CC BY
36
Вестник Московского университета. Сер. 22. Теория перевода. 2009. № 4
Н.М. Нестерова,
доктор филологических наук, профессор кафедры иностранных
языков, лингвистики и межкультурной коммуникации ПГТУ.
E-mail: nest-nat@yandex.ru
SENSUM DE SENSU: СМЫСЛ КАК ОБЪЕКТ ПЕРЕВОДА
В статье рассматривается проблема определения «смысла» как основного понятия в науке о переводе. Традиционно считается, что смысл — это объект и инвариант перевода. Однако анализ феноменологической природы смысла дает все основания считать, что смысл не может быть инвариантом перевода, поскольку он принадлежит не тексту, а сознанию воспринимающего субъекта. Это означает, что определённый смысловой сдвиг является неизбежным, он есть онтологический признак перевода.
Ключевые слова: перевод, смысл, доминанта, текст оригинала, текст перевода, понимание, проекция.
Natalya M. Nesterova,
PhD, Professor, Department of Foreign Languages, Linguistics and Cross-cultural
communication, Perm State Technical University. E-mail: nest-nat@yandex.ru
SENSUM DE SENSU: Sense as the Object of Translation
The paper deals with the problem of defining "sense" as a fundamental category in translation studies. Though traditionally "sense" has been considered as the object and the invariant in any translating process, an analysis of the nature of sense shows that it cannot be the invariant because it is an attribute of the recipient, not of the text. Such an understanding of sense means that in the process of text perception the sense is not "extracted" from the text, but is rather "ascribed" to it by the reader (the translator), and therefore is always subjective. This means that some semantic shift is unavoidable, for this is an ontological characteristic of translation.
Key words: translation, sense, dominant, source text, target text, understanding, projection.
Переводческий дуализм (переводить «слово в слово» или «смысл в смысл»), сложившийся еще в античные времена, как правило, решался и решается в пользу «смыслового» перевода. Формула Иеро-нима «Non verbum de verbo, sed sensum exprimere de sensu» стала аксиомой в теории и практике перевода. Однако если первая часть формулы (переводить «слово в слово») понятна, то вторая (переводить «смысл в смысл») требует уточнения и размышления из-за расплывчатости самого понятия «смысл».
Слово «смысл» является одновременно словом и «житейским», и научным. Мы живем в мире различного рода смыслов. Человек ищет смысл жизни и смысл какого-либо вербального или невербального знака, смысл поступка, действия и смысл текста, картины. Так что же это такое — смысл? Дать точный ответ на этот вопрос, по-видимому, сегодня не может никто.
Подтверждением этому является отсутствие дефиниций смысла в большинстве энциклопедических изданий, в частности в Лингвистическом энциклопедическом словаре, а также образные сравнения смысла с таинственной исчезающей Золушкой (М.Б. Крил-мен) и изменчивым Протеем (Д.А. Леонтьев).
Однако в настоящее время делаются интенсивные попытки определить смысл как научное понятие. Так, в отечественной науке появляются серьезные психологические, философские и лингвистические исследования его феноменологической сути, в частности последние работы Д.А. Леонтьева, В.В. Налимова, А.И. Новикова. Концептуальное определение смысла становится все более и более необходимым практически для всех гуманитарных исследований. Особо ощутима эта необходимость в науке о переводе, поскольку считается что именно смысл является объектом перевода, тем инвариантом, который должен быть сохранён в тексте перевода. Не случайно один из сборников научных трудов, посвящённых переводу, имел название «Смысл текста как объект перевода» (1986). С точки зрения определения понятия «смысл» представляет интерес опубликованная там статья Л.А. Черняховской «Содержательная структура и перевод», где можно найти косвенное определение смысла как «психического переживания» индивидом (сначала автором, а затем реципиентом) экстралингвистической реальности, представляющей содержательную структуру текста. При этом оговаривается, что соответствующее психическое переживание содержательной структуры возникает у реципиента только в том случае, если он «обладает необходимым и достаточным для адекватного восприятия уровнем фонового знания, как языкового, так и энциклопедического. Это переживание задается нелинейным и недискретным комплексом информации, которая содержится и в знаках текста, и в фоновом знании реципиента, актуализуемом этими знаками» [Черняховская, 1986, с. 26].
Из приведённых слов следует, что смысл — это экстралингвистический феномен1, относящийся к сознанию индивида, порождающего и воспринимающего текст. Говоря о проблеме определения смысла, нужно отметить, что отсутствие чётких дефиниций компенсируется в какой-то мере теми характеристиками, которые даются смыслу. Вот некоторые из них:
«Смысл не задан a priori, он создается на каждом этапе описания; он никогда не бывает структурно завершён» (Ж. Гийом и Д. Мальдидье).
1 Одна из первых работ, посвящённых смыслу, имела название «Смысл как экстралингвистическое явление» (1963). Автор — замечательный отечественный лингвист Н.А. Слюсарева.
«Он (смысл) дрейфует. Он теряется в самом себе или умножается. Что касается времени, то здесь речь идет о мгновениях. Смысл нельзя приклеить. Он нестабилен, все время блуждает <...> смысл в значительной мере неконтролируем» (Э. Пульчинелли Орланди).
«Источником, приписывающим смысл вещам, является сознание, актуальный упорядоченный опыт» (Э. Гуссерль) (Цит. по: [Леонтьев, 2003, с. 10—11]).
Приведённые характеристики смысла позволяют выделить следующие его признаки и противопоставить их признакам значения:
— смысл субъективен, в то время как значение объективно;
— смысл не бывает заданным, он всегда производится, в то время как значение задаётся знаком/текстом;
— смысл изменчив, нестабилен, в то время как значение стабильно.
И вот вывод Г. Фреге, который касается смысла и значения по отношению к тексту: «Текст может иметь только одно значение, но несколько смыслов, или же не иметь значения (если в реальности ему ничто не соответствует), но иметь при этом смысл» [там же, с. 11].
Итак, вышеперечисленные свойства смысла рисуют его как нечто «нестабильное», «субъективное», «текучее». Представляется, что для исследования перевода, в котором смысл есть объект и инвариант межъязыкового преобразования текста, необходимо более строгое определение смысла, которое позволило бы им оперировать, моделируя процесс перевода. Таким определением, на наш взгляд, является определение, предложенное А.И. Новиковым.
Однако прежде, чем перейти непосредственно к той дефиниции смысла, которую формулирует учёный, нужно отметить, что он рассматривает смысл в контексте теории текста и его понимания. А.И. Новиков видел свою задачу «в том, чтобы рассмотреть проблему текста сквозь призму смысла как основного интегрального механизма его порождения и понимания» (выделено мной. — Н.Н.) [Новиков, 2007, с. 30]. Данный подход абсолютно закономерен, поскольку совершенно очевидно, что теория смысла и теория понимания невозможны одна без другой. «Любая теория смысла, которая не является теорией понимания или не дает ее в итоге, не удовлетворяет той философской цели, ради которой нам требуется теория смысла», — писал английский философ М. Даммит (Цит. по: [Гусев, Тульчинский, 1985, с. 42]). Теория смысла, предлагаемая А.И. Новиковым, как раз и является, на наш взгляд, такой интегра-тивной теорией смысла и понимания.
Свои «смысловые» поиски учёный начал с нахождения принципиального различия между понятиями «содержание текста» и «смысл текста», с ответа на вопрос, что и в каком виде реально существует в тексте. Известно, что «содержание» и «смысл» часто
употребляются как синонимы. Отмечая синонимичность их использования, исследователь подчёркивает их феноменологическое различие. Оба они представляют собой ментальные образования, оба есть результат понимания, но в основе их формирования лежат различные речемыслительные механизмы. «Содержание формируется как ментальное образование, моделирующее тот фрагмент действительности, о котором говорится в тексте, а смысл — это мысль об этой действительности, т.е. интерпретация того, что сообщается в тексте. Содержание базируется на денотативных (референтных) структурах, отражающих объективное «положение вещей» в мире. Смысл же базируется в определённой степени на уяснении «сути дела», запрограммированной автором в замысле текста, который при восприятии предстаёт как некоторый код, который следует расшифровать» [там же, с. 143]. Итогом рассуждений учёного становятся чёткие определения содержания и смысла как ментальных образований: содержание — это проекция текста на сознание, а смысл — это проекция сознания на текст. Из вышесказанного можно сделать вывод: содержание объективно (и поэтому его можно моделировать), смысл же всегда субъективен. Отсюда и следует самый, на наш взгляд, важный вывод: «Текст сам по себе не имеет смысловой структуры. Смысловая структура является принадлежностью не текста, а смысловой сферы личности, воспринимающей и осмысливающей текст. Принадлежностью текста является структура содержания, понимаемая как такое образование, которое формируется в сознании под непосредственным воздействием всей совокупности языковых средств, составляющих этот текст, и которое базируется на координатах объективной действительности, отражаемых сознанием и позволяющих ориентироваться личности в этой действительности» (выделено мной. — Н.Н.) [Новиков, 2002, с. 179]. Так появляется ответ на вопрос о том, что объективно представлено в самом тексте. Это содержание, но не смысл.
Что из этого следует? На наш взгляд, это позволяет описать процесс перевода как многоразовое и разнонаправленное проецирование.
Принято представлять перевод как двухэтапный процесс: первый этап — восприятие текста оригинала, второй — порождение текста перевода. Если использовать сформулированные А.И. Но-виковыим дефиниции содержания и смысла, тогда можно предложить следующую модель процесса перевода. При восприятии оригинала его содержание (как модель некой предметной ситуации, представленная соответствующими языковыми средствами) проецируется на сознание переводчика, сознание «реагирует» на эту проекцию и «включает» имеющуюся в нем информацию относительно спроецированной ситуации и ее элементов, а также весь спектр ассоциаций. Происходит рациональная и эмоциональная
оценка данной ситуации, т.е. «придание» («приписывание») смысла воспринимаемому тексту. Причем, как нам кажется, этот процесс имеет челночный характер, т.е. проецирование «текст ^ сознание» и «сознание ^ текст» происходит неоднократно, и оно зависит как от текста, так и от воспринимающего его сознания. В результате в сознании переводчика как реципиента создается образ текста или «контртекст» (термин Н.И. Жинкина).
Второй этап — это непосредственно порождение текста, т.е. оязыковление возникшего в сознании «контртекста», что заключается в отборе и комбинировании языковых средств. Этим процессом и «руководит» тот самый смысл, который возник в сознании в результате отражения в нем содержания текста и его языковой оболочки.
А priori считается, что переводчик стремится «приписать» тексту тот смысл, который в него вкладывал автор, но здесь мы уходим в чисто герменевтическую проблематику, в вопрос о возможности совпадения интенционального (авторского) смысла и рецептивного (переводческого), о принципиальной возможности понимания Другого. В случае перевода этот Другой думает и пишет на чужом языке, а «иноязычность», как считал Х.-Г. Гадамер, означает «предельный случай общей герменевтической сложности: чуждости и её преодоления» [Гадамер, 1988, с. 450]. В данном случае уместно вспомнить известные гумбольдтовские слова о том, что любое понимание «всегда есть вместе с тем и непонимание», поэтому вряд ли возможно говорить о полном преодолении «чуждости».
А.И. Новиков в своем исследовании понимания и смысла обращается к теории доминантности А.А. Ухтомского, полагая, что последняя может во многом объяснить природу смысла и понимания. Термином «доминанта», как известно, выдающийся русский физиолог обозначал «господствующий очаг возбуждения, предопределяющий в значительной степени характер текущих реакций центров в данный момент» [Ухтомский, 2002, с. 39]. При этом он считал, что о принципе доминантности можно говорить как о об общем modus operandi всей центральной нервной системы, а не только коры головного мозга. Именно этот «более или менее устойчивый очаг повышенной возбудимости центров» вне зависимости от того, каким раздражителем он был вызван, определяет наше поведение, включая восприятие и понимание, поскольку «в высших этажах и в коре полушарий принцип доминанты является физиологической основой акта внимания и предметного мышления» [там же, с. 46].
Говоря о роли доминанты в нашем поведении и восприятии мира, Ухтомский, в частности, подчёркивал: «Нам кажется, что мы принимаем решение и действуем на основании того, как представляем себе положение вещей в мире, а фактически мы и существу-
ющее положение вещей в мире видим сквозь призму наших доминант», другими словами — «мы можем воспринимать лишь то и тех, к чему подготовлены наши доминанты» (выделено мной. — Н.Н.) [там же, с. 39].
Именно доминанта как очаг возбуждения, возникающий в момент восприятия текста и вызванный этим текстом, определяет то, как мы «видим» воспринимаемый текст, какой смысл мы ему «приписываем». Возникновение той или иной доминанты зависит от наших прошлых доминант, от их следов. Этим и объясняется различие восприятия одного и того же текста разными людьми и даже одним и тем же человеком в разные периоды его жизни. Вот почему мы читаем и перечитываем одни и те же тексты, «открывая» для себя каждый раз новые смыслы. Вот почему так отличаются переводы, выполненные не только разными людьми, но одним и тем же переводчиком. Классическим примером могут служить переводы «Сельского кладбища» Т. Грея (An Elegy Written in a Country Churchyard), выполненные В.А. Жуковским, которого, как известно, А.С. Пушкин называл «гением перевода». Всего имеется три варианта перевода, датированные 1801, 1802 и 1839 годами. Сравним начало второго и третьего переводов, значительно разделённых во времени. Последний перевод был сделан непосредственно в Англии, где поэт посетил кладбище в Виндзоре, вдохновившее в свое время Грея. Это не могло не сказаться на формировании совсем иной доминанты в сознании Жуковского-переводчика (по сравнению с той, которая могла быть у девятнадцатилетнего начинающего поэта). Приведём первые четыре строчки оригинала и двух переводов2.
The curfew tolls the knell of parting day;
The lowing herd wind slowly o'er the lea;
The ploughman homeward plods his weary way,
And leaves the world to darkness and to me.
Уже бледнеет день, скрываясь за горою;
Шумящие стада толпятся над рекой;
Усталый селянин медлительной стопою
Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой.
(1802)
Колокол поздний кончину отшедшего дня возвещает;
С тихим блеяньем бредет через поле усталое стадо;
Медленным шагом домой возвращается пахарь, уснувший
Мир уступая молчанью и мне.
(1839)
2 Тексты приводятся по изданию: Английская поэзия в русских переводах (XIV—XIX века). Сборник. На англ. и рус. яз. М.: Прогресс, 1981.
Смысловое различие очевидно. Особенно во второй строке, где рисуются абсолютно разные по настроению картины: в одном случае стада «шумящие», «толпящиеся», в другом — «тихие» и «усталые». Если в первом варианте стада и герой находятся в разных состояниях, то во втором, наоборот, их состояния гармоничны: их объединяет усталость и тишина, их окружающая3.
Итак, возникает вопрос, что мы имеем в виду, когда вслед за Цицероном и Иеронимом говорим, что нужно переводить «смысл в смысл»? Можно ли считать смысл инвариантом перевода?
В этом отношении любопытным представляется взгляд автора (в данном случае — выдающегося английского писателя Дж. Фаул-за) на смысл собственного произведения. В предисловии к роману «Волхв» он, отказываясь объяснять смысл книги, пишет: «Роман, даже доходчивее и увлекательнее написанный, не кроссворд с единственно возможным набором правильных ответов — образ, который я тщетно пытаюсь вытравить из голов нынешних интерпретаторов. "Смысла" в "Волхве" не больше, чем в кляксах Рор-шаха, какими пользуются психологи. Его идея — это отклик, который он будит в читателе, а заданных заранее "верных" реакций, насколько я знаю, не бывает» (выделено мной. — Н.Н.) [Фаулз, 2004, с. 10]. Перед нами свидетельство автора, который утверждает, что в его тексте «заданного» смысла нет, читатель сам должен «наделить» его смыслом. Это означает, что жизнь текста и заключается в его смысловом развитии, его смысловом «дозревании», а происходит это благодаря заложенным в тексте «интенциональным возможностям», которые «в каждую эпоху на новом диалогизирую-щем их фоне способны раскрывать все новые и новые смысловые моменты» [Бахтин, 1979, с. 231—232].
Иллюстрацией возникновения таких новых смысловых моментов могут служить русскоязычные переводы трагедии В. Шекспира «Юлий Цезарь», в частности, ее первые реплики. На сегодняшний день известно 13 переводов этого шекспировского текста. Мы рассмотрим переводы Н. Карамзина, А. Фета, М. Зенкевича и А. Ве-личанского4. Анализ названных переводов интересен тем, что они выполнены в различные временные и культурные периоды и выполнены переводчиками с различными переводческими кредо.
Перевод Карамзина (1787) — это практически первый «русский Шекспир». Сам автор перевода в своем предисловии писал: «Что
3 Эти тексты В.А. Жуковского интересны еще и тем, что перед нами два совершенно по-разному (с точки зрения метода) выполненных перевода, первый из которых можно отнести к вольному, а второй — почти к буквальному. Этот факт дает исследователям творческого пути Жуковского-переводчика возможность говорить об эволюции его переводческой концепции.
4 Шекспир У. Юлий Цезарь: На англ. и рус. яз. / Пер. Н. Карамзина, А. Фета, М. Зенкевича, А. Величанского. М.: Радуга, 1998.
касается до перевода моего, то я наиболее старался перевести верно, стараясь притом избежать и противных нашему языку выражений. Впрочем, пусть рассуждают о сём могущие рассуждать о сём справедливо. Мыслей автора моего нигде не переменял я, почитая сие для переводчика непозволенным» (выделено мной. — Н.Н.) (Цит. по: [Горбунов, 1998, с. 14]). Можно предположить, что так думал каждый переводчик. Автор второго перевода (1858) — А. Фет, известен своим пристрастием к буквальному переводу. Третий перевод (1959) принадлежит М. Зенкевичу, одному из создателей советской школы поэтического перевода. Последний перевод был выполнен А. Величанским в конце ушедшего века.
Трагедия Шекспира открывается «сценой на улице». Трибуны и «неприятели Цезаревы» (так их представил Н.М. Карамзин в перечне действующих лиц) Марулл и Флавий разгоняют «народ», вышедший на улицы Рима, чтобы «увидеть Цезаря и праздновать его триумф» (Карамзин). Среди городских «граждан» (переводчики, кроме Карамзина, их называют «Первый гражданин» и «Второй гражданин») находятся персонажи, обозначенные Шекспиром «Carpenter» и «Cobbler». Поскольку они не имеют при себе «знаков своего занятья», трибуны выясняют их профессиональную принадлежность. И если ответ первого, сообщающего, что он плотник (a carpenter), вполне удовлетворяет спрашивающих, то ответ второго, называющего себя a cobbler, раздражает и вызывает уточняющие вопросы. Связано это с семантической неопределённостью слова cobbler. Данное английское слово, согласно толковым словарям, означает «a mender of shoes; a clumsy workman», т.е. тот, кто ремонтирует обувь; не очень умелый, неквалифицированный рабочий.
Таким образом, реплика не даёт ответа на вопрос о конкретном ремесле. Далее следует замечательный диалог между трибунами (Флавием и Маруллом) и этим персонажем, в ходе которого выясняется ремесло последнего. В результате ответов этого «второго гражданина» выстраивается следующий ряд уточнений того, чем он занимается: a cobbler — a mender of bad soles — if you be out, sir, I can mend you — cobble you — I am, indeed, sir, a surgeon to old shoes.
Если мы переведем эту цепочку буквально, то получим следующее: неквалифицированный сапожник (в русском языке нет слова, которое бы полностью соответствовало английскому), который только и умеет, что чинить (латать) обувь, или «подмастерье», занимающийся простым, грубым ремеслом, — ремонтный мастер, который чинит подошвы/подмётки, — некто, кто может Вас починить, если с Вами «что-то не в порядке», — некто, кто может грубо, топорно починить Вас — хирург для старой обуви.
Теперь посмотрим, какие ряды выстраиваются в русских текстах.
Карамзин: кропач — поправлять худое — если поссоришься, так я все еще тебя исправить могу — говорю о башмаках твоих — совершенный лекарь для ветхих башмаков.
Фет: занимаюсь починкой — исправлять худые следы — а если что и надорвётся, то я у тебя зачиню — произвесть починку у тебя — врач старых башмаков.
Зенкевич: только починщик — залатываю чужие грехи — если у вас что-нибудь разойдется, я вам залатаю — лекарь старой обуви.
Величанский: неуклюж и вправду, как сапожник — мой промысел, господин, душеспасителен: чиню подошвы душ людских — выходи, пожалуй, прогуляться — вот тут как раз тебе я пригожусь — лекарь одряхлевших башмаков5.
Но на этом самоопределение персонажа не заканчивается. Последние слова совсем меняют его самооценку: от самоуничижения и самоиронии до признания особой важности своего ремесла. Он говорит, обращаясь к трибунам, «Ás proper men6 as ever trod upon neat's leather have gone upon my handicraft». Здесь уже звучит своего рода гордость за своё ремесло.
Переводчики предлагают следующие варианты.
Карамзин: Самых честных людей, какие ходили на воловьей коже, работа моих рук на ноги поставила».
Фет: Лучшие люди, из ступающих на воловью кожу, ходили на моем рукоделии.
Зенкевич: Все настоящие люди, когда-либо ступавшие на воловьей коже, ходят только благодаря моему ремеслу.
Величанский: Без моего ремесла вы все бы стали босяками.
Итак, что мы видим в переводах? Если в оригинале герой чинит подошвы (soles), то в переводах он «поправляет худое», «исправляет худые следы», «залатывает чужие грехи» и даже «чинит подошвы душ людских». Таким образом, в русских текстах (благодаря широкой семантике таких слов, как «худое», «следы», «грехи» и «души») диалог ремесленника и трибунов переводится в другой — более «высокий» — регистр: вместо «дел сапожных» или (правильнее сказать) помимо них звучит тема духовно-нравственная. Герой «чинит» человека, его душу. Особенно ярко это проявляется в переводе А. Величанского, у которого ремесло данного персонажа становится «промыслом», причём промыслом «душеспасительным». В его варианте реплики героя становятся по-настоящему
5 Интересно отметить, что ни один из наших переводчиков не воспользовался буквальным соответствием: surgeon — хирург, хотя шекспировская метафора очевидна: и хирург, и сапожник «режут и шьют».
6 Известно, что в Древнем Риме позволить себе сандалии (из воловьей кожи) могли только богатые горожане, поэтому так гордо и звучит ответ ремесленника. Представляется, что в данном контексте шекспировское выражение proper men можно было бы перевести как «приличные люди».
многосмысленными, в них слышится столько уловимых и неуловимых намёков, что в результате «неумелый» ремесленник превращается в того, кто способен помочь людям справиться с их серьезными, отнюдь не «сапожными» проблемами, он способен наставить их «на путь истинный». И заканчивается весь этот разговор тем, что ремесленник бросает трибунам весьма многозначительную фразу: «Без моего ремесла вы все бы стали босяками». Налицо эмоциональное усиление исходной реплики, в которой говорится лишь о том, что те, кто ходят в обуви (сандалиях), они пользуются результатом именно его ремесла7. В переводе же звучит и некоторый оттенок угрозы, поскольку русское слово «босяк», как известно, означает не только того, кто ходит босиком, босяк — это и так называемый «деклассированный элемент», оборванец. В шекспировском тексте вряд ли имелся в виду такой босяк.
И вряд ли Шекспир мог предвидеть такое «духовное» развитие своего выражения «mender of bad soles», хотя, бесспорно, наличие омофонной пары sole/soul провоцирует его. На переводческие решения, видимо, повлияла и наша языковая картина мира, наш «особый способ мировидения», что проявляется, как подчёркивает Ю.Д. Апресян, «в национально-специфическом наборе ключевых идей — своего рода семантических лейтмотивов» [Апресян, 2005, с. 8]. Бесспорно, душа, грех, греховность входят в набор наших лейтмотивов, что и нашло отражение в переводах.
Приведённый пример, а также анализ феноменологической природы смысла позволяют расшифровать древнюю формулу «sensum de sensu» как перевод смысла, заложенного автором, в смысл, заложенный переводчиком, которые никогда не могут совпасть полностью. Переводчику только кажется, что он «мыслей автора нигде не переменяет», в действительности же в тексте, создаваемом переводчиком, объективируется его собственный смысл, хотя удел переводчика — «устремляться» к смыслу автора, что и позволяет ему «сказать почти то же самое» (У. Эко), но никогда то же самое.
Список литературы
Апресян Ю.Д. О Московской семантической школе // Вопросы языкознания. 2005. № 1.
Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. Гадамер Х-Г. Актуальность прекрасного. М.: Искусство, 1991. Горбунов А.Н. «Могучий Цезарь во прахе»: Предисловие // Шекспир В. Юлий Цезарь: На англ. и рус. яз. / Пер. Н. Карамзина, А. Фета, М. Зенкевича, А. Величанского. М.: Радуга, 1998.
7 Нужно отметить, что Н. Карамзин и М. Зенкевич также завышают значение ремесла данного персонажа, нет этого завышения только в переводе А. Фета.
Гусев С.С., Тульчинский Г.Л. Проблема понимания в философии: Фило-софско-гносеологический анализ. М.: Политиздат, 1985.
Леонтьев Д.А. Психология смысла. Природа, строение и динамика смысловой реальности. М.: Смысл, 2003.
Новиков А.И. Доминантность и транспозиция в процессе осмысления текста // Scripta linguisticae applicatae. Проблемы прикладной лингви-стики-2001. М.: Азбуковник, 2002.
Новиков А.И. Текст и его смысловые доминанты. М.: Институт языкознания РАН, 2007.
Ухтомский А.А. Доминанта. СПб.: Питер, 2002.
Фаулз Д. Волхв. М.: АСТ, 2004.
Черняховская Л.А. Содержательная структура текста и перевод // Смысл как объект перевода. М., 1988.
Эко У. Сказать почти то же самое. Опыты о переводе. СПб.: Симпозиум, 2006.
