CC BY
61
УДК 821.161.1.09
«ШАЛИНСКИЙ РЕЙД» Г.САДУЛАЕВА: «ПЕТЕРБУРГ» CONTRA «ШАЛИ»
А.В.Бутенко
G.SADULAEV'S "THE SHALINSKY RAID": "PETERSBURG" CONTRA "SHALI"
A.V.Butenko
Гуманитарный институт НовГУ, seedore@mail.ru
Статья посвящена изучению одного из аспектов романа Г.Садулаева «Шалинский рейд». В ней анализируется художественная оппозиция двух ключевых топонимов романа. Исследование оппозиции «Петербург — Шали» приводит к выводу о том, что она является структурообразующим элементом текста. Кроме того, в статье рассматривается конфликт системы ценностей востока и запада и его преломление в тексте романа. Исследуется художественная функция пейзажа в романе. Автор статьи приходит к выводам о том, что через топонимы «Шали — Петербург» Г.Садулаев в своем романе рассматривает целый комплекс геополитических проблем, связанных с «чеченским текстом» современной литературы. Ключевые слова: военная проза 2000-х гг., Г.Садулаев, топонимы, пейзаж, Петербургский текст
The article is devoted to one aspect of the novel of G.Sadulaev titled "The Shalinsky Raid". It concentrates on the artistic opposition of the two key placenames in the novel. The opposition Saint Petersburg — Shali is the structure-forming block of the text. The article describes the conflict between the ideals of East and West. The function of landscape in the novel is also analyzed. The author concludes that G.Sadulaev through the placenames Saint Petersburg — Shali considers a complex of geopolitical issues associated with the "Chechen text" of modern literature.
Keywords: military fiction of the 2000-s, G.Sadulaev, placenames, landscape, the Petersburg text
Литературный дебют Германа Садулаева состоялся в 2005 году в журнале «Знамя» (№2 12), где была опубликована повесть «Одна ласточка еще не делает весны». Художественному тексту в журнале предшествовала краткая справка: «Герман Садулаев родился в 1973 году в селе Шали Чечено-Ингушской АССР. Отец — Умарали Алиевич, чеченец. Мать — Вера Павловна, терская казачка. В 1989 году поехал в Ленинград поступать в университет с направлением на факультет журналистики от областной молодежной газеты, где публиковал очерки. В последний момент изменил решение и поступил на юридический факультет. Живет и работает в Санкт-Петербурге» [1]. Таким образом, уже в первой биографической заметке, посвященной Г. Садулаеву, присутствуют географические опорные точки — топонимы Шали и Петербург. В прозе Садулаева, начиная с первой же повести, они станут осмысляться не только в биографическом, но и в художественном аспекте.
Действие романа «Шалинский рейд», который вышел в свет в 2010 году, главным образом, происходит в Ленинграде (впоследствии в Санкт-Петербурге) и в городе Шали. Противопоставление двух населенных пунктов становится структурообразующим элементом текста, посвященного Второй чеченской войне 1999 года.
Топонимы Петербург и Шали оппозиционны по нескольким характеристикам. Во-первых, здесь очевидно различие между столицей и провинцией. Тема семьи, образ дома, детские воспоминания героя-рассказчика связаны с маленьким патриархальным Шали, в то время как Петербург в романе — это исключительно деловой город, большой, но бездушный. Несмотря на то, что с 1990 года село Шали офици-
ально стали именовать городом, районным центром [2], это никак не отразилось на местном укладе жизни. Герой-рассказчик подчеркивает, что для него Шали — по-прежнему село: «Я жил в своем маленьком городе, на самом деле, селе, в Шали. Я видел только то, что происходило в Шали, — и то, не все видел, конечно. Я знаю только этот, Шалинский рейд. И горе, обрушившееся на мой маленький город — нет, это все же село, несмотря на переименования» [3].
Во-вторых, с географической точки зрения эти два топонима воплощают разные стороны света: север и юг. В восприятии героя-рассказчика Тамерлана Магомадова Петербург — это север, это большая Россия, суровый край с плохим климатом и непригодными для жизни условиями. Говоря о расставании с любимой и своем отъезде из Шали, он называет Петербург «страной Севера, страной мертвых» [3, с. 37]. Упоминается, что на далеком севере — то есть в «захолустном местечке Новгородской губернии» [3, с. 220] — принял свою мученическую смерть и чеченский проповедник Кунта Кишиев, который убеждал народ прекратить сопротивление царским войскам, но, несмотря на это, был арестован и отправлен в ссылку, где умер от голода и болезней.
Если север воспринимается в романе как «страна мертвых», ад, то юг — как земной рай. В довоенном Шали тепло, но не душно, «прогретый воздух приятен, легкий ветерок с гор кондиционирует атмосферу» [3, с. 35]. По словам героя-рассказчика, климат здесь «райский, мягкий и полезный для здоровья» (здесь и далее курсив наш — А.Б.). Это место готово распахнуть свои райские пространства для других людей, оно как бы питает людей безжизненного севера. Поэтому-то погибшие во время войны
пациенты Шалинской психиатрической больницы — люди разных национальностей: сюда отправляли на лечение больных из разных регионов страны. И отсюда, с Шалинского пищекомбината, уходили на север вагоны с банками натурального сока, когда советская власть держала курс на борьбу с алкоголизмом.
В-третьих, символическое значение художественной оппозиции Петербурга и Шали раскрывается в столкновении между идеалами европейской цивилизации и ценностями ислама, в конфликте, который небывалым доселе образом обостряется в постсоветский период. Если, по воспоминаниям героя-рассказчика, в советские времена в Шали вместе с официально провозглашенным научным атеизмом мирно сосуществовали традиции печь куличи и держать Уразу, то после обретения Чечней фактической независимости в 1996 году в республике насаждается единомыслие — законы шариата.
Новый порядок устанавливают горцы (лама-рой), получившие контроль над равнинной Чечней. «Шалинцы были типичными жителями равнины, — объясняет герой-рассказчик. — Само название — Шали, говорят, от слов шел меттиг, «плоское место», равнина. Мы считали себя не только более образованными и современными, чем обитатели удаленных, диких горных аулов. Мы считали себя и только себя «настоящими чеченцами». Им казалось, что, напротив, истинные нохчи — это как раз они, а мы, равнинные
— отступники, обрусевшие <...> Нам, выпестованным советской властью в интеллигентов, было обидно и страшно, когда толпы необразованных людей, спустившихся при Дудаеве с гор, заимели силу и авторитет, отодвинули нас на второй план» [3, с. 104]. Чеченское общество, увиденное изнутри, глазами героя-рассказчика, вовсе не является таким однородным и монолитным, каким кажется стороннему наблюдателю из «большой России». Какое бы объяснение причин кризиса не Северном Кавказе мы бы не приняли, будь то противостояние центра государства и его дальней периферии [4] или борьба исламской и европейской цивилизаций [5], конфликт существует не только на макроуровне, но и на микроуровне — в пределах одной республики. Самое драматичное столкновение мировоззрений происходит внутри одной семьи, в сознании одного и того же человека.
Тамерлан Магомадов уже по рождению принадлежит к двум культурам (мать — русская, отец — чеченец). В Ленинградском университете он усвоил нормы европейского права, поэтому законы шариата воспринимаются им как архаизм. К тому же Магома-дов быстро понял, что на практике в Чечне действует только один закон — закон силы, поэтому жизнь здесь быстро теряет привычные ориентиры. Людей похищают прямо на улице, и они навсегда пропадают «в неизвестном направлении». Г.Садулаев пишет о том, что словосочетание «неизвестное направление»
— не просто речевой штамп из новостных сообщений, а обозначение другого измерения, другой, страшной, реальности: «В неизвестном направлении много братских могил и одиноких разложившихся трупов, со следами фантастического насилия. Если кто-то попадет из обычного мира в эту, параллельную
реальность неизвестного направления, он увидит там такое, что, скорее всего, сразу умрет от разрыва сердца. Нашим неизвестным направлением стал лесок на берегу реки Басс. Мы местные, для нас это вовсе не неизвестное направление. Но оно стало таким и для нас. Словно мы перешагнули тонкую зеркальную грань между мирами» [3, с. 97].
Итак, первый этап, с которого Тамерлан Маго-мадов начинает последовательный рассказ о себе, — переезд из Шали в Ленинград ради учебы в вузе. Юный 16-летний Тамерлан, несмотря на свое имя, отягощенное ассоциациями с именем восточного завоевателя XIV в., — это герой «петербургского типа»: болезненный, бедный и мечтательный. Через несоответствие имени и характера автор подчеркивает в нем двойственное, европейско-восточное начало. Магомадов говорит о себе так: «Мы сдавали документы в приемную комиссию, и я уже видел себя погруженным в знание, склонившимся над толстыми томами в библиотеке, окруженным проникновенными юношами в очках и светловолосыми девушками с задумчивыми глазами <...> В сентябре, еще слегка желтоватый от болезни, я выгрузился с поезда на Московском вокзале города-героя Ленинграда. Я тащил с собой старый коричневый чемодан и хозяйственную сумку из кожзаменителя. В чемодане и сумке были мои вещи, мои книги. А еще банки домашних солений и варений, принудительно включенные в багаж матерью. И две школьные тетради со стихами собственного сочинения» [3, с. 14].
Не только сам Тамерлан, но его родители и односельчане, ждут, что в Петербурге перед юношей откроются блестящие перспективы. После зачисления в университет в дом Магомадовых устремляется поток родственников и знакомых, которые спешат заручиться благосклонностью будущего прокурора или даже судьи.
Спустя годы, герой, рассказывая о прошлом, иронизирует над собственной наивностью, ведь теперь он знает, что его романтические ожидания были нелепыми и даже неуместными в советской действительности на рубеже 1990-х гг. Поэтому здесь возникает одновременно и патетичное, и пародийное описание Петербурга: «В каналах северных Фив отражалось свинцовое небо, дрожал ампир набережных, у плотной холодной реки застыли на отмороженных лапах сфинксы. Вдоль по самому длинному в Европе коридору здания Двенадцати коллегий — белые бюсты, колумбарий науки, пыльные древние книги в деревянных шкафах» [3, с. 14]. В этом описании сливаются воедино приметы востока (перифраз «северные Фивы», упоминание сфинксов) и запада (культурная принадлежность Петербурга к Европе).
Магомадова поселяют в общежитии, расположенном в самом старом районе Петербурга, на Петроградской стороне, после чего герой и его сокурсники погружаются в тяжелый запой, который длится вплоть до получения дипломов. Таким образом, в романе реализуется один из сквозных мотивов Петербургского текста, который выявил и исследовал в своей знаменитой работе «Петербургский текст рус-
ской литературы» В.Н.Топоров [6], — мотив крушения надежд и столкновения героя с «ужасом жизни».
Мотив двойничества, который в романе «Ша-линский рейд», по всей видимости, является главным, параллельно раскрывается в образе города. Образ Петербурга в литературной традиции двойственен. Категории двойственности, амбивалентности являются важными элементами Петербургского текста, о чем писал В.Н.Топоров: «Петербург — центр зла и преступления, где страдание превысило меру и необратимо отложилось в народном сознании; Петербург — бездна, «иное» царство, смерть, но Петербург и то место, где национальное самосознание и самопознание достигло того предела, за которым открываются новые горизонты жизни, где русская культура справляла лучшие из своих триумфов, так же необратимо изменившие русского человека. Внутренний смысл Петербурга, его высокая трагедийная роль, именно в этой несводимой к единству антитетичности и антиномич-ности, которая самое смерть кладет в основу новой жизни, понимаемой как ответ смерти и как ее искупление, как достижение более высокого уровня духовности» [6].
Не случайно, что именно в Петербурге, в городе, окруженном эсхатологическим мифом, Магома-дов встречает крах Советского Союза и гибель системы советских ценностей: «В это время мир вокруг нас рушился. Менялось все, от учебных программ и имени города до политического режима и экономического строя в стране. К тому времени, когда мы получили дипломы, они были уже никому не нужны. Наши дипломы были никому не нужны, и мы сами были никому не нужны в этом новом, прекрасном мире» [3, с. 16].
Далее в цепи романной событийности наступает переломный момент: герой либо возвращается, либо не возвращается в Шали. Что произошло в действительности, понять сложно, потому что передача дальнейших событий принципиально неоднозначна. Магомадов мог видеть себя чеченским боевиком, физически не покидая Петербург, а мог на самом деле приехать в родное село спустя два года после окончания университета. Если принять за истинный второй вариант развития событий, то можно заключить, что эти два года стали для героя неким периодом безвременья, когда старая жизнь уже закончилась, а новая — еще не началась. Жизнь как будто бы замерла, несмотря на постоянные переезды Магомадова из одного российского города в другой (названий этих городов он даже не упоминает, что важно для сохранения обозначенной нами топонимической оппозиции). Все это время Тамерлан хочет вернуться в Чечню, где уже идет война.
Б.А.Успенский ввел в филологическую науку понятие «точки зрения» как основного структурообразующего фактора композиции произведения художественной литературы [7]. В композиционном построении образа Шали Садулаев использует принцип пересечения разных точек зрения на один и тот же объект, усложняя его художественную семантику, делая этот объект как бы стереоскопическим.
Как было сказано выше, для героя-рассказчика, выросшего в Чечне, Шали — это земной рай. Но в повествование вводится и другая точка зрения — точка зрения российского солдата. Это точка зрения «чужого». Эта «точка зрения» не восприимчива к природным красотам Шали, она не чувствует «райского климата» Северного Кавказа. Для восприятия находящегося на этой «точке зрения» доступна только пыль и грязь под ногами: «Я говорил с солдатами из России, которые были на той войне. <...> И вот, все они вспоминают грязь. Круглый год, в любой сезон, при любой погоде — грязь непролазная. Как в Хазарии. Так писали о Хазарии арабские путешественники — «грязь непролазная, много овец, меда и иудеев». Но я не помню про грязь. Откуда она у нас появилась? Может, ее занесли колесами БТР-ов? Может, грязь — как раковая опухоль или вредный сорняк, растет, размножается? Может, землю разбередили, раскурочили, и стала она грязью, а раньше была
— почва, крытая дерном, зеленой травой с белыми и желтыми луговыми цветами» [3, с. 35]. Любопытно, что, в конце концов, герой-рассказчик сам оказывается в положении солдата, становится «чужаком» на своей малой родине. Это происходит, когда Магома-дов с отрядом боевиков уходит в горы, скрываясь от федеральных войск. Будучи уроженцем равнинной Чечни, он попадает в Чечню горную, где рельеф таит смертельную опасность. Так, горная речка — источник чистой воды для всего лагеря, то есть источник жизни, в то же время приносит смерть: «федералы использовали русло как дорогу, когда выдвигались в горы. Танки и бронетранспортеры легко шли по мелкой речке и каменистому берегу. Любое движение в прибрежном лесу вызывало шквал огня. Если мы пытались обстрелять отряд федералов, они наводили тяжелую артиллерию, вызывали авиацию, и квадрат леса перепахивался всеми видами боеприпасов. Только что напалм не лили на лес с вертолетов, как американцы во Вьетнаме» [3, с. 268]. Кроме того, в условиях партизанского быта «райский климат» как будто бы перестает существовать, появляются холода и грязь: «Знаете, жить в лесу очень неудобно. Это совсем не романтично, — признается герой-рассказчик.
— Бывало, мы по несколько дней кряду спали на земле, подстелив только хворост и куртки. Простываешь сразу. Федералы искали нас по синякам от приклада автомата на левом плече. Но можно было проще: полный нос соплей выдавал партизана с потрохами. В лесу нет горячей воды <...> Поэтому никакой помывки. И на третьи сутки от тебя воняет, тело чешется, одежда в грязи» [3, с. 267].
Когда-то райская земля теперь покрылась непролазной грязью, в которой тонут не только военные, но и местные жители: «С приходом календарной весны, в марте, было уже солнечно и сухо. Зеленели свежей листвой сады, цвела сирень. И гнили помойки. В условиях бездействия коммунальных служб стихийные свалки возникали везде. Трупы животных, остатки пищи, строительный и бытовой мусор — все отходы громоздились горами на пустырях и в тупиках улиц, бродили, источали вонь, испускали газы, как больной кишечник поверженного наземь дракона,
а с мерзостью — и болезни <.> Люди жгут мусор в своих огородах. От того село постоянно покрыто сизым дымом, как поле Бородинской битвы» [3, с. 118].
Слова «грязь», «грязный» прозвучат в тексте неоднократно, становясь как бы синонимами насилия. Например, в сцене расстрела похитителей, когда Тамерлан, по указанию своего дяди Лечи, впервые лично отдает приказ расправиться с бандитами без суда и следствия: «Раздался громкий треск автоматных очередей. Тела, пробитые пулями, свалились на обочину, друг на друга, сотрясаемые конвульсиями. Это было похоже на грязный групповой оргазм или на насекомых в банке. <.> Это была моя первая кровь» [3, с. 86].
На следующий день после участия в расстреле Тамерлан не явился на службу. Лечи пришел проведать племянника, и за бутылкой водки Тамерлан признался, что не любит чеченцев, хотя считает этот народ своим. Он не понимает, почему люди продолжают грабить и убивать, а не пытаются строить нормальную жизнь. Признание Тамерлана ничуть не удивило Лечи: «Никто не любит чеченцев. Даже сами чеченцы не любят чеченцев. Знаешь, что сказал генерал Дудаев? Он сказал: в этой войне на поле боя сойдутся два самых грязных народа во Вселенной — чеченцы и русские. Бехумш, вот как он сказал. Это от корня "грязь", и еще это значит "змеи". Змей считают самыми скверными существами. Ты можешь сколько угодно кормить и ласкать змею, все равно она тебя ужалит, просто так» [3, с. 89]. По мнению Лечи, все народы, кроме евреев, плохие, а государство существует лишь для того, чтобы сдерживать разрушительные человеческие инстинкты. Лечи убежден, что жить надо, в первую очередь, по справедливости, а не по закону. Тамерлан отмечает, что «дядя в своих суждениях был большим оригиналом» [3, с. 90], но возразить ему не может. Он принимает правила игры, предложенные дядей, и с этих пор сам вступает в войну: «Все изменилось с того дня. Мы больше не отсиживались в кабинетах. Мы не успевали почистить свою обувь от пыли и грязи. Все время были на ногах» [3, с. 91].
Став командиром Шалинского отряда резервистов, герой-рассказчик видит другими глазами знакомые ему с детства места. Воспоминания о счастливых моментах прошлого усиливают ощущение тоски и безысходности в настоящем. Когда-то в мирное время они с отцом приезжали к Шалинской птицефабрике за молочаем: «Это были часы нашего самого близкого общения с отцом, сурового мужского труда и уединения» [3, с. 222]. Теперь на заброшенной птицефабрике отряд Магомадова скрывается от федералов. Рядом по-прежнему растет молочай, но сам вид поля, на которое смотрит герой, вызывает отвращение: «Поле рядом с птицефабрикой было местом, куда вываливали отходы производства, птичий помет. Часть его разровняли, часть лежала холмами, которые уже покрыл дерн. Нам хватало и собственной вони, но старый помет добавлял в атмосферу аммиачные миазмы» [3, с. 222].
Этот контраст, прежде всего на уровне обоняния, ярко проявлен в другом эпизоде, когда герой-рассказчик уже в качестве связного отправляется в отряд боевиков, который был обстрелян федералами.
Ночью вместе с напарником Тимуром он поднимается выше в горы. Путь их освещает только луна, но оба хорошо знают местность и вскоре выходят на тропинку, протоптанную в мирное время собирателями черемши и подснежников. Герою-рассказчику вспоминается чудесный вид подснежников, олицетворяющих саму жизнь и какую-то священную чистоту: «Они пахнут свежестью, пахнут новой жизнью, робко, тонко, как первая любовь. Мы всегда привозили с собой охапку подснежников. Хотя, конечно, не за подснежниками мы отправлялись в горы, — замечает он. — Мы шли собирать черемшу <.> Черемша — это не подснежники, черемша пахнет резко, но вкусно! Я замечтался, мне даже показалось, что я слышу этот запах — черемши, не подснежников.» [3, с. 269]. Черемша — пряная, чесночная, жареная в масле — напоминает о домашнем уюте. В военное время оказывается, что запах черемши предваряет страшную картину гибели отряда: «Резкий запах, который показался мне ароматом черемши, был смешан из разорвавшихся боеприпасов, человеческого мяса и крови. <.> Несколько деревьев были повалены, другие, что стояли подальше, искалечены и обглоданы огнем. Земля предстала как нагромождение воронок, дерн был сметен, выворочены глинистые внутренности. И на этом ландшафте в беспорядке валялись тела и куски тел» [3, с. 272].
В отличие от повести «Кавказский пленный» В.Маканина, без которой немыслим так называемый современный «кавказский текст» [8], в романе «Ша-линский рейд» не подчеркивается притягательность горного пейзажа, его красота. О романтическом восприятии Кавказа, характерном для литературы Х1Х века [9], в романе «Шалинский рейд» напоминает разве что «подлунный пейзаж», который присутствует в сцене разговора Магомадова с его напарником. Тимур рассказывает Магомадову, что его невесту по имени Седа (по-русски это значит «звезда») убили федералы, когда разыскивали ее брата-боевика. Читатель видит лицо Тимура, освещенное луной, с точки зрения героя-рассказчика. Лунная ночь и полное отсутствие звуков помогают раскрыть душевное состояние Тимура, передают ощущение его внутренней сосредоточенности: «Мы были уже совсем недалеко от места, к которому шли. А он застыл как вкопанный. Прошло несколько минут. Выглянула из-за облаков луна и сквозь листву, мимо полных, тяжелых ветвей ее свет просочился, как если бы свет был молоком, стекающим каплями с листа на лист, я увидел в этом молочном свете его прямой, правильно очерченный профиль. Я стал беспокоиться и чуть было не спросил, как в американских фильмах: хочешь поговорить об этом? Но Тимур снова повернулся ко мне спиной и тронулся с места, осторожно ставя каждый свой шаг, стараясь, чтобы под ботинком не хрустнула предательски ветка. И говорил, тихо, его слова доносились до меня спереди, а мягкое лесное эхо делало так, что я слышал их звучащими со всех сторон вокруг себя» [3, с. 271]. Несмотря на ироничное упоминание диалога из американских фильмов, история гибели девушки с символичным именем Седа не теряет своего трагического пафоса.
Заключительный этап в жизни героя-рассказчика связан с пространственным перемещением — он уезжает на север, где должен собирать день -ги для террористического подполья под руководством Масхадова. Объездив с этой целью весь Северо-Запад России, он, в конце концов, поселяется в Петербурге, объясняя это тем, что в большом городе легче «замести следы». Характерно, что его выбор падает именно на Петербург, а не на Москву. В Петербурге он открывает свой бизнес, становится деловым человеком, и если бледный юноша с горящим взором — Магомадов в период студенчества — не мог раньше устроиться в Северной столице, то теперь , в новом качестве, город принимает его.
Возвращаясь к разговору о структуре романа «Шалинский рейд», отметим, что действие романа организовано как бы по принципу маятника, колебания которого достигают двух крайних точек в географическом пространстве романа: за отъездом из Шали в Петербург следует возвращение в Шали, а затем из Шали мы вновь переносимся в Петербург. В конце романа герой-рассказчик пытается вырваться из этой дуальной и драматической для него системы, остановить движение, объединить две противоположные точки в одну хотя бы в своих мечтах, если в реальности это невозможно. Такой единящей для него точкой становится третий топоним — Париж. Париж — это блистательный Санкт-Петербург, построенный под южным небом. «Если бы Санкт-Петербург был на месте Шали — это был бы Париж, уверяю вас! — восклицает он и заключает с сомнением. — А может, это я себя пытаюсь убедить» [3, с. 300]. Во время подготовки к отъезду в Париж повествование обрывается. Видимо, сама возможность существования героя в другой системе координат для автора оказывается под вопросом.
1. Садулаев Г. Одна ласточка еще не делает весны. Осколочная повесть // Знамя. 2005. .№ 12. С. 9.
2. Города России: энциклопедия / Гл. ред. Г.М.Лаппо. М.: Большая Российская энциклопедия, 1994. С. 522.
3. Садулаев Г. Шалинский рейд. М., 2010. C. 148.
4. Цветкова О.В. Концепции политического пространства: центр и периферия // Вектор науки ТГУ. 2014. № 1. С. 172.
5. Лубский А.В. Северный Кавказ — периферия российской цивилизации [Электр. ресурс] // Научная мысль Кавказа. 2000. № 2. URL: http://www.kavkaz-uzel.ru/articles/18436/#s2 (дата обращения: 01.12.2014).
6. Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы: Избранные труды. СПб., 2003. С. 70.
7. Успенский Б. А. Семиотика искусства. М., 1995. С. 155.
8. Русская проза конца XX века: Учеб. пособие для студен -тов высших учебных заведений / Под ред. Т.М.Колядич. М., 2005. С. 252.
9. Гордин Я. Русский человек на Кавказе. Предварительные заметки о кавказской утопии // Звезда. 2002. № 7. С.167.
References
1. Sadulaev G. Odna lastochka eshche ne delaet vesny. Osko-lochnaya povest' [One swallow does not make a spring]. Znamya, 2005, no. 12, p. 9.
2. Lappo G.M., ed. Goroda Rossii: entsiklopediya [Russian cities: encyclopedia]. Moscow, 1994, p. 522.
3. Sadulaev G. Shalinskiy reyd [The Shalinsky Raid]. Moscow, 2010, p. 148.
4. Tsvetkova O.V. Kontseptsii politicheskogo prostranstva: tsentr i periferiya [The concepts of political space: the center and the periphery]. Vektor nauki TGU, 2014, no. 1, p. 172.
5. Lubskiy A.V. Severnyy Kavkaz — periferiya rossiyskoy tsivilizatsii [The North Caucasus is the peripherals of Russian civilization], Nauchnaya mysl' Kavkaza, 2000, no. 2. Available at: http://www.kavkaz-uzel.ru/articles/18436/#s2 (accessed 01.12.2014).
6. Toporov V.N. Peterburgskiy tekst russkoy literatury: Iz-brannye trudy [The Petersburg Text of Russian literature]. Saint Petersburg, 2003, p. 70.
7. Uspenskiy B.A. Semiotika iskusstva [The Semiotics of art]. Moscow, 1995, p. 155.
8. Kolyadich T.M., ed. Russkaya proza kontsa XX veka: Ucheb. posobie dlya studentov vysshikh uchebnykh zave-deniy [Russian prose of the late XX century: the textbook for students of higher educational institutions], Moscow, 2005, p. 252.
9. Gordin Ya. Russkiy chelovek na Kavkaze. Predvaritel'nye zametki o kavkazskoy utopii [Russian man in the Caucasus. Preliminary notes on Caucasian utopia]. Zvezda, 2002, no. 7, p. 167.
