CC BY
35
Т.М. Миллионщикова
РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ О ДОСТОЕВСКОМ В ЗЕРКАЛЕ АМЕРИКАНСКОЙ КРИТИКИ
Зарождение американской литературной критики о Ф.М. Достоевском исследователи относят к началу Второй мировой войны. В период между двумя мировыми войнами Достоевский оказался глубоко созвучным современности. В его произведениях стали искать ключ к пониманию исторических судеб России, Западной Европы и всего человечества.
В последние десятилетия XX в. творчество Достоевского находилось в центре внимания американских славистов. Специфической особенностью литературоведения США является наличие разнообразных подходов к интерпретации творчества и личности великого русского писателя. К его произведениям обращались приверженцы психоанализа, компаративисты, а также философская теологическая и экзистенциалистская критика, ведущая традиции исследования творчества Достоевского от русской религиозно-философской критики. В работах о нем обычно исследуются только отдельные произведения или определенные этапы его творческого пути; разрабатываются такие проблемы, как формирование эстетических идей или соотношение романтизма и реализма в творчестве писателя; исследуются и некоторые вопросы, связанные с его местом в русском литературном процессе. Такое многообразие подходов, в частности, обусловлено тем, что американское литературоведение обращается к Достоевскому через многочисленных европейских посредников.
Наиболее значительное влияние на изучение Достоевского в США оказали работы литературоведов, критиков и философов русского зару-
бежья, работы которых были написаны в первые десятилетия XX в., но получившие широкий резонанс лишь к началу 40-х годов, когда были выполнены их переводы на английский язык. После Второй мировой войны на состоянии изучения Достоевского американской русистикой в известной мере положительно отразилось включение в нее видных ученых, эмигрировавших во время Второй мировой войны в США.
В глазах представителей философской критики Достоевский выступает как гениальный выразитель духовного кризиса современного человечества, как писатель-мыслитель, предвосхитивший самые глубокие и важные искания нашего времени. В последние десятилетия особое внимание американских литературоведов, изучающих творчество Достоевского, приобрели вопросы, связанные с политическим развитием современного мира.
Религиозно-нравственные и философские работы составляют самую значительную часть в русском зарубежном достоевсковедении. Эмигрантская религиозно-философская литература о Достоевском продолжила традиции дореволюционной русской религиозной критики - Вл. Соловьева, В.В. Розанова и Д.С. Мережковского, в трактовке которых Достоевский - прежде всего религиозный мыслитель, провозвестник будущего религиозного ренессанса русского народа. Вл. Соловьев отмечал, что на Достоевского нельзя смотреть как на обычного романиста, как на талантливого литератора. В нем есть нечто большее, что «составляет его отличительную особенность и объясняет его действие на других (1, 291). Еще в 1909 г. В. Розанов писал, что «Достоевский совершил свою диалектику не логически, не по схеме, как Платон и Гегель, а художественно: и через это он смешал безобразие и красоту... летите в анархию, летите в небо, летите в Евангелие. Достоевский испепелил своей диалектикой всякое
безобразие и открыл полную свободу, безграничную свободу всякой красоте... Но эта красота так высоко лежит, что ее никто не умеет взять» (2, 542).
Н.А. Бердяев указывал на Достоевского как на одного из глубочайших выразителей религиозной природы русского национального духа. Написанная в эмиграции книга Н. Бердяева «Миросозерцание Достоевского» получила за рубежом самую большую известность, в ней содержится духовный портрет писателя: «Достоевский был не только великий художник, он был также великий мыслитель и великий духовидец. Он -гениальный диалектик, величайший русский метафизик» (3, 7). Идеи
Н. Бердяева развивали многие русские зарубежные философы. Для каждого из них Достоевский прежде всего и главным образом религиозный мыслитель, носитель идеи христианской свободы, писатель, наделенный пророческим даром, реалист в высшем мистическом смысле.
Развернутое изложение христианская концепция Достоевского получила в книге Н.О. Лосского «Достоевский и его христианское миропонимание». Русский философ акцентирует положительное выражение христианского идеала у Достоевского, когда пишет: «В жизни и творчестве Достоевского религиозный идеал святости занимает господствующее положение», и вообще главная цель его книги - «изобразить великие достоинства христианства посредством гения Достоевского» (4, 19).
Американские философы и литературоведы видят заслугу великого русского писателя в создании «христианских трагедий», основанных на мотивах Нового завета, и в изображении смиренных верующих героев, подобных Алеше Карамазову. Трактовка Вяч. Ивановым романов Достоевского как нового в литературе XIX в. жанра «романа-трагедии» послужила отправной мыслью для книги Роджера Кокса «Между землей и небесами. Достоевский и значение христианской трагедии» (5). Исходя из того, что основной типологической особенностью трагедии является изображение «незаслуженного страдания», в центре которой находится образ страдающего Бога, американский литературовед полемизирует с фрейдистскими работами о русском писателе. Р. Кокс видит стихию страдания в романах Достоевского не как патологическую зависимость, а как центральную категорию эстетики христианской трагедии.
Значительное влияние на трактовку произведений Достоевского за рубежом оказывает философия экзистенциализма. Достоевский еще до Второй мировой войны занял определенное место в системе идей создателей современной философии экзистенциализма. На русского писателя стали смотреть как на одного из предшественников экзистенциалистской концепции абсурдности мира и трагизма человеческого существования.
Американский славист Э. Васиолек (6) усматривает в бунте Ивана Карамазова экзистенциалистское неприятие окружающей героя действительности. По мнению другого американского литературоведа Дж. Ги-биана, высказанному в статье «Формы недовольства у Достоевского и Толстого» (7), превращает героя в «деидеологизированного отрицателя общества».
Вокруг наследия Достоевского в последние десятилетия развернулась оживленная дискуссия о проблемах философии истории. Исключи-
тельно большую притягательную силу среди ее участников получила «Легенда о Великом инквизиторе». Поставленные в ней вопросы о конечном развитии человечества и взаимоотношении массы с ее правителями оказались в центре внимания американских критиков.
В книге доктора философии Дж. Стейнера «Толстой или Достоевский: Очерк старой критики» (8) получило развитие подсказанное ему Д.С. Мережковским противопоставление: Л.Толстой и Достоевский: Толстой - эпик, рационалист, носитель идей человеческого прогресса, тогда как автор «Легенды о Великом инквизиторе» - трагик, ясновидец и мыслитель, постигший абсурдность бытия. Дж. Стейнер усматривает аллегорию противостояния двух великих русских писателей в «Легенде о Великом инквизиторе», опираясь также на работы Л.Шестова: Достоевский рассматривается как христианский художник, Толстой - как языческий. Литературовед и литературный критик Филип Рав в эссе «Миф и электростанция» (9) высказывает мысль, что в настоящее время интерес к мифу обусловлен нежеланием общества замечать происходящие в современном мире катаклизмы. «Легенда о Великом инквизиторе» служит поводом изобразить социализм как «тоталитарный строй».
Внимание литературно-критической и эстетической мысли русской эмиграции «первой волны» привлекало творчество Ф.М. Достоевского в сопоставлении с философией Ницше. Проблемы, связанные с ощущением трагизма человеческой жизни - свободы и ответственности, страсти и долга, рассудка и морали, страдания и наслаждения, «демонического» и «божественного», - оказались глубоко созвучны миросозерцанию интеллектуальных кругов русского зарубежья. Литературно-критическая и философская мысль, представленная написанными в эмиграции работами Л.Шестова, Н.Бердяева, Д.Мережковского, Ф.Степуна, П.Бицилли, обратила внимание на сходство проблематики Достоевского и Ницше, отметив своеобразие позиции русского писателя. В работе «Тайна русской революции. Опыт социальной демонологии» Д. С. Мережковский (10) отмечал, что Достоевский «не знал Ницше, даже по имени. Ницше знал Достоевского очень мало. И вот, однако, существуют у них повторения, почти дословные («Человекобог» Достоевского, «Сверхчеловек» Ницше).
Анализируя с позиций экзистенциалистской философии роман «Братья Карамазовы», Р.Метьюсен в статье «Достоевский и Мальро» (11) приписывает проповедь Ницше «все позволено» самому Достоевскому. Янко Лаврин (12) называет Ницше и Достоевского родоначальниками
экзистенциалистской философии, представляющими два ее противоположных полюса. Подробное изложение критических сопоставлений Достоевского и Ницше содержится в книге американской исследовательницы Эдит Клюс «Революция морального сознания. Ницше в русской литературе. 1890-1914» (13). В статье «Образ Христа у Достоевского и Ницше» (14) она отмечает, что отношение между миросозерцаниями двух мыслителей рассматривалось как две стороны метафизического нигилизма Х1Х в., подразумевавшего отрицание религиозных и философско-идеальных ценностей. «Новатор» Ницше отстаивает нигилизм, а «архаист» Достоевский выступал «против» него.
Очень распространена в критической литературе о Достоевском параллель между Ницше и героями-нигилистами Достоевского. Так, еще С. Булгаков обращал внимание на сходство философской личности Ницше с Иваном Карамазовым. Другую точку зрения высказывает Роберт Джексон в статье «Ницше и Достоевский» (15): по мнению американского слависта, Ницше снимает все иллюзии «прекрасной лжи» христианского мифа, а Достоевский вкладывает в них новый смысл и новую жизнь. То есть критика подтверждает идеологическую монологичность и законченность мышления Достоевского и диалогичность Ницше.
С позиций эстетического экзистенциализма рассматривает творчество Достоевского американская писательница и критик Джойс Кэрол Оутс (16). В книге «На грани невозможного» она высказывает мысль, что в романе «Братья Карамазовы» сосуществуют два совершенно разных романа. Первый - «трагический и экзистенциальный», порождающий тревогу, по существу «антироман»; другой - «христианский и комический», светлый и жизнеутверждающий, что подчеркивается оптимизмом финала. Эти романы не создают гармонического единства, причем талант Достоевского наиболее полно проявился в первом из двух романов: в «темном и жестоком».
В работах американских литературоведов метод изучения Достоевского часто «обогащается» приемами символистского или мифологического методов, а в содержательном аспекте начинает выполнять функцию религиозно-философского метода. Такое смешение подходов характеризует монографии Дж. Паничаса «Бремя видения. Духовное искусство Достоевского» (17) и Дж.М. Холквиста «Достоевский и роман» (18) и статью Ю. Глазова (19).
В статье «"Бесы" Достоевского и русская интеллигенция» Ю.Глазов отмечает, что после октябрьского переворота 1917 г. Н.Бердяев
одним из первых увидел в «Бесах» исторические пророчества гения. Однако американский критик не согласен с определенной идеализацией образа Верховенского Бердяевым, с точки зрения которого герой Достоевского был не настоящим дьяволом, а всего лишь одержимым. Глазов не согласен также и с «излишним очернительством» Бердяевым Шатова, «борющегося за истинные идеалы, но трагически связанного с демоническим миром» (19, 310). По мнению американского критика, Бердяев упрощенно трактует такую противоречивую натуру, как Ставрогин, в образе которого, с одной стороны, нашли отражение черты реальных действующих лиц - Бакунина, Спешнева, маркиза де Сада, Стеньки Разина, а с другой - демонических литературных персонажей (Печорина и Демона Лермонтова, Фауста Гёте).
Трактовка образа Ставрогина у Ю.Глазова значительно отличается от интерпретации, предложенной Дж. Паничасом, который, вслед за Вяч. Ивановым видит в этом образе воплощение мирового зла, проявление бесчеловечного сатанизма. Как и Н. Бердяев, Дж. Паничас называет Достоевского «символическим метафизиком», отмечая эсхатологическую тенденцию Достоевского. Стремление писателя выразить неизбежность рокового развития событий отмечают и другие американские литературоведы.
Особое направление в русской эмигрантской религиозно-философской критике составляют работы, авторы которых считают за первооснову художественного творчества Достоевского мифы, в которых усматривается высшая мистическая реальность и христианский смысл его произведений. Г.Флоровский в работе «Пути русского богословия» (20) заметил, что в историю русской философии Достоевский входит не потому, что построил философскую систему (что мало кому на Руси удавалось), но потому, что «широко раздвинул и углубил самый метафизический опыт...» (20, 300). К.Мочульский в вышедшей в 1947 г. в Париже монографии «Достоевский. Жизнь и творчество» (21) - самой обширной и обобщающей работе о Достоевском, развивая идеи Вяч. Иванова, пытается установить в замысле каждого из больших романов русского писателя исходные христианские мифы. Л. А. Зандер в книге «Тайна добра (Проблема добра в творчестве Достоевского)» (22) останавливается на мифе о Земле и целую главу посвящает евангельскому символу «жениха» - Иисусу Христу.
В литературоведении США «мифологическую» основу произведений Достоевского американские литературоведы исследуют в связи с
религией, фольклором или психологией подсознательного. Юнгиано-мифологическая трактовка в сочетании со структуралистским анализом присуща монографии Р. Мэтлоу «"Братья Карамазовы". Романная техника» (23), в которой утверждается, что содержание романа Достоевского является отражением шекспировского «Гамлета», а также мифов об отцеубийстве и возрождении через грех. Архетипическая схема героев Достоевского, построенная в статье Н. Розена «Хаос и женщины Достоевского» (24), объединяет различные персонажи: Ставрогина и Мышкина, Рас-кольникова и Дмитрия Карамазова.
Глубокий символический смысл усматривает Э. Васиолек (6) в противопоставлении детей и взрослых в романе Достоевского «Братья Карамазовы». Писатель начал роман как повествование о детях, несмотря на это, романное действие слабо связано с детьми. Лишь Алеша представляет собой связующее звено между миром детей и миром взрослых, между миром монастыря и миром Карамазовых, который в символической модели Достоевского, проходящей через весь роман, отождествляется с «загоном для скота» - уже в самом названии города «Скотопри-гоньевск» заключен его «топографический символизм».
В работах американских литературоведов исследуются частные проблемы, поставленные в произведениях Достоевского. Так, например, тему детства и связанную с ней проблему взаимоотношений отцов и детей рассматривает Уильям Роу в книге «Достоевский: дитя и род человеческий в его произведениях» (25). С точки зрения американского слависта, писатель вкладывает в свое повествование о детях определенное религиозно-философское содержание. Опираясь на работы В. Зеньковского, - одного из немногих русских мыслителей, разработавших целостную философско-педагогическую систему, У.Роу приходит к выводу, что тема детства у Достоевского сводится к религиозной идее «люди - дети Божьи».
Психоаналитическая трактовка проблемы взаимоотношений детей и родителей в романе «Братья Карамазовы» содержится в монографии Майкла Холквиста «Достоевский и роман» (глава «Как дети становятся отцами») (18). Американский литературовед отмечает, что во время возникновения замысла этого произведения Достоевского занимало детство не столько как утопическое состояние невинности, к которому должны вернуться взрослые, а как противостояние образу жизни родителей. Писатель рассматривал эти две возрастные группы подобно антропологу, изучающему две различные культуры: простое, наивное племя детей,
живущее в доисторических джунглях, и властные суровые взрослые, обитающие по европейскую сторону границы между поколениями. Проблема, поставленная Достоевским в его последнем романе, сводится к вопросу о том, как можно преодолеть этот колоссальный разрыв.
В статье А.Ф. Рудицыной «Преступление и миф: архетипическая модель возрождения в трех романах Достоевского» (26), трактующей творчество великого русского писателя с позиций фрейдистской философии, утверждается, что «на тематические замыслы и композиционные модели романов "Преступление и наказание", "Бесы" и "Братья Карамазовы" повлияла одержимость писателя эстетической и метафизической проблемой насилия» (26, 1065). По мнению автора, тема убийства является «тайником художественного метода» Достоевского. А. Рудицына утверждает, что развитие темы убийства в этих романах отражает архе-типическую схему возрождения через грех, за которым следует или искупление, или страдание, что соответствует «центральному христианскому мифу о человеческом падении и искуплении греха» (26, 1070).
Значительную часть русских зарубежных работ о Достоевском составляют историко-литературные исследования. Интерес к художественной форме произведений Достоевского в критике США обозначился в начале 50-х годов XX в. Первой попыткой доказать, что Достоевский -величайший художник слова, эстетика которого развивается по особым законам красоты, явилась вышедшая в 1923 г. в Берлине книга И.И. Лапшина «Эстетика Достоевского» (27). Позже П. Вейдле в статье «Четвертое измерение. Из тетради о Достоевском» (28) определил эти особые законы красоты, лежащие в основе произведений великого русского писателя как «духовность», «четвертое измерение». И. Лапшин обратил внимание на символическое и фантастическое начала в произведениях Достоевского, на значительную роль в них сновидений и пейзажных зарисовок.
В 60-70-е годы XX в. в США начинают преобладать работы о Достоевском, написанные в духе «новой критики», сосредоточенные на анализе художественной структуры произведений великого писателя. Среди структуралистских работ этого периода наиболее заметна монография Р.Л. Белнепа «Композиция "Братьев Карамазовых"» (29). Произведения великого русского писателя, по мнению Р.Белнепа, построены на основе структурной модели «психологического эксперимента» (термин Д. Чижевского). Структуралистский подход к творчеству Достоевского обнаруживается в статье P.M. Девисона «Двойственность морали в про-
изведениях Достоевского» (30), в которой рассматривается взаимоотношение трех частных структур: внутренних взаимоотношений, сюжета, повествовательной формы.
На американские работы в области поэтики русской литературы сильное влияние оказали работы Р. Якобсона, включившегося в научную жизнь США во время Второй мировой войны, где он более десяти лет участвовал в работе Пражского лингвистического кружка. Он привнес в американскую славистику высокие требования тщательного филологического подхода к тексту.
Важнейшую роль сыграл в этом направлении руководимый А.Бемом «Семинарий по изучению Достоевского» при «Русском народном университете» в Праге, организованный в 1925 г. Среди историко-литературных исследований творчества Достоевского, связанных с пражским семинаром, на первом месте стоят многочисленные работы А.Бема.
Уильям Роу (31) проводит сравнительный анализ композиционных особенностей «Братьев Карамазовых» и «Преступления и наказания». Наиболее интересный пример сходства между двумя романами Достоевского автор усматривает в использовании элементов тройственной композиции. Тройственность распространяется как на композицию каждого романа, так и на отдельные детали, что, по мнению У. Роу, позволяет рассматривать число «три» в качестве «мистического ключа» к композиции «Преступления и наказания» и «Братьев Карамазовых».
В статье «Смысл и символизм имен собственных в "Преступлении и наказании" Достоевского» Э. Броуди (32) продолжает исследование А. Бема. С точки зрения американского ученого, логическая связь личности Раскольникова с его «формальной именной оболочкой» интерпретируется следующим образом: помимо ассоциации с расколом, раскольниками в значении «еретиков» фамилия уже передает угрозу, содержащуюся в его психологии. Как считает американский ученый, «имена собственные помогают Достоевскому достичь органического единства формы и содержания и усилить эмоциональное воздействие повествования». У Достоевского часто в выбранном им имени уже скрывается пружина последующего действия. Поэтому в имени, отчестве и фамилии главного героя критик обращает внимание на аллитерацию «р», подчеркивающую его угрожающий и опасный внутренний характер, поскольку «р» встречается в таких словах, как «угроза», «гроза», «погром», «террор». Достоевскому самим выбором имен удалось проявить особый дар психологиз-
ма и окарикатуривания, он сумел наделить своих персонажей именами, уже давно ставшими нарицательными.
Американский литературовед Сидней Шульц в статье «Окружающая обстановка в "Братьях Карамазовых"»(33) анализирует рассеянные по всему роману Достоевского художественные детали, с помощью которых можно определить, где находятся монастырь, церковь, городской суд, школа, больница, любимый камень Илюшечки Снегирева, где расположены дома персонажей. Статья иллюстрирована планом Скотопри-гоньевска. Различные функции выполняют художественные детали в романе: описания жилищ персонажей, как правило, выявляют неравенство их социально-экономического положения; изображение сходных деталей обстановки подчеркивает духовную близость персонажей. Функциональную нагрузку несут в «Братьях Карамазовых» цвет, температура воздуха и описание погоды.
В аспекте внутренней взаимосвязи отдельных элементов художественных произведений Достоевского к их изучению подходил П.М. Бицилли. В статье «К вопросу о внутренней форме романа Достоевского» (34) он прослеживал внутреннюю связь между сценическими приемами в повествовательной форме романов Достоевского и их сутью как «романов-трагедий». Художественные особенности стиля произведений Достоевского, с точки зрения П.Бицилли, определяются прежде всего диалектичностью мировосприятия и мышления авторского повествования, в которых намеренно сопоставляются иронически-алогичные словосочетания, выражающие контрастность несопоставимых объектов. Внутренней формой романов Достоевского ученый называет драму. Это и определяет их стилистические особенности: напряженность, патетичность повествования, изобилие терминов, относящихся к сценическому искусству, указания на мимику и жестикуляцию персонажей. П. Бицилли отмечает конгениальность Гоголя и Достоевского, свойственную им обоим диалектичность мировосприятия.
А.Бем замечал: «Внимательное изучение отдельных произведений Достоевского показало, что он чрезвычайно восприимчив к чужому художественному творчеству» (35, с.6-7). Для определения степени и характера этого влияния А. Бем пользовался своеобразным критическим методом, который П.Бицилли назвал «методом сличения родимых пятен», а сам автор «методом мелких наблюдений» (там же, с. 7). Все случаи «заимствования» Достоевским у русских писателей А. Бем свел к двум основным типам: «намеренному» и «бессознательному».
В 1979 г. в издательстве Ann Arbor была издана антология «Достоевский и Гоголь» (36), в которую вошли отрывки из произведений Гоголя, а также из «Господина Прохарчина» и «Ползункова» Достоевского. В антологии содержатся литературно-критические статьи о творчестве этих писателей, в частности А.Бема и Д.Чижевского. В первых трех произведениях «Бедные люди», «Двойник» и «Господин Прохарчин», обращаясь к гоголевской натуралистической теме «бедного чиновника», Достоевский использовал сентиментальные и романтические элементы для интерпретации идеалов социалистического утопизма, добившись большой социальной и психологической глубины. Достоевский «исправлял» Гоголя, «очеловечивая» его персонажи и внося психологизм в комическую обыденность бедного чиновника.
1 Соловьев B.C. Сочинения: В 2 т. М., 1988. Т.2.
2 Розанов В.В. На лекции о Достоевском // Опыты. Литературно-философский сборник. М., 1990. Т. 77.
3 Бердяев Н. Миросозерцание Достоевского. Париж, 1968.
4 Лосский Н.О. Достоевский и его христианское миропонимание. Нью-Йорк, 1953.
5 Сох R. Between Earth and Heaven. Shakespeare, Dostoevsky and the meaning of Christian tragedy. New York, 1969.
6 Wasiolec E. <?The Brothers Karamazov» and critics. Belmont, 1967.
7 Gibian G. The Forms of discontent in Dostoevsky and Tolstoy // Comparativists at work. -Waltham (Mass.), 1968, p. 161-165.
8 Steiner G. Tolstoy or Dostoevsky. An essay in the criticism. New York, 1959.
9 P. Rahv. The myth and the powerhouse. New York, 1965, p. 144-174.
10 Мережковский Д. Тайна русской революции. Опыт социальной демонологии, 1939.
11 Matuson R. Dostoevsky and Malraux. //Comparative lit. , Eugene, 1956, vol. 8, №2, p. 97-102.
12 Lavrin J. Dostoevsky. A study. New York, 1947.
13 Clowes W. E. The revolution of moral consciousness Nietzsche in Russian literature. 1890-1914. Northern Illinois univ. press, 1988.
14 Клюс Э. Образ Христа у Достоевского и Ницше. / Достоевский в конце XX века. М., 1996. - С. 471-500.
15 Jackson Robert Louis. Nietzsche and Dostoevsky. Counterpoint the Comparatist. 1982. May. Р. 24-34.
16 Oates J.C. The double vision of «The Brothers Karamazov». // J. of aesthetics a. art criticism, Baltimore, 1968, vol. 27, № 2, Р. 203-213.
17 Panichas G. The burden of vision: Dostoevsky spiritual art. Grand Rapids (Mich.): Eerdmans. 1977.
18 HolquestM. Dostoevsky and the novel. Princeton (N.J.), Princeton univ. press, 1977-Xlll.
19 Glazov Y. The Devils by Dostoevsky and the Russian intelligentsia//Studies in Sov. thought, Dordrecht, 1977, vol. 17, № 4, Р.306-327.
20 Флоровский Г. Пути русского богословия. Париж, 1937.
21 Мочульский К.В. Достоевский: жизнь и творчество. Париж, 1947.
22 Зандер Л. А. Тайна добра (Проблема добра в творчестве Достоевского). Франкфурт-на-Майне, 1960.
23 Matlow R. «The Brothers Karamazov»: Novelistic technique. S.Gravenhage, 1957.
24 Rosen N. Chaos and Dostoevsky women. // Kenyon rev., Gambier, 1958, vol. 20, №2, Р. l22-133.
25 Rowe W. Dostoevsky: Child and man in his works. New York, 1968.
26 Rudicina A. F. Crime and the myth: The archetypal pattern of rebirth in three novels of Dosto-evsky // PMLA (Publ. of mod. language association of America) N.Y., 1972. Vol. 87, № 5. P. 1065-1074.
27 Лапшин И.И. Эстетика Достоевского. Берлин, 1923.
28 Вейдле П. Четвертое измерение. Из тетради о Достоевском. Париж, 1923.
29 Belknap R.L. The structure of «The Brothers Karamazov». The Hague; Paris, 1967.
30 Davison R.L. Moral ambiguity in Dostoevsky. // Slavic rev., Champaign, 1968, vol. 27, № 2, Р. 313-319.
31 Rowe W. W. «Crime and punishment» and «The Brothers Karamazov». // Russ. lit. triquart, Ann Arbor, 1974. N 10. P. 331-342.
32 Brodey E.C. Meaning and symbolism in names of Dostoevsky «Crime and punishment». Names, N.Y., 1979, vol. 27, № 2, Р. 117-140.
33 Schultze S. Settings in «Bratya Karamazovy» // Russ. lit. - Amsterdam, 1986. - Vol. 19, № 3. Р. 291-314.
34 Бицилли П. Избранные труды по филологии. М., 1996.
35 Бем А. Л. У истоков творчества Достоевского. Сборник статей 111. Прага, 1936.
36 Dostoevsky and Gogol: Texts and criticism. Ann Arbor (Mich.), 1979.
