CC BY
4DOI: 10.18572/2687-0339-2023-4-23-28
С видом на промзону: роман Э. Лимонова «В Сырах»
Илья Борисович Ничипоров,
доктор филологических наук, профессор, профессор
Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова
E-mail: il-boris@yandex.ru
Статья посвящена современному литературному материалу — роману Э. Лимонова «В Сырах» (2012) как примечательному и малоизученному образцу поздней автобиографической прозы писателя. Рассмотрено изображение старой московской промзоны, где социально-бытовые реалии получают мифопоэтическое освещение. На этом фоне происходит исповедальное самораскрытие героя как мыслителя, радикального политика, дерзкого интерпретатора мировой культуры, страстного ценителя женской телесности. Делаются выводы о характерном для данного произведения соотношении социальной истории и личного опыта повествователя.
Ключевые слова: Лимонов, автобиографический дискурс, мифопоэтика, социальная маска, жизнетворчество.
Обширный и пока слабо исследованный корпус романистики Эдуарда Вениаминовича Лимонова (1943—2020) — от «Эдички», «Истории его слуги», «Укрощения тигра в Париже», «Подростка Са-венко», «Молодого негодяя», «Палача» до поздних текстов 2010-х гг. «В Сырах» и «Дед» — основан на автобиографическом дискурсе, где предметом художественной мифологизации [Безрукавая 2015] выступают этапы судьбы протагониста с характерными для них пространственными координатами. Харьков, Нью-Йорк, Париж, Москва высветляют грани «парадоксального публичного образа» [Матич 2013] ли-моновского героя и предстают в калейдоскопе жизненных историй, на острие личных и социальных противоречий.
«Роман в промзоне» «В Сырах» (2012) [Лимонов 2012] запечатлел пестроту культурно-исторического фона, оттеняющую разноликость повествователя [Мильчин 2012]: художника и радикального политика, женолюба и знатока искусства, глубокого социального мыслителя и неудавшегося, растерянного от своего позднего отцовства семьянина. Это произведение несправедливо сводилось порой к «дурной
бесконечности мещанской драмы», «унылому сюжетному бытописанию», «старому действу в новых декорациях промзоны» [Кузьменков 2013], тогда как в литературном плане оно ценно яркими метафорическими сцеплениями, динамикой психологического рисунка, эстетикой телесности.
Заявленной в подзаголовке к роману «промзоной» — Сырами — оказывается Нижнесыромятническая улица за Курским вокзалом в Москве, где автор прожил на съемной квартире пять с лишним насыщенных лет после освобождения из саратовской тюрьмы в 2003 г. Вдохновленный открывшейся ему на седьмом десятке «возможностью начать новую жизнь», герой Лимонова завороженно обозревает затаившийся «в пяти минутах от цивилизации» «лунатический, пустой квартал старых строений» с тоннелем к Яузе, заводом «Манометр», проникается «мистическим тоном» этого пейзажа, под влиянием Сыров воскрешает свою юность, проведенную в послевоенном Салтовском рабочем поселке в Харькове, вдыхает «жаркий ветер пятидесятых годов прошлого века». Апокалиптическое настроение от того, что «здесь можно было целые дни снимать
фильмы ужасов», сочетается у него с откликом на ощутимую в местном ландшафте конфликтную смену социально-культурных парадигм, так как теперь офисная «цивилизация стала наступать на Сыры, тесня ее призраков».
Мысленное блуждание героя в лабиринтах советских десятилетий композиционно рифмуется с оживлением трудных страниц семейной памяти в ходе непредвиденного общения с возникшим на его пороге младшим братом Юрием 1944 г. р. из удмуртского Глазова — «сыном вашего отца». Напряженная драматургия родственного разговора, когда «мы сидели, два седых человека, обсуждая деяния двадцатипятилетнего нашего отца», обстоятельства появления у отца второй семьи, то, как обе жены называли его «Ве-ничкой», — перекликаются с эпизодом из «Подростка Савенко» (1983), где героя на долгие годы вперед уязвило зрелище того, как «отец возглавляет конвоиров, загоняющих заключенных из вагон-зэка в авто-заки».
Поколенческая рефлексия включается у Лимонова в круг предметных образов, ассоциируется, в частности, с верблюжьим одеялом, когда-то присланным матерью из Харькова, и вместе с тем сопрягает социальные реалии с метафизическими озарениями. Таинственными знаками судьбы отмечены и смерть отца спустя неделю после визита новообретен-ного брата, и старческое безумие умирающей матери, которое «было окрашено в жилищно-пенсионные проблемы», ибо «для ее поколения жилплощадь была важнее Бога». Чувствительный к мистике памятных дат повествователь воспринимает их в качестве смысловых опор своего исповедального текста: «Один за другим в несколько лет ушли из жизни три значительных для меня человека. Наталья Медведева — 2 февраля 2003 года, мой отец — 25 марта 2004 года и моя мать — 13 марта 2008 года. Они были для меня авторитетами, эти люди. Возможно даже, что часть моей деятельности на Земле была обусловлена тем, что они на меня смотрели. Мне, возможно, было необходимо удивлять их, быть для них большим, умным,
героем. Я пишу «возможно», потому что глубинные мотивы поведения, конечно же, никто никогда не установит».
Пристанище в Сырах метафорически рисуется «оазисом в разрушающейся промзоне», формирует новый центр личного существования и творческой самоидентификации автобиографического героя. В созданной им аскетической обстановке он, любитель игры с ролевыми амплуа, «почувствовал себя полевым командиром, собирающимся обставить свой блиндаж», здесь на подъеме литературных сил он «писал до десятка текстов в месяц». Эта «убитая квартира» пробуждает в нем азарт эксперта по артефактам советского коммунального быта, вроде «ванны на львиных ногах» или «самого старого в городе туалета», какие «можно увидеть только в фильмах о жизни рабочих в период их наибольшего угнетения капиталистами». «Ре-конструкторство» былых эпох причудливо перетекает у повествователя в точный социальный анализ примет современности. В наблюдаемых из окна уличных сценах он отслеживает поведение «качающейся на карусели детской орды», «неспокойных бомжей на газетах», угадывает психофизические контуры нарождающейся прослойки офисных служащих: «Держа на коленях и в руках бумажные тарелки, девки всех мастей дружно чавкали свой lunch. О, я там насмотрелся на эту публику из отремонтированных под офисы домов! Офисный планктон состоял из особого рода девок и особого сорта молодых людей: без-грудых долгоносиков с огромными ладонями. То есть сама собой вывелась порода мальчиков, обслуживающих компьютеры. Грудь была им не нужна, нужны были кисти рук. Их шеи выносили их головы вперед так, чтобы придвинуть головы к компьютеру, отсюда возникало впечатление, что они долгоносики».
Композиционно к квартире в Сырах и ее неординарному обитателю в романе стягиваются несхожие жизненные траектории, здесь завязываются в узлы нити пространства и времени. Сюда наведываются и американский журналист Ален в афганской шапке, который оживленно обсуждает с героем среднеазиатские войны,
и фрау Дурстхофф из Кельна, предлагающая ему услуги литературного агента в Германии. А приезд старого знакомца с 80-х гг. французского художника Игоря — «бывшего питерского фарцовщика, затем матроса на траулере», чья «жизнь... спуталась колтуном в волосах», — открывает ретроспекцию парижского периода жизни героя, когда он «разглядывает себя с дистанции в двадцать лет спустя», лицезреет себя идущим «молодым, в плаще прямо на объектив» и в воображении переносится из Сыров на улицу Сент-Совер.
При внешнем разноцветии впечатлений повествователя от очередного жизненного цикла он всё чаще делится безрадостными раздумьями о своем личном и общественном одиночестве, неумолимо оскудевающих межчеловеческих связях. По его признанию, «лейтмотивом жизни в Сырах звучит пронзительный, то печальный, то ликующий, мотив одиночества. Меланхоличный, безлюдный пейзаж промзоны только физически подчеркнул мое всё усиливавшееся одиночество». Подобное мирочувствие, восходящее ко времени пребывания в тюрьме, которую герой нашел «мистической столицей Боли и Страданий», пронизывает сферу его как интимных переживаний, так и социальных устремлений, придавая соответствующим сюжетным линиям психологическую многомерность.
Всё более обременительное «добровольное рабство» усматривает герой в своих надрывно-страстных отношениях с «девочкой-бультерьерочкой» — этой «злой и немного нелепой» «девочкой с окраины», которая была младше него на 39 лет, хотя, как ему казалось, «между нами лежало совсем небольшое количество биологических лет, которые не соответствуют никогда календарным». Чувственно воссозданные им черты этой «маленькой женщины по всем ее повадкам, с обворожительным, порой злобным, порой ангельским личиком, со взрывным характером» складываются в самобытный социально-психологический типаж. Блондинка «маленького роста», поклонница Янки Дягилевой и Егора Летова, она
была рано травмирована отцовскими запоями, но, противясь инерции социального неблагополучия, обнаруживала тягу к сочинительству, внутренне закалилась через непростой опыт продавщицы мороженого, работницы зоомагазина, имела решимость ездить к герою на свидания в саратовскую тюрьму. Однако ощущение своей уязвимости в этих не вполне органичных отношениях рождает в ней и нарочитую привязанность к бультерьеру — «солдафону на поводке», и суеверные предчувствия из-за невзорвавшейся новогодней петарды, и тяжелую обиду на своего немолодого, но весьма взыскательного избранника, который «пришел к выводу, что она засохла» и счел ее «девушкой-аутисткой».
Выразительными штрихами обрисована и «прямая, циничная, резкая» натура знакомой рассказчику по тюремной переписке 20-летней Вареньки — дочери петербургской поэтессы, которую в свое время «банально соблазнил поэт, приятель матери» и с которой до и после близости житель Сыров увлеченно беседует о Гете, Фаусте, Вертере, об Эдичке как литературном персонаже. Ей, петербур-женке, он открывает Москву как поле своей протестной активности, показывает Лефортовский суд, где его «жевало правосудие», с удовлетворением наблюдает, как при одном только виде его на Красной площади «задергались» милиционеры. Привезенный Варенькой сборник репродукций полотен норвежского экспрессиониста Э. Мунка обращает его к излюбленным поискам эстетического кода для текущих событий и впечатлений: «Это был символический и остроумный подарок, потому что сама Варенька была вылитой девочкой с картины Мунка «Созревание», недооформившейся, несмотря на двадцать лет».
К лицедейскому «жизнетворчеству» подталкивает повествователя и страсть к «дочери цыгана и еврейки» Наташе, которая, как он скрупулезно высчитывает каждый раз, была моложе его на 47 лет. Встреча ее на Ленинградском вокзале дарит ему повод для импровизации со своим ситуативно найденным ролевым образом:
«Я, замаскированный, в шапке покойного отца с кожаным верхом, выгляжу как простецкий лох-мужичок, ну разве если принять в расчет очки, то как школьный учитель». Художническая чуткость к женской индивидуальности, проступающей во внешности, речевой манере, сексуальном поведении, побуждает героя оценивать свою новую спутницу на фоне уже родных ему Сыров. Он живописует появление «девочки-цыганки» в утренних Сырах, «где только фыркали первые автомобили самых работящих обитателей», и через некоторое время убеждается, что «Сыры подходили ей по стилю».
В протяженный, остро драматичный и психологически насыщенный сюжет вырастает история сближения и незадавшейся семейной жизни героя с актрисой, которая стала матерью его двоих детей. Как ему видится, отношения с Катей — «Еленой Троянской» могут быть описаны «в терминологии фаустианы», сам он по мере развития событий «примеряет миф на себя». Художественно нетривиальным, с потенциалом социального обобщения получился портрет по-декадентски эксцентричной светской львицы начала нынешнего века, посещающей выставку современного художника и при знакомстве с героем пишущей свой телефон на гигиенической прокладке: «В ней было всё: порок, лошадиная доза харизмы, шарм и грация молодой соблазнительной самки, чулки, ножки, повороты, злодейские и мистические выражения лица. Она превосходила в очаровании всех женщин Джеймса Бонда вместе взятых. В тот вечер я ее возненавидел (мне пришлось таскаться за ней через толпу, следуя ее капризам, хотя меня она и не звала; она как бы забыла обо мне) и влюбился в нее».
В «жизнетворческом» духе ее сценическая игра продолжается их любовными встречами — «сеансами идолопоклонничества» — в Сырах, где он читал ей Хлебникова, на Черном море, «в богатой буржуазной квартире на Космодамиановской набережной». С горечью повествуя о ее бегстве на Гоа после рождения сына и неостановимом даже после появления дочери разрушении семьи, герой набрасыва-
ет ироничный автопортрет «примерного мужа Эдуарда, на которого я гляжу из настоящего в прошлое с чувством снисхождения и превосходства». Семейная драма осмысляется на пересечении творческой реальности и бытовых эпизодов, в диапазоне от сочиненного им в конце 2006 г. уютно-новогоднего, с использованием «библейских и английских мотивов» стихотворения до своего прихода к жене в роддом с шоколадом — «впоследствии она высмеет этот мой визит к ней с плиткой шоколада».
Поддерживая в собственных глазах репутацию неуемного странника, герой на исходе семейной эпопеи замечает, что «так и не привез в ее дом ни одной вещи», поскольку, умудренный частыми непредвиденными арестами, «привык путешествовать с портфелем, имея там пару белья, партийные бумаги и рукопись, над которой работал». В форме доверительного послания к своим поздним детям Богдану и Александре он с добродушным юмором, без тени мстительности бывшей жене рассказывает о треснувшей семье и о «вашей чудесной маме-кошке, маме-волке», но параллельно, уже для самого себя «исписал множество страниц примерами ее несправедливого отношения ко мне» и даже, специально изучив медицинскую литературу, «определил актрису как психопата группы эпилептоидов». В воображении повествователя дети выводятся из обыденного измерения и кажутся действующими лицами стихийно возникающей мифологии о «глазе Вселенной» и «бездне Хаоса», которые мерцают во взгляде принадлежащего «потустороннему миру» ребенка, о трагической обреченности растущего младенца стать «существом куда более убогим, чем те подключенные к Хаосу и Космосу комочки материи и духа, только что вытащенные из материнской слизи».
Разветвленная структура романа «В Сырах» сфокусирована на хроникальном автобиографическом повествовании, единство которого достигается локализацией магистрального сюжета на пространстве квартиры в московской промзоне, подчас заменяющей герою живого собеседника. Ему представлялось, что после ухода
от жены «в Сырах моя квартира встретила меня простыми запахами бедной жизни. Как бы укоряя, мол, что ты там шляешься, у актрис?! Ты же простой и бедный, здесь твое место». В отличие от последующего романа «Дед» (2014), политическая деятельность персонажа отодвинута здесь на периферию событийного ряда, однако от его бурных похождений, мистических откровений, раздумий о культуре протягиваются ассоциативные нити к дорогому ему амплуа идеолога социальных движений, лидера радикальной партии, который замахивается на международные политические проекты, обдумывает, «куда вести организацию?», режиссирует эпатирующие протестные акции и в целом оценивает новейшую историю России с точки зрения колебаний уровня гражданской активности. На пике семейного кризиса он неотступно «ходил на мои «марши несогласных», где мне могли размозжить голову», а крушение семьи сюжетно ассоциируется с расколом оппозиционной коалиции. Квартира в Сырах выступает не только местом интимных встреч, задушевного общения и уединенного творчества, но и форпостом в политическом и моральном противостоянии мэру Москвы, в ответ на иск которого и опись имущества рассказчик, юродствуя, с вызовом властям «объявил сбор медных денег у населения, желающего помочь мне выплатить «долг» Лужкову».
Квартирант в Сырах познает себя на по-граничье эпатажа, интеллектуальной игры и серьезной культурфилософской рефлексии. Разрыв с женой укрепляет его в пристрастии к политике и партийному строительству, приводит к сочинению альтернативной истории этого брака и изобретению новой маски «Льва Николаевича Лимоно-ва»: «Сколько женщин сменилось за эти годы. Наталья, Лиза, Настик, вот и последняя жена пронеслась мимо, и только партия со мной. Я лег и вдруг развеселился. Улыбнулся в темноте. "Это же ваше бегство в Астапово, Лев Николаевич Лимонов, но вы умнее Толстого, сэр, не стоит дожидаться, пока она превратится в бетонную Софью Андреевну. Э, нет, со мной ваш номер не прошел!
Девку в трусах и лифчике я себе еще не одну найду.."»
Герой Лимонова нешаблонно размышляет о Фаусте как о «религиозном «деятеле», пророке, ересиархе», вычитывает в его судьбе «метафизическую автобиографию Гете» и предваряющую Ницше «ар-хетипическую историю блужданий сверхчеловека». Он различает любопытные для будущего компаративиста фазы собственной рецепции этой книги, которую читал «подростком в Харькове», «голодным юношей-поэтом в Москве», затем «после тюрьмы, уже шестидесятилетним» и «где-то в 1998 году» стал «замечать в себе Фауста». Насыщение романа объемным цитатным материалом, интерпретация «фаустовских деяний» выводят лимонов-ского персонажа к пониманию этой фигуры как необходимой ему социальной и литературной маски: «Фауст понадобился мне, когда я сам оказался на пути превращения в ересиарха, в пророка. В провидца. Летом 2003-го я вышел из лагеря готовым к новой роли». Пребывание в Сырах, травма от измены жены вызвали у него всплеск интереса к Гете, промзона синхронизировалась с ритмами мировой культуры: «В начале XXI века я бродил по старым красным (!) полам, в них щели, и вата из щелей, рабочего дома в Сырах на Нижней Сыромятнической улице, построенного для социалистических пролетариев завода «Манометр» в 1924-м далеком году, и с наслаждением думал, думал, думал об Иоганне-Вольфганге Гете. И о себе. Я — связанный лилипутами, бумажными офицеришками; Гете — гигант, напрягающийся, чтобы разорвать путы. Так видел я себя. Люди меня всё меньше интересуют. Я всё ближе к героям, богам и демонам».
Символическим обобщением как о драматичных перепутьях автобиографического героя-борца, так и о Сырах — пром-зоне, граничащей с небытием и служащей порталом в минувшие времена, становится в образном мире романа пространство заведения «Гладиатор». В восприятии мистически настроенного рассказчика это «место загадочное, непостижимое», «таинственное» из-за своей почти всегдашней закрытости и отъединенности
от окружающего ландшафта. Даже после разового посещения ресторана, где охранник напоминал «египетского бога Анубиса с головой шакала, хозяина царства мертвых», «мистика «Гладиатора» ничуть не рассасывалась». Это сооружение, обнесенное частоколом, который «имитировал римский военный лагерь или гладиаторскую школу», теперь «стоит закрытым и холодным», однако своим воинственным обликом, темнотой «внутреннего дворика с фонтаном» продолжает демонстрировать грозное противление безжалостности исторического времени и разоблачать его относительность. В «Гладиаторе» — этой овеществленной метафоре инобытия — повествователю «почудилась» «волшебная, только моя дверь. То, что там
круглый год мерцали лампочки, заманивало туда выпить и пообедать неизощренные умы. А меня лампочки заманивали дверью в иной мир».
Итак, в романе Э. Лимонова «В Сырах» автобиографический сюжет искусно встроен в историю и мифологию старой московской промзоны, пространство которой составляет предмет социальных и мистических интуиций. Исповедальный дискурс, с присущими письму Лимо-нова поэтикой телесности, откровенными самохарактеристиками, эстетизацией повседневности, обогащается игровым мышлением повествователя — «гения места», неустанно исследующего свои отражения в зеркалах интимного опыта, политики и культуры.
Литература
1. Безрукавая М.В. Романы Э. Лимонова как система сюжетных стратегий // Вестник Башкирского университета. Сер. Филология и искусствоведение. 2015. Т. 20. № 2. С. 1046-1050.
2. Кузьменков А. Дурная бесконечность [Эдуард Лимонов. В Сырах. СПб., Лим-бус Пресс, 2012] // Урал. 2013. № 4 (https://magazines.gorky.media/ural/2013/4/ durnaya-beskonechnost.html).
3. Лимонов Э. В Сырах. Роман в промзоне // URL: https://kniga-online.com/books/ proza/ sovremennaja-proza/14893-eduard-limonov-v-syrah.html (дата обращения: 28.04.2023).
4. Матич О. Эдуард Лимонов: история автора и его персонажа // Октябрь. 2013. № 11 (https://magazines.gorky.media/october/2013/11/eduard-limonov-istoriya-avtora-i-ego-personazha.html).
5. Мильчин К. Вождь по месту жительства // URL: https://www.gazeta.ru/ culture/2012/03/12/a_4087805.html (дата обращения: 28.04.2023).
With a View of the Industrial Zone: E. Limonov's Novel "V Syrah"
Ilya Nichiporov,
Doctor of Sciences in Philology, Professor, Full Professor
Lomonosov Moscow State University
E-mail: il-boris@yandex.ru
The article is devoted to modern literary material — E. Limonov's novel "V Syrah" (2012) as a remarkable and little-studied example of the writer's late autobiographical prose. The image of an old Moscow industrial zone is considered, where social and everyday details receive mythopoetic interpretation. Against this background, the hero's confessional self-disclosure takes place as a thinker, a radical politician, a daring interpreter of world culture, a passionate connoisseur of female physicality. Conclusions about the correlation of social history and personal experience of the narrator characteristic of this work are drawn.
Key words: Limonov, autobiographical discourse, mythopoetics, social mask, life creation.
