CC BY
82
КУЛЬТУРОЛОГИЯ. ИСТОРИЯ КУЛЬТУРЫ
УДК 2-55
В. Ю. Лебедев *
СЕМИОТИКА РИТУАЛОВ ПЕРЕХОДА И ЕЕ ЭСТЕТИЧЕСКИЕ МОДАЛЬНОСТИ
Анализ лиминальных феноменов человеческой жизни и представляющего их дискурса, стратегий семиотизации разновидности лиминального-мортального, частным случаем чего выступает ритуализация, обретает важность в современный период нового изменения отношения к экзистенциалу умирания, его эстетики и органически связанной с эстетикой семиотики. Статья представляет основные формы как эстетической рецепции и оценки лиминальных событий, так и соответствующих им стратегий семиотизации и типов ритуализации, с учетом как повседневных реалий, так и текстов различных знаковых систем.
Ключевые слова: финальный переход, лиминальное, декаданс, ритуал, религия.
V. Yu. Lebedev
SEMIOTICS OF TRANSITION RITUALS AND ITS AESTHETIC MODALITIES
The paper looks into the liminal phenomena of human life and the discourse of their representation. The importance of analyzing strategies of semiotization of mortal as a variety of liminal, examplified by ritualization, grows nowadays as the existential of dying, its aesthetics and semiotics evoke new attitudes. The paper attempts to describe basic forms of aesthetic reception and evaluation of the liminal along with the accompanying strategies of semiotization and types of rituals. The study accounts for both routine circumstances and texts of different semiotic systems.
Keywords: final transition, the liminal, decadence, ritual, religion.
Актуальность рассмотрения семиотики ритуалов перехода мотивирована недостаточной изученностью данного явления и, одновременно, востребованностью его культурологических проекций в различных дискурсах популярной
Лебедев Владимир Юрьевич, доктор философских наук, профессор, Тверской государственный университет; lebedevvu@yandex.ru
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2017. Том 18. Выпуск 1 211
культуры. Следует отметить, во-первых, растущий интерес к данной теме в культурах повседневности; во-вторых, изменения, происходящие в порядке совершения соответствующих ритуалов; в-третьих, церковный праксис свидетельствует о недостаточной катехитической подготовке многих верующих, не способных корректно интерпретировать сущность соответствующих обрядов. При этом обсуждение такого рода вопросов все чаще переносится в интернет-сферу, что является своего рода вызовом каноническим церковным институтам. Исследования классиков вроде Ф. Арьеса [1] требуют продолжения и методологического расширения из-за периодической смены культурных парадигм, к которым относится и область лиминального.
Среди различных ритуалов перехода умирание и зачастую предшествующая ему болезнь, равно как и погребальные ритуалы, занимают особое место, что связано с определенной принципиальной неполнотой семантики и прагматики ритуала. Ответы на вопросы «куда ушел человек», «что с ним стало», «что нужно теперь делать» не получают исчерпывающего ответа в пределах рационального дискурса, даже если речь идет о дискурсе теологии, так что ритуал демонстрирует семиотическую асимметричность: остается область веры и область тайны, неясности, отсутствия ответа, то, что мы назвали бы апофатическим моментом в гносеологии. Мортальные ритуалы представляют собой яркий образец культурного и религиозного семиотического феномена, где планом выражения выступает ритуал, которому соответствует не только многоуровневая, но и многоаспектная семантика. Уровни семантики задаются индивидуальной интерпретацией ритуальной семиотики и интерпретацией в пределах разных социальных групп (особо нужно указать на Церковь), а также «общераспространенными представлениями», генезис которых не всегда можно быстро и однозначно выявить. Одним из семантических аспектов, как бы «секущих вертикальной плоскостью» иерархическую структуру, является аспект эстетический, так что эстетическая семантика умирания вообще и особенно ритуала умирания оказывается важным компонентом этого семиотического феномена. Указанная выше таинственность и неясность создают эстетическую предпосылку загадочной привлекательности, которой пользуется и художественная литература (классический пример — «Падение дома Ашеров» Э. По; впрочем, и другие романтики отдали значительную дань эстетическому аспекту пересечения онтологического порога).
Переход в некий иной, запредельный мир усиленно ритуализируется еще и как все явления, не вполне понятные и не вполне контролируемые человеком. Мы выделяем четыре большие семиотические группы ритуалов мортального перехода:
1. Спонтанный. Умирающий по нежеланию, дефициту времени или иным причинам мало способен повлиять на ритуал, хотя может успеть или захотеть что-то отвергнуть, а что-то, наоборот, потребовать.
2. Индивидуально сконструированный. В этом случае человек преимущественно самостоятельно (полной самостоятельности не бывает, ведь так или иначе в течение жизни мы что-то узнаем, запоминаем и т. п.) осмысляет умирание и выбирает ту ритуальную последовательность действий, которая желательна, возможна и приемлема.
3. Бытовой общепринятый — соответствует эклектичным взглядам на смерть и умирание в социальных массах, где соседствуют разные представления и, соответственно, разные суждения о ритуале. Приходится наблюдать сохраняющийся до сих пор значительный пласт фольклорной семиотики: так, разбирание крыши дома для ускорения смерти встречается в деревне до сих пор.
4. Церковно-религиозный, предписанный соответствующими метатек-стами и зафиксированный в текстах литургических книг. В случае отсутствия таковых возникает спонтанное творчество, которое легко ритуализируется и дает начало новому ритуалу, как правило, неписаному и объективно представляющему искаженный и упрощенный ритуал тех религий и конфессий, где мортальные ритуалы хорошо развиты.
В реальной семиосфере эти группы часто налагаются друг на друга, в результате чего при наложении типов 1 и 3 может происходить «социальное насилие», вплоть до препятствования окончить земную жизнь так, как человек хотел, и ритуализировать ее по исключительно его желанию. При наложении типов 3 и 4 появляются суррогатные формы ритуалов, укорененные в народной религиозности, с богатым потенциалом ритуального псевдотворчества, измышлением разного рода суеверий и плохо мотивированных эпиритуальных действий. Опросы, проведенные автором статьи, показали, что в таких случаях выделяются активные совершители искаженного квазиритуала, которые при этом не в состоянии ответить, как, почему и для чего они совершают те или иные действия, и пассивные зрители. К этим двум семиотическим точкам зрения могут добавиться и другие: точка зрения работников кладбищ и других заведений ритуального сервиса, точка зрения исследователя, точка зрения представителя духовенства, знающего, как, с каким значением и для чего следует производить ритуальные действия, а также иерархию мортальных обрядов и блоков, составляющих целостный обряд [3, с. 89-151].
Не так уж редко религиозный обряд и его совершители пресекают хаотичные, полусуеверные и благовыдуманные обряды, которыми окружающие уже успели окружить больного (например, навязывание отчаявшимися родственниками экстрасенсорных ритуалов), умирающего или усопшего. В этом случае происходит семиотическое внедрение иного ритуала с приостановкой того, который является менее легитимным. Интересны и частые суждения о том, что именно «канонический» религиозный обряд обладает полнотой эстетического воздействия, даже если совершается он в целом скромно (бедные облачения, отсутствие хора и т. п.).
Возможны миграции элементов ритуала, что связано с преобладанием конфессионального большинства и менее четкими знаниями религиозных требований (либо мягкостью их установок, позволяющих делать то, что фактически сознается как не вполне верное) [2]. В качестве примера можно указать на уже давно ставший привычным погребальный портрет на надгробиях еврейских кладбищ России (их, впрочем, стремятся догнать многие мусульманские некрополи), появление на могилах йорцайтных свечей, которые традиционно зажигаются родственниками дома (в части наблюдавшихся случаев в качестве йорцайтных использовались шаббатные свечи). Наконец, автору статьи пришлось наблюдать ряд могил в еврейском некрополе, которые были заботливо
украшены веточками вербы (после Вербного воскресенья по православному календарю). Подобные псевдоморфозы свидетельствуют не только об определенной гибкости религиозных предписаний (случаи, когда христианский священник разрешает похоронить крестившегося в еврейском некрополе по христианскому ритуалу, равно как и подобные разрешения со стороны раввинов, что нашло отражение в еврейском фольклоре), но и о взаимовлиянии ритуалов, оказавшихся в устойчивой близости — и в пределах семиосферы, и в границах обычных участков земли.
Структура лиминальных событий, подготовка и посмертные обрядовые манипуляции с телом (сам момент смерти неуловим, речь обычно идет о разных видах умирания) соотносятся и с особенностями эстетической составляющей этих событий. Эстетика семиотична даже в случаях, описанных выше, т. е. тайна, невыразимость и апофатичность смерти все же могут семиотизироваться в пределах индивидуальных представлений и фантазий. Причем если они обладают художественностью, у них есть шанс стать ценными артефактами искусства, которые, как и изображение предсмертных и похоронных ритуалов, также создают семиотизацию мортального, но семиотизацию уже вторичную.
Акт эстетического восприятия и оценки глубоко семиотичен, иначе одни и те же вещь, личность или событие, предаставленные в разнородных текстах, разных жанрах, разных типах нарратива, изображений, не вызывали бы столь инвариантное восприятие, ту широкую гамму переживаний и оценок не только у разных людей, но и у одного и того же индивида. Без семиотики эстетическое теряет основной инструмент трансляции в социуме, остается только непосредственное созерцание предмета (если он доступен и понятен).
Эстетизация болезни и смерти как явлений финальной лиминальности зачастую происходит именно благодаря ритуалу, в том числе и потому, что его семантика отбиралась и компоновалась столь долгое время, что вполне выражает весь комплекс религиозных воззрений на умирание, смерть и посмертие. Прот. М. Ардов, описывая погребение А. А. Ахматовой, отмечает суетливую бестолковость типичных «писательских похорон», пока наконец-то не появился священник и не придал покойную земле в соответствии с церковным, а не размытым гражданским ритуалом, ядром которого являются надгробные речи (интересно, что, например, в иудаизме, с его представлением о том, что душа длительно сохраняет связь с телом, речи у тела перед погребением строго нормируются, т. е. фактически ритуализируются). Погребальная ритуализация завершается установкой надгробия. Порядок установки надгробия бывает зафиксирован в виде ритуала в богослужебных книгах, что лишний раз указывает на ритуальную природу данного действа.
Эстетика болезни как предшественницы смерти представлена в шести основных модусах:
1. Эстетика сострадания.
2. Дидактизированная эстетика.
3. Эстетика красоты, в которой особенно выделяются многообразные вариации эстетики декаданса.
4. Эстетика высмеивания.
5. Эстетика гносеологическая.
6. Эстетика эпатажа и шокирования.
Всем шести рубрикам соответствует, во-первых, отношение к смерти, а во-вторых, своя семиотика, включая ритуалистику (не только религиозную, но и парарелигиозную, намеренно инвертированную, фольклорно-пародийную, заимствованную у маргинальных групп: достаточно назвать неоязыческие объединения со своими ритуальными комплексами и практику кремации как не просто дешевую, но прогрессивную, «антипоповскую»). Болезни совершенно не случайно делились и делятся на эстетически положительно коннотированные, эстетически коннотированные негативно и нейтральные (или с незначительными эстетическими коннотациями).
В литературе типичный пример ритуализации смерти представлен в романе Г. Флобера «Мадам Бовари», где чтение последних молитв над умирающей от отравления самоубийцей вносит последнюю ясность в события, составляющие сюжет, ставит точку в земной жизненной истории героини. Современникам эта сцена показалась безнравственной, что вызвано, несомненно, особенностями культурного контекста, мы воспринимаем этот эпизод более однозначно и более позитивно.
Дидактизированная эстетика и семиотика делают акцент на болезни как результате определенного нравственно выдержанного поведения или на том, как к больному должны относиться окружающие. Такая «клиническая дидактика» обильно встречается уже в детских сказках и рассказах для детей. При этом как раз эстетический элемент такой дидактизированной болезни и часто сюжетно связанной с нею смерти остается как раз очень проблематичным: не случайно же правила классицизма исключали буквальное подражание, а сцены смерти вообще выносились за сцену.
Понятно, что эстетика декаданса с акцентированием хрупкости и человека, и мира, в котором он находится и который покидает, использовала сюжеты смерти столь охотно. Это неудивительно, так как здесь схвачена сущность декадентского сознания. При этом декаданс сохранил некоторые чисто христианские представления, в той или иной мере переосмыслив их. Так, смерть детей рассматривается в христианстве как смерть «маленьких праведников», не успевших покрыть себя массой грехов. В свою очередь в искусстве декаданса особое внимание уделяется болезни и смерти молодых, хотя красоте такой смерти не обязательно придается толкование религиозного типа.
Посещение больного (речь не идет о визите священника) — вполне сложившийся социальный ритуал. Порой больные не принимают посетителей именно из соображений эстетического типа, но может встретиться и инвертированный вариант, когда болезнь преподносится посетителям во всей ее эстетической яркости, порой даже театрально, семиотизированно. Можно вспомнить, как Э. Ферстер-Ницше демонстрировала желающим своего больного брата, превращая это банальное действие в торжественный ритуал прикосновения к бытовой жизни нового «пророка».
Если предсмертные ритуалы — это примирение со смертью (и Тем, кто ее послал), то ритуалы погребальные — прокламация смертности земного бытия и эсхатологических перспектив. В зависимости от выбора деталей в большей мере может акцентироваться что-то одно. Также стоит остановиться на основ-
ных мортальных признаках, часто подвергающихся семиотизации и имеющих эстетическую коннотированность.
Хрупкость. Может семиотизироваться не только средствами традиционного искусства, но и, например, такими действами, как выставки анатомических препаратов (постоянные или сменные), когда хрупкость человеческого тела становится очевидной в буквальном понимании этого слова.
Внезапность. Помимо ритуальных напоминаний в текстах частных и публичных молитв, включая и просьбы избавления от внезапной смерти, это и отображение в фольклоре и искусстве: например большое количество притч, использующих эту тему. Можно указать на гравюру «Смерть библиофага», где аллегорическая фигура смерти обрушивает на читающего большой книжный шкаф. В светском сознании внезапная смерть, как и ранняя, часто эстетизируются, что является чертой светской культуры и изменения представлений о посмертии.
Неизбежность. Типичный пример семиотизации — игра в шахматы со смертью. Религиозный ритуал весьма часто и разными образами напоминает об этом качестве смерти.
Болезнь, в том числе неясная, без четких симптоматических проявлений, часто получающая квалификацию как «депрессия», может приводить к тому, что мы назвали бы «изживанием жизни», когда утрата интереса к жизни и ангедония со временем переходят в более отчетливые физические изменения. Это не красивая речевая фигура, поскольку психологический отказ от жизни приводит в действие сложную цепочку биохимических процессов, которые могут вполне реально и объяснимо сократить жизнь, не говоря уже об «уловках стресса», подталкивающих человека к опасному для жизни поведению, что со стороны если и замечается, то представляется нелепым. Подчас до предсмертной фатальной болезни и собственно смерти могут проходить годы и даже десятилетия, когда человек выпадает из жизни. Это, несомненно, декадансный феномен, не случайно он наблюдается чаще в те культурные периоды, которые культивируют декаданс. Так, «изживание жизни» хорошо представлено в стихах и прозе Ф. Сологуба, что соотносилось и с его характерным внешним видом: равнодушие, отрешенность, спокойствие, доходящее до безразличия. Не исключено, что самоубийство жены Сологуба могло быть дополнительно спровоцировано каждодневной обстановкой, т. к. указанные выше настроения Сологуб демонстрировал отнюдь не только на публике. Нечто похожее происходило в позднем периоде жизни и творчества Блока. В более поздний период подобное медленное «перекрытие жизненного воздуха» можно видеть у Г. Иванова и особенно у В. Ходасевича. У Ю. Одарченко это приняло формы поэзии жизненного кошмара, что неслучайно завершилось самоубийством поэта. Порой такое изживание жизни принимает эстетизиро-ванные и ритуализованные формы, в частности в виде суицидов, отнесенных Э. Дюркгеймом к «эгоистическому» типу и сопряженных с романтизацией добровольного ухода из жизни, тщательным выбором необычных форм для этого и даже фактической ритуализацией и театрализацией. Мы сталкиваемся здесь с семиотикой замещения, когда религиозные предсмертные ритуалы или, согласно приведенной выше типологии, бытовые общепринятые ритуалы замещаются индивидуально сконструированным.
Несколько слов следует сказать и о противоположном явлении — изживании смерти. Это прежде всего религиозные, особенно монашеские практики, когда умирание порой не только полностью осознается (и даже предсказывается), но, по словам очевидцев, не выглядит умиранием, будучи более похоже на переход в какую-то иную фазу жизни, так что мортальные молитвы в таких случаях обретают из-за специфичности ситуации дополнительную пасхальную семантику (ср: [4]). Как пример чисто светский можно указать на смерть поэта М. Кузмина, которому, по словам людей, общавшихся с ним вплоть до последних дней жизни, удалось изжить и страх смерти, и смерть. В последние часы жизни он спокойно беседовал об искусстве, не выражая заинтересованности ни в наличии ритуалов, ни в их отсутствии. В эстетическом плане это близко к реконструкции паттерна смерти просвещенного римлянина, спокойно уходящего в небытие и откровенно демонстрирующего пренебрежение ритуалами. Здесь мы скорее сталкиваемся со случаем аритуальности, причем эстетический эффект сохраняется и даже эксплицируется как артизация собственной жизни (к «изживанию смерти» Кузмин шел многие годы).
Сама болезнь может выглядеть как медленное растворение в ней, пассивное, а порой и радостное ожидание финала (что преобладает — зависит и от особенностей прожитой жизни, и имеющейся жизненной ситуации), а может характеризоваться активным, деловым, даже озабоченным поведением, которое в крайних патологических случаях становится феноменологически похожим на панику.
Третий вариант представлен в искусстве весьма обильно, невзирая на моральные императивы, запрещающие высмеивать болезнь и больных. Прежде всего эти запреты нарушает политический дискурс. Французская революция и послереволюционная эпоха являют нам по меньшей мере двух больных, регулярно бывших предметом насмешек, когда обыгрывалась именно болезнь. Это Ш.-М. де Талейран, страдавший последствиями травмы ноги (а по мнению современных исследователей — врожденной болезнью костно-мышечной системы), чей ортопедический ботинок присутствует в разных вариациях примерно на почти всех карикатурах и шаржах, причем он мало соответствует той ортопедической обуви, которую Талейран действительно был вынужден носить (она сохранилась, ее конструкция вполне близка к той, которая использовалась и до последней трети ХХ в.). Вторым был Людовик XVIII, страдавший как тогда было принято считать «подагрой», хотя на самом деле это могло быть любое заболевание ревматического типа, периодические сильные обострения позволяют в этом не сомневаться. В известной карикатуре, где Людовик сидя в кресле, соединяющем черты трона и инвалидного кресла, натягивает узкие сапоги на распухшие ноги, имеет по меньшей мере двойную семантику: это и высмеивание попыток надеть сапоги Наполеона, и просто откровенное глумление над физической немощью (приступы суставной патологии подчас заставляли Людовика останавливаться даже во время очень важных поездок). Более того, существует прием приписывания болезни человеку, не страдающему ей, как способ высмеивания, снижения, травести (мы не говорим о диффамации или не о такой уж редкой деятельности психически нездоровых индивидов).
Известный, нашедший отражение в медицинских учебниках клинический случай, когда больной ходил по городу в фуражке, на околыше которой была бумажная лента с надписью «Командир тяжелых пулеметов», вообще стала случаем транссемантизации и превращения в самостоятельный эстетический артефакт и в фигуру речи, поскольку выражение «командир тяжелых пулеметов» превратилось в идиому, использование которой мы неоднократно наблюдали, причем связь с породившей ее реалией ослабла.
С правомерностью выделения эстетической гносеологической установки многие могут не согласиться, указывая на то, что, например, иллюстрации к учебникам носят чисто прикладной характер, а эстетический компонент является совершенно периферийным. Однако его периферийность не сводит его к нулю. Кроме того, сам познавательный процесс той или иной науки сопряжен с особой эстетикой познания, которая, конечно сильно варьирует в разных сферах науки. Эстетика может использоваться и в отрицательных целях, для научения путем шокирования. Наконец, те же познавательные иллюстрации, предназначавшиеся для обучения, например, медиков, не только несли следы технической тщательности (ср.: портреты сифилитиков эпохи Ренессанса), но и были оформлены как полноценный эстетический объект, включая рамки, виньетки, дополнительные изображения и т. д. Трактат Дж. Фракасторо о такой малоэстетичной болезни, как lues, был выдержан соответственно нормам высокой литературы. Даже сам выбор ракурса и позы фигуры больного может быть эстетизирован в большей или меньшей степени, чем и пользовались художники, избирая в качестве сюжета картины врачебный осмотр.
Мы не ставим в рамках данной статьи задачи рассмотреть ритуальный и эстетический компонент суицида. Последний рассмотрен в ряде специальных работ (напр.,[5]).
Мощную катартическую функцию религиозной ритуальной семиотики не могут заменить светский катарсис и светские аналоги ритуала, чем и объясняется, на наш взгляд, неэффективность многочисленных попыток изменить дизайн кладбищ, а главное, создать новый, прогрессивный ритуал, для которого предполагалось выделить не только специальные площади на территории кладбищ (аналогия с храмами и часовнями слишком прозрачна), но и штатных работников, определив для них функции, специальную одежду и снабдив их образцами речей. Создать совершенно новый ритуал не только сложно, сомнительна будет его прагматика, эффективность. Это дает уверенность, что традиционной семиотике религиозного ритуала уготована долгая жизнь и высокая социальная востребованность.
ЛИТЕРАТУРА
1. Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. — М.: Прогресс, 1992. — 528 с.
2. Лебедев В. Ю., Прилуцкий А. М. Ритуальный дискурс: проблема перенесения ритуалов // Семиотика религиозных коммуникативных систем: дискурсы смыслов. — М.; Берлин: Директ-Медиа, 2015. — С. 49-69.
3. Степанов Ю. С. Язык и метод: к современной философии языка. — М.: Языки русской культуры, 1998. — 784 с.
4. Таких рождает вера наша. Избранные жития новых мучеников и исповедников Российских. — М.: Никея, 2013. — 318 с.
5. Трегубов Л., Вагин Ю. Эстетика самоубийства. — Пермь: Капик, 1993. — 268с.
6. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. — М.: АСТ, 2006. — 636 с.
