CC BY
41
приятий. Правда, государственная помощь носит периодический характер, что вынуждает поэтов искать дополнительный заработок, чаще всего в сфере преподавания в высших учебных заведениях. При этом французские университеты, в отличие, например, от университетов США, неохотно включают современных поэтов в свои учебные программы и создают возможности для творчества в этой области. Поэтому в университетах Франции, не в пример США, поэтов практически не готовят. Новое поэтическое поколение воспитывается при мэтрах.
Длительное время поэтами становились представители средних и высших слоев общества, точнее - профессий, связанных с юриспруденцией в XVI в., или с другими сферами культуры - в ХХ в. Растущее число поэтов социально низкого происхождения в ХХ в. одни исследователи объясняют возросшей социальной мобильностью общества, другие - падением престижа поэзии, привлекающей все меньше выходцев из высших слоев. Автор солидарен с первыми. Все сказанное касается не только поэзии, но и других видов искусства. Однако господдержка в том или ином виде, которую стремятся получить поэты, оставляет надежду на то, что рыночные отношения не уничтожат искусство.
Статья снабжена графиками, иллюстрирующими динамику социального происхождения поэтов с XVI по ХХ в., их «вторых профессий», долю родившихся и умерших в Париже членов Французской Академии и др.
Т.Г. Юрченко
ЛИТЕРАТУРА И ДРУГИЕ ФОРМЫ ОБЩЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ
2019.04.012. СОКОЛОВА Е В. «СЕМЕЙНОЕ СХОДСТВО»: В Г. ЗЕ-БАЛЬД И ЛЮДВИГ ВИТГЕНШТЕЙН В РАБОТАХ АНГЛОЯЗЫЧНЫХ ИССЛЕДОВАТЕЛЕЙ. (Обзор).
Ключевые слова: философия ХХ в.; немецкая литература ХХ в.; Людвиг Витгенштейн; В.Г. Зебальд; Холокост в литературе; концепция «семейного сходства»; языковой скептицизм в литературе.
Сразу несколько англоязычных исследователей литературной рецепции австрийского философа первой половины ХХ в. Людвига Витгенштейна (1889-1951) от США до Южной Африки обращаются в последнее десятилетие к творчеству немецкого писателя В.Г. Зебальда (1944-2001) с целью показать как их «семейное сходство» (Л. Витгенштейн), так и особую роль фигуры философа и поздних его воззрений для творчества «единственного немецкого писателя ХХ в., которому удалось хоть отчасти приблизиться к теме Холокоста» (Й. Хессинг1).
Исследователь из университета Кейптауна Д. Сколквик начинает статью (4) с самого известного и одновременно примечательного явления Людвига Витгенштейна на страницах В.Г. Зебальда. С третьей страницы его последнего романа «Аустерлиц» (2001) на читателя направлены четыре пары глаз. Две верхние принадлежат ночным животным - сове и лемуру; ниже -человеческие глаза: взгляд земляка и ровесника Зебальда, художника из баварского Альгоя Яна Петера Триппа (р. 1945), а в самом низу - взгляд философа Людвига Витгенштйна. Рассказчик Зебальда параллельно сообщает: «От всей многочисленной живности, водившейся в ноктуарии, у меня сложилось общее впечатление, будто у большинства из них необычайно большие глаза и пристальный испытующий взгляд, который встречается у живописцев и философов, пытающихся посредством чистого созерцания и разума проникнуть во тьму, что окружает нас»2. Иными словами, ученый и философ, по Зебальду, вглядывается во тьму глазами Людвига Витгенштейна. Д. Сколквик показывает далее, что присутствие этого философа в зебальдовском тексте «постоянно и повсеместно, хотя временами окружено тайной» (4).
В «Аустерлице» философ в следующий раз появится через несколько десятков страниц для того, чтобы читатель узнал о разительном сходстве между ним и протагонистом Жаком Аустерлицем: «...я... еще какое-то время обдумывал бросившееся мне тогда в глаза сходство между ним и Людвигом Витгенштейном, заключавшееся среди прочего, в том выражении ужаса, печатью
1 Hessing J., Lenzen V. Sebalds Blick. - Göttingen: Wallstein Verlag, 2015.-2. Aufl.-2016.
2 Зебальд В.Г. Аустерлиц / пер. с нем. М. Кореневой. - М.: Новое издательство, 2019. - С. 7.
которого были отмечены их лица»1. И далее: «... всякий раз, когда я случайно наталкиваюсь на какую-нибудь фотографию Витгенштейна, мне чудится, будто с нее на меня смотрит Аустерлиц, или, когда я смотрю на Аустерлица, я вижу в нем несчастного мыслителя, стесненного ясностью своих логических размышлений, равно как и сумятицей своих чувств, настолько разительно сходство этих людей и по стати, и по тому, как они изучают других, легко преодолевая невидимые границы, и по общему устроению жизни, в которой все как будто временно, и по стремлению, сколько возможно, обходиться малым, и по неспособности, присущей Аустерлицу в той же степени, в какой она была присуща Витгенштейну, задерживаться на каких бы то ни было околичностях»2.
Их сходство, подчеркивает рассказчик, выходит далеко за рамки внешнего, позволяя говорить о совпадении конституции и способов существования в мире, где «сумятица чувств» не менее странна, чем «ясность логических размышлений». Отмечается совпадение эстетических предпочтений: лондонский дом Жака Аустерлица «до последней детали» обставлен в том же аскетическом духе, что и комнаты, которые занимал в Кембридже Витгенштейн. Еще важнее следование протагониста за австрийским философом в методах и попытках придать смысл миру, в котором оба равным образом чувствуют себя чужими.
В предисловии к «Философским исследованиям» Людвиг Виттенштейн писал, что попытки «проникнуть во тьму, что окружает нас»3 в данном случае вылились в «как бы множество пейзажных набросков, созданных в ходе долгих и запутанных стран-ствий»4, и хотя не исключено, «что этой работе при всем ее несовершенстве и при том, что мы живем в мрачное время, будет суждено внести ясность в ту или иную голову; но, конечно, это не столь уж и вероятно»5.
1 Зебальд В.Г. Аустерлиц / пер. с нем. М. Кореневой. - М.: Новое издательство, 2019. - С. 52.
2 Там же. - С. 53.
3 Там же. - С. 7.
4 Витгенштейн Л. Философские работы / пер. с нем. - М.: Гнозис, 1994. -Ч. 1. - С. 77.
5 Там же. - С. 79.
Об «исследованиях» Аустерлица рассказчик Зебальда сообщает, что «провидимые им изыскания. имели первоначально своей целью написание диссертации, каковая уже давно осталась позади, и все это в итоге вылилось в бесконечный процесс собирания материала для совершенно иной, опирающейся на его собственные взгляды работы, посвященной семейному сходству»1 между сооружениями «архитектуры капитализма». Работа в конце концов приводит Аустерлица к истощению: «. иногда он часами сидит и раскладывает эти или другие фотографии, которые достает из своих запасов, изображением вниз, как раскладывают пасьянс, и. всякий раз потом удивляется увиденному, когда по одной открывает их, а затем перемещает, составляя ряды по обнаруживающемуся семейному сходству, или изымая какие-то снимки из игры до тех пор, пока ничего не остается, кроме серой поверхности стола, или не наступает момент, когда он, устав от мыслей и воспоминаний, чувствует необходимость прилечь.»2.
В (4) подробно прослеживается место австрийского философа в художественной прозе Зебальда - не только в «Аустерлице», где его присутствие остро ощущается на всех уровнях, но и в других текстах - в частности, «Эмигрантах» (1992) и «Головокружениях» (1990). Д. Сколквик приходит к выводу, что, если Витгенштейн в некотором смысле изобрел «семейное сходство» (концепция «семейного сходства» как основы внутриязыковых отношений), то именно Зебальд вернул его философским «сходствам» «дом» - то место в мире, которое принадлежит им по праву: придав «литературную историчность», парадоксальным образом оказавшуюся «художественной» (4).
Предоставив слово витгенштейновской идее о возвращении языка «домой», Зебальд, по мнению Д. Сколквика, исследовал опустошительные эффекты лишения права на «дом» (изъятия дома) некоторых народов Центральной Европы (в первую очередь, евреев) и одновременно само «опустошение памяти», с которым сталкивался повсюду и которое философские труды Витгенштейна обходят молчанием. Вовлечение биографической фигуры филосо-
1 Зебальд В.Г. Аустерлиц / пер. с нем. М. Кореневой. - М.: Новое издательство, 2019. - С. 43.
2 Там же. - С. 150.
фа в попытки как-нибудь совладать с потерями и отрицанием, последовавшими за Холокостом, усилиями своих персонажей - Жака Аустерлица, Пауля Берейтера, Макса Фербера, самого «я»-рассказчика - демонстрирует, что этика памяти созвучна требованиям человеческого страдания повсюду: от Бельгийского Конго до концлагеря Терезиенштадт - и отчасти содержится в витгенштей-новском отказе от неаккуратного (недостаточно точного, бережного) объяснения и применения не имеющего конца стремления «видеть связи».
Заслуженный профессор Университета Нью-Йорка Нина Пеликэн Страус (2) также задается вопросом, с какой целью В.Г. Зебальд создал своего Жака Аустерлица полным двойником Людвига Витгенштейна - по ее определению, философа-поэта, который несмотря на еврейское происхождение, практически не высказывался о судьбе евреев при нацизме.
Аустерлиц и Витгенштейн «отражают» друг друга в последнем художественном тексте Зебальда многократно - через визуальные и вербальные отсылки к связанным с именем философа проблемам и темам. Это и взаимоотношения этики и эстетики, соотношение обеих с памятью, проблема «правдивости» воспоминаний, как и «правдивости» визуальных и вербальных искусств, -тема, которая дополнительно актуализируется посредством 81 фотографического изображения, включенного в текст «Аустерлица». При этом, утверждает исследовательница, текст Зебальда содержит также и критику Витгенштейна: отказ последнего от суждений по поводу политики нацизма критически воспринимается писателем.
По Зебальду, считает Н. Пеликэн Страус, этика памяти требует не того молчания, к которому апеллирует Витгенштейн в конце «Логико-философского» трактата, но «продолжаюшегося путешествия» - к новым литературным жанрам. В произведениях Зебальда каждое из проблематизированных отношений явным образом натыкается на невозможность дать представление о Холоко-сте; его Аустерлиц вынужден восстанавливать собственную историю при посредничестве нечетких фото природы и архитектурных сооружений. Такого же рода «посредничество» в конечном счете обеспечивает и сам диалог Зебальда с Витгенштейном: фокусируясь на архитектурной «монументальности», Аустерлиц позволяет
звучать в полную силу Зебальдовскому «проживанию» витген-штейновской концепции «семейного сходства» и представления об этике как своего рода метафизике.
Профессор Университета Коламбия (Нью-Йорк) Росс По-снок в (3) также подробно рассматривает «образ» и «функции» Витгенштейна в «странной вселенной» (3, с. 112) В.Г. Зебальда, в которой фотографии, воспоминания, газетные вырезки перекликаются, наслаиваясь друг на друга, и синестетически согласуются, заставляя «художественный вымысел» «изображать» аутентичность.
Внутренним двигателем всех четырех гибридных художественных нарративов немецкого писателя исследователь видит паломничество по пространствам Европы одинокого безымянного рассказчика, нередко испытывающего страдания телесной или душевной природы. Рассказчик Зебальда без устали блуждает -настойчиво и одновременно как будто без ясной цели, следуя ассоциациям, отзывающимся чередой совпадений на «шрамы памяти» как исторической, так и личной. При этом случайные встречи с «духом повторений» (3, с. 112), запечатленным в разных слоях пространства следами прошлого и настоящего, в своей ирреальной галлюцинаторной странности нередко вызывают у него головокружения и нервозность. Этот аффект отчасти передается читателю, лишенному комфортной возможности быть захваченным сюжетом. Читателю приходится сопровождать рассказчика, который, путешествуя, делает записи и заметки, задающие форму зебаль-довским книгам. Первостепенную важность для Зебальда, считает Р. Поснок, имеет сам акт плетения повествования, словно его обязанности в меньшей степени связаны с содержанием, чем с отношением как структурным принципом, описание которого можно позаимствовать у Витгенштейна в его известной концепции «семейного сходства» (3).
И если, по мнению большинства критиков (напр., Э. Сант-нер, П. Шмуккер), «святым покровителем» (3, с. 113) литературной вселенной В.Г. Зебальда следует считать «мрачного» (там же) Вальтера Беньямина, то автор статьи (3) стремится доказать, что ничуть не меньше оснований претендовать на эту роль у Людвига Витгенштейна. При этом имеется в виду «поздний» Витгенштейн, который в «Философских исследованиях» и заметках «О досто-
верности» (1946-1951) отверг приоритет философской эпистемологии в современной культуре и видел в человеке скорее «создание примитивного состояния», в большей степени ведомого инстинктами, нежели разумом (3, с. 114).
Сам Зебальд не раз выражал восхищение Витгенштейном: написав сценарий о его жизни и вплетая явные отсылки к философу в тексты «Эмигрантов» (1992) и «Аустерлица» (2001).
В его «Эмигрантах» Макс Фербер, чья история жизни завершает книгу, вспоминает, что в 1944 г. (год рождения Зебальда) жил в том же доме в Манчестере, где в 1908 г. жил Витгенштейн. Фербер смакует это совпадение, которое укрепляет его чувство «связанности с теми, кто был до него», подтверждает принадлежность «братству, которое простирается в глубь времен далеко за пределы его собственного времени жизни»1. Выделенной аллюзией на Витгенштейна и расширением представления о «братстве», «семье» до трансисторических масштабов, этот пассаж поддерживает автора в намерении предпослать хронологии генеалогии более синхронистическую форму «констелляции», которая вплетает «антироманиста Зебальда и антифилософа Витгенштейна» (3, с. 114) в единую паутину «семейного сходства», считает Р. По-снок. «Констелляция» как философская концепция восходит к Теодору Адорно, но представляется недостаточно точной для описания практики чтения Зебальда.
Младший современник Витгенштейна Т. Адорно (19031969), объявивший в конце Второй мировой воны устаревшим само понятие «дом», хотел от философского текста отказа от «укорененности в аргументах» (там же): читателя такого текста не пытаются ни в чем убедить, он просто «плывет рядом», находясь в состоянии «восприимчивости», которое Адорно описывает как расслабленную настроенность на ассоциативное восприятие. Такое «восприимчивое чтение» практически противоположно обыкновенному для постмодернизма соперничеству между текстом и критикой и обеспечивается «миметической симпатией» к объекту. Оно порождает мощную волну ассоциативных связей, а также очень личное отношение между критическим подходом, примененным в (3) автором статьи, и обеими главными фигурами иссле-
1 Sebald W.G. The emigrants. - N.Y., 1997. - P. 167.
дования - В.Г. Зебальдом и Л. Витгенштейном. Такой метод в применении к обоим авторам формирует сеть перекрещивающихся родственных связей и отношений, которую сам Р. Поснок называет «космополитической бедностью», причисляя к этому «бедному» семейству еще одного «антифилософа» - любимого Л. Витгенштейном Уильяма Джеймса.
Мартин Клибс из Университета Орегона (Юджин, США) в специальной монографии об отражении образа и / или влияния Людвига Витгенштейна в современном литературном романе (1) сосредоточивает внимание на четырех писателях - это австрийский писатель и драматург Томас Бернхард (1931-1989), немецкий литературовед и писатель В.Г. Зебальд (1944-2001), французский писатель и профессор математики Жак Рубо (р. 1932) и баварский предприниматель, экономист и писатель Эрнст-Вильгельм Хенд-лер (р. 1953).
В.Г. Зебальд, по мнению М. Клибса, в настойчивых попытках разрушить историографический нарратив, основанный на «очевидности» линейного течения исторического времени, создавал прозу непрерывного блуждания принципиально одинокого и бездомного рассказчика. Тесная связь его текстов с образом и философией Витгенштейна становится предметом исследования в третьей главе монографии (1, с. 87-130): «В.Г. Зебальд: семейные сходства и неясные картинки истории».
М. Клибс отмечает, что Зебальд не просто подчеркивает «материальные» аспекты контакта своих персонажей с Витгенштейном (общий дом в Манчестере, такой же, как у него, рюкзак, путешествие на Итаку и в Нью-Йорк, интерес к фотографии), но и -более фундаментально - организует «эпизодические», децентрализующие нарратив отступления в соответствии с витгенштейнов-ской концепцией «семейных сходств», которая собирает предметы и людей в «семейные группы» без непременного выделения необходимых условий принадлежности. Получающаяся в результате сеть элементов как внутри отдельных книг В.Г. Зебальда, так и всего творчества в целом, включая литературно-критическое наследие, обеспечивает сохранность главного: стремления сохранить в исторической памяти человечества то, что было «выброшено за борт» главными историческими нарративами, - посредством пока-
зательного обращения к забвению, настаивающего на принципиальной возможности возмещающего вспоминания.
Значительная часть критических и академических работ о творчестве Зебальда, считает М. Клибс, следует представлениям о необходимости принять вызов вопросов, связанных с витгенштей-новскими представлениями о памяти. Как и у Томаса Бернхарда, нечеткость контуров «языковой игры» с неизбежностью распространяется на саму жанровую принадлежность зебальдовских текстов (романов?), которая также не определяется однозначно множеством необходимых признаков. В конечном счете, считает автор, трансгрессивный характер жанровой природы как таковой все же делает возможной прагматическую классификацию этих текстов как «романов».
Как и у Витгенштейна, «мнемонический скептицизм» (1, с. 9) Зебальда остается феноменом вспоминания, ставящим под сомнение представление о том, что чтение следов, сохранившихся в памяти, может привести к «вразумительному» результату. Такой скептицизм, однако, не обязательно ведет к буквальному молчанию (вследствие не внушающей доверия «невразумительности» скептицизма, уклоняющейся от традиционного требования отождествляться с тем, на что указывает аргументация), допуская возможность выражения в литературе.
Литература, которая колеблется (осциллирует) между «вразумительным» (в соответствии с требованиями герменевтических интерпретаций Витгенштейна нацелена на защиту вразумительности всякой коммуникации) и постоянной угрозой «невразумительности». Об этой угрозе, собственно, и «повествует» литература (если вообще что-нибудь может о ней «повествовать»).
Главный вызов в связи с «повествованием» «о чем-то» в нарративе Зебальда связан с возможностью (невозможностью) обращения к теме Холокоста без привлечения категории «опыта». Память как средство передачи «живого» опыта вызывает у писателя глубокий скепсис, поскольку здесь не может быть опыта для передачи (1, с. 9). Персонажи-евреи (чьи жизни Зебальд конструирует, основываясь частично на «аутентичных» биографиях, частично на художественном вымысле), избежавшие Холокоста, все время пребывают «под прицелом смерти» и не имеют шансов обрести «живость», способную укорениться в исторической памяти.
Наиболее впечатляющий аспект Зебальдовского повествования - включение фотографий в качестве элементов текста - подталкивает к восприятию череды картинок как экстериоризованных образов из памяти, которые скорее подчеркивают, чем восполняют, принципиальную недоступность внутренних ее образов. Непосредственное соприкосновение изображений и текста фиксирует состояние неуверенности на границе аутентичности и констатирует неартикулируемость «уникальной доказательной способности», обыкновенно атрибутируемой фотографиям. Импульс зебальдов-ских иллюстраций направлен вовсе не на то, чтобы прояснить сопровождаемый ими текст, а только на то, чтобы подчеркнуть фундаментальное ощущение дезориентированности рассказчика в мире, не поддающемся более излечению через внутреннюю когерентность рассказанной биографии (на что выражал надежду Д. Лукач).
Но дезориентация во времени и пространстве всегда влечет дезориентацию в языке - феномен, лаконично схваченный Зебаль-дом в его переработке известного фрагмента из «Философских исследований» Витгенштейна: «Если представить себе, что язык -это древний город с замысловатым переплетением улиц, закоулков, площадей, с домами, история которых уходит в седую старину, с кварталами, очищенными от ветхих построек, с отремонтированными зданиями и новостройками, с современными районами, разросшимися на окраинах, то я сам был подобен человеку, который долго отсутствовал и теперь никак не мог разобраться в этом причудливом конгломерате, не понимая, для чего нужна остановка и что такое двор, перекресток, бульвар или мост. Все построение языка, синтаксическое соположение отдельных частей, система знаков препинания, союзы, названия простых обычных предметов, -все было теперь скрыто густой туманной пеленой. Даже то, что было написано мною в прошлом, вернее, особенно то, что было написано в прошлом, я перестал понимать»1.
При этом в отличие от соответствующего пассажа из Витгенштейна, «втиснутого» в рамки герменевтического подхода, отсылка Зебальда к отражению историчности языка не предполагает возможности беспроблемного интегрирования травматически мар-
1 Зебальд В.Г. Аустерлиц / пер. с нем. М. Кореневой. - М.: Новое издательство, 2019. - С. 156.
кированного историей человеческого опыта. Тем самым язык у Зебальда обретает выраженное сходство с «руинами» - протягивая еще одну связующую нить между языком и архитектурой, вновь соединившую его самого с Людвигом Витгенштейном, для которого это сравнение также имеет смысл.
Список литературы
1. Клибс М. Витгенштейновский роман.
Klebes M. Wittgenstein's novels. - N.Y.: Routlege, 2006. - 316 p.
2. Пеликэн Страус Н. Зебальд, Витгенштейн и этика памяти.
Pelikan Straus N. Sebald, Wittgenstein and the ethics of memory // Comparative literature. - Darem: Duke univ. press, 2009. - Vol. 61, N 1. - P. 43-53.
3. Поснок Р. «Не думай, смотри!»: В.Г. Зебальд, Витгенштейн и космополитизм бедности.
Possnock R. «Don't think, but look!»: W.G. Sebald, Wittgenstein and cоsmopolitan poverty // Representations. - Oakland: Univ. of California, 2010. - Vol. 112. -P. 112-139.
4. 4. Сколквик Д. Витгенштейн и Зебальд: Место «дома» и грамматика памяти. Schalkwyk D. Wittgenstein and Sebald: The place of home and the grammar of memory // From ontos verlag: Publications of the Austrian Ludwig Wittgenstein Society (New Series). - Hessen, 2006-2011. - Vol. 15. - Mode of access: http://wittgensteinrepository .org/agora-ontos/article/view/2159
2019.04.013. ПАРАДОКС ВЫМЫСЛА: Специальный номер «Журнала литературной теории».
The paradox of fiction: Special issue // Journal of literary theory. -Berlin: Walter de Gruyter, 2018. - Vol. 12, N 2. - P. 193-368.
Ключевые слова: «парадокс вымысла»; эмоциональные реакции на вымышленные объекты (фикциональные эмоции); онтологический разрыв; эмпатия; желания; интенциональность; мотивация к действию; интерактивный вымысел; рациональные и иррациональные эмоции; репрезентации.
«Сорок лет назад читатели "Журнала философии" впервые услышали о человеке по имени Чарльз, который сидел в кресле и смотрел кино. В один из моментов камера стала приближаться к мерзкой зеленой слизи. Сердце Чарльза забилось быстрее, ладони вспотели, он вцепился в ручки кресла. После просмотра фильма он сообщил, что и правда испытывал страх перед этой зеленой сли-
