CC BY
67
•■р
с <
древних авторов, так и труды по истории, литературоведению, истории искусства и медицины. Книга также снабжена указателем личных имен и топонимов, что при обширности рассмотренного материала представляется не просто желательным, а необходимым.
Янош Геци оставил финал открытым, поставив вопрос о том, какую новую роль отцы церкви могли предложить цветку со столь длинной историей и богатой символикой. Хотелось бы надеяться, что ответ мы получим в новой книге — о символике розы в Средние века.
Валерия Колосова
С.А. Штырков. Предания об иноземном нашествии: крестьянский нарратив и мифология ландшафта (на материалах Северо-Восточной Новгородчины). СПб.: Наука, 2012. 228 с.
Евгений Викторович Платонов
Государственный Эрмитаж,
Санкт-Петербург
В самом конце 2012 г. увидела свет книга, которая, несомненно, будет увлекательным чтением для всех интересующихся народной культурой и фольклором населения Северо-Запада России. Монография С.А. Штыркова, сотрудника Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) и доцента Европейского университета в Санкт-Петербурге, посвящена изучению широко распространенного в крестьянской среде фольклорного мотива литовского нашествия или литовской войны, произошедшей в незапамятные времена и оставившей свой след в виде погребальных памятников, топонимов, святых и почитаемых мест и пр. Нельзя сказать, что предания о литовской войне не попадали в поле зрения исследователей ранее — наоборот, в силу их широкого бытования
и универсальности с ними сталкивался каждый этнограф, сфера интересов которого связана с восточными территориями Северо-Запада. Однако популярность, краткость и малая вариативность предания стала причиной того, что оно воспринималось как некое общее место, ожидаемый и привычный топос каждого опроса. Следствием этого стало отсутствие специальных работ, в которых это предание получило бы всестороннее описание и научно аргументированный анализ.
В предшествующей историографической традиции предания о нашествиях, которые происходили в древние времена, относили к типу исторических преданий и рассматривали их как таковые — в качестве отражения и преломления в фольклоре неких реально произошедших событий. С.А. Штырков ставит вопрос иначе: какую функцию предания о нашествии литвы выполняют в коллективной памяти общины, не что они, а зачем. Причиной такой на первый взгляд неожиданной постановки вопроса стало предварительное изучение морфологии многочисленных преданий о литве, которое показало, что структура фольклорных рассказов не соответствует схемам традиционных народных нарративов о святотатцах и их наказании, и это позволило предположить книжное происхождение преданий о литве.
Другой важной задачей стал поиск вероятных источников преданий в славянской средневековой литературе и восточнохри-стианской агиографической традиции, что дало основание автору затронуть сложную тему влияния письменных источников на региональный фольклор. Этими двумя основными задачами, впрочем, не исчерпывается проблематика исследования: они закономерно влекут за собою целый ряд более частных вопросов, в процессе решения которых из аморфного облика мифологической литвы постепенно выступают наделенные чертами потусторонней, инобытийной силы фольклорные персонажи. Литовское разорение предстает перед нами как некая катастрофа («светопреставление»), в результате которой было уничтожено древнее население края и сформировался тот мир, в котором живут современные крестьяне. Глубина и разносторонность затронутых в монографии вопросов находится на высоком уровне осмысления проблемы культурного ландшафта, который рассматривается как процесс, слепок с культуры местного населения и материал для реализации культурных символов крестьянской общины [Hirsch 1995: 5].
Книга состоит из четырех глав, каждая из которых посвящена отдельному аспекту в изучении поставленной проблемы. В первой главе «Исторические предания и конструирование коллективной памяти» предания о литве анализируются с точ-
ки зрения «сконструированного прошлого». Автор приходит к выводу, что исторические предания и близкие к ним тексты, распространенные в крестьянском фольклоре, мало похожи на научные представления об истории как последовательности взаимосвязанных событий. Исторические предания в большей степени являются этиологическими рассказами о происхождении объекта: в них отсутствует то, что не представлено в современном мире, в современном окружении рассказчика. Этиологические рассказы меняются со временем, на них оказывают влияние городской фольклор, школьные знания, массовая культура, кино и телевидение. Но парадоксальным образом исторические предания не исчезают в результате распространения научных знаний, они не разрушаются с появлением более точной и авторитетной информации, а функционируют параллельно с ней, включая новые действующие лица и обстоятельства. Таким образом, рассказы о литовской войне не являются опосредованным отражением народных воспоминаний о Смутном времени и разорении Северо-Запада шведскими и русскими войсками, то есть их нельзя причислить к таким преданиям, в основе которых лежат конкретные исторические события.
Исходя из этого наблюдения автор приходит к выводу, что предания о литве в фольклоре Х1Х—ХХ вв. не несут субъективную информацию об объективном прошлом, а направлены на объяснение современной действительности, в частности рассказывают о происхождении того или иного ландшафтного объекта. Так, исторические события, которые не привели к образованию ныне актуальных явлений (особо отмеченных ло-кусов, топонимов, ритуальных практик), достаточно редки. «Наивная историография» становится способом объяснения окружающей действительности, из которой выпадают факты и события, не оставившие следа в настоящем.
Вторая глава «Рассказы о наказании святотатцев: фольклорный мотив и нарративная схема» посвящена анализу структуры повествований о литовском нашествии, в частности важному элементу подобных преданий — мотиву ослепления литвы. Слепотой в народных рассказах наказывается тот, кто нарушил какой-либо запрет, ослепление часто становится наказанием святотатцев, покусившихся на предмет с отчетливым сакральным статусом, чаще всего икону. Практически во всех случаях мотив ослепления связан с кощунственными действиями, которые отсутствуют в повествованиях о литве: литва слепнет либо внезапно, дойдя до определенного места, либо зайдя в церковь, что позволяет говорить скорее не о наказании за святотатство, а об окончании литовского разорения.
Другой особенностью рассказов о наказании святотатцев или кощунников, активно бытовавших в современных деревнях до последнего времени, можно назвать то, что речь в них идет о событиях, в той или иной степени современных рассказчику. Поругание деревенских святынь, а равно и неминуемое воздаяние за это происходили на памяти рассказчика с каким-то конкретным человеком, чаще всего односельчанином; повествования об этом насыщены эмоционально и передаются с тем или иным оценочным оттенком, чаще всего осуждающим. События же литовского нашествия помещаются в отдаленной перспективе неопределенного прошлого и не сопровождаются этической оценкой поведения захватчиков, несмотря на то что оно носит ярко выраженные антисоциальные черты. Литва сбрасывает колокола с церквей и часовен, уничтожает или переносит храмы с места на место, убивает взрослых и детей, священников, разоряет деревни, однако эти действия являются для нее нормой, выражая потустороннюю сущность литвы. Поэтому топос ослепления захватчиков оказывается в данной структуре повествования нелогичным — он не является зеркальным, эквивалентным наказанием за антиповедение, не симметричен совершенным кощунственным действиям.
Обособленность фольклорного мотива ослепления литвы заставляет искать его корни в письменных источниках, церковной устной и письменной традициях.
Поиски литературного прототипа отражены в третьей главе монографии «Предание об ослеплении литвы: агиографический сюжет в народной традиции». Анализ христианской литературы позволяет сопоставить предания о литве с распространенными чудесами, происходившими от почитаемых святынь или икон. Типологически близким к фольклорному сюжету оказывается рассказ о чуде от иконы Знамения Божией Матери в Новгороде, вошедший во многие хроники и хорошо известный в древнерусской письменности. Далее автор рассматривает тему слепоты в библейской и агиографической традиции, а также механизмы рецепции этой темы в народной традиции. Для востока Северо-Запада наиболее обоснованным путем проникновения преданий об уничтожении войска литвы стало знакомство со «Сказанием о чудесах от иконы Тихвинской Богородицы», в котором, в частности, повествуется об осаде Тихвинского монастыря шведским войском. В основу его легло «Сказание об осаде Тихвинского монастыря шведами в 1613 г.», созданное в 1658 г.; автором считается иконописец Тихвинского монастыря Иродион Сергиев [Словарь книжников 1998: 425—428]. Отличаясь от более ранних литературных произведений о Смутном времени обилием рассказов о чудесах от иконы
Божьей Матери Тихвинской, повесть носит поучительный характер и имеет целью прославить местночтимую святыню, пробудить в читателе благочестивые настроения, мало сосредотачиваясь на передаче событийной стороны военных действий. Текст повести насыщен молитвами, высокопарными сравнениями, эпитетами и метафорами, описаниями религиозных переживаний, что обусловило популярность «Сказания», в том числе в старообрядческой среде. Большое количество богато иллюстрированных списков с повести создавалось начиная с XVII вплоть до XIX в. Через паломников мотив ослепления литвы распространился и стал реализовываться в преданиях о местных святынях, при этом ослепление литвы стало эквивалентом смерти войска, поскольку мотив слепоты в фольклоре является синонимом перехода в иной мир.
Здесь же С.А. Штырков приходит к важному положению, которое подтверждается изучением исторических источников, описывающих возникновение деревенских святынь в России в XVIII—XIX вв.: начальный импульс почитания и общая канва рассказов о местночтимой святыни задается ее «хранителем», в роли которого может выступать монастырская братия, клир местной церкви или благочестивый мирянин (аналогичные наблюдения в отношении культов местночтимых святых в народной культуре с католическими традициями см. в: [Smith 1990: 329 et seq.]). При этом «метатекст», который в дальнейшем транслируется в качестве народного предания, при каждом его воспроизведении зачастую формируется заново из разрозненных отрывков-эпизодов, не составляющих единого текста вне ситуации рассказывания.
В четвертой и заключительной главе «Средневековые могильники в восприятии крестьян восточной Новгородчины: этиологические рассказы и ритуальные практики» археологические памятники рассматриваются в связи с рассказами о них как о последствиях литовского нашествия. В процессе разворачивания легенды о литве определяющим становится уничтожение прежнего населения края в процессе войны; могилами этих прежних людей часто называются сопки и жальники. Изучение крестьянских практик поминовения на жальниках таких «предков», у которых отсутствует родственная или этническая связь с ныне населяющим территорию поколением, позволяет С. А. Штыркову ввести в научный инструментарий этнографа новый тип предков-покровителей — «забудущих родителей», тогда как ранее жальники считались местом захоронения «за-ложных» покойников, в терминологии Н.К. Зеленина. Существенным отличием «заложных» покойников от «забудущих родителей» является то, что у последних отсутствуют вредоносные намерения в отношении живых людей. «Родители» требу-
ют церковного или мирского поминовения, в связи с чем на жальниках служились панихиды или к ним ходили жители деревни с традиционной поминальной трапезой.
Культ «забудущих» типологически связан с церковным культом неизвестных праведников и, шире, с общим церковным отношением ко всякому усопшему, которого следовало почитать как праведника. Древнерусские церковные правила предписывали почтительное отношение к таким погребениям неизвестных людей: «Аще кости мертвых кто собрав, погребеть, велика се мзда есть»; «Попу над мертвецем быв достоит служи-ти, не во грех бо, яко над святым», — указывалось в средневековых сборниках [Смирнов 1912: 94, 59].
Таким образом, в представленной монографии проведено комплексное исследование фольклорного мотива литовского нашествия в области пересечения интересов фольклористики, антропологии ландшафта и анализа литературных источников, которое позволяет по-новому взглянуть на происхождение, значение и функции преданий о литве в крестьянской культуре.
Отдельно следует отметить наличие в издании приложений: фольклорных текстов о литовском нашествии и текстов из архивных источников, знакомство с которыми не менее увлекательно, чем чтение самой книги.
Небольшим недостатком является то, что очень емкие постраничные примечания вынесены за пределы основного текста, хотя они не просто дополняют или комментируют положения, приведенные автором, но являются самостоятельными и очень насыщенными смысловыми блоками, практически равноценными по содержанию основному тексту.
Библиография
Словарь книжников и книжности Древней Руси. СПб.: Дмитрий Бу-
ланин, 1998. Вып. 3: XVII в. Смирнов С.И. Материалы для истории древнерусской покаянной дисциплины: тексты и заметки. М.: О-во истории и древностей рос. при Моск. ун-те, 1912. (IX. Изложение правилом апостольским и отеческим (Номоканон XVI—XVII в.); XIII. Правило о церковном устроении). Hirsch E. Landscape: Between Place and Space // The Anthropology of Landscape: Perspectives on Place and Space / Ed. by E. Hirsch, M. O'Hanlon. Oxford: Clarendon Press, 1995. P. 1-30. Smith J.M.H. Oral and Written: Saints, Miracles and Relics in Brittany, c. 850-1250 // Speculum. 1990, Apr. Vol. 65. No. 2. P. 309-343.
Евгений Платонов
