Научная статья на тему 'С. Э. Зверев. Военная риторика нового времени'

С. Э. Зверев. Военная риторика нового времени Текст научной статьи по специальности «История и археология»

CC BY
446
72
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Текст научной работы на тему «С. Э. Зверев. Военная риторика нового времени»

С.Э. Зверев

ВОЕННАЯ РИТОРИКА НОВОГО ВРЕМЕНИ*

Военная риторика, или военное красноречие, рассматривается в книге как часть «общественной речи», а под общественной речью имеется в виду «совокупность социально значимых родов речи, распространенных на определенном этапе исторического развития» (с. 6). В Средние века к общественной речи были допущены представители исключительно высших, привилегированных сословий: военно-аристократического и духовного. Единственной сферой реализации «права на речь», доступной практически каждому, оставалась духовная речь.

В эпоху Возрождения основной военной силой становятся наемные войска, а войны сделались крайне жестокими и откровенно грабительскими. «Мушкетная пуля поражала не только рыцаря, она поражала всю систему феодальных отношений и, можно сказать, все средневековое религиозное мировоззрение» (с. 9). Все это не способствовало процветанию военной риторики. Ее героический (рыцарский) и религиозный пафос постепенно изживает себя.

Воинский риторический канон, распространенный во времена Средневековья, можно встретить в ранних обращениях к воинам Генриха IV Наваррского. По форме они представляют собой публичную молитву с широким использованием сюжетов и персоналий Ветхого Завета. В рамках этого же канона следует рассматривать и обычай использования армией в качестве военных песен текстов Псалтыри (с. 23). Однако религиозные войны во Франции XVI в. были прежде всего гражданскими войнами, а «гражданская

* Зверев С.Э. Военная риторика Нового времени. - СПб.: Алетейя, 2012. -397 с.

война должна вестись не только военными средствами» (с. 25), поэтому военная риторика у Генриха IV тесно переплетается с риторикой политической. Среди жанровых форм политической и военной пропаганды Генриха IV особое место занимают риторически обработанные прокламации, адресованные уже всем сословиям, а не только привилегированным. «В горниле гражданских войн во Франции возник новый пафос общественной речи - государственный, или военно-патриотический» (с. 26); в другом месте автор именует его «государственно-патриотическим».

Политическая борьба в Англии XVII в. оказалась тесно связанной с борьбой за политические права, поэтому религиозный пафос пронизывает все виды общественных речей этого времени. Деятели эпохи английской революции искали легитимацию власти в Библии. Ветхий Завет предлагает три формы осуществления власти: власть царя, пророческая (священническая) власть, власть «народа Божия». Армия индепентентов считалась защитницей интересов «народа Божия». Однако идея «народа Божия» основывалась скорее на обращении ко временам апостольского служения, чем к ветхозаветной традиции. Ветхий Завет не знал столь широкого распространения дара слова: у древних евреев оно было либо уделом пророков, либо священников или левитов.

Ветхозаветная риторика проникнута прежде всего героико-патриотическим пафосом борьбы малого народа против сильных и многочисленных противников. Именно эти мотивы характерны для военной риторики Оливера Кромвеля. «Солдатская карманная Библия», распространявшаяся в его войсках, - один из первых солдатских катехизисов, имевших целью воспитание высоких морально-боевых качеств войск. Идея религиозного долга стала официальной идеологией армии Кромвеля. Впервые в военной истории заявлено требование к солдату: он должен выполнять свой долг сознательно (с. 42).

Следует заметить, что автор книги цитирует почти исключительно переводную литературу и не особенно вдается в степень достоверности тех или иных исторических текстов. Так, например, изречение: «Уповайте на Бога, но держите свой порох сухим» - он цитирует как исторически достоверное высказывание Кромвеля, хотя оно было приписано ему лишь в 1830-е годы.

Во время Тридцатилетней войны 1618-1648 гг. бросается в глаза «безмолвие» военачальников католического лагеря на фоне

эффективной протестантской риторики. Причиной тому был чрезвычайно пестрый национальный состав имперских войск, а также политическая раздробленность Германии, между тем «национальный пафос общественной речи не может развиться иначе как в централизованном государстве, пройдя предварительно через стадию становления пафоса государственного» (с. 78).

Военное красноречие оскудевает в Европе первой половины XVII в. Религиозный пафос военных речей умер вместе гибелью вождя протестантского лагеря Густава II Адольфа. Ему на смену, казалось бы, должен прийти государственный пафос общественной речи, однако и он не зазвучал на полях сражений европейских войн (с. 79). Одной из причин этого был вновь возобладавший наемный принцип комплектования войск. В абсолютной монархии Людовика XIV государство воплощалось в особе монарха, которому подданные обязаны повиноваться без всяких рассуждений, и вместо общественной речи мы видим лишь «государственный монолог» короля.

В сознании Петра I с юных лет преобладало восприятие войны прежде всего как огромного труда. Отношение к войне как к государственному труду, а не к «славной брани» нашло выражение в военном прагматизме Петра. В годы, предшествующие Полтаве, голос российского военного красноречия звучал преимущественно не на полях сражений, а со страниц воинских артикулов и уставов, причем главной заботой царя было воспитание в солдатах понятия о воинской чести. В тексте русской воинской присяги 1715 г. отчетливо выражен государственный пафос военной риторики.

Религиозный пафос совершенно вышел из употребления в общественной речи Европы середины XVIII в. В военной риторике Фридриха Великого героический пафос вытесняется пафосом государственно-патриотическим. Сам король искал основания легитимности своей власти в долге перед народом и государством, провозглашая монарха «первым слугой своего народа». Со своими речами он обращался преимущественно к командному составу, который должен был донести требования главнокомандующих до солдатской массы. Впрочем, с развернутыми военными речами он выступал лишь в самые важные, судьбоносные моменты, когда от войск требовалось крайнее напряжение сил. Обращение непосредственно к солдатам носило характер краткого ободрения и было очень эпизодично. Военная риторика Фридриха тяготела к воспи-

танию в войсках корпоративного духа; «государство строилось вокруг армии» (с. 152).

Абсолютные и самодержавные монархи не могли выступать носителями национального пафоса, потому что само существование нации предполагает наличие личной политической и экономической свободы. Возникновение и распространение национального пафоса в общественной речи и военной риторике происходит только начиная со времени Великой Французской революции, когда в «Декларации прав гражданина» появляются строки о том, что источником верховной власти в государстве является нация.

«Нацию» автор определяет как внесословную общность, объединенную на основе национально-культурного единства (с. 154). «Нация, как элита народа, очень скоро проявила притязания на власть, и поскольку власть всегда ассоциировалась с правом на голос, то и на участие в общественной речи» (с. 361). Национальный пафос опирается на концепты «отечество», «народ», «родина», «патриот» и «свобода». Политическая риторика была пересажена на военную почву комиссарами Конвента. «Марсельеза» («Песня марсельских добровольцев») звучала в бою как религиозный гимн или молитва в войнах при Старом порядке.

Переходя к рассмотрению Наполеоновской эпохи, автор приходит к выводу, что утверждение национального пафоса в общественной речи неизбежно связано с возникновением и утверждением культа личности, который выступает здесь «точкой приложения силы» пафоса. Между нацией и личностью возникает своего рода симбиоз: нация служит опорой честолюбивых устремлений личности и в то же время разделяет с ней величие, достигнутое личностью с ее помощью. В общественной речи этот симбиоз выражается в потоке восхвалений, исходящих от обоих субъектов симбио-тических отношений и взаимно удовлетворяющих обе стороны (с. 162-163).

Аргументация наполеоновских речей довольно слаба. Все они относятся к разряду вдохновляющих, т. е. воздействующих на эмоционально-волевую сферу личности. «Его воззвания были, по существу, бездуховными; они отлично обслуживали победоносные наступательные кампании, но их эмоционального заряда оказалось недостаточно, когда потребовалось напрячь все духовные силы армии, потребные в трудную минуту для борьбы и спасения» (с. 181). По мере разрастания Великой армии, «идеей», скрепляю-

щей это разноплеменное войско, все более становился авторитет и обаяние личности одного-единственного человека. В обращении к солдатам перед Бородинским сражением мы не найдем ни одного духовного стимула для солдат; полководец говорит лишь о том, что «победа <...> доставит вам изобилие, хорошие зимние квартиры и скорое возвращение домой» (с. 184).

Зато Наполеон был мастером «малых» речевых жанров военной риторики - кратких устных бесед с солдатами. Эти «малые» жанры были едва ли не более эффективны, чем вся наполеоновская пропаганда (с. 184).

В русской армии непревзойденным мастером малых речевых жанров был Суворов. Многочисленные попытки подражать «суворовскому стилю» не имели успеха: «Все великие педагоги создавали исключительно "авторские" системы, эффективные благодаря обаянию личности самого педагога» (с. 215). Религиозно-нравственная аргументация в военное время использовалась Суворовым преимущественно для обуздания кровожадного порыва войска, но не для освящения целей войны (с. 199). Даже апеллируя к религиозному чувству солдат, полководец избегает религиозной лексики и велеречивости стиля. В его «Словесном поучении солдатам» 76% предложений содержат не более восьми слов (с. 212).

Религиозный пафос активно использовался в государственной военной риторике 1812 г., однако он был «мало востребован в военной среде» (с. 222). Вообще же акценты военной риторики 1812 г. постепенно смещались от традиционного для XVIII в. государственно-патриотического пафоса к пафосу национальному. «Мы еще не можем, в силу отсутствия политической свободы у большинства населения, говорить о внедрении этого пафоса в общественную речь Российской империи в целом, но можем наблюдать ростки этого пафоса в воюющей армии» (с. 224).

В речах и манифестах Александра I заметно причудливое смешение взглядов и стилей, характерное для ближайшего окружения царя и всего русского образованного общества начала XIX в. Религиозный, в сущности, средневековый пафос военной речи соседствует здесь с приемами, скопированными с приказов-воззваний Наполеона.

Национальный пафос 1812 г. «не мог со временем не зазвучать диссонансом в общественной речи [самодержавного] государства». Поэтому начиная с зарубежных походов 1813 и 1814 гг. в ри-

торике Александра I заметно нарастание религиозного пафоса, достигшего апофеоза в манифесте 1816 г., и неуклонно усиливавшегося на протяжении всего царствования Николая I. «Дворянство <...> еще во времена Александра I могло выступать в качестве неполноценной, конечно, но все же реальной замены нации <...> Но после выступления декабристов такая возможность для него оказалась утраченной навсегда» (с. 267). Престол вынужден был искать опору в бездуховном по самому своему существу бюрократическом государстве. Героический пафос уступил место смирению, свойственному пафосу религиозному.

В манифестах времен Крымской войны речь идет, как во времена Крестовых походов, почти исключительно о войне в защиту веры. «Фразеология манифестов несколько напоминает славянофильскую, хотя к славянофилам император всегда относился с подозрением, как <...> и ко всему, что не исходило от повелений "начальства"» (с. 262). Привычка к командному монологу простиралась настолько далеко, что за все время царствования Николая I им была предпринята только одна попытка государственного пропагандистского воздействия, широко распространенного в не столь далеком прошлом, в эпоху Наполеоновских войн. Речь идет о прокламации, адресованной болгарам в 1854 г. Однако в приказах военачальников по армии заметно постепенное возрождение национального и патриотического пафоса, а также пафоса героической смерти.

В пореформенной России между государем и нацией, т.е. «интеллектуально и культурно развитой, деятельной частью народа», началась упорная борьба за народ как за основание легитимности власти. Между тем «речь и власть во все времена <... > выступали в качестве синонимов» (с. 309). В этой борьбе государство опиралось на традиционный, но безнадежно устаревший религиозный пафос общественной речи, а молодая нация, естественно, оперировала пафосом национальным. Отголоски этой борьбы можно было видеть и в военной среде.

Это особенно ярко проявилось во время русско-турецкой войны 1877-1878 гг. «Народившаяся русская интеллигенция в этот момент могла претендовать на то, чтобы считаться нацией <... > Идею освобождения "славянских братьев", таким образом, следует рассматривать как пока еще легальное, прикрывавшееся "верноподданнической" фразеологией, средство подчинения интересов

государства требованиям общества в рамках борьбы нации за власть» (с. 287). Автор отмечает возрастание концептов национальной и умаление концептов государственной и религиозной тематики к концу русско-турецкой войны. Русская военная риторика в этот период приобрела ярко выраженное тяготение к диалогу в общении с нижними чинами.

Однако «приобщать широкие слои населения к каким-либо ценностям, кроме религиозных, значило для государства пополнять ряды своего непримиримого противника - нации; значило, фактически, выбивать табурет из-под самого принципа самодержавной власти» (с. 319). Поэтому в русской истории на смену государственному пафосу военной риторики так и не пришел национальный, как это было в Западной Европе, напротив: мы видим возвращение к религиозному пафосу и сохранение его в качестве преобладающего на протяжении столетия. Все материалы государственной пропаганды периода Русско-японской и Первой мировой войн имели выраженную религиозную направленность. И лишь в последнем приказе по армии уже отрекшегося Николая II на первое место выходят «наша Родина» и «любовь к нашей великой Родине».

«Февральская революция была на самом деле революцией национальной; ее голос был <...> голосом образованной, культурной элиты русского народа, т.е. нации. К сожалению, с этой революцией по русской традиции опоздали как минимум на 40 лет» (с. 341). Национальный пафос, только-только начавший звучать в общественной речи после Февральской революции, утрачивал силу и постепенно уступал первенство пафосу классовому или социальному.

К.В. Душенко

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.