Семантическая истина и эпистемология Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

© 2006 г. В.В. Ляшов

СЕМАНТИЧЕСКАЯ ИСТИНА И ЭПИСТЕМОЛОГИЯ

Проблема семантической истины имеет недавнюю историю и связана с возникновением трудностей обоснования современного научного познания и развитием аналитической философии, пытающейся решить эти трудности.

Кризис методологии эмпиризма вызвал повышенный интерес к логической и семантической стороне знания. Если раньше отправной точкой в методологических построениях был сам объект познания (как мир неизменных вещей и жестких причинных связей), а также способы приближения опытного знания к этому объекту, то теперь в центре внимания оказалось само знание (его логическая структура и организация, способы экспликации понятий, проблемы аксиоматизации теории). Но решение этих задач невозможно без привлечения гносеологического аспекта, обосновывающего метатеоретический: каким образом обеспечивается адекватность, истинность и объективная значимость знания.

Введение категории истины в контекст теории научной рациональности, равно как и в эпистемологический анализ вообще, в качестве не только необходимого, но и смыслозадающего понятия позволяет осуществить проблемный сдвиг в методологическом исследовании.

Структура семантической истины является абстрактным образованием, состоящим из трех элементов, и конкретным содержанием она наделяется при задании характеристик связи между этими структурными элементами на основании определенных гносеологических предпосылок. Общая схема определения семантической истины по А. Тарскому имеет следующий вид.

Высказывание Р истинно, если и только если Р соответствует норме Q, или «требованию выполнимости», как это делается в стандартной семантике, пытающейся реализовать идею корреспонденции, «требованию согласованности с другими предложениями в истинностно-значной на основе теории когерентности», или, наконец, «требованию соответствия внешнему факту» в верификационизме и фальсификационизме. Забвение этих различий при использовании такой схемы в эпистемологических исканиях, касающихся истины, привело, в конечном счете, к отказу от этого понятия. Философы увидели в идее А. Тарского эпистемический круг, а именно, что в его теории проверяется соответствие предложения той реальности, которая уже изначально была выбрана нами в соответствии с априорными ментальными критериями [1].

И этот круг впервые был отрефлексирован У. Куайном [2], который, стремясь преодолеть дуализм между аналитическими и синтетическими суждениями, пришел к выводам, которые имели необратимое влияние на

эпистемологию как феноменологического, так и физикалистского толка. Эпистемология логического позитивизма утверждала, что научные и поэтому значимые и познавательные высказывания переводимы без остатка в утверждения, соотносимые с чувственными данными, т.е. в утверждения, которые содержат запись чистой констатации перцептивных данных. Если утверждение не может быть истинным на основе его собственного значения, тогда этот тезис подразумевает, как демонстрировал Куайн, порочный круг между синонимией и аналитичностью таких лингвистических выражений, референция которых недостижима, и перевод больше не является процедурой, которая действует на основе прочного логико-эпистемологического фундамента. Поэтому в данном случае мы больше не имеем в распоряжении руководства для перевода. Точное соответствие предложения факту недостижимо: мы устанавливаем лишь приблизительное (преференциально неопределенное) соответствие наших понятий некоторому актуальному пространству, сформированному априорными когнитивными гипотезами.

После Куайна тенденция развития постнеопозитивистско-аналити-ческой эпистемологии, стартующая с невозможности выполнения операции логически обоснованного перевода и редукции, отрицала идею под-тверждаемости теорий в терминах верификации. Так, К. Поппер утверждал, что научная теория, способная интерпретировать эмпирические факты, является коррелятом истинного знания, рассматриваемого как регулятивный идеал («горная вершина, скрытая облаками») [3]. Процедура «фальсификации», предложенная К. Поппером, представляет собой механизм отбраковки «ложных» научных теорий. Истинность сохраняется при этом как антитеза «лжи», но теряет свойство «соответствия действительности».

Отброшена была также идея выбора объектов, с которыми должны соотноситься утверждения, какова бы ни была природа этих объектов, поскольку каждая теория обосновывается своими собственными объектами. Кроме того, согласно теореме теории моделей, задавая класс утверждений для любого мира, т. е. и для нашего реального мира, также как и для всех возможных миров, мы обнаруживаем, что этот класс является чувствительным к разнообразию, почти бесконечности интерпретаций внутри логически нормализованной системы обозначений. Дорога, выбранная эпистемологией и философией науки, наиболее ярко проявившаяся в 60 - 70-х гг., выразилась в допущении множественности парадигм (Томас Кун, Норвуд Хансон), «версий миров» (Нельсон Гудмен), концептуальных схем и критерия рациональной разрешимости (Хилари Патнем), согласно которым опыт может быть разработан в деталях таким образом, чтобы могло быть организовано его эмпирическое содержание.

Это было общей стратегией в парадигмах у Куна [4] и Хансона [5], которые провозглашают смерть рационалистического истолкования про-

гресса науки, так как наука представляет собой последовательность независимых друг от друга, непереводимых и сменяющих друг друга парадигм. Поскольку развитие науки носит прерывный характер, то в разных парадигмах одни и те же слова обозначают различные вещи, причем настолько различные, что парадигмы становятся несоизмеримыми. Не существует универсального научного метода, с точки зрения которого мы можем оценивать истинность тех или иных научных теорий. Прогресс науки историчен, и все научные результаты преходящи.

Эта стратегия реализовывалась в доктрине «версий мира» у Гудмена [6], и, наконец, эпистемологии «внутреннего реализма» Х. Патнема [7], который считает истинностью высказывания его «идеализированную обоснованность». Х. Патнем фактически апеллирует к предельной интерсубъективной обоснованности предложения, неявно предполагая, что «предел» субъективных обоснований всегда существует, причем в единственном числе. Эта фундаментальная стратегия использовалась наиболее влиятельными представителями в аналитической философии (и эпистемологии) во второй половине ХХ в.

Но история споров относительно истины далеко не закончилась, споры порождаются новыми проблемами и вопросами, возникающими сегодня, которые не являются менее важными и решающими, чем те, которые диктовались необходимостью ревизии неопозитивистской, феноменалистской и физикалистской эпистемологии. Если, действительно, как это было замечено, куайновская критика феноменологического и физикалистского редукционизма и дуализма аналитических и синтетических суждений привели к кризису «двух догм эмпиризма», тогда сейчас подстановочное понятие концептуальных схем реальности или неинтерпретированного опыта приводит к тому, что может быть названо третьей догмой эмпиризма - к концепции нейтрального опыта, который не интерпретируется и должен существовать вне всех концептуальных схем или всех версий мира. Она гласит: мы не имеем объективного мира; мы не имеем опыта в нем самом (самого по себе); у нас есть только парадигмы - концептуальные схемы или версии этого опыта.

Но тогда мы впадаем в противоречие: прежде всего, если истинно, что мы не имеем опыта или мира в своем распоряжении, а только схемы или версии опыта, тогда мы испытываем недостаток самого основания, стандарта или критерия, для того чтобы сказать, что концептуальные схемы являются схемами, отличными от некоторой вещи. Нельзя с уверенностью также утверждать, что люди имеют одну и ту же концептуальную схему или одинаковую онтологию вообще. Если не имеется понятийного схватывания того, посредством чего схемы различаются или идентифицируются, тогда нет смысла говорить о многообразии, различии или тождественности концептуальных схем. Серьезный и ответственный анализ этой ситуации начинается с установления границ релятивизма как такового,

связанного с доктриной концептуальных схем. Но сама идея концептуальных схем показывает совсем непроизвольно замалчиваемую метафизическую предпосылку. Аналогично предшествующей, идея, что перевод в принципе неоперабелен, также является мифом, так как, говоря, что перевод невозможен, мы уже должны иметь на руках понятийную базу, некоторый стандарт или критерий, по отношению к которому мы можем измерить внутреннюю погрешность перевода.

Тем не менее фактом является то, что мы имеем дело только с переводами. Эквивалентность теоретико-модельного подхода, претендующего на реализацию принципа корреспонденции и истинностно-значного, базирующегося на идее когерентности, подтверждает это. Но ясно, что из-за того, что не имеется логико-эпистемологического фундамента перевода, нельзя утверждать ни то, что перевод полностью адекватен, ни что он вообще невозможен. Всё, что возможно сделать, так это сравнить переводы с другими переводами согласно принципу, сопоставляющему лингвистическое употребление с системой мнений, предложений и оценок, которые выражают передаваемые тексты или пользователи языка.

Какая бы версия понятия истины ни рассматривалась, пусть это классическая версия соответствия между языком и фактами или истина как когерентность утверждения в системе с другими утверждениями, или подт-верждаемости на основе верификации или фальсификации, все они являются предметом больших философских споров, в которых философы всегда пытались объяснить это понятие, определить или сконструировать его в соответствии с правилами или критериями, которые на самом деле всегда были лишними. При таком подходе используется предпосылка, содержащая скрытый «порочный круг»: сначала производится размежевание утверждений, претендующих на истинность, с одной стороны, и правил или условий истины - с другой, а затем эти правила берутся как некоторое руководство для установления истины вроде бы до того, как мы столкнулись с истинным утверждением. Этот метафизический подход аналогичен определению сущности человека в философии: уже зная, что такое человек, опираясь на общие признаки, тем самым определяем его сущность.

Например, философы говорят, что «истинно» то, что соответствует фактам, или то, что является сравнимым с чувственными данными или сообразуется с действительным или настоящим опытом. В самом акте постановки таких определений заключается проблема построения теории истины. То, что утверждение соотносится или сообразуется с фактом или данными ощущений, ничуть не проясняет понятие истины как таковое. Если мы говорим об истине как согласии утверждения с фактами или чувственной или физической структурой, то мы не объясняем посредством такого соотнесения с этими сущностями природы истины, а скорее указываем поле, аспект, с которым истина соприкасается.

Это явно видно даже из рассмотрения схемы определения А. Тарского [1], которую используют многие философы для адекватного истолкования понятия истины, утверждая, что в нем четко эксплицирована концепция истины как соответствие реальному положению дел.

«Т(«Р») - Р».

Полностью это выражение является метаязыковым. Р - предложение объектного языка; «Р» - имя этого предложения, а Т - предикат, характеризующий имя «Р».

В гносеологическом плане это определение может быть рассмотрено как утверждение о том, что высказывание истинно тогда, когда оно соответствует положению дел, о котором и есть это высказывание, и наоборот.

В логическом аспекте можно говорить, что если мы имеем истинное знание, то из этого следует наличие другого.

В семантическом аспекте согласно этому определению высказывание истинно, если оно имеет референта.

Говорить о том, что это определение истины является гносеологическим, затруднительно, так как в структуре определения явно выражено отношение не между знанием, описывающим определенное положение дел и этим положением дел, а отношение между именем и референтом, в котором предикат истинности приписывается имени на основе связи с референтом. Это отношение именования, а не истинности, поскольку имя может иметь только значение и смысл, но не значение истинности. Но если это так, т.е. отношение истинности не имеет место между именем и референтом, то всякое утверждение, которое наделяется значением истинности, не может рассматриваться в рамках познавательной ситуации как имя той предметной ситуации, к которой оно относится.

Истинным может быть только высказывание или их комплексы, и отношение истинности возникает не между именем и референтом, а между утверждаемыми посредством имен отношениями между референтами и практически реализуемыми отношением между референтами. Поэтому отношение именования, или денотации, и познавательное отношение различны между собой, так как иметь имя и нечто знать - это не одно и то же. Отношение истинности имеет место только в ситуации познания, но не может характеризовать ситуацию именования, хотя и в том и другом случае деятельность производится в знаковой сфере.

Это же различение позволяет показать существенное отличие познавательной ситуации в науке от познавательной ситуации денотации, хотя и в том, и другом случае познавательные ситуации находятся в предметной области знаков. Ситуация именования является предварительным, необходимым условием для образования познавательной ситуации, но тем не менее отношение истинности не переносится и здесь на отношение именования. В научном познании с ситуации именования возникает другой элемент науки, а именно факт. И он образуется сначала при помощи от-

ношения именования, а уже потом при помощи отношения истинности, и для того чтобы знать, надо уже иметь имя.

Литература

1. Тарский А. Истина и доказательство // Вопросы философии. 1972. № 8.

2. Quine W.V. From a Logical Point of View. N.Y., 1953.

3. Поппер К.Р. Логика и рост научного знания. М., 1983.

4. Кун Т. Структура научных революций. М., 1975.

5. Hanson N. Patterns of discovery. Cambridge, 1958.

6. Гудмен Н. Способы создания миров. М., 2001.

7. Патнем Х. Введение к книге «Реализм и разум» // Современная философия науки. М., 1996.

Ростовский государственный университет 4 апреля 2006 г.

© 2006 г. О.А. Музыка

ФАКТОР ИНФОРМАЦИИ В СТАТУСЕ ДОМИНАНТЫ СОВРЕМЕННОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Ключевая тенденция современного общества - последовательное возрастание роли информации и знания, которые становятся важным фактором производства, движущей силой экономического развития и процветания общества. Осознаны предпосылки и реальные пути формирования информационного общества в России как ступени развития, обеспечивающей эффективное взаимодействие людей, их доступ к мировым ресурсам и удовлетворение социальных и личных потребностей в информационных продуктах и услугах [1]. Все эти процессы обусловлены следующими факторами: окончательно оформившаяся тесная связь науки и техники, повлекшая за собой резкий рост динамики производства в середине ХХ в.; глобализация всех происходящих в обществе изменений, когда, казалось бы, отдаленные друг от друга события оказываются звеньями одной цепи, утрачивая свой локальный характер. Колоссальное усложнение всей экономической, политической и других видов деятельности человечества и формирование здесь сложных систем выдвинули на первый план проблемы управления и его информационного обеспечения, породив, с одной стороны, новые области знания (кибернетику, системный анализ и т.д.), с другой - новое мировоззрение, в рамках которого мир воспринимается через призму информационных процессов.

Явления, которые мы сейчас наблюдаем, ряд социальных и экономических процессов, в совокупности называемых развитием информационного общества, или информационной революцией, это процессы, затраги-