CC BY
491
УДК 1 : 316
Дакоро Мария Анатольевна
докторант кафедры социологии, политологии и права
ИППК Южного федерального университета
САМОАНАЛИЗ РОССИЙСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ:
«ВЕХИ» И ИХ КРИТИКА
Dakoro Maria Anatolyevna
Doctoral candidate, Social, Political Sciences and Law Chair, Institute for Continuing Education and Retraining of Southern Federal University
INTROSPECTION OF THE RUSSIAN INTELLIGENTSIA: "VEKHI" (LANDMARKS) AND THEIR CRITICISM
Аннотация:
Статья посвящена анализу сборника «Вехи» как наиболее значимой попытке российской интеллигенции осуществить критический анализ собственной культурной и политической деятельности, а также исследованию критики данного сборника статей русских философов начала XX в., исходящей от одного из наиболее вдумчивых и обстоятельных исследователей русской культуры и интеллигенции П.Н. Милюкова.
Ключевые слова:
интеллигенция, культура, национальное самосознание, революция, образованный класс, нигилизм, беспочвенность, государство, право.
Summary:
This article analyzes the collection of philosophic essays “Vekhi" as the most significant attempt of the Russian intelligentsia to implement critical analysis of their own cultural and political activities. The author reviews the criticism of the “Vekhi" carried out by one of the most thoughtful and thorough researchers of the Russian culture and the Russian intelligentsia -P.N. Milyukov.
Keywords:
intelligentsia, culture, national identity, revolution, educated class, nihilism, rootlessness, state, law.
Сборник статей «Вехи» вышел в марте 1909 г. О том, что его авторы попали в некую болевую точку российского интеллигентского самосознания, говорит реакция на его выпуск. Больше 200 статей было опубликовано в качестве отклика на подобное издание. «Вехи» переиздавались 5 раз. Авторы сборника вызвали как восторженное принятие их идей, так и жесткую критику, причем не только со стороны радикальной интеллигенции, против которой и был направлен обличительный пафос «Вех», но и со стороны представителей более умеренного идеологического лагеря, например, П.Н. Милюкова. С другой стороны, сборник с восторгом встретили апологеты консерватизма и почвенничества, чья поддержка едва ли бы обрадовала авторов данного издания.
Тем не менее, глядя с большой исторической дистанции, можно констатировать, что авторы «Вех» были и остаются во многом правы, поскольку многие черты российской культуры, не только интеллигенции, зафиксированные ими, сохраняются до сего дня. Это касается, например, непринятия ценности права и правопорядка, несформированности национального сознания и т.д. Однако правы были и многие из критиков «Вех».
«Вехи» представляли собой реакцию на события российской революции 1905-1907 гг. Тема революции - одна из важных тем сборника. Большинство авторов были в прошлом «легальными марксистами», отказавшимися от идеи необходимости революции и критиковавшими замысел революции вообще. Позиция авторов «Вех» в отношении общественного развития - это приверженность реформизму, постепенному эволюционному развитию общества. С их точки зрения, революции способны нанести больше вреда, чем пользы. В анализе данного понятия авторы сборника, затрагивающие эту тему, исходят из противопоставления политической и социальной революции. Если в первой они согласны видеть некий позитивный смысл, и потому события 1905 года рассматривались в позитивном ключе, то социальная революция, по их мнению, может быть только разрушением. По мнению П. Струве, последнюю как «псевдопонятие» следует вовсе изгнать из теоретической мысли.
Негативное отношение к революции и ее последствиям для российского общества закономерным образом побуждали авторов «Вех» к поиску тех, кто был ответственен за подобное развитие событий. Главным виновником они посчитали российскую радикальную интеллигенцию.
Струве писал: «...поскольку русская идейная жизнь связана с духовным развитием других, дальше нас ушедших стран, процессы, в них происходящие, не могут не отражаться на состоянии умов и в России. Русская интеллигенция как особая культурная категория есть порождение взаимодействия западного социализма с особыми условиями нашего культурного, экономического и политического развития. До рецепции социализма в России русской интеллигенции не существовало, был только “образованный класс” и разные в нем направления» [1].
Какие обвинения авторы «Вех» предъявляли радикальной российской интеллигенции? Прежде всего, антигосударственность, безудержную критику власти; безрелигиозность, разрыв с
религиозными традициями народа; «отщепенство» и космополитизм, некритическое принятие чуждых идей.
П. Струве отмечает: «Идейной формой русской интеллигенции является ее отщепенство, ее отчуждение от государства и враждебность к нему. <...> Для интеллигентского отщепенства характерны не только его противогосударственный характер, но и его безрелигиозность» [2].
С. Франк обвиняет российскую интеллигенцию в нигилизме, порождающем фанатизм и нетерпимость в отстаивании сугубо прикладных и утилитарных целей.
«Нигилистический морализм есть основная и глубочайшая черта <...> русского интеллигента: из отрицания объективных ценностей вытекает обожествление субъективных интересов ближнего (“народа”), отсюда следует признание, что высшая и единственная задача человека есть служение народу, а отсюда, в свою очередь, следует аскетическая ненависть ко всему, что препятствует или даже только не содействует этой задаче. Жизнь не имеет никакого объективного, внутреннего смысла; единственное благо в ней есть материальная обеспеченность, удовлетворение субъективных потребностей; поэтому человек обязан посвятить все свои силы улучшению участи большинства, и все, что отвлекает его от этого, есть зло и должно быть беспощадно истреблено -такова странная, логически плохо обоснованная, но психологически крепко спаянная цепь суждений, руководящая всем поведением русского интеллигента. Нигилизм и морализм, безверие и фанатическая суровость нравственных требований, беспринципность в метафизическом смысле -<.> жесточайшая добросовестность в соблюдении эмпирических принципов, то есть по существу, условных и непринципиальных требований - это своеобразное, рационально непостижимое и вместе с тем жизненно крепкое слияние антагонистических мотивов в могучую психическую силу и есть то умонастроение, которое мы называем нигилистическим морализмом» [3].
Н. Бердяев писал: «В этом своеобразном отношении к философам сказалась, конечно, вся наша малокультурность, примитивная недифференцированность, слабое сознание безусловной ценности истины и ошибка морального суждения. Вся русская история обнаруживает слабость самостоятельных умозрительных интересов» [4].
Практически все авторы «Вех» отмечали в качестве черты интеллигенции любовь к народу, стремление бороться за его благо. Но эта черта интеллигентского мировоззрения, преломленная через другие его особенности, также имела скорее негативный, чем позитивный характер. Стремясь поднять народ на «борьбу», интеллигенция не столько просвещала его, сколько потакала его низменным разрушительным инстинктам.
Анализируя ошибки революции 1905-1907 гг. и рост реакции, последовавший за ней, Струве ставит вопрос о моральной ошибке тех, кто потакал народным страстям: «Чем вложились народные массы в этот кризис? Тем же, чем они влагались в революционное движение XVII и XVIII вв., своими социальными страданиями и стихийно выраставшими на них социальными требованиями, своими инстинктами, аппетитами и ненавистями. Религиозных идей не было никаких. Это была почва чрезвычайно благодарная для интеллигентского безрелигиозного радикализма. <...> Прививка политического радикализма интеллигентских идей к социальному радикализму народных инстинктов совершилась с ошеломляющей быстротой. В том, как легко и стремительно стала интеллигенция на эту стезю <...> революционализации исстрадавшихся народных масс заключалась не просто политическая ошибка, не просто грех тактики. Это была ошибка моральная» [5].
По мнению ряда авторов «Вех», альтернативной космополитичности и другим грехам русской интеллигенции должен был стать здравый российский национализм, нация должна была выступить заменителем интеллигенции и классов.
«Вехи» вызвали критическую реакцию со стороны многих представителей образованных слоев России, ученых и публицистов. Может быть, наиболее взвешенный и подробный ответ авторам сборника дал П.Н. Милюков.
Критическая позиция Милюкова была связана, прежде всего, с осознанием того очевидного факта, что в таких масштабных социальных потрясениях, какими являются социальные революции, никак нельзя обвинять какую-то одну группу, тем более, такую неопределенную, как «интеллигенция». Потому исходно ошибочна сама попытка анализировать революции в терминах чьей-то личной или групповой вины. В том, что авторы «Вех» главное средоточие революционного зла увидели в интеллигенции, свидетельствует о том, что они сами разделяют соответствующие иллюзии о ключевой роли именно этой группы в историческом развитии. Милюков подробно показал, что «критики» интеллигенции сами являются представителями критикуемой группы и разделяют те ее пороки, которые страстно осуждают.
Он показал также, что авторы «Вех», имея за плечами определенную умственную эволюцию, адресуют свою критику не столько реальной революционной интеллигенции, участвовавшей в первой русской революции, сколько революционному народничеству более раннего этапа освободительного движения России. То есть их критика адресована иной исторической группе и
иному историческому времени. Авторы «Вех» выпадают из реального времени, продолжая старые споры в контексте совершенно иных исторических событий. Помимо этого, упреки, бросаемые ими народнической интеллигенции, несправедливы.
В частности, говоря об «оторванности» интеллигенции от народа, Милюков утверждает, что никто, кроме народников, не пытался реально сблизиться с крестьянством и понять его настоящую культуру, найти в крестьянском быте живые начала, способные оказать творческое влияние на национальное развитие. Но народники потерпели в этом неудачу, и не по своей вине.
Милюков пишет: «Но именно народолюбие и даже народопоклонство русской интеллигенции нельзя обличать с точки зрения ее “отщепенства”. Из религиозно-философских мыслителей и моралистов “Вех” <...> никто не пытался прекратить это “отщепенство” никаким иным путем, кроме внутренних “конкретных” переживаний. А русские народники пошли сами в деревню и нас с нею впервые познакомили. Они пошли туда, мучась своим отщепенством и подчеркивая свое непонимание, несоизмеримость своей интеллигентской мысли с народной. <...> Они подмечали, вытаскивали на свет Божий и без конца возились и любовались каждой живой струей, на которую наталкивались, изучая эти инертные, мертвые, массивные почвенные пласты. Они отыскали в деревне ее собственную интеллигенцию. От религиозной неподвижности массы они ушли в изучение народного сектантства. И это они <...> первыми познакомили нас с подлинной - не воображаемой авторами “Вех”, а действительно русской живой религиозной мыслью. По их следам потом пошли только миссионеры» [6].
Обращаясь к негативным чертам российской интеллигенции, критикуемым авторами «Вех», Милюков показывает логику их становления и дает свою интерпретацию этих черт.
Начать можно с «безрелигиозности» российской интеллигенции. Милюков отказывается от распространенной в тот период попытки приписывать интеллигентскому атеистическому мировоззрению какой-то скрыто религиозный характер. Он рассматривает религию в ее чистом виде - как веру в трансцендентное начало бытия. Там, где этого нет, не существует никакой религии. Потому не имеет смысла рассматривать нерелигиозную интеллигенцию как скрыто религиозную.
В формах веры между народом и интеллигенцией действительно существовал глубокий разрыв, который был обусловлен более быстрым ее культурным развитием в сравнении с другими классами российского общества. Проблема соотношения интеллигентской и народной религий в разных странах приобретала разную форму: где-то она был менее заметен, где-то более, - но сам этот разрыв не есть только российская проблема. Решить ее российская интеллигенция не могла, вернувшись к «простой вере» народа (тем более что и вера народа - понятие довольно нечеткое). Для этого ей пришлось бы повернуть собственную историю назад. Народная религиозность оставалась еще на слишком низком уровне, чтобы сблизиться с интеллигентскими религиозными поисками.
«Религиозная эволюция <...> все же совершалась в русских низах. <...> Правда, в потемках, без участия интеллигенции. Но она шла. <...> И что же? Что дали результаты этой эволюции? Создали ли они в сколько-нибудь широких кругах населения те формы религиозности, с которыми интеллигентская мысль могла идти рука об руку, как мысль Мильтона с английскими индепенден-тами? Нет. Мы знаем, что у нас лучшие продукты переходной эпохи рационализма и мистицизма <...> вырождались и принимали старый ритуалистический характер. Символика немедленно вырождалась в грубую персонификацию, духовный экстаз - в самый низменный разврат, а тонкости догматического мудрствования отметались вовсе. Русской интеллигенции в XVIII в. не должно было быть вовсе, - или же она должна была пойти по пути религиозного отщепенства» [7].
Особое внимание Милюков уделяет обвинению интеллигенции в «антигосударственности». Казалось бы, эта черта радикальной интеллигенции совершенно очевидна, - мало кто еще так критиковал российскую власть. Однако и здесь Милюков видит поверхностность и несостоятельность обвинения.
Во-первых, критика власти не должна отождествляться с антигосударственностью. Она обусловлена определенными действиями конкретных политических сил и сама по себе не означает отторжения государства вообще. Такая критика при здравой реакции на нее, может быть полезна для государственной политики. Постоянные попытки ограничить или вовсе запретить ее как раз и способствуют усилению радикализма и раскольничества среди недовольных.
Во-вторых, по мнению Милюкова, русская интеллигенция (если не сводить это понятие к предельно узкому кругу революционеров-разночинцев, анархистов и радикалов), сделала довольно много для укрепления и усовершенствования российской государственности, да и сама была порождением государства.
«Русская интеллигенция есть создание новой русской государственности. В первых поколениях ее состав исчерпывается кругом непосредственных помощников власти в государственном строительстве. Эти интеллигенты все - государственники. Им принадлежат и первые попытки официально ввести в России и воплотить в жизнь господствующую тогда в Европе теорию государственного права. Когда интеллигенция делается оппозиционной (при Екатерине II), эта оппозиция, даже в самых радикальных своих проявлениях, никогда не является антигосудар-
ственной. Первые серьезные столкновения общественного мнения с правительством в это царствование не есть столкновения между государственностью и противогосударственностью. Это есть борьба между двумя взглядами на государственность: историческим, начинающим себя оправдывать рационалистическими аргументами, и правовым, стремящимся к формальному ограничению самодержавия и к безусловному господству закона» [8].
Нельзя считать антигосударственниками, как отмечает Милюков, и либералов эпохи Александра I, их никто в то время таковыми и не считал, несмотря на критическое отношение к их взглядам. Мотив «противогосударственно^™» возникает лишь в эпоху Николая I. Но дальнейшее развитие событий шло сложнее, чем лишь по пути нарастания в среде интеллигенции антигосудар-ственнических настроений. По мнению Милюкова, развитие русского социализма, его анархической составляющей постепенно ослабевало, уступая место государственности европейского социализма. Этот процесс шел бы быстрее, если бы не специфическая политическая система России.
Говоря об «безнациональности» российской интеллигенции, Милюков формулирует и определение национального сознания, вполне актуально звучащее и сегодня, когда практически общераспространенным стало понимание нации как сконструированного, а не стихийно возникшего сообщества. При этом роль интеллигенции в конструировании национального сознания является определяющей. Российская интеллигенция также пыталась участвовать в этом процессе.
«Национализм и патриотизм <...> не есть простой, элементарный инстинкт любви к “своему”, с которыми они иногда отождествляются. Это есть более сложное чувство, сообща осознанное в процессе культурного развития нации и прикрепленное к чему-то осязательному, что для всех является одинаково понимаемым символом. <...> без <...> волевой и целесообразной совместной деятельности, без объединения воли народа на одинаково понимаемой всеми национальной задаче <...> (национальное) чувство мертво. <...> Только расчленение однородной этнографической массы, ее внутренняя организация при помощи выделяемого ею социального “чувствилища”, ее интеллигенции, может связать массу единым чувством взаимной связи, общего интереса и общего блага. В этом смысле появление интеллигенции есть необходимое предварительное условие для возникновения национального самосознания. Национализм есть уже продукт интеллигентского творчества» [9].
Милюков соглашается с тезисом о безнациональности русской интеллигенции. Однако он видит эту черту и у авторов «Вех», и у русского народа вообще. Русский народ, русская интеллигенция, русское общество еще не достигли той стадии исторического развития общества, той его структурной сложности, при котором возможно формирование национального сознания. Этот процесс еще только начинался в конце XIX - начале XX в. Само осознание национальной проблемы - интеллигенцией же, как единственной рефлексирующей группой, способной подняться над обыденным опытом, свидетельствовало о начале движения в сторону национального сознания, но именно только о начале. Однако недостаточно одного лишь желания наличия национального сознания. Необходимы определенные социальные, структурные предпосылки для его формирования. Нужны сложные социальные связи за пределами узких, говоря современным языком, примордиальных общностей. В российском обществе развитой системы таких сложных связей еще не было в начале XX в. Можно сказать, что и в современной России их недостаточно. Милюков пишет о разреженной социальной ткани практически теми же словами, что и некоторые современные российские социологи о современном российском обществе.
Сложно сказать, в каком направлении эволюционировали бы взгляды российской интеллигенции, если бы не политическая катастрофа 1917 г., ставшая результатом не только радикализма российского освободительного движения, но и слабости российской государственности, слабости и бесструктурности российского общества, стабильность которого оказалась подорванной внешнеполитическим кризисом. После этой катастрофы начался новый период российской истории и существования отечественной интеллигенции. Однако, можно сказать, что первый этап своего исторического развития дореволюционная российская интеллигенция осмыслила и подвела ему определенный итог.
Ссылки:
1. Струве П.Б. Интеллигенция и революция // Вехи. Интеллигенция в России: сб. ст. 1909-1910. М., 1991. С. 151.
2. Там же. С. 139-140.
3. Франк С.Л. Этика нигилизма // Вехи. Интеллигенция в России: сб. ст. 1909-1910. М., 1991. С. 162.
4. Бердяев Н. Философская истина и интеллигентская правда // Вехи. Интеллигенция в России: сб. ст. 1909-1910. М.,
1991. С. 28.
5. Струве П.Б. Указ. соч. С. 147-148.
6. Милюков П.Н. Интеллигенция и историческая традиция // Вехи. Интеллигенция в России: сб. ст. 1909-1910. М., 1991.
С. 325.
7. Там же. С. 320.
8. Там же. С. 334.
9. Там же. С. 346-347.
