CC BY
24
«РЫЦАРСТВО» И «МЕЩАНСТВО» В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ КОНЦЕПЦИИ РОМАНА А. Ф. ПИСЕМСКОГО «МЕЩАНЕ»
Л.Н. Синяков;!
Роман А.Ф. Писемского «Мещане» (1877), предпоследний в ряду романов крупного русского реалиста, носит во многом итоговый характер. Будучи прежде всего социально-философским, роман тяготеет к разрешению социально-исторических и философских проблем. Непосредственным поводом для написания «Мещан» послужило громкое событие - крушение Московского коммерческого ссудного банка в октябре 1875 г. В письме к И.С. Тургеневу от 29 октября (10 ноября) 1875 г. романист сообщает: «Над Москвою разразился страшный удар -лопнул и рухнул коммерческий ссудный банк; открылось безобразнейшее мошенничество, акции все ничего не стоят, да и по вкладам вряд ли получить полную сумму. Я, разумеется, не пострадал, по своему глубочайшему презрению ко всем нашим частным и так называемым общественным учреждениям. Куда я ни покажусь, меня все называют пророком. <...> В ссудном банке проявилось то же самое <...> мошенничество, как и в пьесе моей («Просвещенное время», 1875. -Л.С.)» [Писемский 1936, с. 326]1. Банковский крах не прошел для писателя незамеченным: начатый еще в 1873 г. и брошенный, роман обогащается жизненным материалом. Вызревает основная сюжетная интрига «Мещан» - задевшее практически всех действующих лиц разорение купца-миллионщика Хмурина.
Крах Коммерческого банка был воспринят Писемским как знамение времени: обнаружилась трагическая зависимость частных судеб от безличной и неумолимой силы - процентного капитала. Организующей роман публицистической темой становится тема духовной несвободы человека, подчиненного идее «капитала». В романе «Мещане» эта тема соотносится с социально-философской темой истинных и ложных ценностей, выдвигаемых обществом в конкретных исторических условиях. По мнению современного исследователя творчества Писемского, «если в начале 60-х годов новый тип предпринимателя
1 См. также: [Писемский 1936, с. 325-326, 331, 335].
предстал (в романистике писателя. - Л.С.) лишь как одна из подробностей общей картины жизни - картины разброда, смуты, когда прошедшее уже невозможно, а будущее неясно, то в 70-е годы эта подробность уже претендует на центральное место в изображаемой действительности. Теперь мещанство из эпизода превращается в постоянную, часто ведущую тему почти всех новых замыслов писателя» [Тимофеев 2001, с. 227]. Автор «Мещан» признается в письме от 14 (26) октября 1878 г. к переводчику своих произведений на французский язык Виктору Дерели: «...в конце концов принялся за сильнейшего, может быть, врага человеческого, за Ваала и за поклонение Золотому тельцу, и только в прошлом году был глубоко утешен тем, что мещане и купцы (что под этими кличками я разумею, вы уясните себе из романа моего «Мещане»), мещане и купцы отодвинуты на задний план и в массе случаев опозорены. Открылось воочию всех, что мошенничества разных предпринимателей и поставщиков колоссальны, что торговля идет на постыднейшем обмане; банковские воровства чуть не каждодневно совершались и совершаются, и над всей этой мерзостью, как чистые ангелы, воссияли наши солдаты и офицеры; но довольно, всего не перескажешь, что кипит и волнуется в моей бы уж, кажется, старческой душе!» [Писемский 1936, с. 391-392].
В художественной архитектонике романа «мещанство» и «рыцарство» являются двумя этико-философскими полюсами, которые в конце концов и определяют смысл жизни человека. Мещанство представляет собой идеологию стяжательства, наживы, торжество материального над идеальным.
Понятие рыцарства в романе отсылает не к историко-культурному явлению европейского средневековья, а к вневременной этической философии человека. Рыцарство, по Писемскому, это такое отношение человека к миру, которое подразумевает ответственность человека за свои поступки, способность его к самопожертвованию. В основание понятия рыцарства в романе «Мещане» положена идея отказа от культа «Ваала» во имя вечного, по сути своей евангельского, идеала добра и красоты. По замечанию Н.Н. Грузинской, «в 70-е гг. в творчестве писателя все большую роль приобретает интеллектуальный анализ. <...> Философский характер романов Толстого и Достоевского, появление социального романа в русской литературе 60-х гг. - все это не прошло мимо уже старого мастера. Теперь А.Ф. Писемского интересует мировоззрение героев как таковое, а не только его проявление в поступках. Осмысление проблем современности самим героем стало необходимым элементом в идейном содержании романа» [Грузинская 1965, с. 33].
Главный герой романа Александр Иванович Бегушев - один из последних «лишних людей» в русской литературе. Писемский объясняет,
что Бегушев «принадлежал к тому все более и более начинающему у нас редеть типу людей, про которых <... > можно сказать, что это <... > люди не практические, люди слова, а не дела; но при этом мы все-таки должны сознаться, что это люди очень умные, даровитые и - что дороже всего - люди в нравственном и умственном отношении независимые» [Писемский 1959, с. 70]. Суждение автора о его герое легко соотносится с выводом о социально-философской природе типа «лишнего человека» в романе И.С. Тургенева «Рудин». В прощальном диалоге Рудина с Лежнёвым первый сетует на свою незадавшуюся жизнь, перефразируя высказывание своего литературно-философского предтечи -Гамлета: «Слова, все слова! дел не было!» - на что Лежнев резонно отвечает, что «доброе слово - тоже дело». Лежнев утверждает, что значение рудинского типа в русской жизни 1830-1840-х гг. заключается в способности такого рода людей к страстному отрицанию настоящего, при всей расплывчатости их представлений о будущем. Писемский спустя двадцать лет после публикации тургеневского романа представляет емко выраженный итог развития рудинского типа. Действительно, в современном исследовании о «русском гамлетизме» дается столь же лаконичная, как в романе Писемского, характеристика литературно-исторического типа «лишнего человека»: «.литературный тип, характерные черты которого - чуждость официальной жизни, душевная усталость, скептицизм, рефлексия, разлад между словом и делом, общественная пассивность.» [Левин 1978, с. 216].
В романе Бегушев озвучивает социально-историческую концепцию автора. Она заключается в том, что на смену идее самоотречения пришла идея самоутверждения. Носителями первой выступало «рыцарство», то есть лучшие люди нации - сильные духом, осуществившие прорыв человечества к вершинам культуры; носителями второй идеи стали купец и банкир - две ведущие фигуры процесса капитализации в России 1870-х гг. Бегушев рассуждает о смене исторических парадигм, в результате чего произошла утрата исконных ценностей человеческого общества - добра и красоты. Герой романа убежден, что старые (гуманистические и ориентированные на человека) ценности вытесняются из общественного сознания и замещаются новыми (буржуазными, постгуманистическими, в моральном своем выражении антигуманными). Образом-символом наступления последних времен человечества в представлении Бегушева стала Всемирная промышленная выставка в Лондоне (1863), которой великий современник Писемского Ф.М. Достоевский также придавал символическое значение, назвав здание Выставки из стекла и бетона «хрустальным дворцом». Это понятие в историософской системе Достоевского обозначало опасный сплав позитивизма, «политического»
социализма и атеизма. Герой Писемского, уверенный в том, что все «сплошь и кругом превращается в мещанство», признается: «...после Лондонской еще выставки, когда все чудеса искусств и изобретений свезли и стали их показывать за шиллинг <.> я тут же сказал: "Умерли и поэзия, и мысль, и искусство".» [Писемский 1959, с. 21].
Нравственным судьей, последним «рыцарем» в романе становится Бегушев. Он пытается оценить все происходящее с позиций высшей справедливости.
Для того чтобы читатель поверил в колоссальную нравственную силу Бегушева, при отсутствии каких-либо зримых и убедительных результатов его деятельности, автор скрепляет этот образ моральным авторитетом Герцена1. Имя героя - Александр Иванович Бегушев - представляет собой контаминацию имен и фамилий двух революционных деятелей разных эпох: Михаила Александровича Бестужева (1800-1871) и Александра Ивановича Герцена (1817-1870). В письме к иллюстрировавшему журнальный вариант романа2 М.О. Микешину от 23 февраля 1877 г. писатель настаивает: «.в типе его (Бегушева. - Л.С.), когда будете набрасывать карандашом, постарайтесь сохранить характер лиц Бестужева и Герцена» [Писемский 1936, с. 342-343].
«Герценовское» в Бегушеве, по замыслу автора, должно было подчеркнуть выражаемый героем нравственный тип «рыцаря». В письме к М.О. Микешину от 10 марта 1877 г. романист советует усилить внешнее выражение «рыцарственности» в портрете героя: «И вообще, при очень хорошем думчивом выражении лица Бегушева в фигуре его его как-то мало импозантности, мало барина, то есть того, на что есть прекрасный намек в "Короле Лире". Когда этого несчастного короля в пустыне в рубище встречает одно из действующих лиц трагедии, то восклицает: "Король!" "Почему ты знаешь, что я король?" - спрашивает его Лир. "В тебе есть нечто такое, что говорит, что ты король!"- отвечает ему это лицо. Что барство Бегушева необходимо выразить, это вытекает из внутреннего смысла романа: на Бегушеве-барине пробуются, как на оселке, окружающие его мещане, не будь его, они не были бы так ярки; он фон, на котором они рисуются» [Писемский 1936, с. 347].
1 Об отношении Писемского к Герцену см.: Козьмин Б.П. Писемский и Герцен (К истории их взаимоотношений) // Козьмин Б.П. Литература и история. - М., 1982; Рошаль А.А. Писемский и революционная демократия. - Баку, 1971; Могилянский А.П. Новые данные для характеристики отношения Писемского к Герцену // Рус. литература. - 1966. -- N° 1; Пустовойт П.Г. К вопросу об отношении А. Ф. Писемского к А. И. Герцену // Рус. литература. - 1967. - № 1; Мысляков В.А. Белинский в творческом самоопределении А.Ф. Писемского // Рус. литература. - 1994.
2 Роман печатался в еженедельнике «Пчела» (1877. № 18-49).
Действительно, Бегушев похож на Герцена не только внешне. Герой Писемского исповедует то же неверие в результаты западного прогресса, что и издатель «Колокола». Особенно сильно скептицизм Герцена по отношению к западной цивилизации как к комплексу историко-политических и социально-культурных явлений проявился в его трудах «Письма из Франции и Италии» (1847-1852), «С того берега» (первое издание на русском языке - 1855), «Концы и начала» (1862-1863).
В «Письмах из Франции и Италии» Герцен наблюдает за ходом революционных потрясений 1848 года в Европе. Публицистический цикл Герцена отражает непосредственные впечатления очевидца и, соответственно, разочарование человека, верившего в выдвинутые веком Просвещения гуманистические ценности. Ныне эти ценности попраны торжеством третьего сословия: «Революционеры первой революции (1789 г. - Л.С.) - идеалисты, художники. Мещане с самого появления представляют прозу жизни, домохозяина больше, нежели гражданина <...> Либералы-идеалисты толковали о самоотвержении и презирали на словах, а иногда и на самом деле - пользу; они любили "славу" и не занимались рентой. Буржуазия исключительно занимается рентой, смеется над самоотвержением и хлопочет только о пользе. Те приносили выгоду на жертву идеям, буржуазия принесла идеи на жертву выгодам. Те лили кровь за права - буржуазия теряет права, но бережет кровь. Она эгоистически труслива и может подняться до геройства только защищая собственность, рост, барыши» [Герцен 1956, с. 66].
Вывод об исторической безликости и временной ограниченности буржуазной эпохи повторяется в собрании герценовских писем-статей «С того берега»: «Все мельчает и вянет на истощенной почве - нету талантов. Нету творчества, нету силы мысли <...> блестящая эпоха индустрии проходит, она пережита так, как блестящая эпоха аристократии <...> образ жизни делается менее и менее изящным, грациозным, все жмутся, все боятся, все живут, как лавочники, нравы мелкой буржуазии сделались общими; никто не берет оседлости, всё на время, наёмно, шатко» [Герцен 1956, с. 285].
Книга «Концы и начала» содержит в себе уже не впечатления очевидца событий 1848 года, а зрелые размышления социального философа. Герцен убежден, что абсолютно материальные и утилитарные цели, провозглашенные буржуазной республикой, противоречат идее прогресса. Движение человечества вперед подразумевает, по Герцену, помимо соблюдения социальной справедливости, развитие искусства и культуры, в том числе и культурных запросов человека. То, что происходит в Европе после 1848 года, по мнению публициста, противоположно этому представлению: «Мещанство - идеал, к которому
стремится, подымается Европа со всех точек дна. Эта та «курица во щах», о которой мечтал Генрих IV. Маленький дом с небольшими окнами на улицу, школа для сына, платье для дочери, работник для тяжелой работы, да это в самом деле гавань спасения <...> С мещанством стираются личности, но стёртые люди сытее; платья дюжинные, неказистые, не по талии, но число носящих их больше. С мещанством стирается красота породы, но растет ее благосостояние» [Герцен 1956, с. 470].
«Духовный скиталец» Бегушев страдает тем же неверием в европейский прогресс, что и его реальный прототип: «Бегушев с лихорадочным волнением был свидетелем парижской революции 48-го года; но он был слишком умен и наблюдателен, чтоб тут же не заметить, что она наполовину состояла не из истинных революционеров, а из статистов революции. <... > Вера в Европу и ее политический прогресс в нем сильно поколебалась!..» [Писемский 1959, с. 72]. Так же, как и Герцен, герой Писемского размышляет о победе «третьего сословия» над пролетариатом в июне 1848 года. Его оценки этого исторического катаклизма полностью совпадают с герценовскими. В представлении Бегушева это крупное историческое поражение всей европейской цивилизации, отныне обреченной на угасание: «Таким образом, в Европе для Бегушева ничего не оставалось привлекательного и заманчивого. Мысль, что там всё мало-помалу превращается в мещанство, более и более в нем укоренялась. Всякий европейский человек ему казался лавочником, и он с клятвою уверял, что от каждого из них носом даже чувствовал запах медных пятаков. Вообще все суждения его об Европе отличались злостью, остроумием и, пожалуй, справедливостью, доходящею иногда до пророчества: еще задолго, например, до франко-прусской войны он говорил: "Пусть г-да Кошуты и Мадзини сходят со сцены: им там нет более места, - из-за задних гор показывается каска Бисмарка"» [Писемский 1959, с. 72-73].
Бегушев не согласен променять высшие идеи на земной комфорт -примером этого комфорта является та же «курица во щах», что и в статье Герцена: «Ну, нет!.. Нет!.. Пусть лучше сойдет на землю огненный дождь, потоп, лопнет кора земная, но я этой курицы во щах, о которой мечтал Генрих Четвертый, миру не желаю. <... > Бога на землю! Пусть сойдет снова Христос и обновит души, а иначе в человеке все порядочное исчахнет и издохнет от смрада ваших материальных благ» [Писемский 1959, с. 23-24]. Для Бегушева неприемлем такой порядок мира, при котором результатами интеллектуальных и эстетических усилий всего человечества пользуется «мещанин»: «Великолепные мыслители иссушили свои тяжеловесные мозги, чтобы дать миру новые открытия, а Таганка, эксплуатируя эти открытия и обсчитывая при этом работника, зашибла
и тут себе копейку и теперь комфортабельнейшим образом разъезжает в вагонах первого класса и поздравляет своих знакомых по телеграфу со всяком вздором... Наконец, сам Бетховен и божественный Рафаэль как будто бы затем только и горели своим вдохновением, чтобы развлекать Таганку и Якиманку или, лучше сказать, механически раздражать их слух и услаждать их чехвальство» [Писемский 1959, с. 12].
В самом деле, фразеология Бегушева близка герценовской. Вместе с тем не следует забывать, что мировоззрение Писемского, в целом стихийно-демократическое, тяготело к умеренному либерализму в общественно-политических вопросах. Это вызывало немалое раздражение критиков из революционно-демократического лагеря. Так, Н.В. Шелгунов, рассматривая творчество писателя 1860-х гг., в полемическом раздражении заметил, что считает «талант г. Писемского очень маленьким, а кругозор его очень узким» [Шелгунов 1974, с. 49]. Ведущий критик журнала «Дело» выносит свой приговор: «Г-н Писемский при всех своих способностях далеко не мыслитель, и претензия его рисовать широкие, всероссийские картины вовсе не соответствует его силе анализа и способности понимать верно исторический смысл явлений» [Шелгунов 1974, с. 49]. Разумеется, признание исторической необходимости революционных перемен, которые подразумевались критиком, было чуждо автору «Мещан». Скептицизм Писемского не находил выхода в какой-либо общественно-политической программе. Отсюда распространенный в современной писателю критике тезис о «безыдеальности» его творчества. Например, Н.Н. Страхов утверждает: «Писемский изображал ее (российской жизни. - Л.С.) безобразие и фальшь <... > не сознавая отчетливо, во имя каких идеалов он казнит это безобразие, так что иногда выходило, что безобразие имеет все права существовать, так как оно-то и есть истинное и действительное явление, а все остальное только фальшь и призрак» [Страхов 2000, с. 41].
Однако возражение современников Писемского вызывает скорее не его идеология, а свойственный ему способ художественного изображения. Реализм Писемского исключает авторское вмешательство в воссоздаваемую действительность; этический смысл произведений писателя вытекает из самой реальности текста. По афористичному выражению Н.Г. Чернышевского, «у г. Писемского спокойствие не есть равнодушие» [Чернышевский 1983, с. 196].
Герой Писемского не приемлет того порядка жизни, который он наблюдал когда-то в Европе и который утвердился в России семидесятых годов. На поклонение золотому тельцу пошло дворянство, с которым прежде связывал свои исторические надежды Бегушев: «Я совершенно убежден, что все ваши московские Сент-Жермены, то есть Тверские
бульвары, Большие и Малые Никитские, о том только и мечтают, чтобы как-нибудь уподобиться и сравниться с Таганкой и Якиманкой» [Писемский 1959, с. 13]. Купеческий район Москвы - Таганка и Якиманка - в представлении Бегушева такой же символ нового безыдеального времени, как и Всемирная лондонская выставка: «Таганка и Якиманка -безапелляционные судьи актера, музыканта, поэта; о печальные времена!» [Писемский 1959, с. 12]; «совесть людей становится в руках Таганки и Якиманки» [Писемский 1959, с. 12].
В романе тип дворянина-дельца, «дворянина во мещанстве» воплощен в аферисте князе Мамелюкове, в профессиональном приживальщике графе Хвостикове, в подрядчике на железнодорожном строительстве «полковнике» (чин и мундир были куплены для «солидности») Янсутском. Все эти персонажи объединены жаждой неправедной наживы; нравственные сомнения им чужды. Граф Хвостиков торгует красотой своей дочери Елизаветы Николаевны Меровой, а князь Мамелюков, злостный должник добрейшей сестры Бегушева, скрывается от уплаты по векселям за границей. Бегство, а стало быть, и юридическая неуязвимость Мамелюкова еще раз доказывает, что люди с непоколебимыми правилами дворянской чести, такие, как Бегушев и его сестра Аделаида Ивановна, исторически обречены, а будущее принадлежит титулованным и нетитулованным дельцам разных мастей. «Мещанство» становится главным сословием в российской социальной действительности 1870-х гг., пополняя свои ряды неразборчивым в средствах дворянством и мечтающем о комфорте чиновничеством: вспомним об одном из высших чиновников - тайном советнике Тюменеве.
Общий меркантильный порядок жизни захватил не только исконную для него сферу торга. Выгодными предприятиями, несомненно, являются щедро оплаченный некролог беспутному Олухову, сочиненный «благородным» графом Хвостиковым; женитьба «на деньгах» доктора Перехватова; проценты с сомнительных сделок стряпчего Грохова и т.п. Грубая материальная сила вторгается в частные взаимоотношения людей, заставляя подменять их высокие побуждения расчетом, низводя чувства до уровня торговой сделки. Упования Домны Осиповны Олуховой на бегушевский подарок в виде миленькой дачки, мелькнувшая у нее мысль о наследстве Бегушева, сам брак ее с Олуховым носят меркантильный характер.
Торжествующее мещанство требует особой эстетики - выстраивает свои формы прекрасного, вынашивает свое представление о красоте. Создавая массовую культуру той эпохи, «Таганка и Якиманка» не скупятся на сусальное золото, убогое подражание высокой материальной культуре аристократии. Формируется особенный тип красоты -
неодухотворенной, слишком яркой, кричащей. Такого рода красотой выделяется Домна Осиповна Олухова, цель жизни которой -приумножение капитала. По законам поэтики Писемского, характер героини реализуется в плотном предметном контексте1. Вещи, которые окружают Олухову, ее привычки, вкусы и манеры отражают стремление «казаться», а не «быть», стремление играть чуждую ей социокультурную роль. Дом богатой купчихи украшен «всевозможными выпуклостями», а комнаты «представляли в себе как-то слишком много золота» [Писемский 1959, с. 9]. Одним словом, «во всем чувствовалась какая-то неизящная и очень недорогая роскошь» [Писемский 1959, с. 10].
Автор безжалостно уничтожает иллюзии Бегушева относительно душевной тонкости Домны Осиповны, описывая бытовые мелочи: «Будь он (Бегушев. - Л.С.) менее погружён в свои собственные мысли, он, может быть, заметил бы маленькие, тем не менее характерные факты. Он увидел бы, например, что между сиденьем и спинкой дивана затиснут был грязный батистовый платок, перед тем только что покрывавший больное горло хозяйки, и что чистый надет уже был теперь, лишь сию минуту, что под развернутой книгой журнала, и развернутой, как видно, совершенно случайно, на какой бог привел странице, так что предыдущие и последующие листы перед этой страницей не были даже разрезаны, -скрывались крошки черного хлеба и не совсем свежей колбасы, которую кушала хозяйка и почти вышвырнула ее в другую комнату, когда раздался звонокБегушева» [Писемский 1959. с. 11].
Изучив вещи, которые окружают героиню, автор рассматривает саму Домну Осиповну. Портрет героини обнаруживает в ее характере излишек искусственного, деланного; красота ее поверхностна и, пожалуй, лжива: «.в красоте ее было чересчур много эффектного и какого-то мертво-эффектного, мазочного, - она, кажется, немного и притиралась. Взгляд ее черных глаз был умен, но в то же время того, что дается образованием и вращением мысли в более высших сферах человеческих знаний и человеческих чувствований, в нем не было. Несомненно, что Домна Осиповна думала и чувствовала много. Но только все это происходило в области самых низших людских горестей и радостей. Самая глубина ее взгляда скорей говорила об лукавстве, затаенности и терпеливости, чем о деликатности натуры, способной глубоко чувствовать» [Писемский 1959, с. 11]. Становится понятным, почему Бегушева хозяйка приветствовала «как бы не совсем искренним голосом»: она старалась произвести на именитого гостя впечатление дамы из
1 См. об этом нашу статью: Синякова Л.Н. Вещь и жест в антропологии Писемского // Книга и литература в культурном контексте. - Новосибирск, 2003.
высшего света, то есть солгать. Домну Осиповну выдает и взгляд, и голос, и «быт». Писемский мастерски соединяет психологический анализ с натуралистическим описанием.
Красота купчихи Олуховой являет форму без содержания. Приятель Бегушева Тюменев, любуясь портретом Домны Осиповны, все же замечает: «... черты лица правильные, но склад губ и выражение рта не совсем приятны <... > нет этого доброго, кроткого и почти ангельского выражения, которого так много было у твоей покойной Наталии Сергеевны (подруга Бегушева, идеальный женский образ в романе. -Л.С.)» [Писемский 1959, с. 21]. По сути, Тюменев противопоставил «ангельское» тому, что увидел (земное, приземленное, отчасти даже инфернальное); склад губ изобличает своенравие и скрытую агрессивность изображенного на портрете оригинала.
Бегушев в конце концов осознает чуждость ему Домны Осиповны, которая, спасая капитал, отрекается от бескорыстной любви Бегушева в пользу богатого беспутного Олухова. Когда Домна Осиповна аргументирует необходимость пустить супруга в свой дом тем, что иначе дед-сибиряк лишит того наследства, Бегушев испытывает нравственное потрясение: «Бегушев понимал, что в словах Домны Осиповны была, пожалуй, правда, только правда эта была из какого-то совершенно иного мира, ему чуждого...» [Писемский 1959, с. 98]. Двойственная логика Домны Осиповны (в этой логической системе равноценны денежные и личные отношения) оборачивается двойственной моралью - в жизненной ситуации Олуховой это грозит превратиться в банальный адюльтер. Бегушев же, как человек цельный, отвергает выгоду ради истины, ему претит «ложь - всеобщая, круговая, на которой должна устроиться вся будущая жизнь наша!» [Писемский 1959, с. 98].
В романе «Мещане» два персонажа находятся вне круга лжи: это Бегушев и Мерова. Бескорыстие и наивность Меровой подчеркиваются ее ненаигранной (что сразу разительно отличает ее от ее подруги Олуховой) детскостью. Писемский обращается к М.О. Микешину, просмотрев набросок иллюстрации к роману: «У Меровой не находите ли вы слишком лукавым взгляд ее? Она кокетка, но простодушная» [Писемский 1936, с. 348]. Для писателя важна способность человека к непосредственному переживанию, отсутствие позы, рисовки, ложной значительности. Бегушева и Мерову объединяет умение чувствовать любую фальшь, будь то утрировка купечески пышного наряда Олуховой или суетливость Янсутского, перенесшего свои именины на день раньше ради сановного гостя - Тюменева. Не случайно оба эти персонажа гибнут - им не находится места в новой исторической действительности. Бегство главного героя добровольцем на Кавказ, воссоздающее сюжетное клише
романтической литературы, в сущности является поступком философского самоубийцы: «Закравшаяся мысль идти на войну, буде она разгорится, стала ему казаться единственным исходом из своего мучительного и бесцельного существования» [Писемский 1959, с. 269]. Гибель Бегушева символически отражает суть эпохи: последний «лишний человек» ушел из русской жизни.
Впрочем, проигрывают все - и идеалист Бегушев, и сонм «практических людей», вовлеченных в схватку капиталов и меркантильных интересов. Сходит с ума разоренная Домна Осиповна, безобразнейшим образом погибает ее муж, Мерова скончалась от скоротечной чахотки, пройдоха Грохов умирает от чрезмерного пьянства, оставив своему брату - безвестному дьякону - восемьсот тысяч рублей серебром. Купец Хмурин, центральная фигура в сюжете о крахе акций, осужден, и ему грозит каторга.
Исторический пессимизм автора «Мещан» звучит и в заключительных строках романа, когда Писемский сравнивает ничтожную суету «мещан» с героизмом русских воинов в развернувшейся русско-турецкой войне 1877-1878 гг.: «"Но кто же, кто счастлив из выведенных вами лиц?" - может быть, спросит читатель. По-моему, пока одни Янсутские, Офонькины, Перехватовы и вообще tutti quanti. А что-то там, на далеком юге, происходит?.. Когда я пишу эти последние слова, мороз и огонь овладевают попеременно всем существом моим, и что тут сказать: бейтесь и умирайте, рыцари, проливайте вашу кровь, начиная уже с царственной и кончая последним барабанщиком. История, конечно, оценит ваши подвиги...» [Писемский 1959, с. 338]. Так же, как и автор, видит спасительные начала во вспыхнувшем южнославянском движении его герой Бегушев: «Меня в этой войне одно радует <...> что пусть хоть на время рыцарь проснется, а мещанин позатихнет!» [Писемский 1959, с. 318].
Таким образом, для Писемского эпоха 1870-х годов была эпохой полного забвения высших начал жизни. В социально-историческом плане, как показывает писатель в романе «Мещане», 1870-е годы были временем грандиозных финансовых афер, молниеносных обогащений и таких же молниеносных разорений, сопровождавших процесс становления капитализма в России; главенствующими фигурами в этом процессе, по Писемскому, стали купец и мошенник (чаще просто купец-мошенник). В морально-этическом выражении эпоха 1870-х годов для писателя стала обозначением торжества лжи, триумфа низких страстей. И все-таки писатель в самом прагматизме эпохи пытается найти ростки отрицания этого прагматизма. По Писемскому, ложь никого не спасет, а отрицание лжи непременно выведет к правде. Возможно, для «позднего» Писемского
оказывалась близкой истина Христовых заветов и выход мог быть обозначен в плоскости православного смирения1. Работая над романом, писатель сообщал И.С. Тургеневу: «Что касается до меня, то физически я здоров, но никак нельзя этого сказать про мою умственную и нравственную сторону: ипохондрия мучит меня невыносимейшим образом; не только что не могу писать, но даже от всякого хоть сколько -нибудь умственного занятия чувствую полнейшее отвращение <...> слава Богу, что всё более и более раскрывающееся во мне религиозное чувство еще дает некоторое успокоение и подкрепление моей страдающей душе» [Писемский 1936, с. 335]. Роман «Мещане» доказывает необходимость существования высшей нравственной идеи «от противного».
Социально-философский роман «Мещане» органично входит в русскую литературу 1870-х гг., пытаясь разрешить прежде всего нравственные проблемы современности.
Литература
1. Герцен А.И. Сочинения. В 9 т. - М., 1956.
2. Грузинская Н.Н. Средства раскрытия характера главного героя в романе А.Ф. Писемского «Мещане» // Вопр. лит. и языка. - Томск, 1965.
3. Левин Ю.Д. Русский гамлетизм // От романтизма к реализму. - Л., 1978.
4. Писемский А.Ф. Собрание сочинений: В 9 т. - М., 1959. - Т. 7.
5. Писемский А.Ф. Письма. - М.; Л., 1936.
6. Страхов Н.Н. Литературная критика. - СПб., 2000.
7. Тимофеев А.В. Алексей Феофилактович Писемский // История русской литературы XIX века. 70-90-е годы. - М., 2001.
8. Чернышевский Н.Г. Письма без адреса. - М., 1983.
9. Шелгунов Н.В. Литературная критика. - Л., 1974.
1 В целом о характере религиозности Писемского см.: Дунаев М.М. Православие и русская литература: В 6 ч. - М., 2002. - Ч. 3.
