Самосознание героя-ребенка и тема греха в прозе Л. Д. Зиновьевой-аннибал Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Е.В. ХАРИТОНОВА (Волгоград)

САМОСОЗНАНИЕ ГЕРОЯ-РЕБЕНКА И ТЕМА ГРЕХА В ПРОЗЕ Л.Д. ЗИНОВЬЕВОЙ-АННИБАЛ

Показано становление самосознания героя.

Анализ дан на примере поиска героем-ребенком границ праведности/греха. Определяется специфика функционирования образа матери в контексте указанной темы.

Ёё^аайа пёТаа: сюжетная ситуация, цикл, пасхальный рассказ, соборность.

Тема становления самосознания маленькой героини является центральной в прозаическом цикле Л.Д. Зиновьевой-Ан-нибал «Трагический зверинец». Определение границ нравственного / безнравственного, праведного / греховного составляет психологическую основу «экспериментов» девочки Веры в мире животных и людей. Большинство сюжетообразующих эпизодов цикла связано с поиском героиней предела, за которым содеянное является грехом, с пониманием собственной греховности или безнравственности других, рефлексией и нравственным самоопределением. По замечанию М. В. Михайловой, критики начала XX в. констатировали, что писательница «задалась целью проследить развитие идеи зла в душе маленькой героини. И это не только не вступило в противоречие с раскрытием “интимного круга детских переживаний”, а напротив, углубило проникновение в детскую душу» [6: 20].

Тема греха в цикле впервые поднимается в рассказе «Журя», где грех соединен со страхом, неосознаваемым препятствием для воссоединения с миром. Автор без иронии описывает «наивно-детское понимание обрядов Великого праздника и вопросов веры» [4: 112], обыгрывая ситуацию духовного падения и роста девочки. Аннибал так изображает душевные муки Веры: «В первый раз я говела. Тихая, истовая, ходила в церковь, где прежде ленилась и уставала... В Великую пятницу вечером исповедовалась... Отвечала на все: “Грешна, батюшка!”. Потом, когда спросил, нет ли необычного, сказала про Журю, что потопила Журю, потому что надоело

любить его. И молчала, ждала... Простит ли? И разве можно простить? Нельзя, нельзя, о, конечно, нельзя. Проклята я за то, что надоело любить...» [3: 58]. Ситуация предательства («надоело любить»), духовного падения героя является сюжетной ситуацией, характерной для жанра пасхального рассказа, каким и является «Журя». Подчеркнем, что в этом рассказе грех сопряжен с категорией вины. «Культурный сценарий» переживания вины, реализованный в произведении Аннибал, отсылает нас к традиционному для православия пониманию этого чувства: оно подкрепляется жаждой покаяния, потребностью девочки в молитве и исповеди. С другой стороны, маленькая героиня «воет» после смерти брошенного ею журавля «без надежды и без смягчения...», тогда как в православии вера во Христа и надежда на Его милосердие - условие истинного спаси -тельного раскаяния. За бытовыми подробностями подготовки к Пасхе («истовое» говение, очищение тела, «зубы лимоном терла, чтобы были белые...» [3: 58]) проступают шаги к духовному прозрению: «кроткая, незлобивая» молитва, беседа со священником, который открывает Вере, что «слаб человек любовью» и может только «просить о помощи», и надежда («душу возьмет и воскресит... Тогда душа научится любить» (Там же: 59)). Знаменательно, что в рассказе «Журя» понимание героиней греха и безнравственной сути предательства сопряжено с переживанием покаяния и соблюдением традиционных таинств православия (таинства покаяния и причащения, совершаемые в Великую Пятницу, участие в праздничном богослужении), хотя для символистской эстетики характерны в большей степени «осознание присутствия божественного начала» и «религиозность вообще», а не «обращение к определенной исторической религии» [8: 184].

В рамках развития темы греха в «Трагическом зверинце» важным является традиционный для произведений о детстве образ матери, который органично включается в сюжетную ситуацию сотворения молитвы. Так, в рассказе «Глухая Даша», с «присвоением» девочкой слов матери приходит понимание сути греха, происходит своего рода интериоризация в рассуждениях Веры о содеянном горничной Да-

© Харитонова Е.В., 2009

шей: «Перед высокою пустою кроватью, покрытой белым, стояла я, уже после признания, на коленях возле матери, и она молилась: ’’Господи, научи ее не красть, научи ее не лгать. Научи ее сохранить душу для Тебя и для Правды Твоей”. Слов ее не помню, только, что от малого и великий грех начинается и что, как бы мала ни была кража, она уже великий грех» [3: 79]. И далее: «... это, конечно, у нее такой обычай воровать. Теперь конфетки... но от малого и великий грех начинается, да и, как бы мала ни была кража, - она уже великий грех» (курсив наш. - Е.Х.) (Там же: 82). Л. Д. Зиновьева-Аннибал с мастерством не только художника, но и психолога воссоздает ситуацию усвоения нравственной нормы через переживание совместного опыта (Веру уличают в воровстве ее родные, а Вера уличает Дашу), самосознание героини раскрывается в сопоставлении себя с другим героем-ребенком. В этом рассказе есть намек на возможность «соборного» обновления духа. Совместная молитва с глухой Дашей помогает Вере принять, пережить свой грех.

Образ матери задается как нравственный ориентир уже в первом рассказе цикла («Медвежата»). Эпизод вынужденного убийства прирученных ранее медвежат вызывает сильное душевное потрясение у девочки: «Зло совершилось. Великая несправедливость. Были обмануты доверие и любовь. Предательство было совершено. Предательство любви и доверия. И... никто не виноват... Мать скажет. Мать ответит... Мама должна все знать. Мама может от всего спасти: Мама, мама, зачем Бог позволил?» (Там же: 54). Отметим, что мать для девочки признается единственным человеком, способным и должным объяснить ей Бога, законы добра и неизменно сопутствующего добру зла, разрешить важнейшие вопросы мироустройства. «Заветы и заповеди матери», как отмечает М.В. Михайлова, «нравственно ориентируют дочь» [5: 91] в первых рассказах цикла. Положение вещей резко меняет отчуждение, изображенное в повести «Черт».

В этом произведении представлена кульминация в развитии самосознания героини и постижении границ дозволенного. В «зверинце» появляется существо, чуждое миру и животных, и людей: сначала как персонификация бунтующего духа, затем как потаенная сущность героини-под-

ростка («Я сама - черт!»). По словам американской исследовательницы Д. Костлоу, образ Веры в «Черте» трансформировался в «классического демона декаданса», очарованного «бичом и эротическими играми», занимающегося «воровством, обманом и мучениями» (перевод наш. - Е.Х.) [9: 197]. Героине открывается главная тайна: «Бога нет». Для юной Веры в «водовороте фантазий» снимается оппозиция «грех -не грех», вместе с этим размываются границы нормы, основанные на понимании сути стыда: «Я хотела хуже. Хуже. Чтобы было всего хуже, и придумывала и удивлялась, что все так выходило не то, что мне хотелось, что было, что должно было быть. И если бы еще могло быть хуже, совсем стыдно, тогда стало бы хорошо» [3: 137].

По мере того как девочка взрослеет, получает образование в пансионе, сужается пространство диалога дочери и матери. Молитву от сердца заменяет формальная молитва, и воспитание добра в душе девочки уходит из привычного и желаемого пространства матери в поле гувернанток и казенной системы. Торопливое благословение перед вечерней молитвой и сном нарушает хрупкое равновесие между верой и безверием: «и все стало далеким и невероятным: Бог и мама» (Там же: 121). Отметим, что линия взаимоотношений «мать - ребенок» находит отражение в повести и на уровне организации пространства маленькой героини. Проекцией серьезного внутреннего разлада в семье Веры является четкое деление пространства дома на участки: «наши» и «семейные» комнаты. Обида на мать распространяется на сферу духовного опыта, на возникновение которого и было направлено воспитательное воздействие матери. Это вызывает «бунт» героини и осознание «родства» с чертом, делает уязвимым и хрупким опыт сострадания и милосердия. Данная ситуация порождает возможность появления в цикле архаичного образа черта. Сюжет поиска предела, за которым содеянное считается грехом, развивается параллельно сюжетной линии «мать - ребенок». Этот поиск реализуется в «экспериментах» и «встречах» Веры с животными и людьми в «трагическом зверинце».

Л.Д. Зиновьева-Аннибал в данном цикле показывает пагубное воздействие недоверия со стороны мира взрослых: «Я же,

правда, хочу быть умницей. Когда я обещаюсь, мне никто не отвечает, потому что никто не верит» [3: 123]. В образе, созданном писательницей, сопрягаются вера в Бога, по-детски наивное ожидание чуда и скорое разочарование из-за неумения смиренно ждать: «... и зачем было молиться, если все равно ничего не помогло?» [3: 123]. В сознании юной героини «отношения» с Богом определяются простыми правилами, по которым молитва выполняет функцию волшебного слова, своего рода заклинания, а доброе дело может заменить искреннее покаяние: «а я бы дедушку спасла, меня бы Бог простил...» (Там же: 130). Сюжетная ситуация воскресного обеда семьи у дедушки (а также плохое поведение Веры за столом и последующее наказание), близкая к каноническому сюжету изгнания падшего ангела, в сознании маленькой героини служит объяснением «родства» с чертом: «И черта тоже Бог прогнал вроде как из-за стола» (Там же: 131). По собственной иерархии Веры, «самый греховный последний грех вдруг так поверить, что Бога нет!», и это обстоятельство свершившегося тяжелейшего греха позволяет девочке «экспериментировать», совершать самые неблаговидные поступки, поскольку «Бога нет. Это удобно. Гораздо удобнее» (Там же: 140). Однако главный лейтмотив цикла «Трагический зверинец» (преодоление трагизма бытия), ощущаемый на глубинном уровне во всех рассказах, выходит на поверхность и акцентируется в кульминационные моменты развития сюжета. В повести «Черт» над одиночеством, озлобленностью и чувством богооставлен-ности маленькой героини одерживает верх стремление к единению, возвращению домой, «где Бог - и все». Автор приводит своего героя к постижению «главной тайны», пониманию разрушительной силы мысли о несуществовании Бога.

Л. Д. Зиновьева-Аннибал в прозаическом цикле «Трагический зверинец», в книге «о забытом и страшном, которого мы дичимся» [2: 226], заглянула в «потаенные стыдные углы необузданного детского сердца» (Ю. Айхенвальд). Образ девочки Веры, нашедший художественное воплощение в цикле, идет вразрез с бытовавшим в литературе традиционным представлением о детстве как «светлой странице» жизни. Однако изображение сущности ребенка, лишенного ореола невинности, ху-

дожественное воплощение «современного Сфинкса, существа-загадки» [1: 196], личности, для которой характерно даже некоторое тяготение к миру иррационального, встречаем в художественном наследии не только Л.Д. Зиновьевой-Аннибал, но и других писателей начала века (например, в прозе Ф. Сологуба, М. Цветаевой). По образному выражению Д. Кост-лоу, Аннибал «ведет читателя через ад юности <...> к видению возвращенного рая» [9: 197]. Для становления самосознания героини цикла «Трагический зверинец» в условиях «первичного создания-сознания себя и мира» [7: 177] постижение нравственной категории греха/праведно -сти является наиболее важным условием развития личности. Образ грешного ребенка дан в развитии: от первого неосознаваемого предательства до сомнения в существовании Бога, что в сознании героини является тяжелейшим грехом. Уже поэтому «эксперименты» Веры в духовной сфере - необходимое условие познания мира и самопознания.

Литература

1. Арзамасцева И.Н. Детская литература: учеб. пособие для студ. высш. и сред. пед. учеб. заведений / И.Н. Арзамасцева, С.А. Николаева. 3-е изд., испр. М.: Изд. центр «Академия»: Высш. шк., 2000. 472 с.

2. Блок А.А. Литературные итоги 1907 года / А.А. Блок // Собрание сочинений: в 8 т. Т. 5: Проза 1903 - 1917 гг. М. - Л.: ГИХЛ, 1962. С. 209 - 232.

3. Зиновьева-Аннибал Л.Д. Тридцать три урода: романы, рассказы, эссе, пьесы / Л.Д. Зи-новьева-Аннибал. М.: Аграф, 1999. 496 с.

4. Калениченко О.Н. Судьбы малых жанров в русской литературе конца XIX - начала ХХ века (святочный и пасхальный рассказы, модернистская новелла): монография / О.Н. Калениченко. Волгоград: Перемена, 2000. 232 с.

5. Михайлова М.В. Бывают странные сближенья (С.Н. Сергеев-Ценский и Л.Д. Зиновьева-Аннибал: инвариации неореализма) / М.В. Михайлова // Вопр. лит. 1998. № 2. С. 83 - 96.

6. Михайлова М.В. Страсти по Лидии: вступ. ст. / М.В. Михайлова // Тридцать три урода: романы, рассказы, эссе, пьесы / Л.Д. Зиновьева-Аннибал. М.: Аграф, 1999. С. 5 - 24.

7. Тамарченко Н.Д. Русская повесть Серебряного века (Проблемы поэтики сюжета и жанра): монография / Н.Д. Тамарченко. М.: Intrada, 2007. 256 с.

8. Шеррер Ю. Философско-религиозные искания в России в начале ХХ века / Ю. Шеррер;

пер. с нем. С.П. Гиждеу // История русской литературы: XX век: Серебряный век / под ред. Жоржа Нива, Ильи Сермана, Витторио Страды и [др.]. М.: Изд. гр. «Прогресс»: Литера, 1995. С. 180 - 209.

9. Costlow J. The gallop, the Wolf, the caress: Eros and nature in «The tragic menagerie» / J. Cost-low // Russ. rev. N.Y.: Syracuse, 1997. Vol. 56. № 2. P. 192 - 208.

Self-consciousness of a child personage and the theme of sin in the prose of L.D. Zinovieva-Annibal

There is given the evolution of the self-consciousness of a personage. The analysis is regarded on the example of a research of the boundaries of goodness / sin done by the child personage.

The specific of mother image functioning is considered in the context of a given theme.

Key words: plot situation, cycle,

Easter story, conciliarism.

Б.А. МИНЦ ( Саратов)

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ И КОНСТАНТИН ЛЕОНТЬЕВ (к проблеме русской историософской традиции)

Исследуются особенности восприятия идей К. Леонтьева в творчестве Мандельштама, в частности в сфере представлений о цивилизации, прогрессе, закономерностях и смысле истории, перспективах развития России. Предметом изучения является также отношение Мандельштама к концепции византизма и идее сильного государства.

Ёё^^аайа пёТаа: аристократизм, разночинство, единство, преемство, цивилизация, византизм, традиция.

Мандельштам появился на свет в тот год (1891), когда Константин Леонтьев умер на монастырском подворье Сергиева Посада, куда он приехал из Оптиной пустыни, приняв тайный постриг. Совпадение или символ? Одно несомненно: обращение поэта к опыту Леонтьева вписывает-

ся в общий процесс восприятия русской историософской традиции XIX в. Леонть-евские аллюзии есть в программных произведениях Мандельштама «Слово и культура» (1921), «О природе слова» (1922), «Шум времени» (1925), в корневой системе творчества поэта присутствует потаенный леонтьевский слой.

В работах о Мандельштаме К.Н. Леонтьев упоминается в ряду русских мыслите -лей, к которым поэт испытывал глубокий интерес: это П.Я.Чаадаев, А.И.Герцен, В.В.Розанов, В.С.Соловьев, П.Флоренский. Наиболее широко тема изучена С. Марго-линой [13], которая ставит Мандельштама в контекст «русской идеи» (славянофилы, западники, почвенники, евразийство, «Вехи»), но при этом не стремится полно раскрыть именно леонтьевский пласт в творчестве поэта. В других работах Леонтьев представлен как знаковая фигура для поколения Г. Иванова и О. Мандельштама [1: 416 - 430], как отражение менталитета нации с ее почитанием старчества и отношением к художнику как духовному целителю, что не могло не повлиять на Мандельштама [18: 16 - 17]; в контексте атрибуции интертекстуальных связей [3: 321; 6: 60; 14: 272; 20: 77, 267], византийской темы в творчестве поэта [5: 288 - 307]. Картина получается фрагментарная, а отношение Мандельштама к Леонтьеву колеблется у авторов от любви до неприятия.

Для Серебряного века увлечение Леонтьевым было весьма характерно. О нем писали В.С. Соловьев, В.В. Розанов, Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, С.Л. Франк, Д.С. Мережковский - кто с пониманием, кто критически, но сочувственно, кто с негодованием [4]. В 1909 - 1911 гг. Мандельштам посещал в Петербурге Религиозно-философское общество, где обсуждалось и наследие Леонтьева [11: 358]. Интерес к мыслям Леонтьева мог возникнуть у него задолго до чтения. Увлечение Леонтьевым связывают приблизительно с 1914 г. [15. I: 178 - 179].

Н.Я. Мандельштам во «Второй книге» утверждает, что поэт «считал Леонтьева значительным писателем, но причислял его к лжеучителям» [9: 497]. Эта формула кажется нам излишне категоричной, но все же более близкой к истине, нежели мысль

© Минц Б.А., 2009