CC BY
140ПУТЕВОДИТЕЛЬ
Шнирельман В. А. Интеллектуальные лабиринты: очерки идеологий в современной России / Московское бюро по правам человека. М., Academia, 2004. 480 с.
Шнирельман В. А. Лица ненависти. (Антисемиты и расисты на марше) / Московское бюро по правам человека. М., Academia, 2005. 360 с.
Московское бюро по правам человека в рамках финансируемого Европейской Комиссией проекта «Общественная кампания противодействия расизму, антисемитизму и этнической дискриминации в многонациональной Российской Федерации» с 2003 года издает серию книг. В 2003 году вышел «Политический антисемитизм в современной России» В. А. Лихачева, в 2004 — «“Еврейский вопрос” по Александру Солженицыну» В. Д. Оскоцкого и «Интеллектуальные лабиринты: очерки идеологий в современной России» В. А. Шни-рельмана, в 2005 — «Скинхеды в России» С. В. Беликова, «Ксенофобия. Национализм. Фашизм. Лики русского национализма» В. И. Илюшенко, «Россия между “Норд-Остом” и Бесланом. По материалам федеральных СМИ» С. А. Кусовой, «Не допускается разжигание межнациональной розни...» В. К. Мальковой и вторая книга В. А. Шнирельмана. «Лица ненависти. (Антисемиты и расисты на марше)». Книгам Шнирельмана и посвящена настоящая рецензия.
Без всякого преувеличения могу сказать, что книги Шнирель-мана с академической точки зрения являются лучшими в данной серии.
Даже предварительный просмотр книги «Интеллектуальные лабиринты: очерки идеологий в современной России» показывает, что Шнирельман сохраняет верность высокому исследовательскому кредо. Максимально полный сбор фактического материала (можно сказать — «любовь к фактам») и их скрупулезный анализ влекут за собой внушительный справочный аппарат, типичный для большинства публикаций Шнирельмана. Вот и в «Интеллектуальных лабиринтах» основной текст занимает 348 страниц, а справочный — 127 страниц и состоит из 1380 (!) примечаний.
Большинство глав книги были опубликованы автором в 1996— 2003 годах, о чем читатель уведомляется постраничными примечаниями. Но «Интеллектуальные лабиринты» — не сборник статей. И дело не только в том, что изобилие собранного Шнирельманом материала четко структурировано по бывшим статьям, а ныне пятнадцати главам, составившим четыре части книги. Дело еще и в незаурядной работоспособности и целеустремленности автора, последовательно разрабатывающего различные существенные аспекты огромной и интересной темы.
Первая часть посвящена евразийству и состоит из четырех глав. В главе 1 «Евразийская идея и теория культуры» (с. 18—37) Шнирель-ман заново осмысливает евразийство как направление общественной мысли. При этом он исходит из таких очевидных свойств евразийства, как противоречивость и рыхлость, которые обусловливались в первую очередь тем, что евразийские публикации принадлежали людям с различными и изменчивыми взглядами и не были «партийной литературой». Эти свойства обеспечивали ту степень парадоксальности, которая делает почти невозможным усвоение евразийства как целостной и отчетливой концепции. И только сузив восприятие, выбрав какой-то определенный, пусть даже и широкий аспект, можно увидеть в евразийстве некую систему идей. Для Шнирельмана евразийство — «научный национализм» (с. 20) и культурологическая концепция.
Но даже если рассматривать евразийство специальным, одноаспектным способом, можно лишь отчасти уменьшить парадоксальность евразийской идеологии. Это признает и автор, который, заканчивая главу 1, отмечает, что «евразийская теория культуры была достаточно противоречивым учением, содержавшим не только весьма плодотворные идеи и подходы, но и носившим изрядный запас этноцентризма, сдерживавшего развитие этих идей или даже уводившего мысль в ложном направлении» (с. 37).
Глава 2 «Евразийство и национальный вопрос (вместо ответа В. В. Карлову)» развивает основной тезис первой главы о евразийстве как о культурологической концепции. Шнирельман довольно убедительно попытался придать этому тезису конкретное содержание. На с. 41—42 он перечисляет десять «культурологических идей, выдвинутых евразийцами» и представляющихся ему «фундаментальными культурологическими подходами». С этим можно согласиться, если признать начальный, собственно, предварительный эпистемологический статус евразийских идей именно как методологических
подходов или декларированных исследовательских целей. А вот как исследовательские результаты они вызывают больше сомнений.
В этой же главе Шнирельман приходит к важному и интересному выводу о тождестве евразийского проекта с национальной политикой СССР. Это тождество, строго говоря, не могло быть полным, однако имевшиеся различия во многом снимаются противоречивостью самого евразийства, которое не воспринимается в качестве последовательного «плана политических мероприятий».
Шнирельман обоснованно считает, что при осуществлении евразийского проекта неизбежной была бы русификация нерусских народов. Если учитывать относительное тождество евразийского и советского проектов, то опыт СССР — этот грандиозный, поставленный историей «лабораторный эксперимент» позволяет обойтись без сослагательного или условного наклонения. Автор верно описывает итоги этого опыта: «В наши дни имеются хорошие возможности оценить на практике результаты евразийского решения “национального вопроса”. Искусственное строительство синтетической общесоветской культуры, начавшееся... с середины 1930-х... приобрело колоссальный размах в 1960-е — первой половине 1980-х годов. Результаты этого развития вызвали у многих нерусских народов страх перед надвигавшейся русификацией и опасения за судьбы своих национальных культур и языков. Еще менее этот процесс мог удовлетворить русских националистов, которые чувствовали, что русские теряли свои культурные особенности в сравнении со многими нерусскими народами, стремившимися мобилизовать все свои культурные ресурсы, чтобы противостоять русификации. Страна не выдержала культурного перенапряжения, и это было одной из причин краха советского режима» (с. 56, 57).
Отмечу, что эти уверенные и обоснованные рассуждения контрастируют с недоуменными вопросами, которые Шнирельман задает несколькими страницами ранее (с. 50, 51): «Почему не сработала евразийская идеология, которая под маской коммунизма внедрялась в СССР в последние десятилетия? Произошло ли это из-за неразрешимых противоречий между идеологией и политической реальностью? Или что-то было неладно с самой идеологией? Ответить на этот вопрос важно, так как немало наших соотечественников-ин-теллектуалов, будто зачарованные, ожидают чудес от нового внедрения евразийской идеологии». Вообще вопрос о причинах распада СССР Шнирельман считает «открытым».
Распад СССР, бесспорно, был следствием глубокого системного кризиса. Понятно, что досконально исследовать динамику такого
сверхсложного явления-процесса можно бесконечно долго. Но говорить об «открытости вопроса в целом» ошибочно, поскольку основные факторы кризиса и распада СССР — секрет Полишинеля, неизвестный лишь сторонникам теорий о кознях ЦРУ, о «жидо-ма-сонском заговоре» и т. п. Приведенная выше цитата об отрицательных результатах воплощения «евразийско-советского» проекта национальной политики как раз и обрисовывает один из таких факторов распада СССР — в данном случае существеннейший: Советский Союз распался «по национальному признаку», по практически не изменившимся границам между союзными республиками. Поэтому противоречие, в которое вступает автор с самим собой, досадно.
В главе 2 содержится и еще один важный тезис — об антидемократическом, тоталитаристском (или, по меньшей мере, этатистском) характере евразийских идей, являющихся в значительной степени рецептами создания и стабилизации одного из вариантов «закрытого общества».
Название главы 3 «Русские, нерусские и евразийский федерализм: евразийцы и их оппоненты в 1920-е годы» (с. 59-86) уже ее содержания. Она начинается с анализа дореволюционных публикаций
В. С. Соловьева и П. Б. Струве. Первого можно назвать предшественником евразийства вполне уверенно, второго — с гораздо меньшими основаниями. Используя привлекаемую Шнирельманом дихотомическую классификацию национализма П. Олтера, мы можем отнести евразийство к тоталитаристскому «интегральному национализму», а взгляды Струве — к либеральному «национализму рисорджименто». Тем более примечательно установленное автором сходство взглядов евразийцев и В. С. Соловьева, с одной стороны, и либерала П. Б. Струве, с другой.
Основное содержание главы 3 — критика евразийства в 1920-е — начале 1930-х годов, высказывавшаяся в зарубежной, в основном в русской эмигрантской печати. Эта критика представляет большой интерес именно сейчас, когда мы стали свидетелями шумной реанимации евразийства.
В конце главы 3 автор дает интересную характеристику евразийству, сопоставляя его с идеями примордиализма и конструктивизма: «Евразийцы пытались избежать односторонности, свойственной обоим подходам. Вместо них они предлагали странную смесь из примордиализма (апелляция к разнообразным научным аргументам в пользу единства евразийского пространства) и конструктивизма (установка на создание единой евразийской культуры и культива-
цию евразийского национализма). Это и порождало непоследовательность и противоречивость их платформы, которая в конечном счете преследовала политические цели. Поэтому они не нашли понимания ни справа, ни слева, ни у ортодоксальных русских националистов, ни у лидеров национальных движений...» (с. 86).
Но если в силу такой эклектичности опыт евразийства, по выражению Шнирельмана, «печален» (с. 86), то почему сейчас столь значителен интерес к евразийству?
К сожалению, ответа на этот вопрос нет ни в главе 3, ни в главе 4 «Евразийцы и евреи» (с. 87—122), завершающей первую часть книги — «Евразийство».
Шнирельман установил, что антисемитские тенденции сопутствовали евразийству с самого начала. Но с 1923 года они не проявлялись открыто, так как «откровенный антисемитизм не пользовался популярностью в интеллектуальных и деловых кругах постверсаль-ской Европы и мог повредить авторитету молодого евразийства в его борьбе за умы русской эмиграции». Антисемитские высказывания ранних евразийцев автор связывает с их основными представлениями: о спасительности изоляционизма, о необходимости борьбы против «романо-германского космополитизма» и «разрушительного влияния Запада», о русском и православном мессианстве (с. 92—97).
Большую часть главы 4 Шнирельман отводит анализу антисемитских сюжетов в публикациях Л. Н. Гумилева, подробно разбирая хорошо известные читателям этого автора темы «народа-мигранта», «торгового народа», «химер» и «гибели Хазарии» (с. 103—122). Критикой Л. Н. Гумилева и заканчивается первая часть книги. В итоге я вынужден повторить, что в ней не нашлось места для ответов на существенные вопросы:
1) каковы причины нынешнего «евразийского ренессанса»?
2) почему неоевразийство фактически отождествляется с одним Л. Н. Гумилевым?
3) если есть и другие неоевразийцы, то наличествуют ли антисемитские тенденции в их публикациях?
4) существует ли серьезная критика евразийства и особенно неоевразийства, кроме критики, содержащейся в работах самого Шни-рельмана?
Гумилев скончался в 1992 году, но все постгумилевское неоевразийство, которому уже без малого полтора десятилетия, занимает в книге мизерное место. Например, чрезвычайно активно публикующийся и пытающийся стать политической фигурой А. Г. Дугин лишь
упомянут несколько раз (на с. 127, 130, 241, 303). И лишь однажды, на с. 235, упоминание о нем сопровождается внятной, но беглой характеристикой: «нынешний идеолог русских “неоевразийцев”, а еще недавно и “национал-большевиков”, любитель эзотерики, раннего романтического фашизма и консервативной революции».
Очень интересна часть II «Арийский миф» (главы 5—8, с. 123—225).
В главе 5 «Второе пришествие арийского мифа» (с. 123—149) подробно анализируются квазиисториографические фантазии Н. Р. Гусевой, С. В. Жарниковой, И. С. Глазунова, Л. П. Дмитриевой и других. Шнирельман устанавливает в неоарийском мифотворчестве антисемитские и мессианские мотивы, а также тесную связь с оккультизмом XIX (Е. П. Блаватская) и XX веков (Э. Бейли, течение «New Age»).
Глава 6 «Страсти по Аркаиму: арийская идея и национализм» (с. 150—174) примечательна тем, что в ней остро ставится вопрос об этике научных исследований, одной из норм которой является запрещение «насиловать факты» — извлекать из них больше того, что они способны дать как источники исторических реконструкций.
Автор правильно связывает распространение историографического мифотворчества и сопутствующих ему мегаломании (мании былого величия) и антиквомании (непреодолимого стремления удревнять археологические памятники и культуры) с засильем в отечественных гуманитарных науках поверхностных, слабо аргументированных, тенденциозных «этногенетических исследований» (с. 150).
Шнирельман верно оценивает обстановку, в которой средние по масштабам раскопки сравнительно небольшого и не самого сложного южноуральского поселения бронзового века стали основанием для всплеска не только квазиисториографических вымыслов, но и вовсе не имеющих отношения к науке фантазий, вплоть до паломничеств на Аркаим страждущих, болящих и желающих забеременеть.
Автор пишет об этой ситуации: «События последнего десятилетия (глава была опубликована в виде статьи в 2001 году, и сегодня можно говорить о полутора десятилетиях. — В. К.) показывают, что соблазн поучаствовать в политических играх путем предоставления научных данных и тех или иных их интерпретаций для выработки национальной идеологии далеко не чужд некоторым нашим специалистам. Еще активнее ведут себя журналисты и писатели, подхватывающие некоторые научные идеи и дающие им свою вольную интерпретацию, способную, на их взгляд, послужить росту национального самосознания» (с. 151).
В связи с шумихой вокруг Аркаима не могу не поделиться впечатлениями от заседания ученого совета Института археологии РАН 3 июня 2GG5 года. На нем обсуждался доклад Г. Б. Здановича о результатах исследования Аркаима и других поселений южноуральской «страны городов». Авторитетнейшие российские специалисты по археологии бронзового века Н. Я. Мерперт, Р. М. Мунчаев, Е. Н. Черных (выступал и Шнирельман) откровенно указали Г. Б. Здановичу, что для ученого недопустимо гиперболизировать достоинства раскапываемых им памятников и тем более заниматься фантастическими, необоснованными реконструкциями исторических явлений. Ответ Здановича был вполне в духе Мартина Лютера (видимо, в эти минуты он ощущал себя ученым-подвижником и патриотом, обязанным выстоять перед инквизиторскими нападками «академических ретроградов и завистников»): он-де ни на йоту не отступит от русской национальной идеи. И это при том, что связь этногенеза славян, тем более русских, с южноуральскими памятниками бронзового века ничем не обоснована, она — всего лишь фантазия. Наблюдавшаяся мной ситуация позволяет говорить о расколе в академической среде: одни специалисты, можно надеяться, никогда не примут участия в шовинистическом квазиисториографическом фантазировании, другие уже с энтузиазмом участвуют в нем.
В главе 7 «Русский ответ: археология, русский национализм и Арктическая прародина» (с. 175—214) и в главе 8 «Зачем русским арийская идентичность?» (с. 215—225) автор вновь обращает внимание читателя на тех специалистов (Б. А. Рыбаков, О. Н. Трубачев, Н. Р. Гусева,
С. В. Жарникова, Ю. А. Шилов и другие), которые не только участвовали в таком фантазировании, но и освящали его своим академическим авторитетом. В этих же главах Шнирельман пишет и о кризисе русской идентичности на всем постсоветском пространстве как о важном факторе, стимулирующем распространение «арийского мифа» (особенно в разделе главы 7 «Русские в беде» — с. 176—181).
Часть III «Неоязычество» (с. 226—311) включает в себя главы 9—12.
В главе 9 (с. 226—237) исследуются истоки русского неоязыческо-го мировоззрения. Автор отчасти связывает их с личностью и творчеством известного советского палеонтолога и писателя-фантаста И. А. Ефремова (1907—1972) и датирует началом 1960-х годов.
Глава 10 «Перун, Сварог и другие: русское неоязычество в поисках себя» (с. 238—265) — подробный и насыщенный фактами очерк идей, образов и культов. Здесь же рассказывается об отношении русской православной церкви к неоязычеству (с. 259—265).
В главе 11 «Мифы русского неоязычества и антисемитизм» (с. 266—295) примерно тот же фактический материал, что и в предыдущей главе. Но здесь Шнирельман сосредоточивается на анализе деятельности тех организаций, в программах которых фиксируются лозунги антисемитизма и поддержки язычества в качестве противовеса христианству, представляемому как губительное для русского народа «иудео-христианство».
Неоязычество — культурное явление, заметное не только в России. На Западе оно распространилось раньше и шире, о чем Шни-рельман рассказывает в специальной главе 12 «Удовлетворяй свои желания, не делая никому зла» (многоликое язычество)». В главе же 11 автору удалось определить три особенности русского неоязычества по сравнению с западноевропейским и североамериканским: 1) природоохранные (экологические) и феминистские сюжеты выражены гораздо слабее; 2) оно имеет этнонационалистический характер; 3) ему свойственны этатистские и имперские лозунги.
При всей экзотичности и нередкой курьезности русского неоязычества можно согласиться с итоговым заключением 11 главы: «Неоязычество выковывает идеологемы для гораздо более широкого круга ультранационалистических движений в России. И именно в этом состоит его главная опасность» (с. 295).
Особый интерес представляет часть IV «Новые идеологии и учебники истории» (с. 312—352). Она состоит из трех небольших и близких по материалу глав: 13 «О новом и старом расизме в современной России» (с. 312—323); 14 «Между евразиоцентризмом и этноцентризмом: о новом историческом образовании в России» (с. 324—337); и 15 «В поисках престижных предков: этнонационализм и школьные учебники» (с. 338—352).
В 1990-е годы в российских учебниках по истории исчезли или были оттеснены парадигмы советского времени («история как смена социально-экономических формаций», «классовая борьба как основная движущая сила исторического развития» и т. п.). Им на смену пришел «цивилизационный подход», а с ним — идея особой, обладающей исключительными достоинствами «русской» или «русско-славянской цивилизации». Неизбежными порождениями этой идеи стали изоляционистские, расистские и ксенофобские представления. Основной негативной тенденцией многих школьных учебников истории стали этноцентристские взгляды различной степени агрессивности. Учебники, издающиеся на федеральном уровне, то есть предназначенные к применению в общероссийском масштабе,
проповедуют великорусский шовинизм, а часть региональных учебников — этнонационализм «титульных» народов. Полный критический анализ школьных учебников и пособий по истории и разработка на этой основе разумных и действенных рекомендаций уже давно является очень серьезной проблемой российского образования.
Шнирельман, последовательно и упорно изучающий многообразные квазиидеологии современной России, получил серьезный и ценный результат. Его статьи образовали солидную монографию, в которой тщательно проанализирован и четко структурирован обширный фактический материал.
И все же после прочтения книги возникает несколько серьезных вопросов.
Должна ли такая книга лишь беспристрастно анализировать и систематизировать? Или она должна отчасти и просвещать, предоставляя хотя бы сжатую информацию, опровергающую квазинаучное и откровенно параноидальное мифотворчество?
Первый пример — сюжет о «хазарско-иудейской химере» и «хазарской катастрофе». Кстати, приоритет Л. Н. Гумилева здесь сомнителен, потому что все его тезисы, за исключением термина «химера», легко обнаружить в «Заключении» к известной книге М. И. Артамонова «История хазар» (1962). Более важно, что существуют сомнения в серьезности той роли, которую играли евреи и иудаизм в Хазарском каганате. Об иудаизации хазар или только хазарской элиты сообщают лишь письменные источники. Не вдаваясь в их критику, отмечу, что подозрения в фальсификации и тем более тенденциозности части письменных источников существуют и развеяны не до конца. Другая же часть их заведомо неаутентична, потому что создана гораздо позже гибели Хазарского каганата. Еще существеннее — и на это историки почти не обращают внимания, — что иудаизация Хазарии не подтверждается археологически. Археологические памятники, которые можно связать с евреями и иудаизмом, обнаружены лишь на западной окраине каганата — в Крыму и на Таманском полуострове. На основной территории Хазарии их нет.
Этот историко-археологический парадокс специалисты сегодня не могут объяснить, а неспециалистам он неизвестен или неинтересен. Между тем, если обратиться к истории и археологии других раннесредневековых кочевнических обществ и государственных образований, то можно увидеть, как правило, противоположную картину: сообщения письменных источников о проникновении в кочевую среду развитых религий (буддизма, христианства нестори-
анского толка, зороастризма, манихейства) подтверждаются археологическими памятниками (руинами храмов, погребениями определенного ритуала, эпиграфикой, находками вещей культового и эмблематического характера). Ничего подобного археологи до сих пор не обнаружили на Дону и Волге, в Прикаспии и Предкавказье (кроме Тамани).
Можно привести еще одну красноречивую параллель. Письменные источники сообщают о согдийской торговой и колонизационной активности в эту эпоху на Великом шелковом пути. И археологически фиксируется, пусть и в «разорванном» состоянии, в виде отдельных «звеньев», трансконтинентальная цепочка памятников, связываемых с согдийцами. Но никакие археологические свидетельства злокозненной деятельности пресловутых гумилевских «рахдо-нитов» не известны.
Это противоречие, которое можно назвать «хазарским историкоархеологическим парадоксом», заставляет усомниться в том, что евреи или иные иудаисты играли в Хазарии ту видную и роковую роль, которую отводят им Л. Н. Гумилев и его популяризаторы.
Второй пример — археологический аспект «арийской проблемы». Для специалистов она заключается в установлении связи между определенной группой археологических памятников (археологической культурой) Евразии и историческими ариями (индоариями) — завоевателями северного Индостана в середине II тыс. до н. э. На роль «прародины» (первоначального ареала) индоариев могут претендовать различные культуры бронзового века от Южного Урала и Поволжья до Таджикистана, Афганистана и северо-восточного Ирана. Среди этих гипотез поволжская и южноуральская локализации «арийской прародины» наименее основательны, и это «по гамбургскому счету» известно всем серьезным специалистам. Почему же такие гипотезы появились и поддерживаются археологами? Отчасти из «патриотических чувств»: если Россия не может быть «родиной слонов», то пусть будет «арийской прародиной». Отчасти из стремления придать собственным раскопкам «всемирно-исторический масштаб», преувеличить значение своего «профессионального домена»: прародину «индоариев» или «индоиранцев» челябинский археолог Г. Б. Зданович помещает на Южном Урале, самарские археологи — в Поволжье и т. д. и т. п. Гипотеза «арктической прародины ариев» археологически вообще не обоснована.
Все это хорошо известно Шнирельману, и мне кажется, что он зря отказался от подробного освещения археологического аспекта
«арийской проблемы», ограничившись двумя абзацами в нейтральном тоне (с. 152, 153).
Позволю себе остановиться еще на одном вопросе. Ключевым термином в названии книги и одним из ее основных понятий является «идеология». Но что такое идеология?
В разных течениях общественной мысли понятие идеологии различно. Однако можно попытаться выработать интегральное понятие — хотя бы в форме перечня свойств, не отрицаемых у идеологии при самых различных подходах.
Критические подходы к науке и к идеологии различны. Наука нацелена на объективное или хотя бы реалистическое познание. Цель идеологии — концентрированно выражать интересы крупных общественных групп. Практически это достигается в результате определения целей и разработки программ активной деятельности, направленной на закрепление или изменение социальных отношений. Для «классических» идеологий XIX—XX веков характерно наличие «идейного ядра» — круга идей, определяющих отношение к политической власти, точнее, к вопросам захвата, удержания и использования власти. Допустим, что такая особенность типична не для всех идеологий. Однако типичной является такая функция идеологии, как мобилизация социальной группы, стимуляция ее солидарности. А эта функция невозможна без известной дозы иррационализма и веры в возможность и необходимость осуществления идеологических целей и программ.
И все-таки иррациональная, аффективная форма — не главное свойство идеологий, во всяком случае «классических». Главное — это то, что идеология невозможна вне общественных и исторических координат, вне «социальной топики».
Какие выводы можно сделать применительно к материалу книги Шнирельмана, если принять во внимание перечисленные существенные свойства понятия «идеология»?
Прежде всего, по-моему, идеологические и научные тексты нельзя оценивать одним методом. Обвинять идеологические сочинения в ненаучности — зряшное занятие. Противопоставлять им научные реконструкции можно, лишь ставя просветительские цели, что я попытался показать выше.
Далее, возникает вопрос, подлинные ли, «настоящие» ли идеологии стали предметом изучения Шнирельмана? По сравнению с «классическими» идеологиями они ущербны и суррогатны. Это перверсии «классических» идеологий. Если «классические» идеологии лишь
окрашены иррациональностью, то в «арийской идеологии» и неоязычестве иррациональность и аффект стали сущностью, а соотнесенность с «социальной топикой» туманна и опосредована; ее нужно угадывать при отсутствии сколько-нибудь внятной, реалистической программы.
Это понимает и Шнирельман, называя уже в первой фразе «Введения» предметы своего исследования «многочисленными микроидеологиями» (с. 5). И они именно таковы: «микроидеологии», «квазиидеологии», «эрзац-идеологии».
Шнирельман пишет: «Нередко люди ухватывались за новые идеи исключительно в силу их кажущейся новизны, неожиданности предлагавшихся решений или нетривиальности открывавшихся им горизонтов» (с. 5).
Каких решений? Каких горизонтов? В «микроидеологиях» нет ответов на реальные вызовы современной жизни, потому что сами эти вызовы подменены «фальшь-мишенями» (ксенофобскими и прочими жупелами). Квазиидеологии невнятны, неактуальны, пассеистичны (обращены «в глубь веков»). Они и не рассчитаны на мобилизационную роль, на «сбор под стяг». Часто это просто «говорение», логорея акцентуированных персонажей, прорвавшихся в газетно-журнальные редакции и издательства, на телестудии и интернет-форумы.
Существуют ли в современной России идеологии с «классическими» признаками? Разумеется, и они хорошо известны. Это идеологии КПРФ, праволиберального СПС и леволиберального «Яблока». Даже в популистской и сумбурной программе ЛДПР усматриваются какая-то ситуативная логичность и попытки ответов на актуальные вызовы. Носители этих идеологий представлены или были представлены в федеральном парламенте и в региональных органах власти. Это говорит о значительном общественном резонансе таких идеологий — сотни тысяч и миллионы людей сочувствовали им и соответственно голосовали.
Что касается квазиидеологий, фигурирующих в книге Шнирельма-на, то «классические» признаки в редуцированном виде можно обнаружить лишь у неоевразийства. Каков же его общественный резонанс?
Приведу выдержку из газетного репортажа о московских первомайских митингах 2005 года: «... На Болотной площади он (Перво-май. — В. К.) приобрел клерикальный душок, превратившись в Красную Пасху, которую справляла партия “Евразия”. Так евразийцы поняли попадание православной Пасхи в этом году на 1 Мая. Там лидер движения Александр Дугин рассказывал, что власть “утеряла свою сакральность”, и провозглашал необходимость “консер-
вативной революции”. Дугин так сложно изъяснялся, что случайные прохожие просто не понимали, про что это толкует бородатый мужик. Впрочем, случайных тут было немного: на площади присутствовали главным образом члены партии (всего около полутора сотен). Они вяло размахивали черными флагами с восьмиконечными символами и обещали “биться с оранжевой чумой”. Из “оранжевых” на площади были только дворники, они евразийцев не боялись. В итоге даже милиционеры перестали вслушиваться в дугинскую ахинею и занялись играми в мобильниках»1.
Означает ли это, что нет смысла исследовать общественный резонанс квазиидеологий? Напротив, именно этот аспект кажется мне очень важным, может быть, более интересным, чем сами квазиидеологии. Социологическое измерение популярности квазиидеологий как индикатора массового сознания наверняка дало бы ценную информацию для социальной психологии современного общества.
Остается сожалеть о том, что все эти проблемы пока не привлекают внимания Шнирельмана — сегодня, пожалуй, наиболее знающего и квалифицированного исследователя российского квазиидео-логического паноптикума. Впрочем, не стоит лишать себя надежды на то, что он обратится и к этим, и к другим недостаточно изученным проблемам.
Залогом такой надежды и является книга «Интеллектуальные лабиринты: очерки идеологий современной России». С ее выходом читатели получили еще одно добротное, насыщенное фактами и непредвзятое исследование сложного и интересного феномена.
Вторая рецензируемая книга, «Лица ненависти», содержит галерею научно-публицистических портретов наиболее известных деятелей интеллектуального антисемитизма. Антисемитизма именно интеллектуального — в том смысле, что эти люди изливали свою ксенофобию в заставленных книгами кабинетах, редакциях, офисах и конференц-залах. Участвовали в погромах, орали на митингах, строили концентрационные лагеря другие люди, но проникнувшиеся идеями антигероев книги Шнирельмана.
Среди портретированных Шнирельманом — люди разного уровня и авторитета: немецкий публицист Вильгельм Марр, великий композитор Рихард Вагнер, рядившийся в тогу мыслителя Хьюстон Чемберлен, журналист-антидрейфусар Эдуар Дрюмон, один из крупнейших русских писателей Ф. М. Достоевский, создатель американского автомобилестроения Генри Форд, американский публицист Уильям Пирс и американский же скандальный правопопулистский
политикан Дэвид Дюк. В двух главах основные герои отсутствуют. Глава 6 посвящена знаменитой фальшивке «Протоколы сионских мудрецов», а в главе 8 анализируются попытки так называемых «ревизионистов» опровергнуть «миф о Холокосте».
Нет смысла в рецензии пересказывать объемистую книгу. Я сосредоточусь на некоторых общих вопросах и на том, что мне кажется ошибками и спорными суждениями, а они практически неизбежны в подобных сложных и трудоемких исследованиях.
Первый же вопрос возникает в связи с тем, что, как бы мы ни оценивали масштаб современной антисемитской пропаганды, еще менее отчетливы наши представления о контрпропаганде. Может ли выполнять контрпропагандистскую функцию научная публицистика, для авторов которой тираж в одну-две тысячи экземпляров является пределом мечтаний?
Объективный ответ на первый вопрос пессимистичен. Но наш пессимизм может уменьшиться, если мы зададим второй вопрос — о качестве контрпропаганды. Каким должен быть интеллектуальный уровень и общий тон этой контрпропаганды, в частности, научно-публицистической борьбы с антисемитизмом?
Книга Шнирельмана отвечает самым серьезным ожиданиям в этом смысле. Ее высокий профессиональный уровень очевиден. Более примечательно то, что общий тон книги лишен какой-либо оби-женности, в ней нет «отповеди», а есть соблюдение классического исследовательского принципа «без гнева и пристрастия». Автор не только осознает, что все обилие собранного и проанализированного фактического материала говорит само за себя. Самим благородным тоном своего исследования он убеждает в этом и читателей. Мы с некоторым удивлением обнаруживаем мягкий юмор, снисходительность по отношению к деятелям «интеллектуального антисемитизма», многие из которых суть люди ущербные, склонные к социопатии, с неадекватным мировосприятием, обуреваемые тщеславием, измученные неустройством и душевным непокоем.
Обсуждаемая книга во многом определяет тот высокий уровень исследовательской публицистики, который необходимо соблюдать, давая отпор антисемитской и вообще ксенофобской писанине.
Во всем ли автор верен этому нормативу? К сожалению, то тут, то там бросаются в глаза мелкие ошибки, от которых книга могла бы быть очищена серьезной редактурой. Но редактуры не было (редактор не фигурирует в выходных данных). Об этом приходится сожалеть, потому что в подобном аспекте интеллектуального творчества
планка должна устанавливаться высоко: ни в коем случае нельзя уподобляться полуграмотным, пестрящим всевозможными ошибками антисемитским публикациям. По долгу рецензента я вынужден перечислить замеченные мною ошибки или досадные опечатки.
1. Странно выглядит «ницшеанская оппозиция “Аполлонство/ Дионисийство”» (с. 44).
Некоторые погрешности связаны с неудачными попытками автора по-своему передать зарубежные имена и названия — в результате они не соответствуют ни звучанию их в чужих языках, ни русской традиции.
2. «Таннгейзер» (с. 44, 45, 57) — такое написание названия оперы Р. Вагнера не соответствует ни принятому в России «Тангейзер», ни немецкому «Tannhäuser» («Танхойзер» или «Таннхойзер»).
3. Название пьес Генриха Лаубе и Михаэля Бера (к последней написал музыку его более известный брат — композитор Джакомо Мейербер) «Штруензее» неверно. Эти пьесы назывались «Струэнзе» по имени датского политика-реформатора XVIII века Струэнзе (с. 45, 47). Йохан Фредерик Струэнзе родился в Германии и, если бы он там оставался, сохранил бы немецкое звучание своей фамилии «Штруензее». Но большая часть его жизни была связана с Данией, здесь же он сложил голову на плахе, поэтому историки придерживаются датского варианта его фамилии — Струэнзе.
4. Нелепо выглядят в наборе немецкие слова на с. 5G: «Götter-dammerung» («Götterdämmerung» — «Сумерки богов») и «Verjüdung» (вместо «Verjudung» — «иудаизация»).
5. Дочь Ф. Листа и жена Р. Вагнера называется то Косимой, то Касимой (с. 59, 7G, 71, 77, 79, 8G—83, 86, 1G6, 11G), но ни разу не названа правильно — Козима.
6. Оперная тетралогия Вагнера на с. 49 названа «Кольца Нибелун-гов», хотя ее правильное наименование «Кольцо нибелунга» («Der Ring des Nibelungen»).
7. Баварский город Bayreuth, связанный с деятельностью Р. Вагнера и его поклонников, принято именовать Байрейт, Байрёйт или Байройт. Шнирельман упорно называет его Байреутом (с. 58, 65, 7G, 71, 73, 75, 79-82, 92, 1G6, 1G7, 11G, 111).
8. Имя французского антисемита Дрюмона лучше передавать на французский лад «Эдуар», а не на немецкий — «Эдуард» (с. 112).
9. Упомянутый на с. 144 Шарль де Лессепс получает на с. 147 инициал Ч. Лессепс: видимо, после бегства в Англию приобретает английское же имя.
10. Президент Франции не имел двойной фамилии «Сади-Карно» (с. 148). Происходя из семьи известных ученых и политиков Карно, он имел по католической традиции тройное имя: Мари-Франсуа-Сади. Сади — имя редкое, поэтому оно иногда играло роль прозвища и даже воспринималось как фамилия. И все-таки мы должны исходить не из фамильярного тона газет и памфлетов конца XIX века, а из общепризнанных норм.
11. На с. 150 в связи с делом Дрейфуса упомянут французский майор, также получивший почему-то английский инициал: М. Дж. Пикар.
12. К. П. Победоносцев на с. 178 назван «прокуратором Священного Синода». В действительности он занимал должность обер-прокурора Святейшего Синода.
13. Сам по себе или как часть названия газеты «Dearborn Independent» упоминается пригород или город-спутник Детройта. Во всех русских атласах и энциклопедиях он закономерно именуется Дир-борном. У Шнирельмана же он почему-то или «Диарборн» (с. 220, 222, 224-230, 232, 234, 235, 237, 239-243, 245, 249), или «Деарборн» (с. 218, 222, 228, 238).
14. Странно выглядит описание В. А. Шнирельманом технических новшеств Генри Форда (с. 218): «Получив в 1890-х гг. должность старшего инженера, он занялся совершенствованием парового двигателя и предложил присоединить его к карете вместо лошади. Этот двигатель в четыре лошадиных силы, работавший на газолине и весивший 500 фунтов, получил название “Сумасшедшего Генри”». Тут все изложено неквалифицированно. Если речь идет о паровом двигателе, то это локомобиль, но к 1890-м годам история локомобилей насчитывала более века и заканчивалась. Если же говорить о двигателе внутреннего сгорания и автомобилях как транспортных средствах с двигателями внутреннего сгорания, то и они были изобретены до Генри Форда. Иное дело, что Форд создал первый американский автомобиль и сделал его массовой продукцией.
15. Не ошибкой, а частным недостатком книги В. А. Шнирель-мана кажется неполнота сведений о политических деятелях, литераторах, философах — довольно значительном множестве, не менее 15-17 человек, — которые или были предтечами, старшими современниками «отцов интеллектуального антисемитизма», или активно участвовали в создании и пропаганде его идей. Причем все это фигуры крупные, крупнее многих «портретированных» В. А. Шнирельманом. Перечислю их в алфавитном порядке: И. С. Аксаков (с. 166-169), М. А. Бакунин (с. 48, 55, 194, 350), Б. Бауэр (с. 14, 21, 41), Л. Берне
(с. 37, 40-42, 52, 55, 57, 165), Э. Геккель (с. 59, 95), И. Г. Гердер (с. 50), Мозес Гесс (с. 41), К. Гуцков (с. 40, 42, 44, 174), А. Доде (с. 116, 122, 123), И. Кант (с. 43), М. Лютер (с. 62), П. Ж. Прудон (с. 14, 350), Г. фон Трейчке (с. 31, 72, 77), Л. Фейербах (с. 14, 41, 48, 194), И. Г. Фихте (с. 43, 48, 58, 214, 352), А. Шопенгауэр (с. 54, 55).
Почти обо всех этих деятелях сказано вскользь, иногда их имена только упоминаются. Читатель, не искушенный в предмете (а книга определена самим автором как популярная), в ряде случаев не понимает, какую роль эти люди играли в антисемитской публицистике. Возникают и другие вопросы. Например, если в этом списке находится Мартин Лютер, то можно вспомнить Шейлока из «Венецианского купца» и спросить, почему к ранним антисемитам не причислен Шекспир.
В любом случае характеристики этих людей могли бы быть подробнее. Так, из текста Шнирельмана выходит, что главным или одним из главных источников антисемитских взглядов Достоевского было сочинение Я. Брафмана «Книга Кагала». Шнирельман пишет о ней подробно на с. 179, 180, 185 и 186. Но кто такой Я. Брафман? Нам сообщают лишь о том, что Брафман — «ренегат». Редкий случай еврея-антисемита тем более интересен и нуждается хотя бы в кратком биографическом комментарии.
Шнирельман затрагивает и вопрос о психологии ксенофобии. Но опять-таки делает это слишком кратко, указывая на «идеи ненависти», «примитивные чувства», «животные и примитивные эмоции» (с. 7). Такое перечисление мало помогает выяснению психических факторов антисемитизма. Ведь мы не можем наклеить эти ярлыки на творчество людей уровня Р. Вагнера и Ф. М. Достоевского — вряд ли ими двигали «животные и примитивные эмоции». Это явилось бы шагом назад от уже достигнутого уровня науки и публицистики.
Нельзя полностью согласиться и с рассуждениями автора о расе и расизме. Эти рассуждения появляются во введении и затем повторяются в 3 и 10 главах и в заключении (с. 10, 11, 94-99, 344, 348, 349).
Главное, что вызывает здесь возражения — это упорное отрицание реального существования рас и антропологических типов. По мнению Шнирельмана, раса — это «конструкция, созданная учеными для удобства классификации человеческих типов» (непонятно правда, что такое «человеческий тип». — В. К.), «продукт среднестатистических расчетов» и вообще понятие в высшей степени сомнительное. В стремлении упразднить это понятие автор противоречит самому себе. В одном месте он пишет, что «еще на рубеже XIX-XX вв.
выяснилась невозможность вычленения каких-либо «чистых рас»» (с. 10, 11), в другом — что именно «на рубеже XIX-XX вв. физическая антропология переживала бум, и ее представители были увлечены расовыми построениями» (с. 94).
Отрицая реальность понятия «раса», В. А. Шнирельман считает, что «за весь период существования антропологии» «ученым так и не удалось выработать общепринятой расовой классификации». Но отсутствие «общепринятых классификаций» отнюдь не опровергает реальности научных понятий. Очевидно, что не существует «общепринятой классификации» языков, но стоит ли сомневаться в реальности понятий «язык», «группа языков», «языковая семья»? Сомнения в существовании «чистых языков» снимаются просто — при коммуникациях возникает необходимость в переводе и потребность в переводчиках.
Якобы отсутствующая «общепринятая расовая классификация» исправно публикуется в учебниках и энциклопедиях, в том числе в известных справочниках «Народы мира» (М., 1988) и «Народы России» (М., 1994), подготовленных Институтом этнологии и антропологии РАН, в котором работает отрицающий существование «четких антропологических типов» Шнирельман.
Не называя конкретных имен, Шнирельман дважды (с. 10-11, 348) пишет о том, что «генетики окончательно подтвердили факт полного отсутствия каких-либо четких границ между отдельными “расовыми типами”, которые могли быть сходными по одним показателям и отличаться по другим», и что «в настоящее время растет число специалистов, отрицающих деление человечества на какие-либо четко очерченные биологические расы». Однако в любой таксономической классификации таксоны одного уровня имеют черты и сходства, и различия. Они разделены по одному или немногим признакам и уже поэтому различий между ними гораздо меньше, чем всевозможных черт сходства. Что касается генетических аспектов физической антропологии, то понятия «раса» и «антропологический тип» соответствуют прежде всего определенным фенотипическим комплексам, то есть выделенным по соматическим признакам. То, в какой степени эти фенотипические (физико-антропологические) комплексы соответствуют генотипическим — сегодня скорее нерешенная задача. Во всяком случае, она не имеет удовлетворительного решения в общем виде — при том, что имеется значительное количество интересных частных исследований.
Критикуя взгляды Д. Дюка, Шнирельман не соглашается с тем, что «любой хороший физический антрополог может подобрать человеческий череп и, основываясь на его характеристиках, быстро идентифицировать расу индивидуума». Это несогласие справедливо лишь отчасти. Расовая идентификация черепа «на глаз» — «позавчерашний день» науки, и ни один современный «хороший физический антрополог» не отдаст в печать статью, основанную на чисто визуальных определениях. В его распоряжении имеется целый арсенал краниометрических измерений и интегральных численных характеристик. Конечно, и в этой области есть много нерешенных вопросов и споров. Но чем же, как не расовой идентификацией краниологических серий, занимались М. М. Герасимов, Г. Ф. Дебец, В. П. Алексеев и десятки других авторитетных отечественных и зарубежных антропологов? До сих пор никто не упрекал их в том, что они играли в бирюльки и «подбирали черепа» для иллюстрирования неосновательных и «необщепринятых» «конструкций».
Обыденное сознание имеет дело не с краниологическим материалом, а с живыми людьми — носителями полных и поэтому легче идентифицируемых фенотипических комплексов. Наш современник на улицах Элисты или Кызыла легко выделяет в толпе прохожих представителей центрально-азиатского типа монголоидной расы, а на улицах Махачкалы или Нальчика — представителей балканокавказского (кавкасионского) типа европеоидной расы. И его не смущает «отсутствие общепринятой расовой классификации».
На мой взгляд, отрицание реальности понятий «раса» и «антропологический тип» — не более чем проявление частного кризиса в этнологии. Столкнувшись с тем, что этнические и расовые различия не только не исчезают (или «размываются» для нетерпеливых «нацие-строителей» нестерпимо медленно), но и становятся основаниями для конфликтов, некоторые этнологи пытаются их «отменить». Принцип «преодоления субъекта», характерный для классической науки, в условиях научного кризиса потеснен принципом «преодоления объекта» — вплоть до его аннулирования. Расы и антропологические типы объявляются «неотчетливыми», этносы заменяются «этничностью», как бы «разлитой во человецех» и актуализирующейся «ситуативно». В связи с этим вспоминаются слова Н. В. Тимофеева-Ресовского о том, что ученый должен не приписывать исследуемому объекту «киселеобразное состояние», но выявлять имманентную структуру.
«Гиперкритический подход» Шнирельмана к понятию расы объясняется его справедливо отрицательным отношением к трем оши-
бочным представлениям, характерным для расистско-ксенофобской публицистики.
Во-первых, это представление об «уникальной генетической однородности евреев». Действительно, утверждения об антропологической (расовой, генетической) гомогенности евреев несостоятельны, и Шнирельман убедительно пишет об этом в «Заключении» (с. 347, 348).
Во-вторых, совершенно верна мысль автора о полном отсутствии серьезных оснований для предположения о «связи физического (антропологического) типа с психологическими характеристиками человека», а именно «последнее предположение остается аксиомой для современных расистов».
В-третьих, с этой расистской аксиомой связана другая — представление об интеллектуальной и нравственной иерархии рас, еще шире распахивающее двери для расистской политической практики.
Таким образом, подлинным объектом критики должно было стать не понятие «расы», а то, что было навязано «расе» расистами — ее ненаучные, оценочные характеристики. Расширение объекта критики, на мой взгляд, не оправдано и даже в какой-то мере вредит книге.
В заслугу Шнирельману можно поставить критику некоего набора модных и широко распространенных представлений. Автор считает его «современным расизмом», который «отличается большей рафинированностью и выдвигает более изощренные аргументы» (с. 348, 349). Это — «культурный (символический) расизм, настаивающий на необычайной устойчивости культурных ценностей и представлений, якобы в неизменном виде передающихся столетиями от поколения к поколению» — в качестве «генетического наследия», «генетической памяти» или совокупности «архетипов».
Шнирельман справедливо критикует эти взгляды, но критикует слишком бегло. Мимо его обычно пристального внимания проходит важная сторона проблемы. Данный набор стереотипов, известный в отечественной литературе как «культурно-генетический подход», — парадигма для львиной доли современных историко-культурных исследований самого широкого спектра. Это лекало, по которому скроены сотни публикаций, не навязано науке злой волей расистов. Оно было выбрано и любовно шлифовалось самим научным сообществом для собственных потребностей. И историки, и этнологи, и археологи, и культурологи, и фольклористы, и искусствоведы в значительной степени находятся во власти этого, по определению Марка Блока, «эмбриогенического наваждения». Псевдомногозна-
чительные штампы вроде «генетической памяти» и «архетипов» образуют, так сказать, архаизирующую парадигму, которой со старательностью, достойной лучшего применения, придерживается, пожалуй, большинство специалистов-гуманитариев, и происходит это без всякого принуждения со стороны ксенофобов и расистов.
Еще одно важное достоинство книги Шнирельмана — установление связи между антисемитизмом и модернизацией. Хотя и тезисно, но убедительно автор увязывает активность антисемитских публицистов с модернизацией вообще, а в частности — с развитием рыночных отношений, демократизацией общества, распространением идей либерализма. Ксенофобия — это донельзя упрощенный, эмоционально-неадекватный, переходящий в паранойю ответ на модернизацию, возмущающую значительный сегмент общественного сознания.
В заключение добавлю, что 15 июня 2005 года в Независимом пресс-центре (Москва) состоялась презентация «Лиц ненависти». Представляли книгу ее автор и директор Московского бюро по правам человека А. С. Брод. С отзывами выступили член-корреспондент РАН, заведующий отделом Кавказа Института этнологии и антропологии РАН С. А. Арутюнов, председатель клуба «Московская трибуна» В. И. Илюшенко, сопредседатель Научно-просветительского центра «Холокост» И. А. Альтман. Высоко оценив новую книгу Шнирельмана, выступавшие отметили, что ее хорошо было бы дополнить литературными портретами современных, прежде всего отечественных деятелей интеллектуального антисемитизма. Говорилось также о том, что в книге можно было уделить больше внимания примерам общественного отпора антисемитской пропаганде, фактам ее юридического пресечения. Но в целом труд Шнирельма-на был признан очень серьезным вкладом в борьбу с ксенофобией, к сожалению, широко распространенной в России.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 ВасюнинИ., Гордиенко И. Оппозиция пошла от противного // Новая газета, 2005, №32, 5-11 мая.
Владимир Кореняко
Владимир Александрович Кореняко, ведущий научный сотрудник Государственного музея искусства народов Востока, Москва.
