CC BY
91
Н.М. Абиева
МОЛОДАЯ ФИЛОЛОГИЯ
К 155-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ А.П. ЧЕХОВА
Н.М. Абиева1
Алтайский государственный педагогический университет
ШЛЯПЫ, ФУРАЖКИ И ЗОНТИКИ:
АТРИБУТЫ КОСТЮМА И ИХ ФУНКЦИИ В ПРОЗЕ А.П.
ЧЕХОВА
В статье исследуются функции костюмных атрибутов в формировании повествовательной структуры на материале рассказов и повестей А.П. Чехова - «Княгиня», «Страх (Рассказ моего приятеля)», «Три года», «Моя жизнь (Рассказ провинциала)». Показано, как соединенные воедино скрытые в подтексте архетипические мотивы, становясь осью повествования, выстраивают «сюжет» персонажа; как интертекстуальность атрибутов костюма способствует проявлению неоднозначности персонажа; как через полисемантизм детали обозначается авторская позиция.
Ключевые слова: костюм, атрибут костюма, деталь костюма, архетип, мотив, полифункциональность, интертекст, полисемантизм.
N.M. Abieva
Altay State Pedagogical University
HATS, CAPS AND UMBRELLAS: COSTUME DETAILS AND THEIR FUNCTIONS IN A. CHEKHOV’S PROSE
The article is devoted to the poetics of costume details in Chekhov’s short stories («The Princess», «Terror (My Friend’s story)», «Three Years», «My Life (The Story of a Provincial)»). The analysis of
1 Наиля Мисирхановна Абиева, аспирантка кафедры литературы Алтайского государственного педагогического университета
128
Культура и текст №2, 2015(20) http: //www. ct. uni -altai. mi
Chekhov’s prose highlites a number of functions played by characters’s costumes, for example: first, the costumes simulate the structure of the story, and second, they form in a story the implication by hidden motives. The author shows the polysemy, subtextuality of the costume in Chekhov’s prose.
Keywords: costume, details, archetype, motive, intertextuality, polysemantism, polyfunctionalism.
В чеховском повествовании представляют немалый интерес отдельные костюмные элементы, которые становятся особым звеном нарратива.
Что касается поэтики детали в прозе А.П. Чехова, то исследователи придерживаются разных точек зрения, например, А.П. Чудаков, исследуя предметный мир чеховской прозы, отмечал, что в художественном мире Чехова властвует «случайностный » принцип: предметные детали подбираются не для иллюстрации некоей идеи, не для выражения очевидного смысла, а для создания иллюзии естественности. Напротив, Е.С. Добин в книге «Искусство детали» утверждал, что деталь у Чехова является «смысловым фокусом», «конденсатором авторской идеи, лейтмотивом произведения» [Добин, 1981, с. 412]. При простоте и обыденности детали, повествование у Чехова наполняется и расширяется за счет особой роли детали, которую она играет в тексте.
Как отмечают исследователи, ранние рассказы Чехова нередко прочитываются через «театральный смысловой ряд» [Сузрюкова, 2010, с. 133]. Помимо вербального выражения пластики персонажа театральность вносится обыгрыванием предмета.
Оценивая рассказ «Княгиня» (1889), критик Е.А. Ляцкий заметил: «Фигура доктора осталась совершенно в тени, и рассказ много потерял в своей художественности...» [Ляцкий, 2002, с. 56]. На наш взгляд, авторские сопроводительные «ремарки» расширяют смысловое поле текста, связанное с этим персонажем.
Упоминание костюма в рассказе сведено к минимуму1 2, но на
1 См.: [Чудаков, 1971].
2 Тот же Ляцкий писал в свое время: «.талант Чехова эскизен по самой природе своей» [Ляцкий, 2002, с. 435].
129
Н.М. Абиева
одной детали автор заостряет внимание - это шляпа доктора Михаила Ивановича. В «театральной» поэтике раннего Чехова каждый предмет несет в себе скрытый игровой потенциал: «Герою даже не надо слишком сильно гримироваться, достаточно какой-то одной детали -ордена на грудь, занимательного словечка...» [Мазенко, 2004, с. 24].
Шляпа, выполняя характерологическую функцию, «держит» сюжет, обрамляя его: ею «стянуты» и отмечены этапы отношений.
Шляпа доктора как вещь в сюжете обретает многозначность. При встрече с княгиней доктор снимает шляпу («Поравнявшись с княгиней, он снял шляпу и поклонился...» [Чехов, 1977, VII, с. 238]) -обычный жест приветствия: Далее жест удваивается («... снимая еще раз шляпу» [Чехов, 1977, VII, с. 239]), обретая дополнительные смыслы. «Шляпным жестам» соответствует холодное и сухое выражение лица и сдержанные ответы доктора: во всем скрыта обида. Княгиня для доктора - зло, она - подобие Наполеона, воспринимающего людей в качестве пушечного мяса; пустое, никчемное существо. Во всех ее жестах - отвращение к людям.
Горячность доктора в разговоре постепенно усиливается: «Да разве я сержусь? - засмеялся доктор, но тотчас же вспыхнул, снял шляпу и, размахивая ею, заговорил горячо...» [Чехов, 1977, VII, с. 240]. Теряя голову, он решается высказать все, а жест размахивания шляпой маркирует «точку кипения» доктора.
Гнев доктора, опредмеченный в шляпе, воздействует на княгиню не только фигурально, но и почти буквально. Метаморфозы «шляпы» в сознании княгини ведут к истерике: «...ей стало казаться, что жестикулирующий доктор бьет ее своею шляпой по голове» [Чехов, 1977, VII, с. 241], впечатление усилено в повторе: «У княгини страшно билось сердце; в ушах у нее стучало, и всё еще ей казалось, что доктор долбит ее своей шляпой по голове» [Чехов, 1977, VII, с. 243]. Отделившись от хозяина, соломенная шляпа превращается в карательный прут. В этих метаморфозах - апогей непонимания, непроницаемости душевных миров. Состояние княгини после «наказания» еще больше обнажает ее «детскость»: «Она чувствовала себя обиженной и плакала, и ей казалось, что и деревья, и звезды, и летучие мыши жалеют ее...» [Чехов, 1977, VII, с. 245].
Игровая семантика предмета наделяет доктора, казалось бы,
130
Культура и текст №2, 2015(20) http: //www. ct. uni -altai. mi
плоского персонажа, особой глубиной. Но парадоксальность ситуации в том, что доктор, упрямо обвиняя княгиню в игре в кукольную комедию, разоблачая наигранность и фарс, сам демонстрирует театральность поведения: речь, жестикуляция, заикание - проявление экстатичного состояния говорящего. Словесное излияние оказывается бесцельным, разоблачая самого доктора - участника противной ему кукольной комедии.
Соломенная шляпа доктора - аналог темной вуали (вуаль упоминается в самом начале произведения) княгини, живущей в отгороженном от мира «книжно-театральном» мирке по законам кукольной комедии. «Старик в ливрее» - опознавательный знак княгининого мира, существующего в его закупоренности.
Наивность княгини развернута в картинах, нарисованных ее воображением, полных экзальтация и умиление от осознания собственной прелести: «...своим появлением должна была возбуждать в простых, суровых людях чувство умиления и радости. Каждый, глядя на нее, должен был думать: «Бог послал нам ангела». [Чехов, 1977, VII, с. 237]. Поднятая вуаль в сознании героини - знак ее открытости миру. «Простое черное платье», наряду с веселой улыбкой, кротким взглядом, голосом и т.д., - атрибут «ангельского» облика: «Княгине казалось, что она приносила с собою извне точно такое же утешение, как луч или птичка... И чувствуя, что каждый невольно думает это, она улыбалась еще приветливее и старалась походить на птичку» [Чехов, 1977, VII, с. 237]. Упоминание птички - явная отсылка к мифу о Психее - Душе.
Однако рассказ завершается снятой шляпой доктора, склонившегося в поклоне перед княгиней: «- Княгиня, - сказал он, снимая шляпу и виновато улыбаясь, - я уже давно жду вас тут. Простите, бога ради... Нехорошее, мстительное чувство увлекло меня вчера, и я наговорил вам... глупостей. Одним словом, я прошу прощения. И, конфузливо кашлянув, забывая надеть шляпу, он быстро отошел от княгини» [Чехов, 1977, VII, с. 245]. Здесь шляпа становится меткой разбалансированности состояния, удержание шляпы в руке сопряжено с угасанием гнева. Отрезвев поутру, доктор, включаясь в общую комедию, признает чужую правду, чужую боль.
«Шляпа» полифункциональна, более того, амбивалентна: в финале она несет полярный смысл, формируя подтекст. Монолог по
131
Н.М. Абиева
содержанию является назидательным и разоблачающим, но поднятая шляпа в итоге обретает противоположную традиционной (шляпа -знак приветствия) семантику: шляпа еще глубже надета на голову.
В свою очередь семантический ряд «княгиня - птица - душа -Психея» пародийно обыгрывается: «Стараясь походить на птичку, княгиня порхнула в экипаж и закивала головой во все стороны» [Чехов, 1977, VII, с. 247]. Все возвращается на круги свои.
Аналог шляпы - фуражка в более позднем рассказе «Страх (Рассказ моего приятеля)» (1892). Именно фуражка как элемент текста формирует ассоциативное поле и межтекстовые связи.
Фуражка1 - головной убор центрального персонажа Силина -сниженный вариант шляпы. Дмитрий Петрович Силин - явная отсылка к герою романа Л.Н. Толстого «Анна Каренина» -Константину Левину. Перекличка с толстовским текстом - в ритмическом созвучии фамилий (Левин-Силин) и в наметившихся изменениях в судьбе Силина (переезд в усадьбу, ведение хозяйства), в вопросах, его волнующих, - о смысле жизни и смерти, в страхе семейного счастья и осознания бесцельности жизни. Уход с государственной службы символически соотносится с жестом снятия головного убора - знака служащего, при этом Силин не обретает жизнеспособности в новой ипостаси хозяина усадьбы.
Фуражкой обрамлен сюжет, и она же - ядро сюжета.
Фуражка Силина в сюжете оказывается снятой и/или забытой.
Мифопоэтическая формула снятой фуражки - голова, отделенная от тела, вводит подтекст, содержащийся в шекспировском мотиве: это спрятанный вопрос Силина «Быть или не быть?», который доводится до наивысшего предела - мысли о собственной кончине.
Монолог Гамлета, упоминаемый персонажем, произносился именно в момент созерцания черепа королевского шута Йорика. «Признаюсь вам, как другу, я иногда в тоскливые минуты рисовал себе свой смертный час...» [Чехов, 1977, VIII, с. 130]. Эти мысли персонажа о своей смерти демонстрируют наивысшую степень душевного дисбаланса. Не получая удовлетворения от своей деятельности, Силин не видит счастья в семейной жизни и считает брак недоразумением:
1Фуражка - мужской головной убор с козырьком и околышем (ободком, к которому прикрепляется тулья) [Кирсанова, 1995, с. 305].
132
Культура и текст №2, 2015(20) http: //www. ct. uni -altai. mi
«Моя семейная жизнь... - мое главное несчастье и мой главный страх» [Чехов, 1977, VIII, с. 132]. Так, снятая фуражка символизирует потерю головы, т.е. утрату жизнеспособности, здравомыслия.
Толстовский мотив получает индивидуальное развитие у Чехова: Силин, не найдя успокоения в деятельности и в семейном счастье, оказывается в положении мученика до конца произведения.
Скрытый двойник Силина - лакей Гаврила Северов, уволенный за пьянство. Его прозвище - Сорок Мучеников -рифмуется с состоянием Силина. Пьянство одного (винопитие -символ общения с богами или овладения ими - использовалось в ритуалах для достижения экстатических состояний [Трессидер, 2001, с. 256]) и душевные муки другого - для обоих морок или наваждение.
В двойнике Силина реализуется мотив потерянной головы, намеки на это присутствуют в тексте: «...Сорок Мучеников, сняв шапку, подсадил нас обоих ... - Дмитрий Петрович, позвольте к вам прийти, - проговорил он, сильно моргая глазами и склонив голову набок. - Явите божескую милость! Пропадаю с голоду!» [Чехов, 1977, VIII, с. 133]. Опьянение связано с потерей головного убора (буквально и символически) и с потерей головы (указание на склоненную голову) - это утрата здравомыслия. Сорок Мучеников словно договаривает то, что не решается говорить Силин. В финале задается параллель. Силин: «Мне, вероятно, на роду написано ничего не понимать. Если вы понимаете что-нибудь, то... поздравляю вас. У меня темно в глазах» [Чехов, 1977, VIII, с. 138], «...Сорок Мучеников, уже успевший где-то выпить, и молол пьяный вздор. - Я человек вольный! - кричал он на лошадей. - Эй, вы, малиновые! Я потомственный почетный гражданин, ежели желаете знать!» [Чехов, 1977, VIII, с. 138]. Фраза, брошенная пьяным лакеем, как бы продолжает мысль Силина, обостряя внутреннее смятение, не вылившееся наружу.
Эпизод предательства Силина женой маркирован забытой фуражкой: «На столе у меня около книг лежала фуражка Дмитрия Петровича, и это напомнило мне об его дружбе» [Чехов, 1977, VIII, с. 136]. Фуражка здесь как напоминание о человеке, она создает эффект присутствия-отсутствия персонажа.
«Фуражка» отсылает к пушкинскому «Выстрелу», вводя мотив несостоявшейся дуэли. В этом смысле значимо имя героини - Маша -любимое пушкинское имя, которым наделены женские персонажи,
133
Н.М. Абиева
хранящие верность супругам («Дубровский», «Капитанская дочка»). Несчастливый брак Силина идет под знаком Пушкина: «... она сказала мне: «Я вас не люблю, но буду вам верна» [Чехов, 1977, VIII, с. 133]. Это фраза - неточная цитата из монолога Татьяны в романе «Евгений Онегин», но цитата эта обращенная, полярно обыгранная: в финале Мария Сергеевна не хранит нелюбимому мужу верность.
Красота Марьи Сергеевны сфокусирована рассказчиком на таких деталях ее облика, как волосы и брови: «...у нее золотистые брови, чудные брови я находил, что у нее в самом деле замечательные волосы...» [Чехов, 1977, VIII, с. 136]. Волосы как культурный символ имеют много коннотаций. С одной стороны, волосы - символ жизненной силы и энергии, «связи с низшим началом» [Керлот, 1994, с. 124]. С другой стороны, волосы олицетворяют пагубный аспект женской силы - предчувствие женского предательства. Указание на необычные волосы героини ассоциативно связывает ее с богиней плодородия Персефоной, а сама ситуация замужества скрывает архетипический мотив похищения Персефоны Аидом. После долгих уговоров она согласилась выйти за Силина замуж без любви, став пленницей своего решения. Брак Силина и Марии Сергеевны несет метку нечистого еще до его осуществления1. В свою очередь в
пушкинской «Прозерпине» обыграна женская неверность.
Символичен жест снятой фуражки перед любовником жены: «Тут я забыл вчера свою фуражку... - сказал он, не глядя на меня» [Чехов, 1977, VIII, с. 138]. Так, Силин будто намеренно позволяет себя мучить еще больше. Страх жизни дает ужасающий результат -омертвение при жизни. «Он нашел и обеими руками надел на голову фуражку...» [Чехов, 1977, VIII, с. 138] - это единственный эпизод, где головной убор надевается Силиным, но этот жест оказывается пустым, лишенным содержания. Метафорическое усекновение головы уже состоялось, и человек опускает руки.
1 Как отмечает Г.П. Козубовская, уход от святых чисел характерен для авторской нумерологии [Козубовская, 2011, с.17]. Здесь, как и в рассказе «Анна на шее», склонение от сакральных «тройки» и «семерки» и присутствие «двойки» и «шестерки» (Силин два года ухаживал за Марией Сергеевной, только на шестой раз она ответила положительно). «Шестерка» - плотское число, относящееся к тому, что будет уничтожено, - указывает на дефективный брак. Кроме того, восторг Силина от согласия невесты превращается в источник страха и мучения.
134
Культура и текст №2, 2015(20) http: //www. ct. uni -altai. mi
Каждый персонаж наделен потенциалом, который остается нераскрытым. Возможность Силина (спрятанная в фамилии - Силин -«сила»), способность к страстным чувствам Марии Сергеевны не воплощаются. Персонаж-рассказчик как наблюдатель, участвующий в действии, также чувствует подавленность: «- Зачем я это сделал? Кому и для чего это нужно было, чтоб она любила меня серьезно и чтоб он явился в комнату за фуражкой? Причем тут фуражка?» [Чехов, 1977, VIII, с. 138]. Семейная идиллия разбивается об обыденность, фуражка метонимически замещает Силина, который, «снимая шляпу» перед предавшими его женой и другом, указывает на пошлый по своей сути адюльтер.
Чеховеды нередко отмечают особую роль повторов художественной детали в прозе писателя (А.П. Чудаков, В.А. Старикова и др.). И.Г. Минералова указывает на сложную систему композиционных повторов у Чехова: «В прозе Чехова развит принцип регулярного повторения определенных деталей содержания» [Минералова, 1985, с. 8]. Деталь в процессе повторения в повествовании становится символической, обрамляя сюжет.
Аксессуар и одновременно деталь гардероба зонтик в качестве художественной детали в чеховских произведениях фигурировал неоднократно1. По мнению С.В. Чернышовой, в повести «Три года» (1895) зонт - психологическая деталь, раскрывающая движение чувств Лаптева. На наш взгляд, эта деталь, включаясь в определенные мотивы, вносит в текст смыслы, которые к финалу придают ей статус символа. Сопрягая «начала» и «концы», деталь, связанная с архетипами, приобретает амбивалентность.
Зонт в тексте тесно связан с его обладательницей. Зонт (его традиционная символика - «независимость, духовное превосходство, восхождение, достоинство» [Трессидер, 2001, с. 101]) в сознании Лаптева связывается с Юлией Сергеевной. Именно «под сводом ее зонта» чувства Лаптева вербализуются в творческом акте - письме-исповеди другу, где Лаптев восхищается возлюбленной, отмечая в ее портрете черты добродетели: «Красавицей ее назвать нельзя - у нее широкое лицо, она очень худа, но зато какое чудесное выражение доброты, как улыбается!» [Чехов, 1977, IX, с. 16]; воспринимая ее как
1 Напр., зонт как комическая деталь в рассказе «Человек в футляре».
135
Н.М. Абиева
существо возвышенное: «...чувствую в ней редкое, необыкновенное существо, проникнутое умом и высокими стремлениями. Она религиозна...» [Чехов, 1977, IX, с. 16]. Заметив в Юлии Сергеевне богатый духовный мир, Лаптев в этот момент сам обретает способность чувствовать и восхищаться. Заметим, что на такое состояние он будет способен только в этом эпизоде - под раскрытым зонтом. К возвышенности, религиозности Юлии Лаптев приобщится единственный раз, и раскрытый зонт окажется неповторимым «местом силы» для Лаптева: далее зонт окажется сложенным и надолго забытым.
Возвращение к зонту в финале будет означать тоску по прошлому («Впрочем, раз в жизни я был счастлив, когда сидел ночью под твоим зонтиком. ... Я тогда был влюблен в тебя и, помню, всю ночь просидел под этим зонтиком и испытывал блаженное состояние» [Чехов, 1977, IX, с. 86]) и тоску по способности любить и чувствовать, что со временем утратил Лаптев. Так, зонт оказывается магическим предметом, волшебной палочкой, по мановению которой в душе произошло чудо.
Таким образом, зонтик приобретает статус предмета сакрального: это и символ несбывшихся мечтаний, несостоявшейся любви, это и метафора утраченных возможностей. Зонт - медиатор между двумя душами, которые не удалось объединить во взаимном чувстве в одно время. Зонт в руке Юлии в конце - это напоминание о неудавшейся любви, которая погибла в пошлости обыденной жизни для Лаптева, ведь и попросил он зонт, именно на память. («Прошу вас, подарите мне его. Я сохраню на память о вас... о нашем знакомстве.» [Чехов, 1977, IX, с. 19]). Для Юлии же, зонтик - символ ее духовного и нравственно восхождения: этот мотив «спрятан» в сложенном зонте героини. В финале купол зонта раскрывается вновь, потенциал реализуется. Лаптев видит жену под широким тополем - увеличенная проекция купола раскрытого зонта. Раскрытый зонт ассоциативно перекликается с мифическим Фениксом, которого принято изображать с распростертыми крыльями, похожими на купол. Юлия появляется в финале уже изменившаяся, главное ее метаморфоза - отношение к супругу: «Ты знаешь, я люблю тебя, - сказала она и покраснела. - Ты мне дорог. Вот ты приехал, я вижу тебя и счастлива, не знаю как» [Чехов, 1977, IX, с. 90-91]. С ее переменой связан мотив возрождения Феникса - через символическую смерть (неудавшийся брак)
136
Культура и текст №2, 2015(20) http: //www. ct. uni -altai. mi
восхождение к новой ипостаси любящей жены.
В повести «Моя жизнь» (1896) зонт сопровождает симптоматичные эпизоды. Первый разговор-спор Мисаила Полознева с отцом о физическом и умственном труде, обнаруживающий непонимание и отсутствие диалога (отец постоянно подавляет сына), завершается нелепой ситуацией: отец, проявляя власть над взрослым сыном и закрепляя свое положение, воздействует на него физически: «Я попятился назад в переднюю, и тут он схватил свой зонтик и несколько раз ударил меня по голове и по плечам...» [Чехов, 1977, IX, с. 196]. Зонт в руках отца (как знак его власти) рефлекторно возвращает Мисаила в детство, воспоминания о котором неприятны: «В детстве, когда меня бил отец, я должен был стоять прямо, руки по швам, и глядеть ему в лицо. И теперь, когда он бил меня, я совершенно терялся и, точно мое детство всё еще продолжалось, вытягивался и старался смотреть прямо в глаза» [Чехов, 1977, IX, с. 196]. Все, связанное с отцом, вызывает у Мисаила внутренний протест и неприятие.
Зонт в руке, оставаясь нераскрытым, напоминает жезл, выполняя функцию инструмента для наказания.
Образ отца-тирана восходит к нескольким архетипам. С одной стороны, это проекция мифологического сюжета о поедании Сатурном своих детей. Согласно мифу, Сатурн (или Кронос/Крон), опасаясь быть свергнутым своим отпрыском, пожирал всех своих детей [Мифы народов мира, 1988, II, с. 18, 417]. В сюжете страх быть свергнутым детьми трансформируется в боязнь позора: отец желает, чтобы жизнь сына шла по его «программе». Ситуации воспитания, связанные с назиданием, ассоциируются с «поеданием». С другой стороны, это и Зевс: зонт в руке отца - это скипетр Зевса-вседержителя.
Зонт здесь как скипетр - символ владычества тирана и знак верховной власти. Поддерживая статус человека из высшего общества, избранника, способного нести «божественный огонь», он подавляет детей напоминанием о человеческом ничтожестве, указывая зонтом в небо: «- Взгляни! - говорил он сестре, указывая на небо тем самым зонтиком, которым давеча бил меня. - Взгляни на небо! Звезды, даже самые маленькие, - всё это миры! Как ничтожен человек в сравнении со вселенной!» [Чехов, 1977, IX, с. 197-198]. Образ отца, как отмечается у Г.П. Козубовской, «центральная фигура, подобие
137
Н.М. Абиева
Ветхозаветного Бога, Лицо - укоряющее и наказующее.» [Козубовская, 2011, с. 23] Его пафосные речи и профессия творца-созидателя подчеркивают статус «небожителя».
Портрет отца для Мисаила имеет определенные черты -вытянутость и острота: «Вот медленно, отвечая на поклоны, прошел отец в старом цилиндре с широкими загнутыми вверх полями, под руку с сестрой» [Чехов, 1977, IX, с. 197]. Состояние удрученности и подавленности у героя выражается в фиксации форм предметов, которые его окружают. Во всем видится проекция острого и прямого, как «укол зонта». Мисаил, видя бездарность отца как архитектора, подмечает очертания домов: «я как сейчас вижу узкие сенцы, узкие коридорчики, кривые лестнички ... У фасада упрямое, черствое выражение, линии сухие, робкие, крыша низкая, приплюснутая, а на толстых, точно сдобных трубах непременно проволочные колпаки с черными, визгливыми флюгерами. И почему-то все эти выстроенные отцом дома, похожие друг на друга, смутно напоминали мне его цилиндр, его затылок, сухой и упрямый» [Чехов, 1977, IX, с. 198]. Г ероя повсюду преследует этот «укол зонтиком», его хибарка такая же неприятная: «В доме у меня была своя комната, но жил я на дворе в хибарке, - в стены были вбиты большие костыли, ... старые костыли на стенах глядели сурово, и тени их мигали» [Чехов, 1977, IX, с. 199]. Зонт в тексте коррелирует с предметами и образами, похожими на отца (узкие дома, цилиндр, костыли-колонны), и все это для персонажа пропитано чувством неприязни, тоски, болезненности. Даже когда Мисаил покинул дом, «уколы» отца ощущаются им в острых предметах и чужих действиях: «В торговых рядах, когда я проходил мимо железной лавки, меня, как бы нечаянно, обливали водой и раз даже швырнули в меня палкой» [Чехов, 1977, IX, с. 217].
Стремление уйти из-под опеки отца и прожить свою жизнь -это желание Мисаила. Разыгрывается конфликт отцов и детей. Постепенно власть, сосредоточенная в руке отца, ослабевает, и зонтскипетр оказывается профанным, и теряет силу: «В руках у него был знакомый мне зонтик, и я уже растерялся и вытянулся, как школьник, ожидая, что отец начнет бить меня, но он заметил взгляд мой, брошенный на зонтик, и, вероятно, это сдержало его. - Живи, как хочешь! - сказал он» [Чехов, 1977, IX, с. 223].
В финальной сцене визита отец из последних сил отстаивает свой авторитет. Машинально схватив линейку со стола, он как бы
138
Культура и текст №2, 2015(20) http: //www. ct. uni -altai. mi
готовится привести в действие наказание: «- Я не желаю слушать тебя, негодяй! - сказал отец и взял со стола линейку» [Чехов, 1977, IX, с. 278]. Авторитарная фигура отца уменьшается: «Отец сильно постарел, сгорбился и по вечерам гуляет около своего дома. Я у него не бываю» [Чехов, 1977, IX, с. 280]. Его зонт-жезл в итоге превращается в знак его бессилия, что приближает окончательный разрыв с сыном, а благородный ореол, которым он всегда стремился себя окружить, рассеивается. Развязка сюжета (свержения отца-Крона) не по мифологическому сценарию: это неожиданно пережитая Мисаилом жалость к отцу («мне захотелось броситься к нему на шею» [Чехов, 1977, IX, с. 276]) и желание сблизиться с ним.
Так «зонт» в повести методично сопровождает эпизоды, в которых разворачивается сюжет психологического давления со стороны родителя, авторитет которого подпитывается социальным статусом. Но «зонт» амбивалентен. С одной стороны, он вполне укладывается в семантику мифологического архетипа (миф о Сатурне): зонт, будучи характерологической деталью, превращается в жезл - символ подавления. Однако «нераскрытый зонт» в финале -вещный двойник отца, маленькая фигура которого вызывает, несмотря на все обиды, жалость Мисаила. Так, деталь оказывается чрезвычайно насыщенной: она несет в себе, в свернутом виде, весь сюжет отношений «отцов» и «детей».
Таким образом, атрибуты костюма в прозе А.П. Чехова полисемантичны, интертекстуальны, архетипичны и метафизичны. Повторяемые неоднократно, эти детали несут дополнительную смысловую нагрузку, являются ударным моментом в повествовании, становясь осевыми. Интертекстуальность атрибутов костюма формирует ассоциативное поле классических текстов, существующих в притяжении-отталкивании с чеховскими произведениями: изначально заданный мотив обретает амбивалентность, становясь профанным.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Добин, Е. Сюжет и действительность. Искусство детали / Е. Добин. - СПб.: Советский писатель, 1981. - 495 с.
Еранова, Ю.И. Способы проявления символических деталей в
139
Н.М. Абиева
прозе А.П. Чехова / Ю.И. Еранова //Южно-Российский вестник геологии, географии и глобальной энергии: научно-технический журнал. - Астрахань: Издательский дом «Астраханский университет», 2006. - 8 (21). - С. 28-32.
Кирсанова, Р.М. Костюм в русской художественной литературе XVIII- первой половины XX вв. / Р.М. Кирсанова. - М.: Большая российская энциклопедия, 1995. - 383с.
Козубовская, Г.П. Рубеж XIX-XX веков: миф и мифопоэтика: монография / Г.П. Козубовская. - Барнаул: АлтГПА, 2011. - 318 с.
Керлот, Х.Э. Словарь символов / Х.Э. Керлот. - М.: REFL-book, 1994. - 608с.
Лыкова, Т.В. Авторская модальность в рассказе А.П. Чехова «Княгиня» // Языковое мастерство Чехова. Таганрог, 1988. [Электронный ресурс]. URL:
http://apchekhov.ru/books/item/f00/s00/z0000026/st021.shtml.
(14.02.2015) .
Ляцкий, Е.А. А.П. Чехов и его рассказы / Е.А. Ляцкий // А.П. Чехов: pro et contra^- СПб.: РХГИ, 2002. [Электронный ресурс]. -URL:
http://dashkov.com.ua/russian_classic/lyatskiy_ea/a_p_chehov_i_ego_rassk azyi.mp3.9075. (14.02.2015).
Мазенко, В.С. Игровое начало в произведениях А.П. Чехова. - Воронеж, 2004. [Электронный ресурс]. - URL: http://cheloveknauka.com/igrovoe-nachalo-v-proizvedeniyah-a-p-chehova.
(14.02.2015) .
Матюшенко Л.И., Матюшенко А.Г. Идейнохудожественный анализ рассказа А.П. Чехова «Человек в футляре» / Л.И. Матюшенко, А.Г. Матюшенко // Учебное пособие по истории русской литературы XIX века. - М.: МАКС Пресс, 2009. [Электронный ресурс]. - URL: http://www.a4format.ru/pdf_files_bio2/4da58c38.pdf.
(14.02.2015) .
Минералова, И.Г. Проза Чехова и проблема реалистического символа. Автореферат ...канд. филол. наук / И.Г Минералова. - М., 1985. - 24 с.
Мифы народов мира: В 2 т. Т. II. - М.: Советская энциклопедия, 1988. - С. 18, 417.
Сузрюкова, Е.Л. Визуальные образы в творчество А.П.
Чехова: автореферат дисс......канд. филол. наук / Е.Л. Сузрюкова. -
140
Культура и текст №2, 2015(20) http: //www. ct. uni -altai. mi
Новосибирск, 2010. [Электронный ресурс]. - URL: http://cheloveknauka.com/vizualnye-obrazy-v-tvorchestve-a-p-chehova.
(17.02.2015).
Тресиддер, Дж. Словарь символов / Дж. Трессидер. - М.: Фаир-Пресс, 2001. - 448с.
Чернышова, С.В. Функции повторов в прозе А.П. Чехова. Автореферат дисс. ... канд. филол. наук / С.В. Чернышова. - Иваново, 2007. [Электронный ресурс]. - URL: http://plesetsk-info.ru/11-
klass/funktcii-povtorov-v-proze-a-p-chekhova. (17.02.2015).
Чехов, А.П. Полное собрание сочинений и писем в 30 т. Т. 7 / А.П. Чехов. - М.: Наука, 1977. - 734 с.
Чехов, А.П. Полное собрание сочинений и писем в 30 т. Т. 8 / А.П. Чехов. - М.: Наука, 1977. - 527 с.
Чехов, А.П. Полное собрание сочинений и писем в 30 т. Т. 9 / А.П. Чехов. - М.: Наука, 1977. - 543 с.
Чудаков, А.П. Поэтика Чехова / А.П. Чудаков. - М.: Наука, 1971. - 292 с.
Шкуратова, И.П. Эпистолярный брак А.П. Чехова / И.П. Шкуратова //Новое и старое в облике классика: психологическая загадка личности А.П. Чехова. Сборник научных трудов. - М.: «Кредо», 2010. - С. 88-100.
141
