CC BY
33Самоуправляемые джунгли коммунизма
Игорь Кобылин
Приволжский исследовательский медицинский университет (ПИМУ), Нижний Новгород; Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ (РАНХиГС), Москва, Россия, kigor55@mail.ru.
Ключевые слова: коммунизм; управленчество; советский марксизм, естественное состояние; социальные законы.
Статья посвящена анализу предложенной Александром Зиновьевым в работах 1970-х — начала 1980-х годов парадоксальной концептуализации коммунизма как «буйства стихийных сил природы». В том варианте нелинейной истории, который разрабатывал Зиновьев, коммунистическое общество возникло исторически, но стало идеальным условием для проявления «вечных» и «естественных» коммунальных законов. Такое объяснение было направлено как против советологических вариантов теории тоталитаризма, так и против официального советского марксизма, согласно которому коммунизм — это всецело исторический феномен, диалектически вбирающий в себя все прогрессивные достижения прошлого. Однако, критикуя догматический советский марксизм, Зиновьев оказался парадоксально близок в своих построения к самому Марксу времен «Экономических рукописей 1857-1859 годов» (Grundrisse).
В Grundrisse коммунизм трактовался как результат преодоления множественных расколов естественного
«полного тела» общества — расколов, возникших благодаря первер-сивной активности капитализма. Но если Маркс видел это вновь обретенное «полное тело» бесконечно производительным, то Зиновьев описывал коммунизм как абсолютную победу социального над экономическим. Экономически мотивированная конкуренция уступает место «невидимой руке» социальной при-вентации — основному инструменту «самоуправления» коммунальных джунглей. Эти самоуправляемые джунгли можно описать как эксцесс фукианской гувернаменталь-ности — управление в реальном коммунизме не просто не исчезает (как того хотели марксистские теоретики), но становится всеобъемлющим и самореферентным. Правительность здесь — это не комбинация полицейской регламентации и либерального экономического невмешательства. Коммунистическая гувернамен-тальность приобретает абсолютный характер: свобода тут неотличима от полицейской опеки, а по-настоящему управлять можно только ничем не управляя.
В СТАТЬЕ «Активное и пассивное отрицание: эссе об ибан-ской социологии» норвежский философ и политический теоретик Юн Эльстер так сформулировал вклад создателя Ибанска в социологию мировую:
Он делает для советского коммунизма то, что сделал Маркс для современного ему капитализма. Подобно Марксу, стремившемуся продемонстрировать механизмы капиталистической иррациональности, Зиновьев погружает нас в мир галлюцинаторный, но отнюдь не хаотический, в мир, управляемый принципами иррациональными и при этом вполне интеллигибельными. Понять иррациональное — вот задача, которую ставит Зиновьев1.
Это комплиментарное утверждение, которое, как осторожно замечает автор, самому Зиновьеву вряд ли бы понравилось, таит в себе историческую иронию: общество, построенное по заветам Маркса, оказывается не менее (хотя и по-другому) иррациональным, чем критикуемый им капитализм, и требует нового — в каком-то смысле «антимарксистского» — Маркса для собственного расколдовывания. Анализ советской/ибанской действительности, проделанный Зиновьевым как в художественных, так и в собственно социологических текстах 1970-х — начала 1980-х годов , выявил целый ряд характерных для нее парадоксальных инверсий базовых форм жизни обществ капиталистических, — так, что советский коммунизм оказывается странным
1. Elster J. Active and Passive Negation: An Essay in Ibanskian Sociology // Alexander Zinoviev as Writer and Thinker. An Assessment / P. Hanson, M. Kirk-wood (eds). L.: Macmillan, 1988. P. 118. Та же аргументация в более сжатом виде воспроизведена в: Эльстер Ю. Кислый виноград. Исследование провалов рациональности. М.: Издательство Института Гайдара, 2018.
2. Привилегированным объектом анализа станет для нас книга «Коммунизм как реальность», впервые изданная в Швейцарии в 1980 году. Обзорные работы о ней см.: Berelowitch W. Le cauchemar social de'Alexandre Zini-viev: pouvoir et société soviétiques // Annales ESC. 1985. № 4. P. 717-736; Kirk-woodM. Alexander Zinoviev: An Introduction to His Work. L.: Macmillan, 1993. P. 148-170; Кантор К. Логическая социология Александра Зиновьева как социальная философия // Александр Александрович Зиновьев / Под ред. А. А. Гусейнова. М.: РОССПЭН, 2009. С. 224-245.
(лучше даже сказать «жутким», в смысле фрейдовского unheimlich — то есть одновременно близкого и чужого или, вернее, близкого, оборачивающегося чужим) двойником капитализма. Равно как и сам Зиновьев оказывается двойником Маркса, сохраняя верность ключевым интенциям его учения (понять общественные механизмы производства иррационального), переопределяя и инвертируя при этом большинство конкретных положений марксистской теории.
Стоит еще раз подчеркнуть — это отношение двойничества между «формациями» не укладывается, по Зиновьеву, в привычные — в том числе и марксистские — схемы. Так, речь в данном случае не идет о той близости, которая связывает отрицающего с отрицаемым — в том духе, что коммунизм, борясь с капитализмом, продолжает воспроизводить какие-то черты этого последнего или сохраняет их в качестве анахронических пережитков. Концепция «пережитков» (столь любимая советской общественной наукой) ошибочна уже потому, что капитализм и коммунизм не находятся на одной линии исторического развития:
Капитализм может быть одним из исторических условий появления коммунистического общества. Но последнее имеет свои собственные корни и источники, свою собственную историческую линию, не являющуюся продолжением линии капитализма. <...> Линии капитализма и коммунизма лишь соприкасаются и пересекаются в истории. А не образуют отрезки одной линии3.
И уж тем более Зиновьев не имеет в виду, что в СССР так и не удалось построить даже настоящий социализм (не говоря уже о коммунизме). Действительно, многие левые критики советской системы полагали, что поскольку в Советской России сохранялись наемный труд и прибавочная стоимость, имеет смысл говорить только о государственном капитализме. Зиновьев же, напротив, неоднократно настаивал, что советское общество является по-настоящему коммунистическим, и необходимость развеять левые иллюзии о будущем «демократическом коммунизме» послужила, по его собственным словам, толчком к написанию книги «Коммунизм как реальность» (1980). Именно в Советском Союзе коммунизм «сложился имманентно в силу социальных законов и исторически данных условий» и именно в Советском Союзе «он до-
О 4
стиг классической зрелости» .
3. Зиновьев А. Коммунизм как реальность. М.: Центрполиграф, 1994. С. 21.
4. Там же. С. 9.
Двойничество тут нужно, видимо, понимать как двойничество исходной формы и ее невынужденной мутации, причем, согласно выстроенной Зиновьевым исторической логике, мутациями скорее нужно считать формы «цивилизованных» западных обществ, а не «природно-естественных» коммунистических. К зиновьев-ской концепции истории, в которой он, как это ни странно, оказывается куда ближе к Марксу (во всяком случае Марксу эпохи Grundrisse), чем сам это признает, мы вернемся чуть позже. Сначала стоит определить, что вообще здесь понимается под инверсиями. Так, например, коммунистическое общество идеологически описывает себя как общество победившего равенства, где преодолены все антагонистические конфликты и люди совместно работают на общее благо. Однако на деле, как пишет Зиновьев, при коммунизме мы сталкиваемся с жесточайшей социальной борьбой и вопиющими иерархическими рангами и различиями. Казалось бы, можно говорить о капиталистических пережитках, но Зиновьев уточняет, что социальная борьба здесь — это не экономическая конкуренция, делающая ставку на максимальную мобилизацию личных трудовых усилий и талантов конкурирующих субъектов, а то, что он называет «привентацией». Привентация как основной модус коммунальной социальной борьбы предполагает своего рода «стратегию сдерживания»: задача субъекта не выиграть в конкурентном соревновании, а сделать так, чтобы не выиграл другой. Привентация позволяет удерживать «средне-общественный уровень» во всем — от промышленного производства до научного и художественного творчества. Причем средствами привентации являются как «безусловно хорошие» (если воспользоваться здесь термином Уолтера Галли) практики — взаимопомощь и взаимовыручка, так и «безусловно плохие» — доносы, «сигналы», клевета. Первые подтягивают проигравших, не давая им проиграть окончательно, вторые — держат в узде потенциальных победителей, не давая им окончательно победить. Там, где привентация становится главным социальным законом, карьерный успех обеспечивается парадоксальным коммунально-даосским «недеянием»: чтобы эффективно делать карьеру, нужно быть предельно неэффективным. Именно такие «эшеровские» парадоксы Эльстер описал в вышеупомянутой статье как смешение активного и пассивного отрицаний: чтобы занять более высокую социальную позицию я должен прекратить всякую карьерную активность, «не высовываться». Но прекращение активности есть результат моего активного желания, а значит скорее всего моя главная цель — продвинуться вверх по иерархической лест-
нице — так и не будет достигнута. Нужно не активно добиваться пассивного состояния, а пассивно пребывать в нем с самого начала. Эльстер иллюстрирует свою мысль показательной цитатой из романа «Светлое будущее», которую и здесь имеет смысл привести целиком:
Но вот Агафонов спутал все мои представления о советском карьеристе. Парень не красавец, но довольно приятный на вид. Нельзя сказать, что талантлив, но и не глуп. Не прочь выпить. Не злой. Добродушный. Ленивый. Сонный какой-то. И никаких родственных связей. Никто ему не покровительствовал в том духе, как мне Канарейкин. Напечатал пару популярнейших книжонок по философии (учебники философии для домохозяек и умственно неполноценных, как о них говорили даже такие выдающиеся дегенераты, как Канарейкин и Петин. И, однако, попер в гору. Ни с того ни с сего. Вдруг включили в редколлегию одного видного журнала, дали кафедру, сделали редактором, избрали в членкоры. И все это на моих глазах. Я уже был одним из известнейших теоретиков марксизма, а он — никому неизвестное ничтожество. И без всякого усилия обошел меня. И наверняка еще не достиг предела5.
Если вновь теперь вернуться к проблеме истории, то мы увидим следующую картину. Хронологически советский коммунизм появился после возникновения капиталистических обществ, и поэтому кажется, что именно он является той странной, экзотической метаморфозой, которая искажает нормальную, «естественную» жизнь, в этих обществах протекающую. Однако в случае с Зиновьевым, мы сталкиваемся с нелинейной и даже — если угодно — мультитемпоральной историей. Налицо «одновременность неодновременного» (Эрнст Блох): исторически возникшее советское общество, имеющее свои линии эволюционного развития6, способствует выявлению вечных коммунальных законов в их наиболее концентрированном и чистом варианте. В этом смысле подлинной извращающей естество метаморфозой будет именно капитализм: внедряя логику экономической рациональности, коммодифицируя все жизненные феномены (включая те,
5. Он же. Светлое будущее // Собр. соч.: В 10 т. М.: Центрполиграф, 2000. Т. 2. С. 137.
6. В «Коммунизме как реальности» Зиновьев не останавливается подробно на выяснении этого вопроса. Он лишь кратко упоминает, что СССР воспроизводит «крепостнический строй России столетней давности» (Он же. Коммунизм как реальность. С. 42).
что мыслились в качестве естественных условий любой деятельности вообще — рабочую силу и землю), он существенно ограничивает (хотя и не снимает совсем) сферу применения универсальных законов коммунистических джунглей.
Теоретическое описание Зиновьевым коммунизма как «естественного явления» и более того как «буйства стихийных сил природы» очевидно направлено сразу против двух — причем противоположных друг другу — объяснений сущности советского общества. Первое условно можно определить как западный советологический мейнстрим «доревизионистской» эпохи. Описывая советский «тоталитаризм» как насилие над природой человека, он оказался слеп по отношению неестественности самой западной рыночной цивилизации. Второе — ортодоксальный советский марксизм, рассматривающий коммунизм в качестве результата всей человеческой истории, диалектически вбирающего в себя прогрессивные достижения предшествующих формаций. Марк Бассин убедительно продемонстрировал, что раннесовет-ская и сталинская культуры были «прометеевскими»: от Плеханова и Троцкого до самого Сталина по линии политико-идеологического руководства, и от Вернадского и Мичурина до Лысенко по линии «научного фронта» пафос покорения и преобразования слепых в своей стихийности природных сил (включая в некоторых радикальных вариантах и биологическое естество самого человека) оставался неизменным7. Может быть наиболее ярко этот «антиприродный» революционный импульс проявился у Максима Горького — он полагал, что новая культура должна не только окончательно подчинить природу «разумным интересам человека», но и преодолеть «зоологическую естественность анархизма», характерного для жизни огромной массы русского крестьянства8.
В послесталинский период природа даже в ее непреобразован-ном большевистской волей виде была частично реабилитирована. Более того, природа и изучавшие ее естественные науки стали
7. См.: Bassin M. The Gumilev Mystique: Biopolitics, Eurasianism, and the Construction of Community in Modern Russia (Culture and Society after Socialism). Ithaca: Cornell University Press, 2016. Впрочем, ситуация в 1920-е годы была более сложной, см.: Маликова М. НЭП как опыт социально-биологической гибридизации // Отечественные записки. 2006. № 1 (28). URL: https://strana-oz.ru/2006/1/nep-kak-opyt-socialno-biologicheskoy-gibridizacii.
8. Горький М. О русском крестьянстве. Берлин: Издательство И. П. Ладыж-никова, 1922. С. 8, 6. То, как Горький описывает дореволюционное крестьянство в этой небольшой брошюре, очень напоминает законы «коммунальных джунглей» Зиновьева.
восприниматься как своего ресурс сопротивления избыточному идеологическому давлению9. Кибернетическая прививка позволила части советских философов и ученых с одной стороны «исто-ризировать» Природу, а с другой — «натурализовать» Общество, выстроив единую линию «универсального эволюционизма»10. Однако, при некоторых отдельных совпадениях, все эти проекты были довольно далеки от идей Зиновьева.
Зато неожиданное, как уже отмечалось выше, сходство обнаруживается у Зиновьева с размышлениями Маркса в работе, известной на русском как «Экономические рукописи 1857-1859 годов» (нем. Grundrisse der Kritik der politischen Ökonomie или просто Grundrisse). С одной стороны, Маркс, будучи первооткрывателем нового научного континента, «континента Истории» (Луи Альтюссер), с подозрением относится к любым вариантам «натурализации» социальной жизни. Так, например, в самом начале Grundrisse Маркс, анализируя «робинзонады» буржуазной политэкономии, показывает, что их натурализм — это чистая «эстетическая видимость»". Проецируя в прошлое модель «гражданско-
9. Причем в апологии «естественности» сходились как «либеральная», так и «консервативная» оппозиции официальному марксизму. Так, подводя итоги советским дискуссиям о роли генетической наследственности в поведении человека, Лорен Грэхем пишет: «Дело в том, что и „либерально настроенные" интеллектуалы, и консервативно мыслящие националисты заигрывали с концепциями, в основе которых лежали представления о решающей роли наследственных факторов; либеральные интеллектуалы делали это, поскольку точка зрения биологического детерминизма была направлена против сталинского контроля над наукой, а консервативные националисты — поскольку в их представлении биологический детерминизм способствовал росту этнического, национального сознания» (Грэхэм Л. Р. Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в Советском Союзе. М.: Политиздат, 1991. С. 264).
10. О «киборг-науках», проблематизировавших во второй половине ХХ века старое метафизическое различие между Природой и Историей, см.: Mi-rowski Ph. Machine Dreams: Economics Becomes a Cyborg Science. N.Y.: Cambridge University Press, 2002. Теорию универсального эволюционизма разрабатывал в многочисленных работах 1970-1980-х годов советский математик Никита Моисеев, см., напр.: Моисеев Н. Люди и кибернетика. М.: Молодая гвардия, 1984. Критику универсального эволюционизма и любых попыток натурализации человеческой истории с позиций марксистского «конкретного историзма» см.: Мареев С. Из истории советской философии: Лукач — Выготский — Ильенков. М.: Культурная революция, 2008.
11. «Если политическая экономия, по словам Карла Маркса, любила робинзонады, то сами робинзонады уже были полностью ориентированы на политическую экономию; и даже образцовый Робинзон Крузо Даниеля
ИГОРЬ КОБЫЛИН
97
го общества», Смит и Рикардо выдают продукт долгой истории за ее естественное начало. Собственно, сама история у буржуазных теоретиков — это не более чем история слепоты по отношению неизменной человеческой природе. Маркс же, напротив, полагает, что фантазии о робинзонах в «естественном состоянии», включая сюда и теорию общественного договора Руссо, стали возможны только тогда, когда отдельный человек смог радикально эмансипироваться и от самого природного окружения, и от тех «плотных» социальных связей (семейных, родовых, общинных), которые помогали ему в этом окружении выживать. Но способность к эмансипации от всепроникающего социального — следствие развития этого последнего:
Лишь в XVIII веке, в «гражданском обществе», различные формы общественной связи выступают по отношению к отдельной личности как всего лишь средство для ее частных целей, как внешняя необходимость. Однако эпоха, порождающая эту точку зрения — точки зрения обособленного одиночки, — есть как раз эпоха наиболее развитых общественных (с этой точки зрения всеобщих) отношений. Человек есть в самом буквальном смысле 8dov no\mк6v, не только животное, которому свойственно общение, но животное, которое только в обществе... и может обособляться12.
История — это не просто время, потраченное на заблуждения, которые наконец-то рассеялись. Напротив, история продуктивна, и в определенном смысле можно сказать, что и сама «природа» является ее продуктом.
Однако, чем дальше Маркс уходит «в глубь истории», обнаруживая там производящего индивида «несамостоятельным, принадлежащим к более обширному целому»", тем меньше в этой глуби собственно истории. Да и уходить, оказывается, далеко не надо: до подлинно исторического рубежа, отделяющего капитализм от предшествующих формаций, мы имеем дело не столь-
Дефо после попыток заняться различными делами... оказавшись на необитаемом острове, по сути дела, закончил образцовый учебный курс домоводства, экономики, педагогики и бухгалтерии» (Фогль Й. Расчет и страсть. Поэтика экономического человека. М.; СПб.: Издательство Института Гайдара; Факультет свободных искусств и наук СПбГУ, 2022. С. 315).
12. Маркс К. Экономические рукописи 1857-1859 годов // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М.: Политиздат, 1969. Т. 46. С. 28.
13. Там же.
ко с прогрессивным историческим восхождением человечества, сколько с вариациями одного и того же общинно-племенного типа отношений. Этот изначальный, «естественный» тип Маркс описывает, споря с Прудоном, так:
То, что г-н Прудон именует внеэкономическим происхождением собственности... это добуржуазное отношение индивида к объективным условиям труда и прежде всего к природным объективным условиям труда; ибо подобно тому как трудящийся субъект есть индивид, данный природой, природной бытие, так первым объективным условием его труда является природа, земля как его неорганическое тело; сам индивид, данный природой, представляет собой не только органическое тело, но он есть неорганическая природа как субъект14.
Но индивид не только неотделим от природы, чьей субъективной формой он является, он также неотделим от «коммуно-об-щинной (коммунистической) коллективности» (Лиотар), — сложившейся естественным путем, а значит также являющейся сущ-ностно природной.
Хотя Маркс, описывая общинный строй, употребляет слова «труд» и «собственность», это совсем не те труд и собственность, с которыми мы имеем дело в буржуазную эпоху. Во-первых, собственность является не продуктом труда, а его объективной предпосылкой: понятая как неорганическое продолжение органического тела труженика, как «его кожа, его органы чувств» (Маркс), она становится условием трудовой деятельности. Во-вторых, сам труд от своих собственных предпосылок и условий не отделен, а значит, как замечает Клод Лефорт, «труду как таковому еще нельзя дать определение»^. В сущности, мы сталкиваемся здесь с недифференцированным «полным телом» как единством природного, социального и индивидуально-органического: ни в отношениях человека с природой, ни в отношениях людей между собой нет того, что выше Маркс называл «внешней необходимостью». Всякая необходимость, всякая связь является здесь сугубо внутренней. Люди буквально «вписаны» в землю, так что, по словам Жана-Франсуа Лиотара, это общинное «"производство" — просто воспроизводящаяся природа»".
14. Там же. С. 276.
15. Лефорт К. Формы истории. Очерки политической антропологии. СПб.: Наука, 2008. С. 194.
16. Лиотар Ж.-Ф. Либидинальная экономика. М.; СПб.: Изд-во Института Гайдара; Факультет свободных искусств и наук СПбГУ, 2018. С. 224.
Еще раз важно подчеркнуть, что хотя азиатский, античный и германский (феодальный) способы производства существенно отличаются друг от друга, все они должны пониматься как специфические модификации общинной формы, являющейся «одновременно и изначальной природной формой, и формой представления»^. Их нельзя выстроить в генетический ряд так, чтобы последующая форма была разрешением внутренних противоречий предыдущей. Подлинно революционной формацией, выводящей историю из круга повторения на «прямую дорогу», становится капитализм — он не только запускает «развитие», но и привносит в «полное тело» общинной формы множественные расколы: раскол на чувственные предметы и чувственно-сверхчувственные товары, на рабочего и продаваемую им рабочую силу, на конкретные трудовые практики и абстрактный труд, образующий стоимость. Эти расколы приводят к тому, что вроде бы расколдованная жизнь буржуазного общества наполняется призраками, мистикой и фантастикой, заставляющей Маркса чуть ли не с ностальгией писать о кристальной ясности личных, неопосредствованных отношений мрачного Средневековья.
В этом контексте, как показывает Лиотар, коммунизм в качестве союза «свободных людей, работающих общими средствами производства и планомерно расходующих свои индивидуальные рабочие силы как одну общественную рабочую силу»!8, мыслился Марксом как устранение расколов и возвращение к единству естественного «полного тела», ставшего, наконец, абсолютно прозрачным. Маркс, правда, полагал, что это вернувшееся к естеству тело будет даже более продуктивным, чем расколотое буржуазное: ликвидировав внутренне присущий капитализму антагонизм, «союз свободных людей» будет бесконечно развивать производительные силы, становясь все более эффективным. Но как выяснилось, то, что служило препятствием было одновременно и условием возможности:
.если мы устраним ошибку, это врожденное противоречие капитализма, то тогда мы получим не запущенное на полную катушку влечение к производительности, наконец-то избавившееся от своего препятствия, но как раз-таки потеряем эту производительность!9.
17. Лефорт К. Указ. соч. С. 200.
18. Маркс К. Капитал. Критика политической экономии. Т. 1 // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 88.
19. Жижек С. Хрупкий абсолют, или Почему стоит бороться за христианское наследие. М.: Художественный журнал, 2004. С. 43.
Это замечание Жижека указывает на апорию: если кризисы не разрушают капитализм, а, напротив, революционизируют его, то коммунизм навсегда останется недостижимой грезой (причем, как подчеркивает Жижек, грезой капиталистической); если же коммунизм устанавливается волюнтаристски, революционным актом, опережая его «естественное» вызревание в недрах буржуазного общества (вызревание так никогда ничем и не заканчивающееся), то тогда существует опасность, что лишенные всякого стимула к развитию производительные силы начнут регрессировать. Именно так описывает советскую экономику Кети Чухров в своей недавней книге о позднесоветской культуре: в обществе, где больше нет частной собственности и, соответственно, преодолено капиталистической отчуждение, где либидинальное Желание — этот мотор либидинальной же экономики капитала—погашено, производительные силы также как бы выключаются из конкурентной борьбы. Сколько бы партийные лидеры ни говорили о необходимости повышения производительности труда, этой производительности хватало лишь на то, чтобы удовлетворять основные — «нелибидинальные» — потребности20.
Именно это естественное «полное тело», лишенное «извращающей» либидинально-экономической энергии капитализма, и описывает Зиновьев в «Коммунизме как реальности». Это действительно «тело» — практически в прямом смысле. Состоящее из клеточек-коммун, каждая из которых является в свою очередь органическим продолжением тел ее индивидуальных членов2\ оно представляет собой некую «суперличность». Здесь вновь нет никаких внешних отношений — все отношения можно рассматривать как внутрикоммунальные, в том числе и отношения власти.
В своей давней рецензии на «Коммунизм как реальность» французский славист Владимир Берелович уже обратил внимание на двойное понятие власти у Зиновьева: иерархическая вертикаль в коммунистическом обществе сложно переплетается с горизонтальным коммунальным «народовластием», образуя в итоге всеохватную сеть22. Причем вертикальную партийно-государ-
20. См.: Chukhrov K. Practicing The Good: Desire and Boredom in Soviet Socialism. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2020.
21. «В интимной жизни человека не остается ничего такого, что неизвестно коллективу (начиная от состояния кишечника и кончая амурными делами). <...> Коллектив учреждения, в котором работает индивид, есть его основа и органическая жизненная среда. Без которой он вообще не мыслит себя в качестве личности» (Зиновьев А. Коммунизм как реальность. С. 135-136).
22. Berelowitch W. Op. cit. P. 726-727.
Игорь КОБЫЛИН
10 1
ственную власть — традиционный объект критики либеральной западной политологии — Зиновьев считает пусть и относительным, но благом: она хотя бы немного спасает от беспрецендент-ного коммунального давления.
На микроуровне первичных коллективов партия есть воплощенное благо. Здесь (да и вообще в стране) это есть единственная сила, способная как-то ограничить буйство сил коммунальности, защитить людей от самих себя и обеспечить некоторый прогреб3.
В отсутствие невынужденных, характерных для «цивилизованных» обществ ограничений природного «буйства» социальности (собственность, право, экономическая и политическая агональность, свобода слова и так далее), эта последняя вынуждена производить свои собственные ограничители. Однако, считает Зиновьев, слова «государство» и «партия» не должны сбивать нас с толка — стоящие за ними феномены радикально отличаются от тех, что существуют на Западе. Во-первых, несмотря на то что при реальном коммунизме государство не отмирает, оно лишается своих политических функций. Собственно, при коммунизме отмирает как раз политика как пространство агонально-игровых отношений. Во-вторых, все различия между государственно-партийной, хозяйственной и военной властями являются чисто номинальными — как подчеркивает Зиновьев, «здесь на самом деле нет различных форм власти, а есть лишь различные функции единой власти»24. Наконец, властная вертикаль, через посредство своих многочисленных ответвлений-щупалец, сама закручивается в сеть, переплетаясь с сетевым паноптизмом низовых коммун.
Акцент на «естественности» и «природности» коммунизма, вроде бы, позволяет сделать вывод, что речь о грандиозном срыве в архаику — тем более что и сам Зиновьев пишет о падении в «дырки истории»25. Революция коснулась самого фундамент общественной жизни, а «чем более глубокие основы общественной жизни затрагивают ... перемены, тем ближе к процессам мертвой природы оказываются и обществообразующие процессы»^6. Советские люди—это даже не руссоистские дикари, пусть и совсем не благородные. Это скорее «стая» (напомню, что в «Зияющих высотах» прослеживается среди прочего и история «экспериментального крысария»), чьи за-
23. Зиновьев А. Коммунизм как реальность. С. 164.
24. Там же. С. 211.
25. Там же. С 26-27.
26. Там же. С. 25.
102 Логос • Том 32 • #6 • 2022
коны организации являются общими и с неорганической материей. В любом случае, даже если не погружаться глубоко в мир «мертвой природы», срыв пробуждает и наиболее архаические типы мышления и поведения. Так Эльстер напоминает нам, что смешение пассивного и активного отрицаний — это существенная черта именно примитивного сознания (primitive mentality). А зиновьевское описание того, как коллектив расправляется с отщепенцем, действуя таким образом, чтобы «приобщать путем выталкивания или выталкивать путем приобщения», заставляет вспомнить «включенное исключение» Джорджо Агамбена и проанализированную им незавидную судьбу римского Homo Sacer. Однако в нелинейной истории даже регресс должен пониматься нелинейно. Освободившиеся от цивилизационных фильтров естественные социальные законы все-таки действуют в среде, далекой от родовых общин древности. Советское общество продолжает оставаться «большим» обществом — относительно сложным, модерным, индустриально-техническим, пусть и лишенным стимула к экономическому развитию. А это значит, что, регулируя жизнь такого общества, «природные» законы действуют парадоксально. Если капитализм «извращал» и раскалывал «естественное тело», то советский коммунизм, наследуя ему—не в концептуально-логическом, как мы успели убедиться, а скорее в исторически контингентном смысле (в качестве конкретного условия своего появления), содержал в себе множество «извращенных», инвертированных форм. А исторически определенная инверсия инверсии никогда не бывает простым и невинным возвращением к началу. «Модерные» элементы не исчезают, а почти пародийно «оестествляются», встраиваясь в новый коммунальный порядок и в каком-то смысле обнаруживая там свою истину. Это касается и техник власти.
Резюмируя свои размышления о понятии власти у Зиновьева, Берелович пишет:
Любопытно, что Зиновьев разделяет широко распространенную в последние десятилетия на Западе идею, которую можно было бы назвать циничной, — идею о власти, пронизывающей все социальные отношения27.
Он не называет имен и не дает ссылок, но можно с большой долей уверенности предположить, что речь идет о Мишеле Фуко. Действительно, описание Зиновьевым коммунальных отношений за-
27. Berelowitch W. Op. cit. P. 728.
ставляет вспомнить о фукольдианской микрофизике власти. Но, как представляется, эти несомненные сходства могут быть вписаны в более широкую концептуальную перспективу. Речь, прежде всего, идет о феномене, который Фуко назвал «управленчеством» (gouvernementalité).
Что же такое управленчество в понимании Фуко? В лекции от 1 февраля 1978 года курса «Безопасность, территория, население», где впервые говорится о проекте «истории управленчества», он дает такое определение:
Под «управленчеством» я понимаю совокупность институтов, процедур, анализов и рефлексий, расчетов и тактик, посредством которых реализуется весьма специфическая и чрезвычайно сложная разновидность власти, имеющая в качестве главной цели — население, определяющего познавательного обеспечения — политическую экономию, а ключевого инструмента — устройства безопасности28.
Далее Фуко уточняет, что управленчество — это тип власти, который «правит» над суверенитетом и дисциплинарными механизмами контроля, порождая, с одной стороны, ряд особых учреждений, а с другой — блок специальных знаний. В конечном итоге и само государство переживает трансформацию: из средневекового «государства юстиции» через раннемодерное административное государство оно постепенно превращается в государство «гувернаментализированное».
На этом вопросе стоит остановиться чуть подробнее. Колин Гордон полагает, что концептуализацию управленчества в качестве особого политико-экономического феномена необходимо рассматривать как продолжение исследований по микрофизике власти, осуществленных Фуко в работе «Надзирать и наказывать» (1975), но с учетом той — преимущественно ортодоксально марксистской — критики, которая ставила ему в упрек отсутствие анализа роли государства и некоторую слепоту в отношении глобального политического видения в целом: позитивистский интерес к отдельным технологиям власти якобы заслонял общую картину взаимосвязи государства и капитала .
28. Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977-1978 учебном году. СПб.: Наука, 2011. С. 162.
29. См.: Gordon C. Governmental Rationality: An Introduction // The Foucault Effect: Studies in Governmentality / G. Burchell et al. (eds). Chicago, IL: The University of Chicago Press, 1991.
На упрек в забвении проблемы государства Фуко отвечает критикой самого этого понятия, отмечая при этом любопытный парадокс. С одной стороны, это понятие явно редукционистское, упрощающее, сводящее всю сложность «композитной реальности» исторических государств к некоей целостной, наделенной четкими функциями сущности. С другой стороны, эта редуцированная «индивидуальность» начинает разрастаться, аффицируя нас и занимая в нашем политическом сознании все больше места. Фуко пишет о гипнотической силе, исходящей от этого понятия, силе, которая завораживает, заставляя видеть в государстве «ужасающее холодное чудовище». Однако если сменить оптику и переключить внимание на всю сеть отношений власти, то обнаружится, что государство — это не более чем совокупность определенных управленческих практик или, как пишет сам Фуко: «Государство — это не что иное, как превратность управления, а не управление — инструмент государства» .
В целом, во взаимоотношениях модерного управленчества и государства можно выделить два этапа: первоначально оно было техникой, призванной «инсталлировать» нововременное государство в тела и головы подданных уже не на уровне принципов, а на уровне обычных, повседневных практик и ментальных привычек. И лишь на втором шаге — в своей либеральной инкарнации — гу-вернаментальность стала тем, что ограничивает политико-экономические и эпистемологические притязания «государственного интереса» (хотя и никогда от него не полностью отделяется). Характеризуя либеральную правительность, Фуко пишет так:
Но теперь, вместе с мышлением экономистов, вновь появляется естественность или, скорее, иная естественность. Это естественность тех механизмов, в силу действия которых происходит так, что когда цены поднимаются, если им позволяют подниматься, то они сами и останавливаются. Именно эта естественность служит причиной того, что население привлекают высокие зарплаты, до того момента, когда зарплаты стабилизируются, и поэтому население больше не увеличивается. <...> Это не процессы самой природы, понимаемой как мировая природа, это специфическая естественность в отношениях людей между собой, в том, что спонтанно происходит, когда они живут совместно, когда они образуют единое целое, когда они обмениваются, когда они трудятся, когда они производят".
30. Фуко М. Указ. соч. С. 325.
31. Там же. С. 450-451.
Фуко, как известно, отказывал социализму в специфической для него управленческой рациональности. И здесь с ним могли бы согласиться и советские идеологи, поскольку предполагалось, что, когда отчуждение будет окончательно снято, отпадет всякая надобность в управлении людьми вообще. Поэтому те управленческие практики, которые сохраняются в эпоху социализма, можно рассматривать в качестве исчезающих посредников перехода к коммунистическому обществу. Зиновьев же в своем анализе демонстрирует, что реальный коммунизм является самым настоящим эксцессом управленчества в его весьма специфической версии.
Во-первых, именно здесь — в отсутствие автономного политического поля, — особенно хорошо заметно, что все институты государственной власти — это не более чем узлы в глобальной управленческой сети, ее, как сказал бы Фуко, «превратности». Во-вторых, гигантское увеличение управленческого аппарата при отсутствии чисто экономической конкуренции, превращает управление в единственное поле, где возможна социальная динамика. А поле это фактически совпадает с общественным целым. Хотя формально у коммунального тела есть управляющая им голова (то есть существуют отдельные клетки-коммуны, специализирующиеся именно на управлении), в реальности управляемых почти невозможно отделить от управляющих. Управленческая иерархия — это главный социальный стержень. Зиновьев пишет об этом так:
В зависимости от управляемых клеточек растет и число управляющих клеточек первого ранга, которые нуждаются в управлении в свою очередь, — так образуются управляющие клеточки второго ранга. <...> Таким образом, вся социальная иерархия общества есть иерархия сугубо управленческая, подобно тому, как в армии вся совокупность офицеров различных рангов вырастает на базе солдатской массы32.
Ставшее самореферентным управление — это пространство работы социальных лифтов, но именно поэтому здесь наиболее ярко проявляют себя биосоциальные законы коммунальных джунглей. Здесь от «новой» естественности экономической жизни, управляемой невидимой рукой конкурентного рынка, мы переходим к неметафорической, природной естественности, управляемой невидимой рукой биосоциальной привентации. Буржуазная «естественность» Homo Economicus'а окончательно оестествляется ком-
32. Зиновьев А. Коммунизм как реальность. С. 191.
мунальным Homo Socialis'ом. Берелович, подбирая историко-философские аналоги «естественному состоянию» зиновьевского коммунизма, совершенно справедливо упоминает Адама Смита с поправкой на неэкономический характер невидимой руки. К сожалению, французский исследователь не стал развивать эту продуктивную на наш взгляд аналогию, быстро переключившись на, вроде бы, присущую рассуждениям Зиновьева о социальных законах смесь науки и морали. В связке Смита и Ларошфуко, о которой пишет Берелович, характеризуя специфический дискурс «Коммунизма как реальности», Ларошфуко для него явно важнее.
Вполне возможно, что это и объективно так. Но, как отмечает и сам Берелович, морально окрашенный сциентизм подключает Зиновьева к уже существующей традиции мысли: в русской философии некоторым неразличением этики и науки никого не удивишь. А вот генеалогическая линия, которую благодаря гуверна-ментальным штудиям Фуко (уже без всяких приставок) можно прочертить от экономической правительности Смита к ее советской коммунальной инверсии, позволяет оценить по-настоящему оригинальный вклад Зиновьева в еще толком не описанную позд-несоветскую управленческую мысль. Действительно, коммунизм как реальность — это не гибридная сборка административно-полицейской правительности раннемодерных монархий и экономического управленчества посредством (относительной) свободы, характерного для либеральных техник. Это, если так можно выразиться, абсолютная гувернаментальность, «самоуправляемые джунгли», где непрерывное регулирующее вмешательство уже неотличимо от спонтанности и свободы.
В уже упоминавшейся выше книге о скуке и желании в советской культуре Кети Чухров пишет, что реальный социализм представляется жалким и убогим только не просветленному коммунистической метанойей взгляду. Необходима «перемена ума», чтобы увидеть в неказистой материальности коммунального (в широком смысле) быта «свечение» воплотившейся коммунистической идеи. Может показаться, что нечто похожее на такую метанойю пережил в конце 1980-х годов и Зиновьев. Сатирическое «буйство» описаний советских нравов в «Зияющих высотах», в свете которого даже относительно нейтральный, как бы объективно-научный стиль «Коммунизма как реальности» кажется просто более утонченным издевательством над коммунистической иррациональностью, уступает место вроде бы совсем другим мнениям и оценкам. Однако сам Зиновьев считал иначе. В известном интервью испанскому историку Антонио Фернандесу Ортису он говорит:
Я свои взгляды не менял. Просто пришло время, изменилась ситуация в мире. Советский коммунизм разгромлен, а я лежачего не бью. Я был критиком коммунизма и советской системы, когда коммунизм процветал здесь и представлял собой угрозу для Запада. А теперь Советского Союза нет. Советского блока нет. Коммунистическая система разрушена. И для меня они не могут быть объектами критики. Объектом моей критики и анализа стала посткоммунистическая система, то, что получилось в результате. <...> Я ни от одного слова в своих прошлых книгах не отказываюсь. Но я иду вперед, я пишу новые книги о новой эпохе. Вот в чем суть дела33.
В любом случае — как бы кто ни относился к таким заявлениям — здесь есть неустранимое перформативное измерение: сама авторская установка на преемственность симптоматична. А продекларированная преемственность ставит и новые исследовательские задачи: уже тот факт, что «новая эпоха» наступила, говорит нам о сбое в работе «вечной» коммунальной гувернаментально-сти. Что это был за сбой, как именно произошла трансформация режима управленчества и какой тип правительности пришел на смену прежнему — вот те вопросы, ответы на которые стоит поискать в «новых книгах» Зиновьева. Но эта большая и сложная тема заслуживает отдельного и весьма обстоятельного разговора.
Библиография
Александр Александрович Зиновьев: Интервью испанскому историку Антонио Фернандесу Ортису // Центр гуманитарных технологий. 02.09.2009. URL: https://gtmarket.ru/library/articles/2151. Горький М. О русском крестьянстве. Берлин: Издательство И. П. Ладыжникова, 1922.
Грэхэм Л. Р. Естествознание, философия и науки о человеческом поведении
в Советском Союзе. М.: Политиздат, 1991. Жижек С. Хрупкий абсолют, или Почему стоит бороться за христианское
наследие. М.: Художественный журнал, 2004. Зиновьев А. Коммунизм как реальность. М.: Центрполиграф, 1994. Зиновьев А. Светлое будущее // Собр. соч.: В 10 т. М.: Центрполиграф, 2000. Т. 2. Кантор К. Логическая социология Александра Зиновьева как социальная философия // Александр Александрович Зиновьев / Под ред. А. А. Гусейнова. М.: РОССПЭН, 2009. С. 224-245. Лефорт К. Формы истории. Очерки политической антропологии. СПб.: Наука, 2008.
33. Александр Александрович Зиновьев: Интервью испанскому историку Антонио Фернандесу Ортису // Центр гуманитарных технологий. 02.09.2009. URL: https://gtmarket.ru/library/articles/2151.
Лиотар Ж.-Ф. Либидинальная экономика. М.; СПб.: Изд-во Института Гайдара;
Факультет свободных искусств и наук СПбГУ, 2018. Маликова М. НЭП как опыт социально-биологической гибридизации //
Отечественные записки. 2006. № 1 (28). URL: https://strana-0z.rU/2006/1/ nep-kak-opyt-socialno-biologicheskoy-gibridizacii. Мареев С. Из истории советской философии: Лукач — Выготский — Ильенков.
М.: Культурная революция, 2008. Маркс К. Капитал. Критика политической экономии. Т. 1 // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23.
Маркс К. Экономические рукописи 1857-1859 годов // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46.
Моисеев Н. Люди и кибернетика. М.: Молодая гвардия, 1984.
Фогль Й. Расчет и страсть. Поэтика экономического человека. М.; СПб.:
Издательство Института Гайдара; Факультет свободных искусств и наук СПбГУ, 2022.
Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных
в Коллеж де Франс в 1977-1978 учебном году. СПб.: Наука, 2011. Эльстер Ю. Кислый виноград. Исследование провалов рациональности. М.:
Издательство Института Гайдара, 2018. Bassin M. The Gumilev Mystique: Biopolitics, Eurasianism, and the Construction of Community in Modern Russia (Culture and Society after Socialism). Ithaca: Cornell University Press, 2016. Berelowitch W. Le cauchemar social de'Alexandre Ziniviev: pouvoir et société
soviétiques // Annales ESC. 1985. № 4. P. 717-736. Chukhrov K. Practicing The Good: Desire and Boredom in Soviet Socialism.
Minneapolis: University of Minnesota Press, 2020. Elster J. Active and Passive Negation: An Essay in Ibanskian Sociology // Alexander Zinoviev as Writer and Thinker. An Assessment / P. Hanson, M. Kirkwood (eds). L.: Macmillan, 1988. Gordon C. Governmental Rationality: An Introduction // The Foucault Effect: Studies in Governmentality / G. Burchell, C. Gordon, P. Miller (eds). Chicago, IL: The University of Chicago Press, 1991. Kirkwood M. Alexander Zinoviev: An Introduction to His Work. L.: Macmillan,
1993. P. 148-170.
Mirowski Ph. Machine Dreams: Economics Becomes a Cyborg Science. N.Y.: Cambridge University Press, 2002.
Игорь КОБЫЛИН
109
THE SELF-GOVERNING JUNGLE OF COMMUNISM
Igor Kobylin. Privolzhsky Research Medical University (PRMU); Russian Presidential Academy of National Economy and Public Administration (RANEPA), Moscow, Russia, kigor55@mail.ru.
Keywords: communism; governmentality; Soviet Marxism; state of nature; social laws.
The article is devoted to the analysis of the paradoxical conceptualization of communism as a "rampage of the elemental forces of nature," proposed by Alexander Zinoviev in the works of the 70s — early 80s. In the version of non-linear history developed by Zinoviev, communist society arose historically, but became an ideal condition for the manifestation of "eternal" and "natural" communal laws. This explanation was directed both against the Sovietological versions of totalitarianism theory and against the official Soviet Marxism, according to which communism is an entirely historical phenomenon, dialectically absorbing all the progressive achievements of the past. However, in criticizing dogmatic Soviet Marxism, Zinoviev turned out to be paradoxically close in his constructions to Marx' Grundrisse.
In Grundrisse, communism was interpreted as the result of overcoming multiple splits in the natural "full body" of society — splits that arose due to the perverse activity of capitalism. But while Marx saw this newly found "full body" as infinitely productive, Zinoviev described communism as the absolute victory of the social over the economic. Economically motivated competition is giving way to the "invisible hand" of social prevention ("priventatsia") — the main instrument of "self-government" of communal jungle. This self-governing jungle can be described as an excess of Foucauldian governmentality — in real communism governance not only does not disappear (as Marxist theorists wanted), but becomes all-encompassing and self-referential. Governmentality is not a combination of police regulation and liberal economic laissez-faire in this case. Communist governmentality acquires an absolute character: freedom is indistinguishable from police guardianship here, and one can truly govern only without governing anything.
DOI: 10.22394/0869-5377-2022-6-91-109
110 joroc • tom 32 • #6 • 2022
