CC BY
51
К.Кроо (Венгрия)
“РЫЦАРСКИЙ” КОНТЕКСТ РОМАНОВ “РУДИН” ТУРГЕНЕВА И “ИДИОТ” ДОСТОЕВСКОГО
Исследование так называемой “рыцарской” проблематики произведений Тургенева и Достоевского неотделимо от вопросов художественной рецепции Тургеневым и Достоевским романа Сервантеса “Дон Кихот”, и, в частности, его главного героя. В рамках исследования поэтики Достоевского названная тема естественно возникает в связи с интерпретацией романа “Идиот”, и трактуются отзывы и комментарии писателя, касающиеся донкихотской проблематики как в подготовительных материалах к роману, так и в разных местах “Дневника писателя” (см. 1877 — январь, сентябрь). Не перечисляя отдельно специалистов и их работы в данной области1, напомню лишь о том важном заключении, согласно которому в образе Мышкина в “Идиоте”, — помимо прочих гармонично сплетенных интертекстуальных ассоциаций, — синтетизируются в знаковый комплекс образы Христа, “серьезного” Дон Кихота и пушкинского “рыцаря бедного”. С другой стороны, в исследованиях поэтики Тургенева изучение художественных воплощений образа Дон Кихота поставлено в более широкие рамки целого творчества писателя — часто в “гамлетовском” контексте, по тем принципам, которые определяются в работе Тургенева “Гамлет и Дон Кихот”2.
Настоящий доклад посвящается изучению поэтических форм создания интертекстов “серьезного” “Дон Кихота” в “Рудине” и в “Идиоте”, обнаружение которых может пролить свет на некоторые родственные поэтические свойства двух романов, на возможность их параллельного толкования. Сопоставимость двух романных тексту-
альных миров касается аспектов самого структурирования донкихотских интертекстов, функции этих интертекстов и некоторой общности их более расширенного литературно-культурного претек-стуального фона; в связи с этим возникает возможность сопоставительного интерпретирования образов Рудина и Мышкина с точки зрения их принадлежности к определенному типу литературного персонажа. Формирование этого типа проводится в интертекстуальной плоскости в двух романах, и приводит к общим моментам в их сюже-тосложениях. В конечном итоге вытекающее отсюда поэтическое родство двух персонажей затрагивает и жанрообразующие принципы изучаемых произведений.
Но все это лишь о перспективах исследования, которые исчерпать в рамках данного доклада, конечно, невозможно. Далее ограничусь разбором родственного интертекстуального структурирования “серьезного” Дон Кихота в “Рудине” и в “Идиоте”, чтобы позже вывести очертание упомянутых общих поэтических свойств двух романов (в плане персонажа, сюжета и жанра)3.
Обратимся сначала к дон-кихотскому интертексту в “Рудине”, где неточное цитирование из 58-й главы второй части романа Сервантеса по своему содержанию относится к Рудину, покидающему дом Ласунских: «Помните ли вы, — начал Рудин, как только тарантас выехал со двора на широкую дорогу, обсаженную елками, — помните вы, что говорит Дон Кихот своему оруженосцу, когда выезжает из дворца герцогини? “Свобода, — говорит он, друг мой Санчо, одно из самых драгоценных достояний человека, и счастлив тот, кому небо даровало кусок хлеба, кому не нужно быть за него обязанным другому!” Что Дон Кихот чувствовал тогда, я чувствую теперь...». В своем романе Сервантес более подчеркнуто развивает мотив свободы, уточняя его в значении “свободы человеческого духа”4. То, как Дон Кихот в формулирование возвышенного своего идеала свободы и чести вовлекает и упоминание о более прозаичной стороне жизни, ссылаясь на надобность отказаться от всех роскошных сокровищ, тематически подготавливает ответ Санчо. Он, хоть по-видимому и согласен с тем, что прозвучало в лирическом монологе Дон Кихота, считает, что им все-таки следует почувствовать благодарность “за кошелек с двумя сотнями золотых”, который “вроде как успокоительный пластырь” он и носит “возле самого сердца”5. Слова Санчо переосмысляют лирический монолог Дон Кихота, придавая ему иронический, комиче-
ский оттенок, который Тургенев, со своей стороны, не перенимает. Этим он вычеркивает оригинальную двойственность модальности в исходном тексте (см. лирическую возвышенность и тон иронического разоблачения).
Об обдуманности этого вычеркивания свидетельствует то, что другое пояснение отъезда Рудина в романе, в письме героя, проявляется тоже способом конструирования микро-интертекста. Тогда Ру-дин оценивает собственный характер, объясняющий его отъезд, цитируя строку из 10-й строфы восьмой главы “Евгения Онегина”: “Блажен, кто смолоду был молод”. Приведенная строка в тургеневском тексте коннотирована всем оригинальным пушкинским контекстом, поскольку последнее слово Рудина, предшествующее пушкинской строке, это слово “своевременно”, которое имеет свой пушкинский эквивалент в продолжении процитированной строки: “Блажен, кто вовремя созрел”. Как известно, именно своевременность составляет мотив, который по ходу этой 10-й строфы получает трехступенчатое развитие (“Кто в двадцать лет был франт иль хват, // А в тридцать выгодно женат; / / Кто в пятьдесят освободился // От частных и других долгов”, и смысл которого резко переоценивается в следующей, 11-й строфе претекста, когда блаженство перевоплощается в мотив “грустно думать”, а потом выясняется, что именно эта грусть, сознание ритуальности жизни (“Глядеть на жизнь как на обряд”) толкает Онегина на путешествие (“Им овладело беспокойство // Охота к перемене мест”). Через сюжетный мотив отъезда в пушкинском интертексте Рудин поставлен в параллель с Онегиным, вовремя покидающим пространство ритуализированной жизни, в которой участвовать больше он не хочет.
Раскрытие мотивации в пушкинском интертексте радикально противоречит той интерпретации, согласно которой причину отъезда Рудина следует искать в трусости и малодушии героя, и в той его отрицательной черте характера, что у него “от слова до дела еще далеко”. Пушкинский интертекст, ставя Рудина в имплицитную параллель с Онегиным выделяет индивидуальный выбор героя. Валидность этой интерпретации подтверждает другой интертекст — уже указанный донкихотский, который путем элиминации сосуществования двух разных модальностей, сосредоточивает на содержании возвышенного рыцарского идеала Дон Кихота. Согласованность двух интертекстов отражается и в том, что в сервантесовском претексте ли-
рический монолог Дон Кихота оканчивается мотивом блаженства: “Блажен тот, кому небо посылает кусок хлеба, за который он никого не обязан благодарить, кроме самого неба!”6. Мотив неба в интертексте является тематическим отражением величественности рыцарского идеала свободы и чести, проповедником которого выступает Рудин, заимствуя свое слово у Дон Кихота о свободе духа, соответствующего символическому значению неба. Активизируется дословно не процитированный мотив духа из протекста благодаря тому, что в романе “Рудин” как мотив неба, так и родственный с ним сервантес-ский мотив духа — и в варианте души — в разных эксплицитных и имплицитных формах фигурируют выделенными мотивами, означающими поэтичность (см. напр., когда поэт-Рудин говорит открываются “духовные перспективы”, “дух веял всюду”, о Покорском: “он расправлял свои крылья — боже! куда не залетал он! в самую лазурь неба!.. Символизация, сакрализация мотивов неба и духа в романе “Дон Кихот” в указанном месте происходит в рыцарском контексте. В тургеневском интертексте, соответственно поэтическому приему в претексте происходит тоже символизация дороги, по которой ры-царь-Рудин должен идти. Ведь Рудин цитирует роман Сервантеса, как об этом дает знать повествователь, “как только тарантас выехал со двора на широкую дорогу, обсаженную елками”. То, что в оригинальном месте расположено в двух разных нарративных единицах — монолог героя и слова повествователя — в “Рудине” в интертексте составляет единство: слова Рудина только на время обрываются вставленным повествовательным словом, которое таким образом оказывается наравне со словом героя. Этот нарративный прием пере-структурирования устремляет внимание на непроцитированную из претекста часть описания повествования.
Там речь идет о причине бегства Дон Кихота из дворца герцогини: “Как скоро Дон Кихот, освободившись и избавившись от заигрываний Альтисидоры, выехал в открытое поле, то почувствовал себя в своей стихии, почувствовал, что у него вновь явились душевные силы для того, чтобы продолжать дело рыцарства”7. Итак Дон Кихот избавляется от преследующей его любви женщины (Альтисидоры) и освобождается от чего-то, что не дало ему быть “в своей стихии”, т.е. иметь душевную силу “продолжать дело рыцарства”. Читатель знает, что понимает Дон Кихот под прекращением “дела рыцарства” (собственно говоря: под своей бездеятельностью). Своеобразие бездель-
ной жизни состояло в том, что во дворе герцогини Дон Кихот перестал быть сочинителем собственных приключений, он должен был участвовать в таких похождениях, которые были специально придуманы для него другими. Итак сценарий рыцарской деятельности для Дон Кихота написан чужими, в основе первой части уже опубликованного о нем романа, а Дон Кихот на этот раз лишь исполняет роль, предоставленную ему, над которой сочинители этой роли смеются (происходит не что иное, как тематизация иронической модальности). Высвобождение героя из вынужденной ситуации и его избавление от насильственной “любви” равнозначны приобретению им новой возможности не просто продолжать свое “дело рыцарства”, но продолжать его “креативно”, т.е. так, что он сам становится опять автором собственных похождений, сочинителем своих рыцарских дел, в широком смысле слова: поэтом. В этом русле значений Тургенев составляет донкихотский интертекст в своем романе “Рудин”. Интертекст семантически согласован не только с “онегинским” микро-интертекстом, но со всей расширенной и гораздо более общей по своему содержанию “рыцарской” интертекстуальной конструкцией в романе. Ограничусь указанием на то, что к ней принадлежит интертекстуально созданный образ Рудина, поэта-рыцаря-трубадура, поющего свои метафорические песни (см. например, Скандинавскую Легенду); герой является в то же время Ап’ата^ со спиритуальной ориентацией узнать истину, со стремлением интеллектуально и душевно достичь сущности красивого, доброго и правдивого, понять натуру небесной красоты и полноты. Спиритуальная инспирация не исчерпывается таким интеллектуальным источником, который означает немецкая идеалистическая философия. За образом Рудина в интертекстуальном плане стоит средневековый концепт религиозного благоговения перед любовью, которая означает гораздо больше, чем то, что Наталья может понять в Рудине. А Рудин-Дон Кихот должен спастись бегством, от опасения редукции в понимании того, как он призван продолжать свое рыцарское дело. В одном своем аспекте именно это значение покрывает выражение “мыкаться по свету”. Ру-дин, который в интертекстуальном плане в определенном отношении выступает героем “придворного романа”, должен поехать дальше из усадьбы Ласунских по пути собственных рыцарских похождений, в широком смысле слова. Итак донкихотский интертекст в “Рудине” является интертекстуальным узлом (узловым пунктом), в котором
многократно отменяется иронический подход к образу рыцарского героя, вследствие чего усиливается лирическая тональность текста в выражении возвышенности идеала главного героя. С другой стороны, неполная интерпретация возвышенности идеала и носителя этого идеала, Рудина, оценивается как сильная редукция.
Если толковать интертекстуальный образ “серьезного” Дон Кихота в романе Достоевского “Идиот”, не учитывая уже выработанные политические решения в этой области в тургеневском романе “Рудин”, невозможно нарисовать полной картины данной проблемы. Я постараюсь наметить только два взаимосвязанных аспекта сопоставительного изучения оформления “серьезных” донкихотских интертекстов в “Рудине” и “Идиоте”. Первый касается проблемы тематического удвоения, второй — того уже выявленного феномена, что донкихотский интертекст функционирует в качестве узлового интертекста, где соединяются разные виды “рыцарских” интертекстов.
Следует вспомнить, что в указанном месте создания интертекста в “Рудине” изначальная двойственность точки зрения в сервантесовском претексте, ярко выраженная в области модальной двойственности (см. иронию и возвышенный лиризм) вычеркивается, но двойственность в самом романе сохраняется в тематическом плане. В нем сосуществуют две диаметрально противоположные, тематически оформленные оценочные позиции по отношению к Рудину (грубо говоря это отражается в восхищении Рудиным, в его оправдании и в его осуждении). В романе “Идиот” эта тематическая разделенность, восходящая отчасти к двойственной натуре модального мира сервантесовского претекста, в значительной мере обостряется и осложняется. Комичная инкарнация сервантесовского Дон Кихота приобретает тематическое воплощение в форме мотива “идиотизма” Мышкина, а лирический Дон Кихот, верный носитель идеала, в основном акцентируется пушкинским “рыцарским” интертекстом через образ “бедного рыцаря”. Как комический подход, так и лирическая возвышенность образа становятся более эксплицитными по сравнению с романом Тургенева. Это объясняется и тем, что “рыцарские” интертексты тематически выделенно “связываются” — достаточно вспомнить, что Аглая именно по поводу “Дон Кихота”, воскликнула “что нет лучше “рыцаря бедного” (8, 205). Установка на двойственность сервантесовского претекста подчеркивается тем, что раньше Аглая, распознавая в книге, куда она заложила письмо Мышкина, именно
“Дон Кихота”, “ужасно расхохоталась — неизвестно чему” (8, 157). Это значит, что лирические и иронические подходы к образу Мышкина-Дон Кихота в интертексте не нейтрализуются, а как раз наоборот, их столкновение нарративно поддерживается. Столкновение происходит на уровне конфликтного интерпретирования Дон Кихота и “бедного рыцаря” — с одной стороны, в форме удвоения “рыцарского” интертекста, а с другой — в форме подчеркивания амбивалентности самого Дон Кихота, с образом которого тесно связывается и “бедный рыцарь”. Любопытно с этой точки зрения, как Аглая среди веселой компании очень “серьезно и важно” излагает свою лирически-возвышенную интерпретацию “бедного рыцаря”, человека, “способного иметь идеал, во-вторых, раз поставив себе идеал, поверить ему, а поверив, слепо отдать ему всю свою жизнь” (8, 207), но в конце выражения своего уважения Аглая признается в том, что она могла (и читатель видит, что и в момент изображения может) смеяться над Мышкиным, хотя уже полюбила “рыцаря бедного”. В то же время, монолог Аглаи о серьезности образа оценивается повествователем следующим образом: “глядя на нее, даже трудно было поверить, серьезно она говорит или смеется” (там же). Это утверждение совпадает с мнением Мышкина, который, понимая содержание перемены букв А.М.Д. сначала в А.Н.Б., а потом в Н.Ф.Б., раздумывает над тем, “как можно было соединить такое истинное, прекрасное чувство с такою явною и злобною насмешкою?” (8, 209). Аглая позже сама объясняет свою “резкую шутку”, говоря, что она хотела одновременно и “похвалить” Мышкина “заодно” и “заклеймить” его за поведение (8, 360). Двойственность перед нами уже в форме явного тематического конфликта: “похвалить” У8. “заклеймить”.
Однако еще важнее мотив “все знать”. Ведь Аглая хотела не только осудить и оправдать Мышкина, но и показать ему, что она все знает. Именно с этой уверенностью она начинает перечислять герою детали его жизни с Настасьей. Мотив маркирован не только тем, что в романе ярко вырисовывается собирательный образ персонажей-“всезнаек”. Дело в том, что повторение мотива связано с донкихотским интертекстом. Ведь Аглая утверждает, что она знает точно ту “самую тяжелую минуту” жизни Мышкина, в которую он написал ей письмо, заложенное потом в том “Дон Кихота”. “О, если бы вы могли все знать!” (8, 359), — восклицает в ответ Мышкин. Аглая повторя-
ет, — как подчеркивает повествователь: “с новым волнением”, — что она все знает.
И все же, в данной сцене сильно акцентируется то, что Аглая плохо знает то, что “знает”, и что ее понимание обстоятельств очень ограниченное. Обобщается это поэтическое свойство героини в том подозрении Мышкина, что Аглая “может быть действительно даже и теперь не понимающий всех слов ребенок” (8, 358). Мотивы всезнания и неимения достаточного знания последовательно отвечают возникновению донкихотского интертекста и интегрируются в его содержание, ведь сам интертекст призван выразить интерпретеционную компетентность Аглаи, которая проявляется не только в отношении Мышкина, но и в том, как она пользуется “рыцарскими” интертекстами для оформления своего миропонимания. Это тесно связано с тем, как она воспринимает сами претексты. Понимание персонажами — в первую очередь Аглаей — текстов и мира Мышкина отражается в том нарративном структурировании интертекстуального “серьезного” Дон Кихота в образе Мышкина, которое поэтически было реализовано уже в “Рудине” путем вычеркивания из претекста двойной модальности и превращения ее в тематический конфликт. В “Идиоте” двойная модальность поддерживается таким образом, что она разветвляется в двух “рыцарских” интертекстах, в то же время тематический конфликт углубляется, и в конечном итоге донкихотский “рыцарский” узловой интертекст, через мотивы всезнания и незнания, приводит к конструированию сильной метатекстуальной проблематики романа. Все знать означает также и понимать “все слова ” рыцарского претекста. Полнота — это полнота интерпретации.
Примечания
1 Serrano-Plaia A. “Magic” realism in Cervantes. Don Quixote as seen through Tom Sawyer and The Idiot. Berkeley: Univ. of California press, 1970.
2 Ср. специальное исследование философского контекста тургеневской концепции: Турьян М.А. “Гамлет и Дон Кихот” в свете философии скептицизма // Зельдхейи-Деак Ж., Холлош А. (ред.) И.С.Тургенев. Жизнь, творчество, традиции. Доклады международной конференции, посвященной 175-летию со дня рождения И. С. Тургенева, 26-28 августа 1993 г. Будапешт. Будапешт, 1994. С.190- 198. См. указания на специальную литературу, особенно: Kagan-Kans E. Hamlet and Don Quixote: Turgenev’s ambi-
vadent vision. Le Hague etc., 1979; Манн Ю.В. Эпизод из истории вечных образов // Манн Ю.В. Диалектика художественного образа. М., 1987. С.171-188.
3 Мой анализ обоснован более обширным исследованием межтекстуального контекста в “Рудине”, условно названного мною “рыцарским”. Этот контекст я подробно рассматриваю в своей книге, готовящейся к печати (Kroo K. Klasszikus modernvseg. Egy Turgenyev-regeny paradoxonjai. A “Rugyin” nyonrol nyonra. Budapest: Eotvos Kiado, 2002).
4 Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: в 28 т. Сочинения: в 15 т. М.; Л.: Изд. АН СССР. Т. 6. С.335- 336.
5 Ср.: Сервантес Сааведра. М. де. Дон Кихот Ламанческий. Л., 1978. Т. 2. С.407.
6 Там же.
7 Там же.
