CC BY
17
Н. В. Гришина
школа в. о. ключевского в пространстве русских литературно-художественных традиций
В статье анализируются инициативы представителей школы В. О. Ключевского в области литературы и искусства. Русские литературно-художественные традиции оказываются в пространстве профессионального интереса Ключевского и его учеников, что является отражением процесса переосмысления историками места исторической науки в культуре и общественной жизни России и своих задач как ученых.
Культура России в творчестве В. О. Ключевского и его учеников
В понимании школы В. О. Ключевского функции исторической науки растворялись в безграничном поле культуры1, что подтверждает собой вся творческая деятельность главы школы и когорты его учеников. Как ученые-профессионалы они воспринимали науку частью культуры, как преподаватели, влияющие на формирование национального самосознания, брали на вооружение достижения культуры для решения своих воспитательных задач. Будучи ценителями и почитателями современного искусства, они вставали на путь литературной критики. Своими консультациями и советами активно помогали художникам, актерам, писателям в создании реалистичных образов какой-либо исторической эпохи или исторического персонажа, тем самым непосредственно включаясь в процесс создания культурных ценностей.
Возникает вопрос: какие факторы обусловили столь тесное и разнообразное взаимодействие профессиональной истории и литературно-художественных традиций в деятельности школы Ключевского? Ответов, на наш взгляд, несколько. С одной стороны, значительное влияние имела так называемая «культурная компонента», которая являлась органической частью либерального мировоззрения. Интерес к культуре вырабатывался «не формально и концептуально», а усваивался «органически как образованность и культурная традиция»2.
С другой стороны, в переходные эпохи, которыми был богат и XIX в., наблюдается повышенное внимание со стороны общества к историческому прошлому, в котором видится ключ к пониманию настоящего. Во второй половине XIX в. можно проследить два периода всплеска общественного интереса к историческим сюжетам, напрямую связанных с политической ситуацией в стране: 1) 1860-1870-е гг. — эпоха социальных перемен, вызванная реформами Александра II; 2) 1890-е гг. — начало ХХ в. — подъем общественной активности в период царствования Николая II и ожидание обществом новых преобразований. Первый период приходится на формирующий этап творчества самого Ключевского и детские годы старшего поколения его учеников, для которых начался процесс социализации, второй — время расцвета таланта Ключевского и начало профессиональной активности его учеников. На этих этапах общественное внимание к продукции профессиональной исторической науки как носительнице «истинно-
го» знания о прошлом совпало с расцветом литературы и искусства, произведения которых также воспитывали общество. Обоюдный воспитательный процесс проводился разными методами. Наука воздействовала на разум, искусство — на душу слушателя или зрителя, а воспроизведенные деятелями искусства исторические образы воспринимались обществом такими, какими их представляли создатели — поэты, актеры, художники. Эту особенность осознавали деятели исторической науки и брали на себя функцию воспитания служителей искусства3. Причем искусство зачатую воспринималось «слугой... науки»4. Словом, историки-профессионалы несли ответственность не только за содержание профессионального исторического знания, но и за исторические представления культурной, «читающей публики»5.
Свое научное и преподавательское предназначение Ключевский видел, в том числе, в реконструкции русской культурной жизни, занимавшей, по его мнению, определенное, но далеко не однозначное место в «общем русле культуры общечеловеческой»6. Усматривая в российской истории «осуществление начал общечеловеческой цивилизации и культуры», Ключевский воспринимал Россию постоянной «участницей общеевропейской культурной работы»7. Развитие культуры, «расцвет русской литературы и русского искусства, русского творческого гения», в том числе и научного, наряду с «внешним размахом государственной силы» и «подъемом законодательства» являлись, по мнению историка, «светлыми сторонами жизни»8 современного ему XIX в.
Частое обращение историка к культуре России9 привело к тому, что Ключевский исследователями оценивался и оценивается сквозь призму культуры, как историк культуры. Его талант историка, литературный дар и проявление в творчестве явной просветительской тенденции позволили исследователям поставить его «вровень с классиками русской художественной литературы»10. Ранее среди историков такой чести удостоился только Н. М. Карамзин.
В «Курсе русской истории» Ключевского, как и ранее в «Истории» Карамзина, отразились, по мнению исследователей, современные ему веяния и тенденции в развитии литературы и искусства. «Если в "Истории" Карамзина заметно, что он — современник. великого баснописца (а следовательно, и моралиста) Крылова, то, обращаясь к сочинениям Ключевского, чувствуешь, что автор и его читатели прошли путь знакомства и с реалистической литературой социально-бытовой тематики, и с терминологией и эзоповым языком публицистики середины XIX в. и сатиры Салтыкова-Щедрина»11. Изначальные позитивистские установки Ключевского как нельзя лучше соответствовали критическому реализму, господствовавшему тогда в литературе и искусстве.
Воспринимая науку как неотъемлемую часть культурного процесса, Ключевский в своем творчестве решал задачу «развития научной культуры России и расширения массовых представлений о роли университетской профессуры вообще в развитии культуры России»12. Он приобщил к этому и своих учеников, которые не сомневались в значимости культурных инициатив университетской корпорации.
Молодое поколение историков авторитетно зарекомендовало себя на ниве развития русской культуры. «Очерки по истории русской культуры» и «Живой Пушкин» Милюкова, многочисленные статьи и театральные этюды Кизеветтера,
серия работ Богословского, Любавского, Кизеветтера о культурной функции Московского университета, М. Ломоносове — его основателе, дают общее представление о заинтересованности представителей школы в культурной тематике.
В основе обращения учеников к достижениям русской культуры, помимо извечной культурной составляющей сознания интеллигенции, лежали общественно-просветительские цели, характерные для работ Ключевского. Труды его учеников усилили и углубили значение самого учителя для культуры России.
Образ А.С. Пушкина в творчестве школы В. О. Ключевского
Образ А. С. Пушкина прошел через творчество почти всех представителей школы. Ее лидер определял поэта как «историческое явление», все написанное им называл «историческим документом», поэтому, по мнению Ключевского, Пушкина «нельзя обойти и в нашей историографии», а его наследие должно стать объ-
13
ектом «исторической критики» .
Историческая ценность произведений Пушкина состояла, по Ключевскому, в том, что поэту удалось вывести характерные для XVIII-XIX вв. «исторические типы», наделив их чертами многих своих персонажей. Среди них: русский, невольно зачисленный в европейцы, Гаврила Афанасьевич из «Арапа Петра Великого»; петровский делец арап Ибрагим, великосветский русский шалопай на европейскую ногу, зародившийся при Петре, но наиболее вольготно почувствовавший себя в елизаветинское царствование, Ибрагимов и его «постаревший» вариант Троекуров в «Дубровском»; творение екатерининской эпохи, «выросший на почве закона о вольности дворянства и обрызганный каплями росы вольтерянского просвещения» князь Верейский; обманутый александровец, член Союза благоденствия Дубровский14.
Этот ряд исторических типов замыкался на фигуре Евгения Онегина. Пушкинский «Евгений Онегин», недаром названный «энциклопедией русской жизни», стал для Ключевского неисчерпаемым источником «исторического познания» жизни русского дворянства во всех ее проявлениях. «Евгений Онегин» спровоцировал Ключевского на написание статьи «Предки Евгения Онегина», в которой автор, оттолкнувшись от пушкинского взгляда на дворянскую среду, используя исторические приемы, выстроил перед читателями образ целого дворянского сословия, вкладывая в него свое собственное понимание предназначения этого слоя населения в жизни российского общества. Ключевский писал: «Он (Евгений Онегин) принадлежал к сословию, которое держало в своих руках огромное количество главных производительных сил страны... но свое сельское хозяйство он отдавал в руки крепостного приказчика или наемного управляющего немца, а о делах местного управления не считал нужным и думать.»15 Личностные качества одного литературного персонажа позволили Ключевскому создать образ типичного русского дворянина с только ему присущими чертами: «Здесь были и запас схваченных на лету идей с приправой мысли об их ненужности, и унаследованное от вольнодумных отцов брюзжание с примесью скуки жизнью, преждевременно и бестолково отведанной, и презрение к большому свету с неумением обойтись без него, и стыд безделья с непривычкой к труду и недостатком
подготовки к делу, и скорбь о родине, и досада на себя, и лень, и уныние — весь умственный и нравственный скарб, унаследованный от отцов и дедов...»16 В Онегине Ключевскому видится повзрослевший Чацкий, разочаровавшийся в жизни, не реализовавший своих надежд и потому скучающий.
Успех речи, впервые прочитанной на заседании Общества истории и древностей Российских 1 февраля 1887 г., продемонстрировал научно-литературный талант Ключевского, став поворотным пунктом в развитии его лекторской славы. Даже те, кто недолюбливал ученого, признавали значение его речи для русской культуры. П. Н. Милюков, переживавший в это время этап охлаждения отношений с учителем, в письме С. Ф. Платонову на фоне убийственных характеристик в адрес Ключевского все же признал речь об Онегине «кульминационной точкой
17
его популярности» .
За «Предками Евгения Онегина» последовали пронзительная статья о М. Ю. Лермонтове, ироничная зарисовка о «Недоросле» Д. И. Фонвизина. Подобные опусы Ключевского были довольно редки и потому с нетерпением ожидаемы публикой. Ему же, как истинному художнику, требовалось вдохновение, поэтому на навязчивые вопросы окружающих о написании речи, повторившей славу «Предков Евгения Онегина», историк по большей части пытался отшутиться. На вечере у Ю. В. Готье в 1907 г. жена М. М. Богословского уговаривала Ключевского не отказываться выступить на торжественном заседании по случаю открытия памятника Н. В. Гоголю, на что историк в грустно-ироничной форме ответил: «Эх, Елизавета Петровна, а вы найдете мне пару таких же синих глаз, ради которых та речь была прочитана?.. Нет, нет того вдохновения, да и силы уже не те»18.
Образ Пушкина стал этапным моментом творчества для большинства учеников Ключевского. В эпохи «затишья» Пушкин оставался просто программным поэтом, чьи произведения должен знать любой образованный человек. Милюков в воспоминаниях зафиксировал, что воспитывался он в типичной атмосфере интеллигентской семьи, в которой Пушкин занимал довольно скромное, но вместе с тем прочное место «слегка обветшавшего классика». В гимназии, где учился Милюков, Пушкина изучали не как представителя современной новейшей литературы, а в рамках курса русской словесности, отделяя его тем самым от совре-
19
менности
Первые «взрослые» столкновения учеников Ключевского с Пушкиным носили довольно отвлеченный характер через знакомство с общественными оценками поэта, муссировавшимися в 1880 г., когда в честь него в Москве был открыт памятник, а также в 1887 и 1899 гг. во время Пушкинских дней в столицах. Именно это время было охарактеризовано Кизеветтером как эпоха «затишья», а то скромное место, которое занимают воспоминания об этих событиях, косвенно свидетельствует о слабом общественном резонансе на них. Историк смотрит на празднования, посвященные поэту, сквозь призму политической жизни России и фиксирует на них свое внимание с целью более яркой иллюстрации общественного застоя, царившего в 1880-е гг. Лаконичность воспоминаний позволяет сделать вывод, что и для самого Кизеветтера Пушкинские дни не стали культурным событием, «встряской от будничного прозябания». Он пишет: «.Торжественные слова как-то не находили себе надлежащего резонанса, словно от русского общества отле-
тала способность душевного воспламенения»20. Самая яркая вспышка в эти дни не сам Пушкин, а Ключевский, его знаменитая речь «вызвала тогда заслуженное
общее восхищение, но то было восхищение блеском научно-литературного та-
21
ланта великого историка»21.
В эти годы «затишья» к Пушкину обратился только один из числа учеников Ключевского. Милюков в «Очерках» создал образ поэта как зачинателя классического периода в русской литературе. Размышляя о Пушкине и его роли в культуре России, Милюков обнаружил свои политические пристрастия, уже тогда отыскивая либеральные ценности в творческом наследии поэта. Пушкинское явление в культуре у него политически окрашено. Ранжируя его значение, Милюков говорил, в первую очередь, о влиянии творчества Пушкина на формирование общественного движения, которое на протяжении нескольких поколений сохраняло «известное единство» и дистанцированный «от двора и верхнего слоя русского общества характер»22.
После 1917 г., наиболее ярко в эмиграции, ученики Ключевского осмысленно пришли к образу Пушкина. Согласимся с мнением Л. Г. Березовой, что обращение к теме Пушкина было связано «с изменением роли культуры, вообще всей культурной компоненты в жизни зарубежной России»23. Именно «культурный багаж» составлял основу зарубежной России, русская эмиграция отчаянно пыталась сохранить, через Пушкина в том числе, свою «русскость», свое национальное единство.
В эмиграции Пушкин становится своеобразным консолидирующим фактором, «светом Отчизны». В речи на одном из «Дней русской культуры» Ф. А. Сте-пун очень точно сказал: «Пушкин — искомый образ русской культуры, образ той культуры, который не был осуществлен в русской культуре. Просыпающийся культ Пушкина — это прежде всего культ культуры, вырастающий из сознания, что русской культуре не хватает культуры»24. В эмиграции Пушкин стал восприниматься как последний рубеж «русскости», стал олицетворением национальной идеи. Праздники в честь поэта по своему размаху и резонансу не выдерживают никакого сравнения с ранее упомянутыми скромными юбилеями 1880-х гг. Свою лепту в эмигрантское наследие о Пушкине внесли и покинувшие Россию представители школы Ключевского. На чужбине из-под пера Кизеветтера вышли многочисленные заметки о Пушкине25. Определяя место поэта в культуре России, Кизеветтер вторил словам Герцена о том, что Петр Великий своей реформаторской деятельностью «бросил России вызов и Россия ответила на этот вызов, выдвинув. двух гениев: гения научной мысли Ломоносова и гения поэзии Пушкина»26.
Для Кизеветтера, тяжело переживавшего разрыв с родиной, идея культурного возрождения России стала ключевой. «Ухабы, падения и подъемы, катастрофы», по мнению историка, предвещали лишь «новый роскошный расцвет» русской культуре, которая никогда не была «тепличным цветком комфортабельной оранжереи», а была «порождена упругой волей народа». С горечью и надеждой он заметил: «И вот сейчас мы опять в ухабе и в катастрофе. И уже твердят поспешно думающие люди, что наша культурная жизнь исчерпала сама себя, что Россия умерла и пора служить по ней панихиду. Если она (культура. — Н. Г.)
падает глубоко, это значит, что тем ярче и пышнее будет ее новый расцвет. Пусть историческая судьба посылает нам обильные удары своего тяжкого молота. Мы помним вещие слова великого поэта, который сказал, что .тяжкий млат, / Дробя стекло, кует булат»27. Примечательно, что, размышляя о культурном возрождении России после петровского вызова, Кизеветтер говорил не только о литературе и искусстве, но также и о науке. Недаром имя Ломоносова упоминается историком наравне с гением Пушкина.
За рубежом возвратился к пушкинской теме и Милюков. Вторя настроениям эмигрантской среды, историк связал феномен Пушкина с «первой эпохой расцвета нашей самостоятельной национальной культуры»28. Эти же оценки о национальном характере творчества поэта озвучивал Милюков и ранее в «Очерках». Симптоматично, что более чем двадцатилетний перерыв в пушкинской теме не изменил взглядов историка. В годы эмиграции Милюков использовал прежние словесные обороты («национальное творчество», «русскость», «русский патриотизм», «расцвет культуры»), характеризуя значение поэта для русской культуры29.
Однако не стоит романтизировать эмигрантское обращение к Пушкину. Милюков, как и некоторые, если не сказать многие другие эмигранты, использовали образ поэта для реализации своих более чем прагматических целей. Существование большевистской России стимулировало политическую активность многих представителей русской диаспоры, мечтавших о триумфальном возвращении на свободную от большевизма родину. Пушкин вновь стал фигурой политической. Зачастую исследователи творчества поэта, в которых брали верх политические амбиции и к которым мы можем отнести и Милюкова, забывали о литературном, текстологическом анализе произведений поэта, приписывали чуждые ему идеи. Дни русской культуры постепенно превращались в политические акции, что заставило некоторых литераторов и исследователей поэзии отказаться от участия в них. Остро и болезненно произошел такой разрыв у исследователя В. Ф. Ходасевича, назвавшего участников политических страстей вокруг поэта «.сволочью, которой на Пушкина, на Лермонтова, на всю Россию чхать.»30
Одна из последних грандиозных пушкинских акций прошла в 1937 г. Для Милюкова она увенчалась выходом в свет его книги «Живой Пушкин», аккумулировавшей в себе все идеи историка по поводу пушкинской темы. Не утратил образ Пушкина в глазах Милюкова и политической окраски. Историк пытался найти в творчестве своего героя все то, что сам понимал под либерализмом. «Следует признать, — считают исследователи, — что под пером автора книги "Живой Пушкин" поэт выходил все-таки большим либералом и борцом, чем это вытекало бы из произведений самого Пушкина»31.
Обращение эмигрантских кругов, а среди них и ученых-историков к литературе, и пушкинской теме в частности, был закономерен и явился «практически
единственной основой культурного и национального исторического единства
32
эмиграции»32.
Внимание эмигрантов к культурным ценностям приняло очертание поведенческой стратегии, целью которой стали поиск ответов на волновавшие вопросы о будущем России и самоидентификация в новой зарубежной действительности. Специально подчеркнем разрыв во взглядах на будущее русской культуры у эми-
грантов и историков, оставшихся после 1917 г. в России. Для эмигрантской среды грядущее возрождение России было напрямую связано с силой русских культурных традиций, способных объединить и примирить нацию. Россияне зачастую видели, как в горниле революции и Гражданской войны гибнет «тот легкий, хрупкий налет культуры, те культурные ценности, которые в России все-таки создались»33. Переживаемый исторический этап они называли «сумерками скудной русской культуры»34.
Творчество Пушкина оценивалось как апогей культурной жизни России. Сам
35
поэт назывался «лучшим», что могла дать дворянская среда35 до тех пор, пока не уступила место главного творца культуры «полукультурным. разночинцам», которые внесли в нее, в том числе, и «море пошлости, уродства, злобного хулиганства.»36 Таким образом, ответственность за крушение всей русской культуры, общества и государства возлагалась и на среду художественной интеллигенции. Интересно, что представители исторической науки не рефлексировали по поводу собственной ответственности за фактическое воспитание поколения будущих революционеров37. Только в эмиграции прозвучала критика в адрес Ключевского и его школы в излишнем демократизме, внимании только к социально-экономическим аспектам жизни, неуважении к русской монархической традиции и невнимании к судьбе русской государственности38.
«Ученый долг» и «веление сердца»: В. О. Ключевский в среде художественной интеллигенции
Умение чувствовать пульс русской культуры, знание ее литературных и художественных веяний, впитанные как культурная традиция интеллигентской среды, активная общественная деятельность в различных направлениях обусловливали вращение школы Ключевского в кругу художественной интеллигенции.
Ключевский слыл завсегдатаем многих собраний, кружков, журфиксов людей литературы и искусства. В каких-то из них, как, например, Общество любителей российской словесности, он работал из единения чувства ученого долга и душевных порывов, в других — «Телешовские среды», пятничные собрания у Н. В. Давыдова — бывал по велению сердца. В знакомых историка ходила большая часть литературно-художественной Москвы, те, кто лично не знал его, преклонялись перед его научно-литературным и преподавательским талантом. Уже на рубеже веков представители художественной интеллигенции смогли оценить значение Ключевского для русской культуры, называя «драгоценным, русским историческим явлением» даже его повседневное прохождение к кафедре39.
Свой профессиональный долг перед людьми искусства Ключевский сформулировал словами: «Наша обязанность помогать, чем можем, художникам, желающим изучить русскую историю и ищущим вдохновения в ней»40. Выполняя этот долг, историк преподавал в Училище живописи, ваяния и зодчества. Здесь его слушали художники В. А. Серов, А. М. Васнецов, Л. О. Пастернак. Под влиянием лекций Ключевского Серов создает эскиз «Петр I». В полной мере испытала на себе лекторское обаяние Ключевского художница Поленова, которая об одной из лекций писала следующее: «Какой талантливый человек! Он читает сейчас
о древнем Новгороде и прямо производит впечатление, будто это путешественник, который очень недавно побывал в ХП-Х!У вв., приехал и под свежим впечатлением рассказывает все, что там делалось у него на глазах...»41. Ей вторила в своих дневниках драматург Р. М. Хин-Гольдовская. Она сравнила артистизм Ключевского-лектора с игрой актеров А. П. Ленского и Б. Коклена: «Он (Ключевский. — Н. Г.) завораживает аудиторию. Пока он говорит, все во власти этого волшебника. В чем эти чары: в игре глаз, неуловимой вибрации голоса, в особенном произношении слов, в особенной мимолетной, внезапно вспыхивающей и внезапно угасающей усмешке рта, в лукавом выражении его сухого, умного лица. не знаю. »42 Общение с художественной средой отнимало много времени у Ключевского. По воспоминаниям С. К. Богоявленского Ключевский никогда не отказывал в помощи представителям мира искусства, но «это сильно мешало его работе, он сердился на эти помехи»43. Обращались за советом к историку как известные люди, например, Ф. И. Шаляпин, так и начинающие актеры, художники и литераторы. Писательница Ольга Переплетчикова в письме советовалась с Ключевским по поводу своего дебютного романа «Тупик». Исходя из контекста письма, можно сделать вывод, что между писательницей и историком существовала обширная переписка, и Ключевский активно давал советы по поводу реалистичности изображения исторической эпохи, на фоне которой происходило действие романа. Прося новых советов, Переплетчикова напоминает Ключевскому: «.Вы говорили мне, что эту эпоху вы пережили сами, а не только знаете ее по книгам. Вы находили, что эпоха эта изображена верно и называли поэтому мой роман историческим. Вы хвалили мой роман еще за то, что в нем совсем
не виден автор, что он правдиво и просто написан и от начала до конца дышит
44
жизнью. »
Художественная среда во многом способствовала превращению имени Ключевского в символ эпохи, уже к 1890-м гг. оно стало именем нарицательным, используемым для характеристики любого историка-профессионала. «В рассказе 1924 года "Слава" повествователь (И. А. Бунин) предваряет жизнеописание несколькими словами о себе: "...Я в свободное время очков не снимаю, сорок лет сохну над книгами, да и жизненный опыт некоторый имею, с любым Ключевским могу кое в чем потягаться, — вы на то не смотрите, что перед вами второсортный букинист"»45. Использовал образ Ключевского для характеристики ученого в одном из романов П. Д. Боборыкин. Примечательно, что напрямую автор не назвал имени историка, но читателям, знающим ученого, понятно, с кого списан образ одного из персонажей. Бывшая слушательница Ключевского в письме к ученому отметила: «На днях я читала Вестник Европы, где Боборыкин помещает свой роман. и там .одна курсистка, разговаривая с героем, характеризует одного профессора в таких выражениях: "умница, ядовитый и талантливый". Очень не трудно догадаться о ком она говорит, и я была довольна, что речь шла о знакомых людях; и желала бы знать, как Вы к этому отнеслись, что Вас везде
поминают»46.
Образ Ключевского стал типичным для московской среды художественной интеллигенции конца XIX — начала ХХ В. Он упоминался в ряду с известными писателями, поэтами, художниками. А. Белый, пытаясь передать дух москов-
ской салонной жизни, писал: «Здесь возникал салон московский, / Где из далекой мне земли, — / Ключевский, Брюсов, Мережковский / Впервые предо мной
47
прошли»47.
Особенно примечательно, что даже литераторы, создающие свои произведения почти через столетие после смерти историка, стилизуя их контекст под рубеж XIX — XX вв., используют для характеристики «духа эпохи» имя Ключевского. Так, в нашумевших и уже ставших классикой детективах Б. Акунина находим строчку: «Говорил один, остальные слушали — так внимательно, что выступавшему бы позавидовал сам профессор Ключевский»48.
А. А. Кизеветтер — «проповедник русской культуры»
Несомненным преемником Ключевского на культурной стезе стал А. А. Ки-зеветтер.
Кизеветтер воплотил в своем творчестве многие литературные традиции. Помимо обобщающих заметок о русской культуре49 он обратился к анализу литературных произведений, среди которых комедия А. С. Грибоедова «Горе от ума» и роман Л. Н. Толстого «Война и мир»50.
Как и Ключевский, Кизеветтер использовал в литературном анализе исторический подход. Для него в сочетании «исторического» и «вневременного» был секрет бессмертия грибоедовской комедии. Сила литературного таланта и авторской интуиции Грибоедова крылась в умении приблизить жизнь «московского барства 20-х годов XIX в.» к историческому «подлиннику», а также прочувствовать вечные, «вневременные» законы бытия, вонзив «свой анатомический ланцет в такой гнойник общежития, который. неизбежно оживает во все эпохи, у всех народов, при всех жизненных укладах и политических режимах». Сила образа Чацкого, по мнению Кизеветтера, в его «реальной, исторической достоверности». Чацкого, связанного по духу с участниками тайных обществ, волновали те же «жгучие вопросы», заставляя протестовать против «низкопоклонства», «слепого подражания иноземцам», «крепостного права»51.
Если «Предки Евгения Онегина» Ключевского были типичными представителями русского дворянства, обретшими многие свои негативные характеристики после декабристского восстания, то Чацкий и сам Грибоедов Кизеветтера, «кипевшие ненавистью и к аракчеевщине, и к фамусовщине», являли собой наиболее либеральную его часть, активно сочувствовавшую декабристам.
Обращение к литературным произведениям вывели Кизеветтера в плоскость теоретических размышлений о соотношении «художника» и «историка». Анализируя «Войну и мир» Толстого, Кизеветтер пришел к выводу, что «художник не связан обязанностями историка, и он волен стилизовать исторические фигуры». Тем не менее, отметил автор, писатель или художник, заявляя об историчности своего произведения, должен «связывать его с исторической действительностью». Эта связь, по мнению Кизеветтера, удалась Толстому, и его роман «оказывается истинно-
52
историческим, несмотря на отдельные отступления от исторической точности» .
В этой же статье Кизеветтер проявил оригинальность своего критического подхода. Проведя параллель между Кутузовым и Наташей, он пришел к выводу,
что для Л. Н. Толстого это были фигуры одного порядка, умевшие «каждый в
своей сфере. не умом, а всем существом своим всегда знать и чувствовать самое
53
главное, то, что важнее всего, познаваемого умом» .
Историка всегда манили театральные кулисы, тайны музыкального искусства. Театр, по его мнению, играл крупную роль в общественной жизни Москвы, спектакли имели огромное воспитательное значение. С особой страстностью Ки-зеветтер писал: «Между выведенными на сцену героями и зрителем тут протягивалась духовная связующая нить, и, чувствуя в сценическом герое живого человека, зритель начинал ощущать, что ведь и сам он может превратиться в героя при известном сочетании жизненных условий. И пусть на следующее утро после спектакля будничная действительность разбивала эти мечты, все равно — пережитое ощущение оставляло свой след в каких-то потаенных складках человеческой души <.> и москвичу, порою готовому захлебнуться в стоячих водах безвременья, с подмостков Малого театра как бы бросался спасательный круг»54.
На протяжении своей жизни Кизеветтер создал серию работ, посвященных театральной среде55. Мощное общественное влияние, в котором для историка крылось предназначение театра, было возможно только благодаря «животворным сокам», привходящим на театральные подмостки «из внетеатральной среды, из живой действительности». По мнению Кизеветтера, талант актера не должен быть «тепличным произведением закулисной оранжереи», только пульсация общественной жизни, ощущаемая актерами, может продлить жизнь и самого театра56.
Кизеветтер создал яркие и точные характеристики сценических образов и перевоплощений современной ему актерской плеяды, блистательно выявил особенности мастерства актеров, исполнения и внутреннего содержания их известных ролей. По его мнению, Савина «творила свои образы четко, не отодвигая в тень светлых сторон жизни, но и не накидывая розового флера на язвы и струпья действительности», Ленского отличала «искра божественного огня», которая горела в его душе, а Ермолову «необычайная жизненная правдивость сценического изображения.»57 Театральные очерки Кизеветтера — это не только восторженные заметки о талантах известных актеров. Автор скрупулезно разбирал их наиболее важные роли, и даже подвел своеобразную теоретическую подоплеку под актерское творчество, сравнивая его с творчеством оратора, которое ему как лектору было близко и понятно. Историк замечал: «Оратор творит из толпы единое духовное существо убедительностью умозаключений, страстностью своих личных чувств, меткостью речи, а актер делает то же красотою перевоплощения своей личности в указанный драматургический образ»58.
В своих публикациях Кизеветтер представал как дальновидный критик, тонкий ценитель искусства, владеющий самой сутью любого культуроведческого вопроса и имеющий собственное доказательное суждение по нему. Например, он не соглашался с Шаляпиным, предрекавшим изживание оперного и театрального искусства и замену классического театра кинематографом. В заочной полемике с мэтром русской оперы Кизеветтер выдвигал аргументы, верность которых подтверждена временем: «Кинематограф при всех своих усовершенствованиях не может ни вытеснить собою театра, ни заменить его. Кинематограф исключает непосредственное психическое общение артиста с зрителями... а именно в этом
взаимовыразительном психическом контакте настроений артиста с настроениями зрителей в самый момент сценического творчества и заключается подлинное волшебство театрального искусства»59.
Кизеветтер был лично знаком с большинством героев своих публикаций. Круг его общения включал театральных деятелей, среди которых М. Н. Ермолова, А. П. Ленский, Г. Н. Федотова. Большинство литературных знакомств было завязано историком во время посещения «Телешовских сред», завсегдатаями которых являлись А. П. Чехов, А. М. Горький, И. А. и Ю. А. Бунины, Ф. И. Шаляпин, Л. Н. Андреев, Б. К. Зайцев. В доме Н. Д. Телешова — «этом любимом месте собрания писателей» — сосредоточился, по мнению историка, литературный кружок, сторонившихся безвкусной «литературной суеты» и «превращения литературы в масленичный балаган»60. Художественная интеллигенция видела в Кизеветтере глашатая русской культуры, стремившегося поставить свой профессионализм историка ей на службу. После выхода в свет книги Кизеветтера
0 М. С. Щепкине он сблизился с труппой Малого театра. Это сближение закончилось приглашением историка читать лекции по истории России в театральной школе. Если история России в лекциях Кизеветтера представала в ярких образах перед его театральными слушателями, то для него самого сближение с театральной средой рисовало не менее яркие и образные картины «живой истории русского театра»61.
В творчестве Кизеветтера по сравнению с другими представителями школы Ключевского наиболее ярко отразилось влияние художественной среды. Высшей оценкой его деятельности на поприще сохранения и приумножения культурной компоненты стали слова жены известного либерала М. И. Петрункевича, назвавшей Кизеветтера «проповедником русской культуры», достойным продолжателем «славной плеяды предшественников», среди которых имена Т. Н. Грановского, В. О. Ключевского, А. И. Чупрова62.
***
Связь школы Ключевского с миром искусства, обращение учителя и учеников к русским литературно-художественным традициям являются еще одной гранью, которая наряду с общественно-политической активностью и изменением отношения к преподавательской деятельности, продемонстрировала переосмысление историками места исторической науки и своих задач как ученых. Часто оцениваемые исследователями как надпрофессиональные, вышеупомянутые виды деятельности становились органичными составляющими профессионального реноме историков, которое, безусловно, подверглось трансформации и корректировке под воздействием процессов модернизации и демократизации, переживаемых российским обществом.
Примечания
1 Проблемы протяженности и границ культурного пространства, занимаемого научными сообществами, и в частности школой В. О. Ключевского, уже становились предметом исследования историков. См.: Алеврас Н. Н. Очертания культурного пространства русской историографии XIX в. // Ист. ежегодник. 2002-2003 / Под ред. В. П. Корзун и А. В. Якуба.
Омск, 2003; Гришина Н. В. Школа В. О. Ключевского в культурном пространстве дореволюционной России. Дис. ... Челябинск, 2004.
2 Березовая Л. Г. Пушкиниана профессора Милюкова // П. Н. Милюков: историк, политик, дипломат: Материалы междунар. науч. конф. Москва, 26-27 мая 1999 г. М., 2000. С. 207.
3 См.: Бестужев-Рюмин К. Н. Несколько слов по поводу поэтических воспроизведений характера Иоанна Грозного // Заря. 1871. Т. 3. № 3. С. 83; Ключевский В. О. Афоризмы. Исторические портреты и этюды. Дневники. М., 1993. С. 91, 412-415; Кизеветтер А. А. Театр: Очерки, размышления, заметки. М., 1922. С. 55.
4 Ключевский В. О. Указ. соч. С. 91.
5 См.: Леонтьева О. Б. Роль исторического знания и художественного образа в формировании исторической памяти: на примере российской культуры 1860-1880-х гг. // Историческое знание: теоретические основания и коммуникативные практики: Материалы науч. конф. 5-7 октября 2006 г. М., 2006. С. 112-115.
6 Ключевский В. О. Указ. соч. С. 55.
7 НИОР РГБ. Ф. 566. К. 4. Ед. хр. 11. Лл. 4, 8.
8 Ключевский В. О. Указ. соч. С. 77.
9 Работы В. О. Ключевского под общим названием «Статьи по русской культуре» см.: Ключевский В. О. Сочинения: В 9 т. Т. IX. Материалы разных лет. М., 1990. С. 5-117.
10 Шмидт С. О. Ключевский и культура России // Шмидт С. О. Путь историка: Избр. тр. по источниковедению и историографии. М., 1997. С. 312.
11 Там же. С. 312.
12 Там же.
13 Ключевский В. О. Речь, произнесенная в торжественном собрании Московского университета 6 июня 1880 г., в день открытия памятника Пушкину // Ключевский В. О. Соч.: В 9 т. Т. IX. С. 77, 78.
14 Там же. С. 80-83. Подробнее о роли В.О. Ключевского в изучении пушкинской темы см.: Киреева Р. А. Пушкин как историк глазами Ключевского // В. О. Ключевский и проблемы российской провинциальной культуры и историографии: Материалы науч. конф.: В 2 кн. / Отв. ред. С О. Шмидт. Пенза, 25-26 июня 2001 г. М., 2005. Кн. 1. С. 243-249.
15 Ключевский В. О. Евгений Онегин и его предки // Исторические портреты. Деятели исторической мысли. М., 1991. С. 419.
16 Там же. С. 425.
17 Письма русских историков (С. Ф. Платонов, П. Н. Милюков) / Под ред. В. П. Корзун. Омск, 2003. С. 64.
18 Богословский М. М. Ключевский — педагог // Богословский М. М. Историография, мемуаристика, эпистолярия. М., 1987. С. 60.
19 Милюков П. Н. Воспоминания: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 77, 145.
20 Кизеветтер А. А. На рубеже двух столетий: Воспоминания. 1881-1914. М., 1997. С. 116-117.
21 Там же. С. 117.
22 Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры: В 3 т. М., 1994. Т. 2, кн. 1. С. 297.
23 Березовая Л. Г. Указ. соч. С. 194.
24 Россия и культура: Речь Ф. А. Степуна на «Дне русской культуры» // Руль. 1929. № 2595. 12 июня. С. 2.
25 Кизеветтер А. А. О русской культуре // НИОР РГБ. Ф. 566. К. 6. Ед. хр. 11; Он же. Речь о Пушкине по случаю 125-летия со дня рождения // Там же. Ед. хр. 20; Он же. Пушкинский сборник. Русский институт в Праге. Прага, 1929 // Руль. 1929. № 2721, 6 нояб; и др.
26 НИОР РГБ. Ф. 566. К. 6. Ед. хр. 11. Лл. 11-12.
27 Там же. Лл. 13-14.
28 Милюков П. Н. Историческая роль Пушкина. Речь в Сорбонне в июне 1924 года // Милюков П. Н. Живой Пушкин. М., 1997. С. 311.
29 Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. С. 291; Он же. Живой Пушкин (18371937): Ист.-биогр. очерк. Изд. 2. Париж, 1937. С. 93; Он же. Историческая роль Пушкина. С. 311.
30 Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1994. Т. 4. С. 516.
31 Березовая Л. Г. Указ. соч. С. 206.
32 Раев М. Россия за рубежом. (История культуры русской эмиграции 1919 — 1949 гг.). М., 1994. С. 214.
33 Готье Ю. В. Мои заметки. М., 1997. С. 25.
34 Там же. С. 105.
35 Там же. С. 312-313.
36 Веселовский С. Б. Размышления о прошедшем. Из дневников 1919-1923 гг. / Из старых тетрадей. М., 2004. С. 86-87.
37 Заметим, что в числе русских историков были выходцы из разночинной среды.
38 Подробнее см.: Алеврас Н. Н., Гришина Н. В. «Историческая правда» и «домыслы историка»: Ключевский и его школа в окуляре критики историков-эмигрантов 20-30-х гг. // Век памяти, память века: Опыт обращения с прошлым в ХХ столетии: Сб. ст. Челябинск, 2004. С. 100-125.
39 Архипов Е. Я. Из воспоминаний. В. О. Ключевский. Прохождение к кафедре // Археограф. ежегодник за 1980 г. М., 1981. С. 316.
40 Готье Ю. В. В. О. Ключевский как руководитель начинающих ученых: (Из личных воспоминаний) // Характеристики и воспоминания. М., 1912. С. 180.
41 Нечкина М. В. Василий Осипович Ключевский. История жизни и творчества. М., 1974. С. 376.
42 Хин-Гольдовская Р. М. Три фрагмента из дневника // Археограф.ежегодник за 1980 г. М., 1981. С. 315.
43 Воспоминания Богоявленского С. К. о В. О. Ключевском // Там же. С. 312.
44 НИОР РГБ. Ф. 351. К. 1. Ед. хр. 15. Л. 1.
45 Бунин И. А. Слава // Бунин И. А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 4. М., 1988. С. 317.
46 НИОР РГБ. Ф. 131. К. 34. Ед. хр. 84. Л. 2.
47 Белый А. Первое свидание // Белый А. Поэзия. Петербург. М., 2000. С. 121.
48 Акунин Б. Статский советник. Роман. М., 2002. С. 162.
49 См.: Кизеветтер А. А. О русской культуре // НИОР РГБ. Ф. 566. К. 6. Ед. хр. 11.
50 См.: Кизеветтер А. А. Грибоедов и его комедия. К столетию со дня смерти Грибоедова // Руль. 1929. № 2498. 13 февр.; Он же. Литературные отражения эпохи Александра I // Кизеветтер А.А. Исторические силуэты. Люди и события. Берлин, 1931.
51 Кизеветтер А.А. Литературные отражения эпохи Александра I. С. 147, 159-160.
52 Там же. С. 169-170.
53 Там же. С. 166.
54 Кизеветтер А. А. На рубеже двух столетий. С. 131.
55 См.: Кизеветтер А. А. Первый общедоступный театр в России. М., 1901; Он же. Театр. Очерки, размышления, заметки. М., 1922; Он же. В.И. Немирович-Данченко. 1923. // НИОР РГБ. Ф. 566. К.6. Ед. хр. 19; Он же. Судьба В.Ф. Коммисаржевской // Сегодня. 1932. № 323. 22 нояб.; и др.
56 См.: Кизеветтер А. А. М. С. Щепкин. Эпизод из истории русского сценического искусства. М., 1916. С. 10-11.
57 Кизеветтер А. А. Театр. Очерки, размышления, заметки. С. 58, 66, 81.
58 Там же. С. 55.
59 Кизеветтер А. А. Шаляпин поет «отходную» опере // Сегодня. 1931. № 183. 5 июля. С. 4.
60 Кизеветтер А. А. На рубеже двух столетий. С. 250-251.
61 Там же. С. 340-341.
62 НИОР РГБ. Ф. 566. К. 28. Ед. хр. 53. Л. 9.
