CC BY
83
История политической мысли
А. А. Ширинянц
С. П. ШЕВЫРЕВ В ИСТОРИИ СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКОЙ
МЫСЛИ РОССИИ
В статье дается определение истории социально-политической мысли России, рассматривается сущность русского консерватизма XIX в., роль в его развитии С. П. Шевы-рева, которая, по мнению автора, определяется не теорией-афоризмом о «гниющем Западе», приписываемой русскому мыслителю, а его обоснованием необходимости синтеза общечеловеческих ценностей и русской духовной культуры.
Ключевые слова: история социально-политической мысли России, русский консерватизм XIX в., С. П. Шевырев, синтез общечеловеческих ценностей и русской духовной культуры.
Прежде всего, определимся с понятиями. Под «историей социально-политической мысли России» мы понимаем отрасль исторической науки «истории общественной мысли», в силу общности методологии и специфики предмета находящейся на стыке истории и политологии. Одна из дефиниций политологии, в предмете которой тесно переплетены идеи, институты и люди, определяет политическую науку «как изучение того, как люди используют институты, регулирующие их совместную жизнь, и изучение идей, приводящих в движение людей» (см.: Паэнто, Гравитц, 1972, с. 190). Действительно, история политической мысли, другими словами, «критика идей», наряду с политической философией и политической социологией — важнейшая, конститутивная часть политической науки. Известно, что без истории нет теории. Более того, можно утверждать, что в известном смысле история политической мысли — это сама политология, политическая наука, представляющая собой, как и любая наука, массив непрерывно пополняемого и обновляемого научного наследия. С такой точки зрения совершенно справедливым будет следующее умозаключение: с одной стороны, представление о том, что такое история политологии, основано на определенном видении того, что такое политология, с другой — представление о том, что такое политология, определяется тем, как осмыслена ее история.
История социально-политической мысли России — национальная часть особого направления политологии, раскрывающего процесс эволюции мировой политической мысли, политических исследований и научного знания. Как и мировая политическая мысль, по-
© А. А. Ширинянц, 2011
литическая мысль России полиморфна (включает многообразие форм) и полисемантична (имеет многообразие значений, многозначность). Но в русской культуре, в отличие от западной, не было резкого размежевания политической мысли и религиозной традиции. Русская мысль синкретична. Данное обстоятельство привело к тому, что большую часть времени своего существования в России политические идеи развивались не в рационалистическом ключе, а в религиозном, мифологическом, метафизическом, утопическом и т. п., т. е. были тесно связаны с религиозно-философскими размышлениями, историей и литературой, не выделялись из общего контекста общественной, социальной мысли. Поэтому вполне целесообразно обозначать русскую политическую мысль как «социально-политическую».
Имея в конечном счете целью определение роли политических идей в истории русского народа, история социально-политической мысли России представляет собой составляющие эту мысль учения, идеи и т. п. как типологически и хронологически различающиеся, а не как некоторую единую и неизменную определенность. Поэтому объектом истории социально-политической мысли России является генезис русской социально-политической мысли — формирование представлений о мире политики, становление и развитие разнообразных школ и направлений политических исследований, эволюция методологии и приемов изучения социально-политической действительности в России.
Содержательно история социально-политической мысли России выражена в совокупности фактического материала, выводов и оценок, характеризующих достигнутый в тот или иной конкретный период исторического развития России уровень изучения мира политики, т. е. накопленные знания и освоенные способы анализа социально-политической действительности. Эти накопленные знания обычно носят характер фундаментальный и «поисковый». В первом случае они выражаются в сумме устоявшихся знаний, принципов, апробированных на практике и в разных теориях, ставших базовыми, развитых до элементарных простейших понятий, во втором же случае выражаются в гипотезах и проектах, утопиях и антиутопиях.
Еще одна характерная сторона политологического знания, выступающего предметом исследования истории социально-политических учений, как и оценочная сторона этого знания, связана не с прикладной наукой, стремящейся все измерить и подсчитать, а с «критикой идей» — когда теория, руководящая исследованием, направляет интерес на те способы мышления, толкования смысла и ценностные представления, которые лежат в основе политических процессов и структур (см.: Пацельт, 2004, с. 134).
6 _
ЛОЛИШЭКС. 2011. Том Г. № 1
Необходимо отметить, что история социально-политической мысли, будучи частью гуманитарного знания, всегда субъективна и приблизительна, так как исследует не просто историко-политологические факты, представленные в виде особых, имеющих значение для исследователя, идеализированных объектов, но, изучая тот или иной текст или образ (например, смыслообразы «почва», «соборность», «европейничанье», «русофобия» или идеалы-образы России как «Нового Израиля», а Москвы как «Нового Сиона» и «Нового Иерусалима» и т. д.), вторгается в область знаков, символов, значений, смыслов.
Гуманитарный характер политологического знания обусловливает и то, что трудно, а подчас невозможно разделить корпус исследуемых в курсе истории социально-политических учений России текстов на сугубо «научные», «политологические» и «художественные», так как форма и содержание большинства источников, особенно ранних периодов, характерны скорее для художественных и публицистических произведений, чем для научных трактатов. Действительно, большинство политических идей в России не имело четко выраженной концептуальной формы, а имплицитно содержались в образно-символических, аллегорических, легендарно-иносказательных и мифологических текстах. Вплоть до второй половины XIX в., когда начался процесс институционализации политической науки, русские мыслители в своем творчестве не только предпочитали «ненаучные», художественные приемы (метафора, ирония и т. п.), но использовали, прежде всего, дедуктивные, логико-философские и морально-аксиологические подходы к объяснению и оценке окружающей действительности (того, что есть) и идеалов (того, что должно быть). Это еще один аргумент в пользу корректности обозначения русской политической мысли как «социально-политической мысли».
Предметная область исследования истории социально-политической мысли России охватывает различные типы взаимосвязей. Это и взаимодействия политической мысли (существующей в форме тех или иных учений, идей, школ, доктрин, концепций, теорий, наконец, в более общей форме направлений) с религиозной, философской, социологической, правовой, другой гуманитарной и естественнонаучной мыслью, с различными идеологическими формами; это и влияние мифов, утопий (антиутопий) и идеологий на эволюцию политической мысли и их способы отображения мира политики; это и протонаучные образы в становлении политической философии и науки; это и процесс обновления понятийно-категориального аппарата политической философии и науки в различные периоды общественного развития; это и основные этапы и
_ г
ЛОЯИШЭКС. 2011. Том Г. № 1
особенности развития отдельных научных школ, направлений, политических учений; политические идеи и проекты русских мыслителей; общее (универсальное, повторяющееся) и специфичное (уникальное) в развитии русской социально-политической мысли в контексте мировой политологии; роль направлений (течений мысли) и отдельных учений, идей, школ, доктрин, концепций и отраслевых теорий в развитии российской и мировой политической науки и т. д., и т. п.
Критерием выбора творчества того или иного мыслителя, ученого в качестве предмета исследования в рамках истории социально-политической мысли России выступает множество факторов, главными из которых представляются следующие. Во-первых, влияние идей и концепций, теорий и доктрин мыслителя на формирование национальной и этнокультурной специфики политических отношений в России, роль и место его трудов в исследовании характерных черт этой специфики. Во-вторых, степень соответствия рассуждений и теоретических построений того или иного русского мыслителя уровню развития европейской и мировой науки того времени, их включенность в то или иное парадигмальное русло развития этой науки, с одной стороны, с другой — новизна по сравнению с предшествующими теориями и концепциями, оригинальность: а) его размышлений о политической организации и политической жизни общества, о проблемах внутренней и внешней политики; б) его представлений об идеальной политической системе общества и адекватной системе приемов, методов, форм, способов осуществления политической власти в обществе; в) его взглядов о роли и месте России, русской цивилизации во «всемирном воспитании человечества», т. е. во всемирной политической истории, и др. В-третьих, нужно добавить, что интеллектуальная деятельность мыслителя и ученого подчинена определенным нормам (прежде всего, нормам формальной логики), в свою очередь, эти нормы подчинены высшему принципу — принципу долженствования, который конкретизируется в системе человеческих ценностей, в политике — в представлениях о наилучшем (или о лучшем) из возможных устройстве жизни общества и государства. Поэтому степень отнесения политической эмпирии к этим ценностям (религиозным, моральным, «общечеловеческим», «национальным» и др.), а также качество проявления личных ценностных предпочтений в политике (консерватизм, либерализм, радикализм, монархизм, республиканизм, анархизм и т. д.) — немаловажный критерий включения трудов конкретного мыслителя или ученого в предметное поле истори-ко-политологической науки.
Проиллюстрируем сказанное на примере русского консерватиз-
ма, или, иначе говоря, «русского хранительства». При оценке консервативного, «хранительного» варианта социально-политической мысли возникают специфические трудности, связанные с тем, что, в отличие от универсальных и интернациональных идеологий социализма или либерализма, консерватизм всегда представляет собой сугубо национальное явление. На проблему разнообразия конкретно-исторических типов консерватизма накладывается не менее сложная проблема его «трансляции» на инонациональный язык. Об этом хорошо сказал К. Н. Леонтьев: «Охранение у всякой нации свое, у турка — турецкое, у англичанина — английское, у русского — русское; а либерализм у всех один» (Леонтьев, 1993, с. 171). К этому нужно добавить, что русская консервативная традиция не выработала сколько-нибудь устоявшегося, единого философско-политического основания, в рамках которого она могла бы рассматриваться как консолидированное идейно-политическое течение. Видимо, поэтому состав представителей консервативного направления формируется в научной литературе довольно противоречивым образом и часто определяется, скорее, авторскими предпочтениями, чем конкретными теоретическими или историографическими основаниями.
В начале XIX в. европейские устремления мыслящей части русского общества сменились на осознание того, что любые попытки приблизить Россию к европейской цивилизации не должны вести к утрате ее собственных национальных начал и духовных ценностей. «Консервативный разворот» в России ознаменовался переменой европейских приоритетов, источников политической мысли, в которых русские теоретики находили вдохновение для своих консервативных воззрений. От просветительских учителей — Руссо, Гельвеция, Локка, Монтескье, Гердера произошла переориентация на идеи Берка, де Местра, де Бональда, немецких романтиков, Шеллинга и Гегеля. Новым источником становится православная святоотеческая традиция, в которой многие русские консерваторы находили главное вдохновение.
Как известно, инициатором «консервативного разворота» русской социально-политической мысли стал историк и мыслитель Н. М. Карамзин. Карамзинский вариант консерватизма — это не просто прагматически-политическая доктрина, выражавшая интересы лишь узкокорпоративного придворного круга, «официальную догму» и больше ничего (как утверждали многие советские историки), это — начало консервативного направления социально-политической мысли, имевшее огромное влияние в России. Великое значение Карамзина состояло в том, что основанная им консервативная линия русской социально-политической мысли связывалась с выражением особым
_ 9
ЛОЛИТЭКС. 2011. Том 7. № 1
образом понятых «народных интересов», «народности», соотносимых с ценностями национальными — духовными, государственными и религиозными, а не классовыми, сословно-иерархическими, кастовыми. В этом принципиальное отличие русского консерватизма как от восточного (китайской иерархии «тысячи церемоний»), так и от западного консерватизма, особенно английского торизма, отражавшего парламентарно-представительную систему.
Как историк Карамзин всегда обращался к патриоту и никогда — к космополиту, ибо считал, что «истинный Космополит есть существо метафизическое, или столь необыкновенное явление, что нет нужды говорить об нем, ни хвалить, ни осуждать его» (Карамзин, 1993, с. 6). Нужно особо подчеркнуть, что, отстаивая самобытность государственно-политического устройства России, Карамзин ни в коем случае не выступал в качестве «ненавистника Запада». Усилиями ряда ученых, прежде всего Ю. М. Лотмана и Ю. С. Пивоварова, в современной версии истории социально-политических учений Карамзин по праву возглавил перечень отцов-основателей русского политического консерватизма. Однако консервативное творчество ряда других отечественных мыслителей почему-то до сих пор остается за рамками предметного поля историко-политологической науки. При этом в основе такого отторжения обычно лежат известные идеологические стереотипы или недобросовестное исследование корпуса трудов мыслителя.
Покажем это на примере. В свое время с подачи В. Г. Белинского и его последователей всем вдруг стало понятно, что «погодинский клеврет» Степан Петрович Шевырев — педант «Шевырка», один из «холопов знаменитого села Поречья» и апологет уваров-ской формулы «Православие, Самодержавие, Народность» — ничего не сделал для науки. Характерным проявлением живучести подобных идеологических штампов стала статья Е. Евтушенко, в которой наш современник, посвятивший «не раз нещадно измолоченному собратьями по перу за его политические, официально охранительные взгляды» С. П. Шевыреву разухабистое, в корявом стиле известного «Служил Гаврила почтальоном...», стихотворение «Поучатель» («Был Степа Шевырев пиит способистый/... Он лекции читал, ворча и фыркая,/ всех уставал, сам от себя устав, / и стал из Шевырева он Шевыркою/ у студиозусов на каверзных устах.»), проводит прямые исторические аналогии между серединой XIX в. и сталинской эпохой, клеймит почем зря Шевырева — «яростного охранителя устоев империи», заматеревшего «в своем искреннем, а на самом деле недобросовестно разрушительном охранительстве» (Евтушенко, http://www.novayagazeta.ru/data/2005/02/24.html). Более того, стараниями людей очень невнимательно (или, напротив,
очень внимательно, но под определенным, заданным внешними обстоятельствами углом зрения) читавших его статью 1841 г. «Взгляд русского на современное образование Европы» (Шевырев, 1841, с. 219-296), Шевыреву в истории русской социально-политической мысли определили не совсем приличное место кликуши «гниения Запада».
Действительно, в статье аргументация Шевырева разворачивается вокруг доказательства тезиса о духовном кризисе западного мира, об умирании европейской культуры и логически вытекающего отсюда утверждения о самобытности России и ее великой миссии в мире. Но выражения «гнилой Запад» у Шевырева мы не найдем. А найдем мы фразу о прежде «веселом, забавном, простодушном французском водевиле», теперь «смеющемся сквозь слезы и плачущем сквозь смех», изменение характера которого, по мнению Шевырева, стало яркой иллюстрацией «сокрушения» внутреннего бытия французской нации, пораженной недугом старости, нации, в которой коренное, природное чувство веселья оказалось «заедено злым червем, растущим из болезненного гниения жизни» (Там же, с. 266-267.). Именно эту фразу и обширную выписку из работы французского литературоведа Филарета Шаля, которую привел в своей статье Шевырев, его противники-западники во главе с Белинским, а вслед за ними некоторые ученые-исследователи (Славянофильство..., 1991, с. 30) развернули во всеобъемлющую формулу «гнилой Запад», которую якобы изобрел и пропагандировал Шевы-рев.
О таких интерпретаторах в 1873 г. хорошо сказал М. П. Погодин: «Запад гниет — это выражение, употребленное в какой-то статье "Москвитянина" Шевыревым, попалось на зубы западникам, и вот уже лет тридцать как оно переворачивается ими на все стороны, треплется по всем газетам и журналам и подвергается всяким площадным насмешкам и ругательствам. Нет ни одного пошляка, который бы с самодовольством не прокричал: запад гниет, ха-ха-ха! Тридцать лет западники стараются разглашать, что это выражение написано на знамени славянофилов. Старшие западники в жару споров, а младшие по слепой ненависти, никак не хотят до сих пор понять, в каком смысле употреблено было это выражение, или не имеют добросовестности сознаться в опрометчивости своего заключения» (Погодин, 2010, с. 492-493). В ряде случаев по воле таких интерпретаторов Шевырев удостаивался упоминания в истории русской общественной мысли именно и только лишь как автор «теории-афоризма» о гниющем Западе (см., например: Бердяев, 1990, с. 77).
Подобное отношение к Шевыреву, мягко говоря, несправедли-
_ 11
ЛОЛИТЭКС. 2011. Том 7. № 1
во. Во-первых, потому, что об исторических ощущениях «гниения», навеянных западной жизнью и литературой, высказывались многие другие мыслители, и в своих рассуждениях о нравственном кризисе Европы, о тяжелой болезни западного мира Шевырев не был оригинальным. «Идея эта, — отмечал П. Б. Струве, — как достояние русской мысли, конечно, не принадлежит никакому отдельному лицу. Но. она и не есть вовсе, как идея, достояние только русской мысли» (Струве, 1941, с. 247). Во-вторых, предложенное Шевыре-вым решение проблемы соотношения европейского, общечеловеческого и русского, национального, а именно об этом идет речь в его работах, много сложней вульгарных сравнений Запада со «смердящим трупом».
Но образ чинопоклонника и педанта, консерватора-реакционера, одиозного представителя «официальной народности», «ненавистника Запада» на долгие годы заслонил одаренного поэта, талантливого критика, серьезного ученого и педагога, открывшего современникам целый пласт памятников древнерусской письменности, одного из основателей новой для своего времени науки — истории российской словесности.
На самом деле в своих работах Шевырев предстает перед нами как энциклопедически образованный человек, вдумчивый исследователь, блестящий знаток не только культуры и истории Италии, но и всего Запада (включая античный период). Об этом свидетельствует, в частности, хотя бы то, что его труд о «Божественной комедии» Данте — «Дант и его век. Исследование о Божественной Комедии», напечатанный в «Ученых записках императорского Московского университета» в 1833-1834 гг., — до сих пор не утратил своего научного значения (см.: Асоян, 1990, с. 192). И не только в силу затейливости примененных Шевыревым герменевтических приемов или блестящего анализа дантовской политической мифологии, но и в силу продемонстрированного тонкого стилистического сочетания формально-логического и эмоционального способа выражения мысли. Высказывания Шевырева подчас удивляют глубиной проникновения в суть вещей и экспрессией1.
Нужно подчеркнуть, что Шевырев всегда и везде добросовестно работал на благо России, твердо и резко защищая все русское и московское от нападок недоброжелателей. При этом он пропаган-
1 Чего стоит, например, его экспрессивный образ дрожащей руки природы-художницы! «Так как материя мешает совершенству; то природа никогда уже не выдает произведения в том идеале, какой сначала печатлеет Бог; природа действует, подобно художнику, опытному в искусстве, но у которого рука дрожит» (Дант и его век..., 1834, с. 159-160).
12 _
ПОЛИТЭКС. 2011. Том 7. № 1
дировал не гибель «гниющего Запада», а синтез общечеловеческих ценностей и русской духовной культуры.
Отношение Шевырева к проблеме «национального» и «общечеловеческого» хорошо демонстрируют многие его работы, которые были включены в самостоятельный том замечательной «Библиотеки отечественной общественной мысли с древнейших времен до начала ХХ в.» (Шевырев, 2010). Остановимся на трех из них.
Первая — речь Шевырева «Об отношении семейного воспитания к государственному», произнесенная им в торжественном собрании Императорского Московского университета 13 июня 1842 г. Особое внимание в своем выступлении Шевырев уделил «русскому воспитанию». И здесь главным мотивом его рассуждений была связь общечеловеческого и национально-русского: «Воспитание в Русском смысле должно питать тело, душу и дух надлежащею пищею для раскрытия в них слитного человеческого и Русского начала» (Шевырев, 1842, с. 4). Исторически «русское воспитание» вплотную подошло к осуществлению «европейско-русского» синтеза. Вполне солидарно с М. П. Погодиным, рассуждавшим в своих статьях о наступлении нового «национального» периода русской истории, сменившем период «европейский»2, Шевырев указывает на то, что в своем развитии «русское воспитание», как и вся Россия, прошло несколько периодов3, а сейчас находится в начале нового —
2 М. П. Погодин писал в 1841 г.: «С императора Николая... начинается новый период русской истории, период национальный, которому, на высшей ступени его развития, будет принадлежать, может быть, слава сделаться периодом в общей истории Европы и человечества» (Погодин, 2010, с. 242). О концептуальном характере такого заявления говорит и тот факт, что в 1832 г. в своем «Очерке русской истории» Погодин буквально в тех же словах обозначает деление русской истории на европейский и национальный периоды: «Основание Александром первенства России в Европе и окончание Европейского периода Русской Истории. Начало своенародного (национального) периода царствования Императора Николая» (Погодин, 1846, с. 34).
3 В первый период воспитание было почти исключительно семейным. Древняя Русь продемонстрировала «чудное единство. зародыш неприступного могущества нации, когда в каждой семье живет дух целого народа, и когда весь народ сплочен в одну крепкую неразрывную семью!» (см.: Шевырев, 1842, с. 44). В эпоху петровских преобразований «власть государственная сосредоточивает всё, становится образующею силою и вносит общественное, Европейское начало в прежний быт, исключительно семейный. Единство нации и семьи рушится, и внутренняя жизнь их подвергается бесконечно разнообразным влияниям извне» (Там же, с. 45). Все это привело к тому, что «сильное расторжение национального единства, разногласие мнений, разрозненность семей, разнообразие домашних обычаев, смесь воспитаний, метод учения, языков, стали угрожать нам тем, чтобы не оправдался об нас в нравственном отношении тот намек, которым иностранные летописатели средних времен толковали имя Россов, производя его от рассеяния. В самом деле, нам, уже сосре-
_ 13
«европейско-русского»: «В древние времена мы жили дома, у себя, затворясь в своей исключительной народности; в новое время стали жить в гостях у Запада — и продолжаем еще отчасти ту же самую жизнь, но, кажется, уже собираемся, обогащенные избранными сокровищами Европейского просвещения, возвратиться снова к себе, домой, и вступаем в третий период нашего бытия, который должен быть самым полным, вместить в себе древнее и новое и именоваться Европейски-Русским» (Там же, 1842, с. 43).
Вторая работа связана с назначением Шевырева руководителем кафедрой педагогии, образованной в Московском университете в 1851 г. Это — лекция курса «Вступление в педагогию», опубликованная в «Журнале Министерства народного просвещения» в 1852 г. (Шевырев, 1852, с. 9-42). Лекция Шевырева — апофеоз «русскости». Ввиду недавних европейских потрясений он уже не говорит, как это было в 1842 г., о «русско-европейском синтезе» в социально-политическом плане, так как именно здесь явно обнаружились русские национальные преимущества, но верный заявленной когда-то парадигме интегративности смещает акценты в область чисто теоретическую — выступает против разделения единой науки педагогики на науку о воспитании и науку об обучении. «Учение от воспитания и воспитание от учения в строгом смысле отделить нельзя». В широком, «обширном» смысле предмет педагогической науки — воспитание как христианское совершенствование4, в узком, «тесном» смысле — воспитание как «приготовление к самодеятельной жизни человека». А так как «с сердца, собственно, начинается воспитание и кончается головою — учением», идеал воспитания, по Шевыреву, «счастливое сочетание головы и сердца» (Там же, с. 1516).
Третья работа — «Лекции о русской литературе», прочитанные Шевыревым в Париже в 1862 г. и изданные в 1884 г. (Шевырев, 1884). «Лекции о русской литературе» свидетельствуют о том, что позицию Шевырева в 1860-е годы определяло стремление снять в христианском гуманистическом синтезе противоположность древней и новой России, православного просвещения и западного гума-
доточенным в сильное политическое единство на таком огромном пространстве земли, угрожало рассеяние внутреннее, нравственное и умственное, рассеяние мнений» (Там же, с. 46). Как следствие, возникла насущная необходимость систематизировать воспитание на началах национальных и европейских, семейных и государственных.
4 «Афины воспитывали в человеке преимущественно художника, Спарта — воина, Рим — гражданина. Только Христианство в собственном смысле дошло до надлежащего понятия о задаче воспитания: ибо над всеми этими частными задачами утвердило одну общую, именно - воспитание человека» (см.: Шевырев, 1852, с. 21).
14 _
низма. Однако, с точки зрения Шевырева, этот синтез — отнюдь не абстрактная величина, стержнем его является любовь к отечеству и его славе — к неизмеримому Русскому царству, к исполненной исполинского величия России: «Но где же тайна этой неизмеримости, этого исполинского величия России? Она — в самом духе русского народа. Она — только внешнее выражение народной силы... Нам нечего стыдиться этих народных сил, которыми создано внешнее величие России и приобретено такое огромное пространство земли, равное шестой части обитаемого мира. Мы должны всегда возвращаться к сознанию этих сил, в трудные времена жизни, во времена враждебных столкновений с другими народами» (Там же, с. 199). «Прекрасен подвиг гражданина, когда он личную свою славу соединяет с славою отечества. Но умаляет он и себя, и славу свою, когда отделяет их от народа. Это уж — тщеславие» (Там же, с. 202).
В данном случае патриотизм Шевырева не вызывает сомнений. Но, будучи русским патриотом и европейски образованным человеком, он вслед за Карамзиным выступает против крайностей и русофильства, и чужелюбия за соединённую любовь к человечеству и отечеству, потому что «одно без другого не может быть полно. Любовь к человечеству, не применённая к нашим ближним, олицетворяемым для нас в отечестве, перерождается в отвлечённый и праздный космополитизм. Любовь к отечеству, не озарённая светом любви к человечеству, переходит в узкий или квасной патриотизм» (Там же, с. 258-259). Таким образом, место Шевырева в истории социально-политической мысли России определяет не теория-афоризм о «гниющем Западе», а огромный научный и патриотический вклад как в литературоведение и педагогику, так и в теорию и практику русского политического консерватизма, сутью которого является не утверждение узконационального эгоизма, но стремление к синтезу всего лучшего, накопленного человечеством, в российской национальной культуре и политике.
Литература
1. Асоян А. А. «Почтите высочайшего поэта.» Судьба «Божественной комедии» Данте в России. М.: Книга, 1990. 216 с.
2. Бердяев Н. А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века // О России и русской философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М.: Наука, 1990. С. 43-271.
3. Дант и его век. Исследование о Божественной Комедии. Адъюнкт-Профессора С. Шевырева // Ученые записки императорского Московского университета. М.: Университетская типография, 1834. № 5. С. 306- 363; № 6. С. 509-543; № 7. С. 118180; № 8. С. 336-373; № 9. С. 550-575; № 10. С. 117-155; № 11. С. 365-391.
4. Евтушенко Е.. Степан Шевырев. Поэт одной мысли // Новая газета. 2005. 13 января. № 2 // http://www.novayagazeta.ru/data/2005/02/24.html (дата обращения — 21.11.2010).
_ 15
ЛОЛИТЭКС. 2011. Том 7. № 1
5. Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 1. Калуга: Золотая аллея, 1993. 560 с.
6. Леонтьев К. Н. Чем и как либерализм нам вреден // Леонтьев К. Н. Избранное. М.: Рарогъ: Московский рабочий, 1993. С. 169-186.
7. Пацельт В. Й. Методы политической науки // Методические подходы политологического исследования и метатеоретические основы политической теории. Комментированное введение. М.: Российская политическая энциклопедия (РОС-СПЭН), 2004. 220 с.
8. Паэнто Р., Гоавитц М. Методы социальных наук. М.: Прогресс, 1972. 607 с.
9. Погодин М. П. К вопросу о славянофилах // Погодин. М. П. Избранные труды. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. С. 486-510.
10. Погодин М. П. Очерк русской истории // Историко-критические отрывки М. Погодина. М., 1846. С. 19-34.
11. Славянофильство и западничество: консервативная и либеральная утопия в работах Анджея Валицкого: Реферат. сб. / Сост. К. В. Душенко. М., 1991. Вып. 1. 191 с.
12. Струве П. Б. С. П. Шевырев и западные внушения и источники теории-афоризма о «гнилом», или «гниющем», Западе. Изыскания, сопоставления и материалы // Записки Русского научного института в Белграде. Вып. 16-17. Белград, 1941. С. 201-263.
13. Шевырев С. Взгляд русского на современное образование Европы // Москвитянин. 1841. Ч. 1. № 1. С. 219-296.
14. Шевырев С. П. Вступление в педагогию. Первые две лекции // Журнал Министерства народного просвещения. Часть LXXNI. № 1-3. СПб.: В Типографии Императорской Академии наук, 1852. С. 9-42.
15. Шевырев С. П. Избранные труды. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. 680 с.
16. Шевырев С. П. Лекции о русской литературе, читанные в Париже в 1862 году // Сборник отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук. Том XXXIII, № 5. СПб.: Типография Императорской Академии наук, 1884. 280 с.
17. Шевырев С. П. Об отношении семейного воспитания к государственному. Речь, произнесенная в торжественном собрании Императорского Московского Университета Ординарным Профессором Русской Словесности, Доктором Философии и Членом Педагогического Института Степаном Шевыревым. 13 Июня 1842. М.: В Университетской Типографии, 1842. 89 с.
