, своею теплотою согревая землю, люди ходят свободно.
Другие изобразительные мотивы на основе перечисления символов, довольно многочисленные в «Слове», также отражают тяготение Илариона к созданию полнокровных идеальных образов, — например, в теме христианского орошения после языческой засухи: если уж потек источник, то обильный и всепроникающий («еуагельскыи же источникъ наводтшея и всю землю покрыаь» — с. 23); если пошел дождь, то максимально плодотворный («дождемь Божиа поспешениа /шотожепа высть многоплодие» — с. 34).
Почти через полтора века после Илариона другой знаменитый проповедник - Кирилл Туровский — довел символику в своих «словах» до гигантских предметных панорам всеобщего благополучия.
«Слово о полку Игореве»: героизация
Осмысление «Слова о полку Игореве» требует больших усилий. Поэтому, прежде чем говорить о каком-либо общем семантическом явлении в «Слове», подробно проанализируем один из его отрывков. Начнем со смысловой структуры знаменитой похвалы Бояну: «Боянъ бо вещии, аще кому хотяше песнь тво-рити, то растекашется мыслию по древу, серымъ вълкомъ по земли, шизьгмъ орломъ подъ о6лакы»г'. В этой характеристике содержатся разного рода иносказания. С одной стороны, здесь присутствует классическое предметное иносказание, хотя и в скрытой форме: Боян — это волк и это орел («Боянъ... растекашется... вълкомъ... орломъ...»). Склонность автора к «птичьему» иносказанию при упоминании Боя на подтверждается ближайшим контекстом, в котором автор уже прямо обозначил Бояна и как соловья («О Бояне, соловию стараго времени»), а персты Бояна как соколов («пущашеть 10 соколовъ... Боянъ же, бра-тие, не 10 соколовъ... пущаше, нъ своя вещиа пръсты... въекла-даше»). Кроме того, по всему тексту «Слова» наблюдается мно-
го подтверждающих аналогий, из которых видно, что иносказательное обозначение человека волком было излюбленным приемом автора: «куряне... скачють, акы серый влъци» (с. 46); «Гзакъ бежитъ серымъ влъкомъ» (с. 47); «Всеславъ... скачи влъкомъ... влъкомъ рыскаше» (с. 53, 54); «Игорь князь... ско-чи... влъкомъ, ...Влуръ влъкомъ потече» (с. 55). Автор нередко использовал и разные по форме иносказательные обозначения человека птицей: «чръныи воронъ — поганый половчине» (с. 47); Игорь — «заиде соколъ» (с. 49); «Романе и Мстиславе... яко соколъ... ширяяся» (с. 52); Ярославна — «полечю, рече, зег-зицею» (с. 54) и пр.
Но, с другой стороны, недаром в рассматриваемой характеристике Боя на предметное иносказание присутствовало только в скрытой форме, - оно подавлялось более важными для автора абстрактными иносказаниями, которые, таким образом, приближались к символам. Эти абстрактные смысловые оттенки и попытаемся уяснить.
11режде всего, глагол «растекашется» служил иносказанием абстрактного понятия «песнь творити» (песнь твориги - значит растекаться); при этом глагол «растекашется» в данной фразе так же имел абстрактное значение передвижения вообще — поэтому автор применил глагол «растекашется» сразу к трем очень разным объектам — мысли, волку и орлу, в то время как во всех других случаях автор четко называл отличительный вид передвижения объектов: птицы у пего в основном летали, звери - бежали или скакали, а мысль — гоже летала.
Прочие абстрактные же иносказания во фразе о Бояне добавляли, как именно это песнотворение-двнжение осуществлялось. Упоминания волка и орла здесь у автора не имели весомого предметного смысла, соотносились с абстрактным понятием «мысль» и лишь указывали на ярусы песнотворческого передвижения: нижний («вълкомъ по земли») и верхний («орлом ь подъ облакы»).
Сложнее понять, какой ярус передвижения при песнотворе-нии подразумевало выражение «растекашется мыслию но древу». Словоформа «мыслию» у автора «Слова», скорее всего, обозначала не внутреннее свойство человека, а внешний самостоятельный объект-носитель и орудие движения или действия, такой же. как у словоформ «вълкомъ» или «орломъ» в данной фразе (ср. о мысли в других местах «Слова»: «мыслию ти прелете-ги» — с. 51; «мыслию поля мерить» — с. 55; «мысль носить ваю умъ» — с. 52. Ср. также аналогичные только по форме выраже-
ния: «летая умомъ» — с. 44; «кликомъ поля прегородиша» — с. 47; «итти дождю стрелами» - с. 47; «течеть сребрсными струями» — 53; «опутаеве красною дивицею» — с. 56; и т. д.).
Можно предположить, что растекание мыслью «по древу» подразумевало движение не горизонтальное, а вертикальное, и, пожалуй, сверху вниз, по стоящему «древу». Правда, при упоминаниях «древа» в связи с песнотворчеством Боя па автор не раскрыл направленность движения «по древу» (см.: «скача, славию, по мыслену древу» — с. 44).
И все же, используя другое иносказание о творчестве Бо-яна, автор несколько яснее обозначил движение сверху вниз: «не 10 соколовъ па стадо лебедей пущаше, нъ своя вещиа пръсты на живая струны въсклпдаше» (с. 44).
Кроме того, все прочие упоминания «древа» в «Слове», кажется, имели в виду движение как раз гоже сверху вниз. Наиболее ясен этот оттенок в таких выражениях, как «древо с тугою кь земли преклонилось" (с. 49), «древо с тутою кь земли преклонило» (с. 55), «древо не бологомъ листвие срони» (с. 52). Менее ясно действие сверху вниз обозначено во фразах: «Дивъ кличетъ връху древа, велитъ послушати земли...» (с. 46), — с верха дерева к земле; «одевавшу его теплыми мъглами иодъ сению зелену древу» (с. 55), — от верхней «мглы» (ср. немного ранее: «полете соколомъ подъ мьглами») к стоящему дереву и «сени» под ним. Однако отмеченные упоминания «древа» не являются близкими аналогиями к выражению «расткашет-ся мыслию но древу» и поэтому не могут с полной определенностью подтвердить его пространственный смысл.
Как бы го ни было, но растекание «мыслию по древу» обозначало передвижение объекта, связывающее пространственные верх и низ. На склонность автора к обозначению такого рода вертикального движения указывают аналогии в «Слове», хотя и не близкие к фразе о «древе», по более ясные: если стоящее «древо» лишь скрыто подразумевало наличие верха и низа, то в последующих аналогиях в тексте верх и низ были достаточно четко обозначены разными объектами. Например, во фразе «два солнца померкочга, оба багряная стльпа погасо-ега и въ море погрузиста» (с. 50) два солнца мыслились находящимися вверху, море — внизу, а оба столпа соединяли верх с низом, притом движение происходило сверху вниз («погру-зиста»). Ценность этой аналогии несколько уменьшается из-за реконструированиости цитированной фразы, в которую упоминание о погружении в море перенесено современными тек-
пологами из дальнейшего текста, явно спутанного (с. 50—51, 500-501).
Но другие, текстологически бесспорные аналогии с упоминанием солнца в «Слове« повторяют ту же смысловую схему. "Гак, в плаче Ярославны: «...слънце... простре горячюю свою лучю на ладе вой» (с. 55), — солнце обозначало верх; воины «въ пиле» — низ; луч — соединял верх с низом, движение-нросгрение луча явно шло сверху — вниз.
Или еще одна аналогия: «Солнце ему тьмою путь заступаше» (с. 45), — солнце, конечно, верх; путь «по чистому полю» — низ; тьма — соединитель верха с низом; направление движения — сверху вниз (ср.: «...солнце... отъ него тьмою... прнк-пыты» — с. 44).
Аналогии затрагивали не только солнце. Сравним в плаче Ярославны: «О ветре-ветрило! (...) Мало ли ти бяшеть горе нодъ облакы веяти, лелеючи корабли на сине море?» (с. 54), -облака относятся к верху, море — к низу, ветер их связывает, а движется сверху вниз.
В «Слове» есть и менее ясные случаи движения сверху вниз, но, кажется, нет ни одного случая с движением снизу вверх по вертикальному объекту, соединяющему верх и низ (сомнительно только выражение: «рища в тропу Трояню чресъ поля на горы» — с. 44. Поля — низ, горы — верх, тропа соединяет их, с\едуя снизу вверх, однако она не вертикальный объект). Гак что автор «Слова», вероятнее всего, предполагал двигающейся сверху вниз мысль по стоящему «древу».
Далее встает новый вопрос: в иносказательной характер» стике песнотворения Боя на автор «Слова» говорил ли об одновременном движении нескольких объектов в разных плоскостях либо об их последовательных движениях поочередно как о некоей эстафете? Сама характеристика Ьояна не дает ответа на этот вопрос, Опять в какой-то степени помогают контекст и аналогии. Дальнейшее сопоставление песнотворения Боя на с полетом соколов подразумевало явно последовательное непрерывное движение. Затем сопоставление Боя на с соловьем также подразумевало единое последовательное движение — по древу, под облаками, но тропе. Наконец, близкое по форме к характеристике Бояна описание бегства Игоря из плена гоже имело в виду последовательное передвижение Игоря: сначала »горностаемъ къ трости ю», затем «белымъ гоголемъ на воду, потом «босымъ влъкомъ... къ лугу Донца», а там и «соколомъ под ь мылами» (с. 53). Значит, велика вероятность того, что
29 - 14=^
песнопение Бояна автор «Слова» иносказательно обозначил как дуговое или криволинейное движение, последовательно переходившее из плоскости в плоскость: сначала сверху вниз, затем понизу, а потом поверху.
Главным пространственным смыслом в »той иносказательной характеристике было: Боя ново песнопение «растека-шется» все шире и дальше. И действительно, словоупотребление автора ведет к такому смыслу. Первое движение во фразе — передвижение мысли - было устремлено вдаль. Глаголы «растекатися» и семантически ему родственные «теча», «раз-лиятися», «простиратися» обозначали у автора «Слова» некое широкое и беспрепятственное действие (ср.: «тоска разлился по Рускои земли, печаль жирна тече средь земли Рускыи» — с. 49; «грозы твоя по землямъ текуть» — с. 52; «по Рускои земли прострошася» — с. 51). Существительное «мысль» было связано с передвижением куда-то далеко (ср.: «мысли юти прелете-тн издалеча» — с. 51; «мыслию поля мерить огь великан) Дону до малаго Донца» — с. 55). Существительное «древо» - притом всегда в «Слове» только в единственном числе - явно служило символом и, возможно, обозначало нечто вроде межевого знака на дальней границе Русской земли: «древо» стояло перед землями незнаемыми, «древо» находилось у быстрой Ка-ялы, «древо» обнаруживалось по Роен и Суле, «древо» охраняло Игоря у Донца. Так что мысль при песнотвореннн посылалась далеко и текла широко (ср. частичную аналогию с посыланием слез: Ярославна из Путивля «слала... слезъ на море» — с. 55).
Второе передвижение, содержащееся во фразе о Бояне, — бег волка —тоже указывало на неостановимый охват большого пространства «растеканием», скаканием, рысканием и пр. (ср.: «скачють, акы серый влъцн въ поле» — с. 46; «поскочи по Рускои земли» — с. 49; «влъкомъ рыскаше: изъ Кыева дорнскаше до куръ Тмутороканя» — с. 54).
Наконец, третье передвижение, обозначенное в характеристике Бояна, — полег орла — подразумевало сразу два пространственных оттенка: взмывание вверх (ср.: «летая умомъ подъ облакы» — с. 44; «соколъ... высоко птицъ възбнваетъ» -с. 51; «высоко плаваешь... яко соколъ на ветрехъ ширяяся» — с. 52; и еще: «гори подъ облакы веяти» — с. 54) и далекий полет (ср.: «...хороброе гнездо, далече залетело» - с. 47; «о, далече заиде сокодъ... — къ морю» — с. 49; «полечю, рече, зегзицею по Дунаеви» — с. 54; и еще: «вьются голоси чрезъ море» — с. 56).
В целом иносказательная характеристика янергичиого широкого и далекого песнотворения Бояна являлась четырех-слойиым семантическим образованием. Внешне — изложение как будто с предметными деталями; а на самом деле - высказывания с высокой степенью абстрактности, когда иносказания переходили в символику; однако символика сопрягалась со скрытыми и не совсем отчетливыми пространствен но-изобразительными мотивами, которые вкупе обозначали все-охватностъ песенного движения и, в свою очередь, переходили в дополнительное иносказание — символ исторической содержательности песеп Бояна: «Номняшеть бо, рече, първыхъ временъ усобице... песнь нояше старому Ярославу, храброму Мстиславу... красному Романовы Святъславличю» — с. 43—44).
Зачем автору «Слова» в характеристике содержания песен Бояна понадобилось прибегать к столь насыщенной и в общем нетрадиционной системе «двигательных» иносказаний, приближающихся к символам? Думается, для героизации творчества Бояна как прославителя русских князей: ведь струны его инструмента «княземъ сливу рокотаху», а он «плъкы ущеко-талъ... свивая славы оба полы сего времени» (с. 44). И просла-витель этот отличался тщательностью: накладывал все десять своих перстов на струны.
Эта фундаментальная героизация не сводилась к прославлению успехов персонажа или к гиперболизации его поступков. а выражалась в подчеркивании надежности, основательности персонажа и в полноте охвата им места и предметов действия. В этом отношении героизация Бояна имела многочисленные аналогии в «Слове»,
Так, в «Слове» были героизированы все русские персонажи. Например, Игорь в начале «Слова» всеобъемлюще заполнен мужеством («истягнуумь крепостню своею, и поостри сердца своего мужествомъ, наплънився ратнаго духа» — с. 44), а в конце «Слова» стремительно бежит из плена, охватывая пространство от земли до неба, и эта неудержимость расценивается как подвиг («Кня-же Игорю! Не мало ти величия» — с. 55). Князь Всеволод мощно трогается с места и устремляется вдаль. «Яръ Туре Всеволоде! (жоиши на борони, прыщеши на вой стрелами, гремлши о шеломы мечи харалужпыми. Камо, Туръ, пае кетмии1, своимъ :1латымь шеломомъ посвечивая...», — в героическом движении «забывъ чти и живота» (с. 47—48). Князь Святослав всеобъемлюще охватывает пространство своими активными действиями: «...бяшеть при-феналъ своими сильными плъкы и харалужными мечи, насту-
24'
ии на землю половецкую, при гопша хлъми и яругы, взмути рек-« и озеры, иссуши тпюкьг и болота. А поганаго Кобяка изь луку моря... вы горже», — то есгь весомо героичен Святослав; оттого «поютъ славу Святославлю» (с. 50). Героичны своей повсеместностью и русские войска: «Комони ржутъ за Сулою, звенить слава <!ъ Кыеве, трубы трубять вь Новеграде, стоять стязи вг> Путгшм» (с. 44), — и «слава» опять упомянута. Особенно подчеркнута в «Слове» солярная героичность курян, и предметов, и ландшафта — трижды по три элемента: «подъ трубами повити, подъ шелом ы възле-леяны, конець копия въскръмлени; пути имъ вед ом и, яругы нмъ знаеми: луци у ннхъ напряжени, »гули отворени, сабли изъостре-ни; сами скачють... въ поле»; и все ради славы: «ищучи себе чти, а князю славе» (с. 46).
В «Слове» героизированы и разнообразные несчастья, которые предстоит преодолевать, причем героизированы тем же самым изобразительным способом — насыщенной пространственной или предметной всеохватностыо. Особенно значительными выглядят зловещие знамения, охватывающие небо и землю и символизирующие гигантское наступление врагов па русское войско. Например: «,,.крова выя зори светь поведа-ютъ, чръныя тучя съ моря ндуть, хотятъ прпкрытн 4 солнца, а въ нихъ трепещуть спнии млънии... Земля тутнеть, рекы мутно текуть, пороси поля ирикрываюгь», - это значит: «Выти грому великому... половци ид уть оть Дона, и оть моря, и опт всехъ ппранъ рускыя плохы оступнша» (с. 47). Неудачные для русских сражения героизированы превращением их в процессы сельскохозяйст венных работ или пира и пр.
Героизировано даже состояние покоя в «Слове». Ср.: «Длъго ночь мрыкнетъ. Заря светь запала, мьгла ноля покрыла, ще-котъ славии успе, говоръ галичь убудися. Русичи великая поля щиты прегородиша, ищучи себе чти, а князю — славы* (с. 46), — действие последовательно охватывает объекты сверху вниз, от неба до земли, и всё застыло в ожидании славы.
Таким образом, характеристика Бояна стала лишь первым эпизодом в длинном ряду героизированно основательных людей и событий в «Слове». Пожалуй, именно за недостаточную надежность и основательность осуждали некоторых князей автор «Слова» и его герои: «Спала князю умь похоти» (с. 44); «и начата князи про малое "се великое" млъвити» (с. 49); «ка-ють киязя Игоря, иже погрузи жнръ во дне Каялы» (с. 50); «рано еста начала Половецкую землю мечи цвелити» (с. 51); «уже бо выскочисте изъ дед пни славе» (с. 53) п пр.
Казалось бы, трудно и даже невозможно создать героическое произведение на горестную тему о полном поражении, позорном пленении и тихом бегстве не очень крупного русского князя из плена, но автор «Слова о полку Игореве» справился с задачей героизации подобных событий, изобразив действующих лиц надежными, основательными, упорными или ратуя за эти качества у князей путем обильного использования иносказаний-сим волов с полноохватным пространственным смыслом.
«Слово Даниила Заточника»: камерность
Свое сочинение" этот условный автор наполнил огромным количеством символов. В том, что это все-таки именно симво-\ы, а не сравнения или иносказания, можно убедиться на любом наугад выбранном примере. Так, в начале «Слова» Даниил Заточник заявил о манере своего изложения: «Бысть языкъ мои трость книжника-скорописца, и уветлива уста, аки речная быстрость»7. В этой фразе связаны не писчая «трость» с языком автора и не река — с его устами, а отвлеченные понятия: «бы-стрость» реки символизировала «уветливость» (говорливость) уст, а «скорописность» тросги символизировала многоречивость «языка». Просто символы эти были оформлены автором неотчетливо, что являлось обычным для всего «Слова». Правда, в самом конце «Слова» Даниил повторил характеристику своего стиля, снова быстротой символизировал плодовитость, но, пожалуй, несколько яснее: «Да не възненавидим буду миру со многою беседою, яко же бо птица, частяще песни своя, скоро възненавидима бываеть» (с. 398), — учащеппоегь пения птицы символизировала многоречивость автора.
Все эти символы рассыпаны по тексту «Слова», как целое не являлись продуманным способом повествования у автора и не образовывали компактных картин или каких-либо изобразительных фигур, но все же вкупе распределялись по нескольким тематическим группам, обладающим определенным изобразительным своеобразием, независимо от того, о хорошем или о плохом говорил автор. Наиболее повторяющимися у автора «Слова» были, так сказать, ландшафтные мотивы у символов; например: «аки река, текуща без бреговъ сквози дубравы»; или: «аки река в брезех, а брези камены» (с. 392). В подавляющем большинстве ландшафтные мотивы в «Слове» являлись камерными; автор упоминал одиночные предметы, находящиеся прс-
имущественно в поле: то попадался «нощный вранъ на ныри-щи» (с. 388; на развалинах); то конь «за буяном» (с. 392; за курганом); то «древо при пути» (с. 390); то «дубъ креиокъ множеством корениа» (с. 392), то бесплодная «смоковница» (с. 388), то «трава блещена, растяще на застени» (с. 388; трава бледная в затененном месте), то какое-то «место незаветрено» (с. 392).
«Слово» Даниила, адресованное князю Ярославу Владимировичу, казалось бы, должно было быть более «государственно» широким своими предметными мотивами символики. Однако сравнительно более масштабные упоминания природы в «Слове» единичны: два-три раза говорится о море; всего три-четыре — упомянуты различные явления, относящиеся к небу (солнце, звезды, воздух, облака). Автора «Слова» явно тянуло к камерности. Показательно в связи с этим, что когда Даниил упоминал «землю», то в предметном отношении на самом деле он имел в виду поле, не такое уж большое, например: «пусти тучю на землю художества моего» (с. 390), - одна туча стоит над землей, то есть, конечно, над полем.
Преобладающая камерность изобразительных мотивов Даниила выразилась и в специфичности круга символически или реально обозначенных им людских занятий, опять-таки независимо от того, говорил ли он об одобряемых им или об осуждаемых действиях. В основном автор затрагивал дела домашние («възри... аки мати на младенецъ» — с. 366; «веселишися многими брашны... лежиши на мяккых постелях под собольими одеялы» — с. 392; «приничюще к зерцалу и мажущися ру-мянцемъ» —с. 396); упоминал дела хозяйственные («орють... се-ють» — с. 390; «иеводъ... удержитъ... рыбы» — с. 392; «кони па-сгвиги ... коня напоити» — с. 392), припоминал и дела ремесленные («олово... часто разливаемо» —с. 390; «гусли бостраяют-ся персты» — с. 392; «ражженне железу» — с. 394). О более масштабных делах оговорки Даниила единичны (например, о военной службе: «за добрымъ князем воевати» — с. 392).
Камерность мотивов Даниила не была нарочитой; она получилась естественно. Ее нельзя объяснить только нищетой несчастного автора, которому до менее приземленных проблем не было дела. Ведь о своей нищете Даниил мог писать и с размахом: «покры мя нищета, аки Чермное море - фараона» (с. 388), «одержимъ нищетою... рыдая, аки Адамъ рая» (с. 390) и т. д.
Камерность предметных мотивов Даниила в большей степени, как нам кажется, определялась все-таки мелочной идейной атмосферой удельной Руси первой половины ХП1 в. Неда-
ром Русскую землю автор «Слова» не упоминал вовсе, зато упоминал пункты местные — то «градъ иашь» (с. 392), то «Новгород», то «Курское княжение» (с. 390), и рассуждал об удельных переменах: при каких обстоятельствах «князь высока стола до-будеть», а при каких «меншего лишенъ будеть» (с. 394).
Конечно, предположение о зависимости изобразительных мотивов у автора «Слова» от общественного кругозора удельной Руси нуждается в обстоятельных исторических сопоставлениях. Пока же укажем на литературные параллели: сходная со «Словом Даниила Заточника», как нам опять-таки кажется, удельная узость авторского мироощущения наблюдается также в таких очень разных памятниках XIП-Х1У вв., как «Сказание об Индийском царстве» и «Житие Александра Невского»".
На материале символики всего лишь четырех памятников XI—ХШ вв. можно увидеть, с каким разнообразием и непредвзятостью символика сопровождалась той или иной степенью изобразительности в литературных произведениях и как это явление обогащалось до конца XII в.
Однако для XIII в. типичной стала, пожалуй, как раз логическая застылость и изобразительная скудость литературной символики. Так, в чрезвычайно пространном, риторично-компилятивном «Житии Лвраамия Смоленского» Ефрема однажды встречается большой блок символов с повторяющимся предметным мотивом сбора существ в защищенном от опасностей месте: «аки делолюбивая пчела, вся цветы облетающи и сладкую «миг пищу принося щи и штовящи;... якоже пастухъ добрый, вся гведый паствы и когда на коей пажити ему пасти стадо, а не ... овогда гладомъ, иногда же по горамъ разыдуться, блудя ще, а инин отъ зверей снедени будуть; ... тако же и корабле-никъ и хитрии корми и ци, ведуще путь и пристанище ихъ, милости ожидающе отъ Бога и подобна ветра, а не прели ву бури и волнамъ морьскымъ, но съ Божиею помощью како нти наречен-ниго града бес пакости и потопления... Я ко же кто хотя наречень быти воеводы огъ царя, то не вся ли сьбираеть храбрыя оружни-кы и тако стати крепко?..» и т. д.н Защищенное место (улей — нажить — град — полк) как единое изобразительное целое почти не вырисовывалось у автора жития, который лишь с логической натугой подобрал символы в своем повествовании о гонениях на Авраамия и окружении его преследователями, но не использовал дополнительную силу единого образа для символики.
Такова одна из линий эволюции изобразительности в древнерусской литературе XI—XIII веков.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Адрианона-Перетц В.П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. М.;Л., 1947.
2 См.: Шахматов A.A. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 117, 548-549.
* ПСРЛ. М., 1997. Т. 1 / Текст памятника подгот. F-.Ф. Карский. Стб. 68. Далее столбцы указываются в скобках. Текст летописи цитируется с упрощением орфографии.
I Идейно-философское наследие Иларнона Киевского. М., 1986. Ч. I / Текст' памятника подгот. Т.А. Сумникова. С. 27—28. Далее страницы указываются в скобках. Текст «Слова» цшируется с упрощением орфографии.
Слово о полку Игореве / Текст памятника подгот. Л.А. Дмитриев и Д.С. Лихачев. Л., 1967. С. 43. Далее страницы указываются в скобках. Те KCl' «Слова» цитируется с упрощением орфографии.
II «Слово» относим к более ранним произведениям, чем «Моление». См.: Соколова Л, В. К характеристике «Слова» Даниила Заточника (Реконструкция и интерпретация первоначального текста) // ТОДРЛ. СПб., 1993. Т. 46. С. 229—255. Основываемся на первоначальном тексте, без вставок более поздних, выявленных Л. В, Соколовой.
7 Памятники литературы Древней Руси; XII век / Текст памятника подгот. Д.С.Лихачев. М., 1980. С. 388. Далее страницы указываются в скобках. Текст «Слова» цитируется с упрощением орфографии.
Использую переводы «Слова», сделанные Д.С. Лихачевым (в том же падании, с. 389 и сл.) и В. В. Колесовым (Мудрое слово Древней Руси: (XI-XVII вв.). М., 1989. С. 160 и сл.).
11 См., например: Демин A.C. О художественности древнерусской литературы. М„ 1998. С. 222-223, 278-281.
" Памятники литературы Древней Руси: XIII век / Текст памятника гюдгот. Д.М. Буланин. М„ 1981. С. 72.
