Шатаницкий как итог эволюции дьявольского образа в русской литературе Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ И ЭКОЛОГИЯ

УДК 82.09

Е. В. ГАИНУЛЛОВА

ШАТАНИЦКИИ КАК ИТОГ ЭВОЛЮЦИИ ДЬЯВОЛЬСКОГО ОБРАЗА В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Рассматривается образ Шатаницкого в романе Л. Леонова «Пирамида» как эволюционный итог развития образа дьявола в русской литературе.

Ключевые слова: образ дьявола, метафизика зла, персонификация зла, эволюция образа антихриста в русской литературе.

Демоническая система образов в русской литературе довольно долго фокусировалась исключительно на мелкой нечисти, которой в большинстве случаев и без «бесовских регалий» (рога, копыта, неестественный цвет кожи и пр.) появляться не принято. Неудивительно, что первое место по популярности среди образов русской демонологии долгое время оставалось за обычным чёртом, впрочем, в народных сказках его теснили водяные, лешие и другая разно-функциональная низкоранговая бесовщина. Обладавшие рядом стандартных характеристик эти герои не нуждались в глубокой прорисовке. Не обременённые интеллектом и сообразительностью, они воспринимались, как чётко подметил А. Л. Казин, «в качестве обезьяны Бога)» [2, 98], соответственно и внимание им уделялось в рамках возложенной на них функции.

Не обладающие хоть сколько-нибудь сложным духовным миром по определению, черти представляли собой инфернальное зло, которое , не нуждается ни в мотиве, ни в обосновании. Мелкое пакостничество и вредительство их было не объяснимо, но предсказуемо и вполне преодолимо с помощью Бога, крестной силы, ангела или хитрости. Фольклорный бытовой чёрт, обитающий в сказках, из страшного губителя христианских душ превращается в жалкую жертву обмана и лукавства главных героев: то больно достается от злой жены, то бьёт солдат прикладом, то попадает под кузнечные молоты.

С художественной точки зрения образ предводителя бесов, в сопоставлении с мелкой нечистью, обладает более широким пространством для исследования, фигура падшего ангела по определению не может быть однозначной в силу

© Е. В. Гайнуллова, 2009

как минимум различной трактовки причин его восстания и тяжести понесённого наказания. Но в русской литературе к этой теме подходили довольно осторожно. Если и имелись попытки обрисовать запретный образ не с канонической православной традиции, как, к примеру, у Лермонтова, то они были довольно робкими и не могли полностью перетряхнуть пыльный образ, а могли лишь, очистив небольшой «фрагмент» образа, рассмотреть под лупой какой-то один НОВЫЙ ДЛЯ общепринятого восприятия хМОТИВ. Даже чёрт Достоевского, семимильными шагами обогнавший бытовую русскую нечисть, ещё очень далек от того же Европейского Мефистофеля как воплощения вселенского зла.

Только в XX веке русская литература начинает по-настоящему обживать дьявольское измерение. Первой, уловив разразившуюся в стране духовную катастрофу, литература «Серебряного века» выплеснула её в религиозно-философской проблематике. Мгновенный переход России в своё историческое естественно-девственное самобытие, прикрываемый как щитом самыми благими гуманистическими намерениями, обернулся скачком из бытия - в ничто. Эта метафизическая метаморфоза и легла в основу исканий писателей «серебряного» периода, вылившейся у части из них в пока ещё амбивалентного представителя этого ничто, маскирующегося под иное обыденное содержание, скрывающего свою трансцендентальность.

В этом плане Булгаковскмй Воланд уже демонстрирует новый взгляд на люцеферианст-во, которым и завершились долгие родовые муки «Серебряного века». Отталкиваясь от образа Мефистофеля, Воланд создаёт особого героя, бытии но даже более могучего, чехМ представленный гам же Иешуа , что дает возможность

пересмотреть тему падфего ангела с совершенно неожиданных позиций. Подсвеченный романтической струей Булгаковский дьявол не просто коварный соблазнитель, лживый искуситель, сделка с которым ни при каких обстоятельствах не обернётся выгодой для смертного, - это, прежде всего, внутренне сложный персонаж, не ли-. шенный чести и благородства, в силу непреодолимых внешних обстоятельств вынужденный сражаться по другую сторону фронта. Добро и зло у Булгакова не противопоставлены, а взаимно дополняемы, более того, образ Воланда вобрал в себя некоторые христианские добродетели, такие как покровительство людям, достойным этого, совместив их одновременно с функциями судьи и палача, карающего заслуживающих возмездия.

Рядом с таким вызывающим дьяволом Лео-новский представитель ада, Шатаницкий, выглядит по истине онтологически скромным бесом. Он не бросает Богу вызов, не претендует на духовное равенство с Ним, он просто добивается уважения и признания права на жизнь. Его образ полон заскорузлой обиды. Это позволяет нам говорить о появлении новой галереи героев -метафизических ревнивцев. Тысячи лет Леонов-ский падший ангел бьется над одной и той же загадкой, разрешить которую ему так и не представилось возможным. Он снова и снова задаёт Богу один вопрос: «Как ты мог предпочесть создания из глины созданиям из огня?» Но ответа нет, Господь не удостаивает его вниманием.

Шатаницкий не может смириться с выбором Главного именно в силу невозможности постигнуть Его замысел, потому всё существование дьявола сводится к банальному доказательству Божьей ошибки. Он хочет раскрыть в человеке все самое мерзкое, скрываемое тем даже от самого себя, вывернуть наружу и показать Тому, чьё имя он даже не способен произнести без увечья для гортани. Все сложные многоходовки, дьявольские уловки и искушения, желание задержать посланного на землю ангела, сделав того невозвращенцем, - всё это не более чем попытки привлечь внимания небес, которые так и остаются спокойными и нейтральными на протяжении всего романа. Они неколебимы и непреклонны, они заполняют собой все бытийное пространство в произведении - всё идёт от них и для них, но за все время они никак себя ощутимо не проявляют. Небеса просто являют собой тот свет, без которого невозможна тьма, они наполняют смыслом всё деятельное существование адского предводителя.

Шатаницкий - персонификация зла, но зло это не инфернальное, бессмысленное и беспо-

щадное - оно имеет свои причины, а значит и право, если не на оправдание, то хотя бы на сочувствие. Являясь воплощением зла, адский резидент в то же время не является злым по своей сути, зло для него - это всего лишь инструмент для устранения первопричины появления этого же самого зла. Оно призвано для уничтожения себя же, а потому оно конечно - оно самоуничтожаем о. И когда оно себя исчерпает, «восстановление небесного единства, порушенного разногласиями при создании Адама» [4, 608], станет неизбежно. Все, чего хочет Шатаницкий, - это ускорить обмельчание рода человеческого, вырождение его до муравья, в жёстко заданной социальной пирамиде обрящущего «под видом бессмертия нынешнее своё долговременное, обычно золотым веком именуемое, беспорочное блаженство» [4, 605]. Ставший яблоком раздора род человеческий не оправдал возложенных на него чаяний, «тому причиной могла служить постепенно иссякавшая в человеке первозданная нравственная чистота, остававшаяся почти на излёте, так что утрачивался и трофейный смысл дальнейшего противоборства сторон за сомнительной ценности товар» [4, 606]. Таким образом, небесная гармония обернулась гибелью для Адамовых потомков, существование которых после воцарения небесной гармонии становилось просто-таки неприличным. «Отсюда логически проистекала предстоящая судьба человечества - сгинуть начисто, причём заодно улетучится и приданная ему как среда пребывания, уже безлюдная вселенная. И если люди в качестве приличных жильцов не догадываются каким-нибудь экстракатаклизмом для пущей бесслед мости подмести за собой покидаемую планету, бессмертные сами поспешат ещё до своего апофеоза закрыть дело, чтобы потом малейшим напоминаньем о них не омрачать себе блаженное отдохновенье» [4, 608]. Леонов не оставляет человечеству шансов, он не питает никаких иллюзий относительно конца, в «Пирамиде» нет надежды на исцеление. Это вылилось в отчаянность и неистовость его прозы, провозвестие апокалипсиса, вопрос только в сроках, а они неминуемо приближаются. «Уж вечер человечества, полдень далеко позади... и смеркается» [4, 610], - предрекает Шатаницкий. Он уже и сам ощущает, что близок к цели, что «износилась в небе самая идея человечества: разошлась с тем, как было задумано» [4, 609], и потому начинает он активно искать «вселенского исповедника». Роман Леонова - это предупреждение, но предупреждение -неизбежного, времени на исправление не осталось, а, значит, не осталось и надежды. Леонов видит неотступно приближающуюся

катастрофу, и чувствует её неотвратимость, ибо человечество уже «превысило меру».

Во многом этому способствовал отказ от духовной жизни, именно этот глобальный эксперимент ¡917 года по перестройке внутренней су щ и ости Прав о с л а в н о й I >у си я вил с я тол ч ко м для разгула все набирающего силу зла. Россия дольше других сопротивлялась прогрессивному «демонизму», внешне следуя современным ци-вилизационным направлениям, но в душе сохраняя тот неизменный православно-консервативный стержень. Православие, отменённое де-юре, продолжало существовать де-факто. Даже научный коммунизм не смог полностью затоптать христианскую сущность русского человека и вынужден был потесниться, давая место для Православного Креста.

Рождённая с Богом Россия меньше других наций имела право на оправдание его предательства, и её решительный, пусть и формальный разрыв с Ним приблизил грядущий крах мира человеческого. По словам Льва Тихомирова, «ни одна нация не сливала так своего гражданско-политического бытия с церковным, как Россия. Только древний Израиль представляет с нею в этом аналогию, ибо даже и Византия несла в себе наследство политического учреждения - древнего Рима, а Россия, подобно Израилю, родилась вместе с обручением Господу». Тихомиров предполагал появление России в качестве «Жены любо-дейной» [7], которая явится в пятую, нашу, эпоху христианства. Если его толкование имеет право на жизнь - то «Пирамида» лучшая для того иллюстрация, демонстрирующая не просто измену своему небесному Жениху с мирскими царями, а вполне организованное, планомерное «животное падение, из-за низших благ земных» [7]. Сначала были взорванные храмы и церквушки, смерть и лагеря для их служителей, потом - новые воспитательные программы для детей и, наконец, поиски выживших «божьих людей» и истребление последних, как было с о. Матвеем.

Россия отдалась прогрессу с той же неистовостью, с которой прежде отдавалась Богу. Не способная жить без веры, она решилась на подмену, не замечая, что тем самым нарушила первую заповедь - не сотвори себе кумира. Русский народ продолжал молиться изо дня в день, только на новый коммунистически-прогрессивный лад -лозунгами и цитатами «великих», чьи портреты во всех домах превратились в самый настоящий иконостас, а культ личности с обилием штампованных памятников возродил в памяти поколений языческое поклонение идолам (например, хотя бы эпизод Леонова с возведением огромного монумента Сталину, по масштабности строи-

тельства сравнимого лишь с Вавилонской башней). Вот почему так легко оказалась Шатаниц-кому проникнуть в ослабленную идолопоклонством Россию, ещё не способную сопротивляться после радикальных духовных перетрясок. Новые вожди не замечают, что «помощь» в построении «светлого» будущего им оказывает сам дьявол. Для последнего иллюзорность достижения социальной справедливости, к которой так стремятся перерожденные христиане, всего лишь очередное свидетельство несостоятельности самой идеи человечества, неоправданной веры Творца в свои создания из глины. Поэтому у Леонова Шатаницкий постоянно незримо прибывает рядом со Сталиным, нашептывая ему самые ужасные идеи. Он помогает вождю убедиться в несовершенстве человеческой природы, а отсюда стремится доказать бесперспективность любых высоких помыслов, их обреченность на провал. Он искушает вождя своим видением Адамова потомства и склоняет того к безумному намерению предать огню современный мир.

Шатаницкий превращается в идейного руководителя демонической прогрессивной общественности. Он легко осваивается в научной стихии, с рекордной скоростью становясь «видным учёным по... пережиткам старины, который повсюду, вплоть до отрывных календарей, опровергал обывательские суеверия» [4, 15]. Его атеистические теории умело разрушают последние сомнения молодёжи, а, отказывая в бытие Богу, он умело убирает себя из списка видимых активных действующих лиц, ведь тень не имеет собственного бытийного источника, говорить о её существовании можно лишь при наличие света. Из этих же соображений Шатаницкий не скрывает своего адского происхождения. Числясь «главным атаманом у безбожников», он не пытается пресечь отзывы о нём как о резиденте преисподнии, более того, он сам их и распространяет, публикуя «разоблачительные» донос-ные документы. Скрываясь за псевдокомическим камуфляжем, он, как истинный дьявол, убеждает окружающих в своём кажущемся отсутствие и открыто занимается своими делами, никем при этом не замеченный и, следовательно, не прерываемый.

Сомнительный корифей заручается всеобщей любовью за слегка приоткрытые тайны бытия: незримые реальности мироздания, сокрытые от невооружённого глаза, манящие людей своей мистифицированной и бездоказательной сущностью - вот, что снискало ему репутацию «корифея всех наук». Свободно ориентируясь в человеческих слабостях, он выбирает для своих искусительных обзоров особо действенный

«змеино-извивающийсяр стиль, который берёт за живое даже о. Матвея, так или иначе располагая последнего к адскому резиденту и сокращая дистанцию между ними. Шатаницкий подолгу может «шуровать... прогуливаясь вкруг намеченной жертвы, даже в потёмки души через зрачок заглянет, на ещё более преступную дерзость воодушевляя, а там, глядишь, кэ-зк саданет пребойким своим перышком, словно рогом, под самый вздох, и вот уже образовавшуюся падаль специальные мортусы волокут крюками на свалку истории» [4, 585]. Оперируя пустышками и «словесными побрякушками», в сочетании с обманными ходами и «логическими зияниями», он умел добиться благодарного восхищения, которое, впрочем, при использовании корифея в больших дозах сменялось «гипнотическим оцепененьем с некоторыми физиологическими позывами, обычными и при отравлении ложью» [4, 145].

Являясь достойным продолжением Булгаков-ского образа, Шатаницкий по складу характера все же ближе к европейскому Мефистофелю, чем к по-христиански милосердному и великодушному Воланду - Леоновскому дьяволу чуждо благородство. Шатаницкий, не смотря на все оправдательные предпосылки, вышел мелок, подл и ужасен в своей извращённо-изощрённой любви к «презабавным штучкам». Выступая изрядным шутником, его коварные планы обладали прямолинейной жестокостью, порой отточенной до филигранной сценарной обработки с учётом движущихся обстоятельств. Склонность к адским забавам вряд ли можно отнести на счёт низменной злобы, это скорее презрительный сарказм в отношении «лживой и дрянной людской породой, разлучившей его с родиной предвечного света» [5, 635], и даже не способной воспользоваться полученным над ангельским сословием преимуществом, но медленно и неуклонно скатывающейся в вырытую самой себе пропасть. Чертовы забавы, порой перерастающие в откровенное фиглярство, как в сцене с подвешенным за руку Дымковым, а порой - в жестокое издевательство с серным привкусом, как в обещании вернуть Вадима в материнские объятия, которое из благодетельства обернулось адским розыгрышем с участием мертвеца, представляли собой лишь утеху для тысячелетней незаживаемой раны. Призванные к оправданию в силу своей болезненной причины уродливые и беспощадные шутки полагали со стороны их наблюдавших как минимум «полусочувствеиное любопытство к неведомой провинности», столь жестоко покаранной. «А там уж не более шажка оставалось до полного оправдания Зла, чего собственно и добивался Шатаницкий» [4, 143].

Адская манера шутить - это лишь ещё одно подтверждение близости исхода, ощущаемого корифеем. Он в лихорадочном возбуждении предвкушает окончание своей многовековой муки: шутки, статьи, беседы - даже для окружающих становятся предзнаменованиями неминуемого: «близко стало предначертанное в писании владычество его, если со столь дерзостным нахрапом рассуждает о вещах, дотоле для него неприкасаемых» [4, 602].

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Дырдин, А. А. Апокалиптика и эсхатология Л. Леонова [Текст] / А. А, Дырдин // Духовное завещание Леонида Леонова. Роман «Пирамида» с разных точек зрения: коллективная монография/ отв. ред. и сост. А. Г. Лысов. - Ульяновск : УлГТУ, 2005. - С. 31-52.

Казин, А. Л. Демон в «Пирамиде»: метафизика зла у Л. Леонова [Текст] / А. Л, Казин // Духовное завещание Леонида Леонова. Роман «Пирамида» с разных точек зрения: коллективная монография/ отв. ред. и сост. А. Г. Лысов. - Ульяновск : УлГТУ, 2005. - С. 98-104.

2. Калитин, П. Дьявол в русской литературе [Текст] / П. Калитин // День литературы. —.2001. -№ 13.-С. 4.

3. Леонов, Л. М. Пирамида [Текст]: роман. В 2 т., Т. 1/ Л М. Леонов. - М. : Голос, 1994. -736 с.

4. Леонов. Л. М. Пирамида [Текст]: роман. В 2 т.5 Т. 2/ Л. М. Леонов. - М. : Голос, 1994. -688 с.

5. Лысов, А. Г. «Ожившая икона». Святая Русь в романе «Пирамида» Л. Леонова [Текст]// Духовное завещание Леонида Леонова. Роман «Пирамида» с разных точек зрения: коллективная монография/ отв. ред. и сост. А. Г. Лысов. Ульяновск : УлГТУ, 2005.-С. 121-138.

6. Тихомиров, Л. А. Апокалипсическое учение о судьбах и конце мира [Текст] / Л. А. Тихомиров // Христианин. - 1907. - № 9.

7. Хрулев, В. И. Фигура вождя и художественная мистификация в романе Л. Леонова «Пирамида» [Текст] / В. И. Хрулев // Духовное завещание Леонида Леонова. Роман «Пирамида» с разных точек зрения: коллективная монография/ отв. ред. и сост. А. Г. Лысов. - Ульяновск: УлГТУ, 2005.-С. 180-196.

Гайпулпова Елена Владимировна, аспирантка кафедры «Филология, издательское дело и редактирование».