CC BY
100
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2016. № 3
ЭСТЕТИКА
Антон Фридрих Кох*
ШИЛЛЕР И ПРЕКРАСНОЕ*
Статья знакомит читателя с эстетической концепцией Иоганна Кри-стофа Фридриха фон Шиллера. Рассказывается о том, что его взгляды на прекрасное сформировались в процессе критического разбирательства с кантовской философией. Объясняется, в чем заключается чувственно-объективное толкование прекрасного.
Ключевые слова: прекрасное, эстетика, Кант, Шиллер.
A.F. K o c h. Schiller and beautiful
This article introduces the aesthetic concept of Johann Christoph Friedrich von Schiller. Is being described, that his views on the beautiful have been formed in the process of critical investigation with Kant's philosophy. Is being explained, what does meanthe sensual-objective interpretation of the beautiful.
Key words: the beautiful, aesthetics, Kant, Schiller.
Что есть прекрасное? В письме к Кристиану Готфриду Кёрнеру (C.G. Korner) от 26 января 1793 г. Шиллер подразделяет теории прекрасного по двум основаниям: прекрасное можно понимать как [нечто] объективное или субъективное или же как чувственное и рациональное. Объективистское понимание локализует прекрасное в прекрасном предмете, субъективистское — в глазах (или духе) наблюдателя. Тот, кто понимает прекрасное в эмпирическом ключе, схватывает его как чувственно воспринимаемое свойство объекта или как чувственно ощущаемое состояние субъекта (как, например, Эдмунд Бурке (E. Burke)); тот, кто придерживается рационалистического понимания, схватывает его либо вслед за «Баумгар-
* Кох Антон Фридрих (Koch Anton Friedrich) — профессор философского факультета Гейдельбергскош университета. Специалист по классической греческой метафизике, Канту и немецкому идеализму, современной философии. Автор книг: Vernunft und Sinnlichkeit im praktischen Denken. Eines prachbehavioristische Rekonstruktion Kantischer Theoreme gegen Sellars. (Würzburg, 1980); Subjektivität in Raum und Zeit, Frankfurt am Main 1990; Subjekt und Natur. Zur Rolle des "Ich denke" bei Descartes und Kant. Paderborn 2004; Vfersuch über Wahrheit und Zeit, (Paderborn, 2006); Wahrheit, Zeit und Freiheit. Einführung in eine philosophische Theorie (Paderborn, 2006).
** Перевод А.Л. Фомина выполнен по стенограмме доклада «Schiller und das Schöne», сделанного А.Ф. Кохом на философском факультете МГУ имени М.В. Ломоносова в сентябре 2015 г. Публикуется с любезного разрешения автора.
теном (Baumgarten), Мендельсоном (Mendelssohn) и прочими перфекционистами» как совершенство объекта или же вслед за Кантом (Kant) — как состояние нечувственной способности познания субъекта.
Эта классификация теорий прекрасного сама по себе не особенно полезна, так как она несправедлива ни в отношении Канта, ни в отношении Баумгартена, но она показательна с точки зрения собственных планов Шиллера. И.К.Ф. Шиллер полагает, что до сих пор были продуманы только три из четырех возможностей: Эдмунд Бурке и другие британские эмпиристы, по всей видимости, излагали субъективно-чувственную концепцию прекрасного, согласно которой прекрасное встречается скорее в чувственных ощущениях наблюдателя. Рационалисты, такие как Вольф (Wolff) и Баумгарен, очевидно, развивали объективистски-рациональную теорию, согласно которой прекрасное есть неясно представленное совершенство объекта. И наконец, Кант в «Критике способности суждения» дал субъективно-рациональный анализ прекрасного, согласно которому оно встречается у наблюдателя в a priori (т.е. рационально) фундированном чувстве.
Сам Шиллер хочет теперь предложить, на его взгляд, как первое чувственно-объективистское толкование прекрасного и таким образом встать в диаметральную оппозицию к Канту, которому он приписывает субъективистски-рациональное понимание. 18 февраля 1793 г. он пишет Кёрнеру: «Надеюсь, я достаточно доказал, что прекрасное есть объективное свойство» (KS, 22). Если это доказательство ошибочно, вкус всегда будет оставаться эмпирическим, как это считал неизбежным Кант. Но в этой неотвратимости эмпирического, в этой невозможности объективного принципа для вкуса Шиллер не может себя убедить.
Таким образом, для своей собственной теории Шиллер берет мерку с Канта, но делает это настолько запутанным путем, что становится необходимым сделать несколько замечаний относительно кантовской теории. Итак, мы начинаем с кантовской теории эстетического суждения, его аналитики прекрасного. Без этого шиллеровское учение о прекрасном было бы непонятно. Во второй части работы речь пойдет о собственной концепции Шиллера, открывающейся из перспективы его разбирательства с Кантом.
Аналитика прекрасного у Канта
Согласно шиллеровской классификации теоретических подходов, Кант понимает прекрасное субъективистски-рационально; согласно вышеприведенной цитате, вкус, по Канту, «всегда остается
эмпирическим». Но здесь нет согласованности. В действительности суждение о прекрасном, по Канту, не является ни рациональным, ни эмпирическим. Оно не является рациональным, так как прекрасное представляется «без понятий» («без понятий как объект общей симпатии»), оно не является эмпирическим, так как основано на a priori (KU, 35, § 12).
Конечно, Кант знает и эмпирические суждения вкуса, но только в роли личностных суждений о приятном: «Канарское шампанское приятно» (KU, 19, § 7), т.е. мне приятно, т.е. мне нравится. Согласия с этим личностным эмпирическим суждением вкуса я не могу ни от кого требовать. Однако я претендую на то, что все слушатели моих суждений должны согласиться относительно прекрасного, потому что принцип этих суждений основывается на априорности.
Американский философ Вильфрид Селарс (Wilfrid Sellars) (1912—1989) однажды описал нашу практику вынесения суждений как игру оснований, как игру предоставления и требования оснований. (Его ученик Роберт Брендом (Robert Brandom) следует ему в этом и сегодня.) Это описание непосредственно относится только к нашим или познавательным или к логическим суждениям, в которых мы претендуем на объективную истину и рассматриваем предметы через призму общих понятий. Эти суждения могут быть доказаны на основе затронутых [в описании] предметов, некоторым способом триангуляции между говорящим, адресатом и объектом, о котором идет речь. Говорящий и адресат сообщения могут совместно удостовериться в случае необходимости, по крайней мере, в принципе могут удостовериться в объекте, так ли обстоит с ним дело, как утверждает говорящий.
Для суждений вкуса или эстетических суждений возможность триангуляции исключается. При этом также исключается возможность обязательного удостоверения, обоснования, так как объект, о котором здесь идет речь, становится нерелевантным для ценности истины. Прежде всего это справедливо для эмпирических суждений вкуса: кому-то нравится канарское шампанское, кому-то нет. «Кому-то фиолетовый цвет приятен и мил, другому мертв и мрачен» (KU, 19, § 7). Приятное или неприятное составляет субъективную внутреннюю сторону содержаний наших восприятий. Мы видим фиолетовый занавес и относим ощущение фиолетового к занавесу, который [висит] здесь перед нашими глазами, а чувство мягкости и миловидности — к нам самим. Содержание восприятия объективно, например, как качество цвета поверхности предмета, содержание чувства, напротив, нередуцируемо субъективно
и не может быть в принципе понято как свойство некоторого предмета.
Это касается эмпирического суждения вкуса, которое Кант, тем не менее, упоминает прежде всего для того, чтобы оставить его в стороне, чтобы затем обратиться к собственно неэмпирическому суждению вкуса, к суждению о прекрасном. Само суждение вкуса имеет особый статус в игре оснований, а именно более примечательный, нежели эмпирическое. Последнее было объективно неудо-стоверяемо, и поэтому только личностно. Хотя суждение о прекрасном должно, в противоположность этому, также быть объективно неудостоверяемо, но, несмотря на это, оно должно быть всеобщим, т.е. интерсубъективно-значимым. В игре оснований это оказывается ходом в игре, который либо верен, либо нет, чья правильность или ошибочность не может быть продемонстрирована по принципиальным причинам.
В «Критике чистого разума» Кант, исходя из силлогистики, составил таблицу суждений с тремя типами суждений, взятых по четыре раза, точнее, распределенных по четырем рубрикам или характеристикам суждения: качество, количество, отношение и модальность. В «Критике способности суждения» он придерживается этой таблицы суждений и высказывает об особом случае суждений вкуса четыре тезиса о прекрасном.
При этом эти четыре характеристики суждения рассматриваются не объективно или всеобще, но субъективно или мысленно. Согласно объективному качеству, суждение может быть либо утвердительным, либо отрицательным, либо бесконечным (утверждается отрицание). По своему субъективному качеству оно может относиться с интересом к моральному добру, либо с интересом к полезному, либо без всякого интереса. Что касается суждений о прекрасном, то они по своему субъективному качеству существуют с безынтересным удовольствием: прекрасное есть, во-первых, согласно этой характеристике, то, что нравится без всякого интереса (Ки, 16, § 5).
Далее. Количество. По своему объективному количеству суждения относятся либо ко всем, либо к некоторым, либо только к одному объекту некоторого понятия: все люди смертны; некоторые люди — греки; Сократ — мудр. По своему субъективному количеству суждения относятся либо ко всем, либо к некоторым судящим, либо только к одному судящему самому. Суждения о прекрасном, таким образом, по своему объективному количеству — единичные, по субъективному количеству — всеобщие. Это означает, что они должны относиться к отдельному объекту, но [быть значимыми] для всех говорящих. Прекрасное, таким образом, во-вторых, есть «то, что нравится вообще без всяких понятий» (Ки, 32, § 9).
Далее. Отношение суждений. По своему объективному отношению суждения бывают категорические, разделительные и гипотетические. Субъективное отношение также касается каузальности, а именно целевой причинности некоторого предмета для него самого или судящего. Суждения о прекрасном определены здесь субъективным отношением только опосредованно и только формально через целесообразность. Таким образом, прекрасное есть, в-третьих, то, что воспринимается без содержательного целепола-гания как формально целесообразное — целесообразное без цели (KU, 61, § 17).
Далее. Модальность. Суждения бывают ассерторическими (de facto), проблематическими (возможными) или аподиктическими (необходимыми). Суждения о прекрасном по своей объективной модальности — ассерторические. Мы утверждаем, то или это de facto прекрасно, и не можем это доказать аподиктически. По своей субъективной модальности суждения о прекрасном необходимы: все судящие обязаны быть согласны. Прекрасное есть, таким образом, в-четвертых, «то, что познается без понятия как предмет необходимого чувства симпатии» (KU, 68, § 22).
Прекрасное, таким образом, нравится всеобще и необходимо, без интереса и понятия, т.е. выполняется без какой-либо определенной, понятийно схватываемой цели действий, чисто по причине «формальной целесообразности в игре способностей познания субъекта при некотором восприятии, посредством которого дается предмет» (KU, 36f., § 12).
Задействованные здесь способности познания — это достаточно разнородные способность воображения и рассудок. Обычно воображение следует правилу, т.е. понятиям рассудка. Я представляю себе дом согласно понятию о доме, собаку согласно понятию о собаке и т.д. Способность воображения здесь находится под властью этих правил рассудка.
Но иначе обстоит дело в случае с прекрасным. Мы судим о предмете как о прекрасном, если по случаю его данности наша способность воображения и наш рассудок вступают в свободную, нерегулируемую правилами игру, но, тем не менее, игру гармоничную, в которой «способность воображения не ограничивает ни одно определенное понятие в соответствии с каким-то особым правилом познания» (KU, 28, § 9). Игры по правилам — это, например, шахматы, покер, футбол. Свободная игра — это то, чем занимаются дети во дворе, по наитию или ради удовольствия, без того чтобы иметь определенную серьезную цель или следовать определенному правилу. Эта свободная игра по своей субъективной внутренней стороне переживается как доставляющая удовольствие.
Это относится к свободной игре способности воображения ввиду некоторого прекрасного объекта. Мы заботимся при этом не об определенном понятии как о правиле, под которое подпадает объект, будь то цветок, дерево или камень. Способность воображения играет с объектом и подводит его то под это, то под другое понятие, без того чтобы взаправду желать подвести его под определенное правило.
Поскольку воображение и рассудок являются способностями трансцендентальной субъективности и поскольку [они] инвариантны по отношению к индивидуальным особенностям эмпирического субъекта, все мыслящие субъекты, чьи предметы даются эмпирически, должны быть способны оценивать их единодушно как прекрасные или как непрекрасные. Поскольку, с другой стороны, прекрасное заключено не в объекте, а в свободной игре способности воображения, здесь нет возможности обоснования суждения посредством привычной триангуляции. В нашем суждении о прекрасном другие и я сам остаются наедине с нашими, возможно, расходящимися вердиктами.
Кант в своей аналитике прекрасного оправдывает нашу практику вынесения суждений о прекрасном в общем, но делает это, правда, с оговоркой, что в отдельном случае не может быть доказано правомочие суждений вкуса. Существует, как он говорит, арпоп познаваемая всеобщая человеческая субъективность, точнее, интерсубъективность, которая готовит почву некоторому всеобщему согласию в суждении о прекрасном, почву для всеобщего эстетического чувства; но прекрасное не является объективным свойством, скорее, это воздействие объекта (или представления объекта) на всеобщую человеческую субъективность.
Шиллеровское учение о прекрасном и разбирательство с Кантом
Вернемся теперь назад к Шиллеру. Он не желает довольствоваться достигнутым состоянием теории. Он согласен с Кантом в том, что «наше суждение о прекрасном содержит необходимость и требует одобрения каждого» (К5, 35, 23.02.1793); мы претендуем в наших суждениях вкуса на интерсубъективную значимость этих суждений. В отличие от Канта, Шиллер, однако, хочет свести наше принципиальное право на это к некоторому объективному свойству. Прекрасные предметы, полагает он, являются объективно прекрасными, так же как упругие предметы — объективно упругими, а шарообразные предметы — объективно шарообразными; и мы воспринимаем это в них также посредством чувств.
На первый взгляд можно предположить, что от Канта его отделяет только вербальное различие. Прекрасное объекта, по Канту, существует только в глазах наблюдателя или, правильнее, в свободной, наполненной желанием игре силы воображения наблюдателя; но при этом оно существует с интерсубъективной необходимостью. Что-то должно быть в самом объекте, по причине чего этот объект в любом наблюдении вызывает переживание прекрасного, какая-то объективная причина прекрасного, которую в произвольном смысле также можно обозначить как прекрасное. То есть это не случайно, что мы оцениваем этот предмет как прекрасный, а другой — нет.
Обратимся для сравнения к учению Локка о вторичных качествах (без намерения его защищать). Фиолетовый цвет занавеса есть, согласно этому учению, вторичное качество занавеса, чья диспозиция при нормальных условиях восприятия вызывает актуальное феноменальное переживание фиолетового цвета. В собственном смысле фиолетовый цвет есть восприятие субъекта, в производном смысле фиолетовым может быть назван объект. А именно при ссылке на вторичное, чисто диспозициональное свойство, которое вызывает у наблюдателей восприятие фиолетового цвета. Актуальный, феноменальный фиолетовый цвет находится в глазах или душе наблюдателя, диспозициональный объективный фиолетовый цвет находится на поверхности наблюдаемого предмета.
По этому образцу можно было бы привести идею Шиллера в согласие с Кантом: актуальное, феноменальное прекрасное находится, как справедливо подчеркивает Кант, в отношении сил воображения наблюдателя, в их свободной игре, которая характеризуется как наполненная желанием. Диспозициональное объективное прекрасное находится в самом наблюдаемом объекте. Поэтому мы вправе называть сам предмет прекрасным, как мы, собственно, и делаем это в нашем суждении вкуса и при этом в согласии с Кантом, который хочет оправдать этот аспект нашей практики вынесения суждений в своей аналитики прекрасного. Здесь мы имели бы объективное прекрасное, что, видимо, и хочет сделать Шиллер.
Но Шиллер имеет в виду нечто большее, когда он мыслит прекрасное как объективное свойство. В прекрасном предмете он ищет не только диспозицию (предрасположение производить в наблюдателе свободную гармонию способности воображения), но сверх того некое актуальное и при этом чувственно воспринимаемое основание этой диспозиции.
Согласно теории вторичных качеств, если обращаться к ней еще раз как к примеру, актуальное восприятие фиолетового цвета
субъекта соответствует на стороне объекта его (объекта. — Прим. переводчика) диспозиции вызывать такие ощущения в субъекте. Эта диспозиция будет, несомненно, обладать каким-то актуальным основанием в объекте. Предположительно, это будет комплексная физическая структура поверхности объекта, отражающая поверхность объекта [ОЪегШсИепгеАеЙа^]. Но эта физическая структура не является чувственно воспринимаемой, а, скорее, есть ненаблюдаемое, теоретическое, но, тем не менее, физическое свойство. Тогда, по аналогии, диспозиция некоторого прекрасного предмета для произведения в наблюдателе свободной гармонии сил воображения должна основываться на оккурентном [оккиггеп1еп] свойстве объекта, которое схватывалось бы как причина его прекрасности, т.е. как подлинное объективное прекрасное. Но это основание, в противоположность требованию Шиллера, не должно было бы быть со своей стороны наблюдаемо. Наблюдаемое или, скорее, ощущаемое просто нуждалось в воздействии на наблюдателя, есть свободная игра его способности воображения и рассудка.
По Канту, подобного основания не может быть в объекте; если бы можно было его разыскать, наши суждения вкуса, в противоречие дедукции чистых эстетических суждений, были бы редуцируемы к объективно удостоверяемым суждениям познания. Кант придерживается несводимости эстетических диспозиций: диспозиция объекта вызывает у наблюдателя свободную игру познавательных способностей, несводимую к объективному базису объекта и абсолютно несводимую к чувственно наблюдаемому базису. Мы приближаемся к сердцевине шиллеровского раздора с Кантом в теории прекрасного.
Где, по мнению Шиллера, находится основа прекрасного объекта? Его знаменитый ответ таков: прекрасное есть «свобода в явлении» (К8, 33, 34, 37). Это тщательно обдуманная парадоксальная формулировка, так как свобода для Шиллера, так же как и для Канта, — понятийная идея, т.е. чистое рассудочное понятие, для которого не может быть дано никаких конкретных условий применения, никаких схем способности воображения. Из принципиальных соображений мы не можем сказать, при каких отличительных условиях явление свободно, а при каких — нет. Или более того, мы можем, по Канту, сказать более обобщенно: явления как таковые никогда не являются свободными. Свободными они могут быть, пожалуй, только тогда, когда они — в своих скрытых причинах — являются не явлениями (феноменами), а понятиями рассудка (ноуменами). Если Шиллер стремится понять прекрасное как объективное свойство прекрасного предмета, а точнее, как свободу в явлении, он берет на себя нелегкую задачу.
Свобода есть форма каузальности: каузальность разумных существ, посредством которой в мир приходят новые цепочки каузальности. Она находится в конкуренции с природной каузальностью, посредством которой старые цепочки каузальности продолжают писаться по строгим природным законам. Понятие природной каузальности является не идеей, а категорией, чистым рассудочным понятием, а для чистых рассудочных понятий существуют условия употребления. Если мы хотим объяснять события природной каузальностью, мы должны разыскивать регулярные временные последовательности событий. Регулярности в жизни природы открываются, абсолютная нерегулярность — никогда, так как когда мы каждый раз думаем, что открываем нерегулярность, в действительности в ее основании может лежать скрытая регулярность, которая просто пока от нас ускользает. Поэтому принципиально не может быть дано никакого эмпирического основания, по которому действие совершалось бы свободно.
Кант даже полагает, что может доказать, что все, что происходит во времени, должно следовать строгим природным законам, навязанным предданному состоянию мира. Все явления подпадают под строгий детерминизм в соответствии с природными законами. Поэтому очень трудно — рг1шаГае1е безнадежно — рассматривать свободу как нечто реальное. И фактически для вещей в себе, говорит Кант, свобода и необходимость каузальных отношений были бы непримиримы и контрадикторно противопоставлены друг другу.
Если спасать свободу, необходимо просто приписать природную каузальность «явлению, свободу же — вещам самим по себе», что, конечно, в реализации одного и того же действия представляется сложной задачей. Решение трудности заключается в возможности «рассматривать каждое действие... всю последовательность моего существования как чувствующего существа», как и мое прошлое, только как «последовательность, однако никогда как определяющую причину моей каузальности как ноумена» (КрУ, 175). Для нас как ноуменов действует закон свободы, в силу которого разум как таковой является практическим, и мы знаем это как моральный закон в форме категорического императива.
Кант совмещает реальность свободы со сплошным детерминизмом явлений по законам природы посредством того, что он размещает свободу, автономию воли и моральность далеко от всего остального, что мы можем воспринимать и познавать. Свобода и мораль не могут явиться как таковые, но только косвенно, как скрытые причины того, что является. Только символ морали, точнее, нравственности — прекрасное — мы обнаруживаем, по Канту, в явлении, поскольку оно приводит нашу способность познания
в свободную гармоничную игру (KU, § 59). Символом нравственности является, по Канту, отождествление морали со свободой, что одновременно оказывается идентично символу свободы. Таким образом, можно попытаться предложить вариант примирения Канта и Шиллера, чья суть в том, что прекрасное как символ нравственности и одновременно как символ свободы в определенном смысле есть и свобода в явлении.
Что именно понимает Кант под символом? Понятия имеют примеры, схемы или символы. Для эмпирических понятий есть примеры: Сократ — это пример для понятия человек. Для чистых рассудочных понятий есть схемы способности воображения: регулярная последовательность во времени есть схема понятия каузальности. Для понятий разума, напротив, нет ни примеров, ни схем, но только символы. Схемы демонстративны, символы — аналогичные представления чистых понятий. Когда Кант утверждает: прекрасное есть символ нравственности, это означает: во-первых, прекрасное нравится непосредственно (но беспонятийно), во-вторых, без всякого интереса (но необходимо), в-третьих, связано со свободой (но со свободой способности воображения) и, в-четвертых, относится ко всем судящим (но не объективно).
Это что касается Канта. Но в действительности Шиллер понимает под свободой в явлении нечто другое по сравнению с тем, что Кант понимает под символом свободы, т.е. нравственность; Шиллер, в отличие от Канта, кладет в основу другое понятие свободы.
Объективная причина прекрасного, так он пишет в письме от 23 февраля 1793 г., «должна быть таким качеством, чье представление безусловно необходимо вызывает в нас идею свободы и относится к объекту». Как парадигму такого — прекрасного — объекта он приводит в пример извилистую линию или синусообразную кривую (KS, 52), в чем солидаризуется с Вильямом Хогардтом (William Hogarth), который в 1745 г. присвоил своему автопортрету название «линия прекрасного» [Linieder Schönheit].
Извилистая линия, говорит Шиллер, «выражается самостоятельно без посредства понятия»; и прекрасна та форма, "которая выражает себя без понятия"» (KS, 26). Перфекционисты (Баум-гартен и др.) будут говорить, что извилистая линия прекрасна, так как она чувственно совершенна, а чувственно совершенна она постольку, поскольку представляет единство в разнообразии тем, что она сохраняет свое направление в общем как одно и то же, в то время как в промежутках она постоянно видоизменяется (KS, 52). Но тогда, возражает Шиллер, прекрасной должна быть и зигзагообразная линия, чем она явно не является. И он заявляет (KS, 53): все различие между зигзагообразной линией и извилистой линией
просто в том, что та меняет свое направление exabrupto, а эта изменяется незаметно; различие их воздействий на эстетическое чувство должно заключаться в этом единственном заметном различии их свойств. Чем в таком случае отличается неожиданно измененное направление от насильственно измененного? Природа не любит скачков. Если мы видим, что она совершает таковой, это свидетельствует о том, что случилось ее произволение [ihr Gewaltgeschehenist]. Добровольно [freiwillig], напротив, появляются только те движения, для которых нельзя указать точку, в которой оно изменило свое направление. И это как раз случай извилистой линии, которая отличается от зигзагообразной линии посредством ее свободы.
То, что разделяет Шиллера и Канта, состоит не в поиске некоторого объективного основания прекрасного, но, скорее, в его убежденности, что законодательствующий разум человека может познаваться как некая чуждая способность, а его законодательство — как гетерономия именно тогда, когда он вступает в резкое противоречие с нашими ощущениями и чувствами.
Кант отклоняет эту мысль. Автономия разума есть наша свобода воли; а гетерономия воли находится исключительно в подчинении законов природы. Действие из свободы есть поэтому действие из принуждения и вредит в определенной ситуации всем противящимся склонностям. Но когда оно совершается — совершается познаваемо, оно не может быть для Шиллера прекрасным действием, не может быть выражением прекрасной души, но всегда будет возвышенным действием и выражением нашей рассудочной свободы духа.
В этом контексте становится релевантным различение Шиллером определенного прекрасного и привлекательности. Определенное прекрасное, как мы видим его в извилистой линии, есть «прекрасное строительства [Schonheitdes Baues]», или «архитектоническое прекрасное» (AW, 74). Привлекательное, или грация, напротив, есть подвижное прекрасное: прекрасное определенного умышленного [willkürlicher] движения, которое «есть выражение морального чувства» (AW, 73).
Здесь возражение Шиллера против кантовской этики и эстетики достигает своего апогея. Шиллер подозревает Канта в том, что он приписывает действиям, в которых наш разум насильственно приобретает значимость против нашей чувственности, высшую нравственную ценность. В подобных действиях, по Шиллеру, тем не менее, не находится привлекательность (подвижное прекрасное), но во всяком случае добродетель. Прекрасное действие, действие, из которого говорит привлекательность, напротив, приводит к значимости разум и нравственность таким образом, что оно смотрится
так, как если бы действие происходило ненасильственно из нашей чувственной склонности само по себе.
В письмах об эстетическом воспитании человека Шиллер, далеко выходя за границы кантовской философии, связывал с его (кантовским. — Прим. переводчика) учением о прекрасном историко-философскую концепцию, которую можно обозначить как политическую эстетику или эстетическую утопию. По этому поводу несколько итоговых замечаний.
В якобинском terreur Шиллер хотел найти подтверждение провала не только французской революции, но и политической революции как таковой. Между тем он твердо придерживался идеи свободы, так же как регулятивного принципа политики. Но путь к ее постепенному осуществлению ведет не через политическую революцию и не через политическое или моральное воспитание, а через эстетическое воспитание. Так говорится в девятом письме об эстетическом воспитании человека: «Всякое улучшение в области политического должно исходить из облагораживания характера», а инструментом здесь является, как можно подумать вслед за Кантом, не мораль, а «изящное искусство».
Зло, которому Просвещение и революционная Франция хотят помочь, коренится глубже современных общественных и политических отношений. Это только выражение зла, которое можно привести к пониманию не через общественную критику, а через историческую философию[Ое8сЫсМ8рЫ1о8орЫе]. Оно имеет свои корни в расхождении природы и разума, которые некогда в греческой классике были сущностно переплетены. Тогда, полагает Шиллер, природа могла пониматься как одухотворенная, а разум — как природный.
Не так-то просто согласиться с этой оптимистической оценкой греческих достижений, но для фона этой критики она вполне годится. Критика касается современности, особенно Просвещения, поскольку оно односторонне приписывало культуре разум и пренебрегало культурой ощущения. При этом оно обострило разделение природы и разума и превратилось в апологета мнимой необходимости технической рациональности, в груз эмансипации (придворный по происхождению) идеала непринужденности и самоопределенности.
Очевидно, желания и действия одного ограничивают мою собственную свободу действий различными способами. Тем не менее свобода должна обрести значимость именно во взаимодействии. Для того чтобы это стало возможным, свобода каждого деятеля должна быть ограничена условием, что она может быть синхронизирована со свободой любого другого деятеля некоторым законо-
мерным образом. Для Канта это основоположение права и государственности. Свобода каждого человека должна быть приведена в равновесие со свободой любого другого, и эти законы должны быть закреплены для того, чтобы свобода каждого была защищена от непозволительных превышений власти других.
Шиллер много раз воспроизводит одну и ту же мысль о равновесии. Но он не делает ее основой философии права или государства, но делает ее основой эстетической утопии. В то время как Кант фиксирует интерсубъективную игру свободы в правовых категориях, Шиллер хочет осмыслить ее как непринужденную игру в эстетических категориях. Эстетическое воспитание должно иметь целью снятие «всякой искусственности в нравах и манерах» и «всего угловатого в окружении». В письмах к Калию [Kallias-Briefen] (KS, 54) Шиллер пишет в этой связи: поразительно, как развивается хороший тон (прекрасное обхождение) из моего понятия прекрасного. Первое правило хорошего тона: чужая свобода прекрасна, второе: показывай свободу сам. Точное соблюдение обоих правил — бесконечно трудная задача, но хороший тон требует этого с необходимостью, и лишь это соблюдение обоих правил делает законченным светского человека.
Придворные идеалы являются по своей тенденции эмансипатив-ными именно потому, что они безразличны требованиям эффективного, основанного на разделении труда производства и распределения товаров и полностью обращены к индивиду. Необходимо демократизировать их через эстетическое воспитание, сделать его доступным для максимально большого числа людей. В действительности это не что иное, как соблазнительная, но разрушительная утопия. При этом никто не задумывается о том, как могут существовать, например, наши европейские университеты и издательства, если бы мы были свободными людьми в шиллеровском смысле слова, когда все лакейство, все несчастные несовершеннолетние под фалдами американского господства, вся бюрократическая ярость дискредитирует это.
БИБЛИОГРАФИЯ
Сочинения Шиллера:
AW — ÜberAnmutundWürde (1793).
KS — Kallias Briefe (1793).
Сочинения Канта:
KU — Kritik der Urteilskraft (1790).
KpV — Kritik der praktischen Vernunft (1788).
