CC BY
22
УДК 394.9
А. Ю. Охотников
Институт археологии и этнографии СО РАН пр. Акад. Лаврентьева, 17, Новосибирск, 630090,Россия
E-mail: tindrum@mail.ru
«РУССКОЕ ЧУДО» И НЕМЕЦКАЯ МАСТЕРОВИТОСТЬ:
ОПЫТ СРАВНИТЕЛЬНОЙ ХАРАКТЕРИСТИКИ ТРУДОВОГО ПОВЕДЕНИЯ В ТРА ДИЦИОННЫХ КУЛЬТУРАХ ЗЕМЛЕДЕЛЬЧЕСКОГО НАСЕЛЕНИЯ СЕВЕРНОЙ КУЛУНДЫ В 1940-1950-е ГОДЫ (ПО ДАННЫМ ПОЛЕВЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ)
Двадцать восьмого августа 2006 г. исполнилось 65 лет со дня опубликования Указа Президиума ВС СССР «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья», послужившего юридическим основанием депортации поволжских немцев в районы Сибири и Восточного Казахстана. К настоящему моменту советские депортации 1940-х гг. рассматриваются в различных исследовательских плоскостях. Прежде всего этот сюжет получил освещение в работах исследователей как аспект деятельности тоталитарного государства, инспирированный военными неудачами и неуспехом национальной политики, и/или вариант репрессий в отношении этнической культуры со стороны культуры тоталитарной [1; 5; 10-13]. Переселения «наказанных народов» рассматриваются также как специфические случаи принудительной миграции [8]. В данной статье депортация поволжских немцев представлена как акт, образующий ситуацию фронтира: носители двух конкурирующих крестьянских (и в случае Сибири - земледельческо-колонистских) культур на долгие годы принуждены существовать в рамках одного хозяйственного механизма -сельской переселенческой общины, функционирующей в условиях советской тоталитарной экономики.
Работы, посвященные макроанализу практик Советского государства, достаточно часто оказываются «в плену» колоссального размаха человеческой активности и под обаянием логики властного механизма, построенного на позитивистских основаниях. Документальные источники, используемые в трудах историков и юристов, изначально информировали государство о «спецконтин-гентах» с точки зрения их политической благонадежности и экономической пользы
для нужд военной экономики. Культурное достояние спецпереселенца само по себе не интересовало спецкоменданта уже в силу его служебных задач.
В публикациях, посвященных исследованию истории отдельной семьи спецпоселен-цев, невозможно обойти тему страданий, унижений и боли. Выход этих коннотаций в исследовательское и художественное пространство оказался возможен лишь в конце 1980-х гг. Таким образом, макро- и микроаналитические исследования принудительной миграции в Советском Союзе содержат «ядерные компоненты», диктуемые объектом исследования, препятствующие изучению культурно-специфических процессов, запущенных государством и отрефлексиро-ванных индивидом. Обращение к мезоуров-ню исследования процесса делает возможным рассмотрение жизни спецпоселенца в контексте реально присутствующих структур повседневности сибирского села, в пределах небольшого историко-культурного ареала и соразмерного количества «действующих лиц», при условной автономии от правовой регламентации и виктимной рефлексии участника событий.
Кулундинская степь, занимающая часть территории нынешних Алтайского края и Новосибирской области Российской Федерации, Павлодарской области Республики Казахстан, с момента аграрной реформы 1906-1911 гг. является приоритетным для земледельческой колонизации регионом Сибири. В первой трети ХХ в. здесь формируются сообщества из переселенцев-славян нескольких миграционных потоков. Именно они в середине XX в. становятся вмещающей этнокультурной средой и референтной группой для депортированного населения из АССР Немцев Поволжья и Калмыцкой АССР.
1818-7919. Вестник НГУ. Серия: История, филология. 2006. Том 5, выпуск 3: Археология и этнография (приложение 1)
© А. Ю. Охотников, 2006
Исследование, на материале которого написана эта статья, проводилось в южных районах Новосибирской области, географически относящихся к северной части Кулун-динской степи. Специфика советской административно-хозяйственной деятельности (в частности, «замыкания» местных путей сообщения на райцентр, приоритет развитию внутриобластных коммуникаций над межрегиональными), отсутствие стратегически важных для государства объектов, значительная удаленность от областного центра, однородная аграрная специализация способствовали превращению Северной Кулунды в своеобразный административно-географический изолят с преобладанием сельской экономики. В 2001-2004 гг. автором были опрошены представители сельских и городских постмиграционных сообществ Северной Кулунды (всего было опрошено более 100 информантов из 13 населенных пунктов - поволжских (более 80 информантов) и сибирских немцев, русских, украинцев, белорусов, проживающих в пяти административных районах Новосибирской области, преимущественно старших возрастов). В результате собрана серия глубинных интервью, отражающих опыт адаптации поволжских немцев к социокультурным условиям сибирского села 1940-1950-х гг.
Наиболее репрезентативна для анализа сельской повседневности основная, жизнеобеспечивающая социокультурная практика крестьянина - его трудовое поведение. При ответе на вопрос, что же отличает немца от русского, респонденты-немцы отметили, прежде всего, «мастеровитость», русские -наряду с «порядком» - «особое отношение к труду». Ответ на вопрос предварялся ремаркой, «что сейчас все одинаковы», т. е. ответы относятся к традиции, а не к актуальному состоянию немецкой и русской культур.
Каждый кулундинский район НСО осенью 1941 г. принял по 500-540 семей немцев Поволжья (2 300-2 500 чел.) 1. Расселение вынужденных мигрантов производилось дисперсным образом (от 2 до 12 семей) на населенный пункт (от 20 до 200 домохозяйств). К осени 1941 г., когда на станции Южно-Сибирской железной дороги прибыли эшелоны с поволжскими немцами, и старожилы, и депортированное население имели минимум контактного опыта, сложившегося в условиях традиционной культуры.
1 ГАНО. Ф. 1030. Оп. 1. Д. 181. Л. 32 - 34.
Этноконтактный опыт. Опыт взаимодействия с немецким населением у жителей переселенческих сел Северной Кулунды был обусловлен наличием немецких колоний, основанных в регионе в 1907-1911 гг., которые к концу 1920-х гг. оформляются в две группы: Купинскую (6 деревень и хутор) [2; 6] и Андреевскую (7 деревень). Население обеих групп колоний обладало сходным культурно-хозяйственным комплексом; при этом купинские колонисты имели родственные, экономические, конфессиональные связи преимущественно с омскими немцами, андреевские немцы ориентировались в большей степени на немецкие колонии Алтая. Среди купинских колонистов преобладали украинские немцы, среди Андреевских - поволжские. На этнокультурную ориентацию колоний повлияла и специфика административного деления западно-сибирских регионов: Купинский
район входил в состав Барабинского округа, Андреевский район - в состав Славгород-ского округа Запсибкрая; в 1937-1944 гг. Андреевский район входил в состав Алтайского края, Купинский район с 1937 г. - в составе Новосибирской области. Удельный вес немецкого населения в масштабе территориальной единицы достигал максимума в Андреевском районе - до 25 % населения. Среди населения кулундинских районов в 1930-х гг. были значительно представлены украинцы (так, в Купинском районе на 1929 г. украинцы составляли 30,6 %, в Юдинском -21,2 %, в Андреевском - 45,6 %, Карасук-ском - 61,1 % населения (подсчитано по: [14]), в пределах 5 % населения находилась численность белорусов; в четырех из пяти районов численно преобладали русские. Казахское население севера Кулундинской степи не превышало 5 % населения.
Прибывшие в сентябре-октябре 1941 г. в кулундинские районы Новосибирской области и Алтайского края немцы на момент депортации проживали в заволжских колониях, возникших в результате вторичной аграрной миграции 1870-1890-х гг. В культурно-хозяйственном отношении поволжские немцы представляли хозяйственнокультурный тип высокотоварного земледелия, с наличием развитого ремесленного производства и промышленной переработки сельскохозяйственного сырья. Немцы составляли большинство населения АССР НП (66,4 %), значительной была численность русских (20,4 %) и украинцев (12 %) [3].
Однако и в немецком Заволжье, и в населенных славянским большинством кулун-динских районах Новосибирской области расселение было компактным, совместное проживание немцев и украинцев, равно как немцев и русских, было редкостью. Смешанные браки среди сельского населения Немецкой Республики были редки, явились следствием процессов секуляризации 1930-х гг. (частично нивелировавшей конфессиональные различия населения) и урбанизации кантональных центров АССР НП. Основными агентами межкультурных контактов оставались мужчины, уходившие на заработок в города (АССР НП) или выезжавшие на районный рынок (немецкие колонии Кулунды). «Отец говорил по-русски. Мама языка не знала. Так и умерла» (Полевые материалы автора, в дальнейшем - ПМА; ЭВВ, немец, 1923 г. рождения; курсив здесь и далее наш. - А. О.).
Женщины немецких колоний вплоть до конца 1930-х гг. не покидали родных мест без сопровождения мужчин. У жительниц колоний, даже прошедших курс русского языка в начальной школе, наступала утрата навыка не только письменной русской речи (привитой весьма слабо), но и устной. Информанты-немки 1910 - первой половины 1920-х гг. рождения русский язык понимают, но по-русски не говорят. Сходную модель русско-немецкого билингвизма, характерную для меннонитских сел Алтая, упоминает С. В. Соколовский. «Предпосылки ослабления этноизолирующего барьера по отношению к окружающему украинскому, а позднее и русскому населению... были связаны, главным образом, с обслуживанием товарного производства. Система льгот. а также преимущественно компактное расселение ограничивало контакты сферами рынка и найма сезонных работников. В силу этого русско-немецкий билингвизм распространялся в среде экономически активного населения и охватывал, главным образом, мужскую часть населения» [9].
В связи с военно-мобилизационными мероприятиями - призывом в РККА - 60-80 % мужчин призывного возраста (или 35-40 % мужского населения района) и трудармию (более 50 % мужчин из депортированного контингента) и, соответственно, убылью основных носителей актуального контактного опыта, межэтническая коммуникация в местах высылки оказалась еще более затруднена.
Информанты-немцы вспоминают множество трагикомичных и драматических ситуаций, возникших в результате обычного непонимания. «Старуха одна пошла по квитанции зерно (взамен сданного на Волге) получать. А его кладовщик, старик по фамилии Прокопьев, выдавал. Ну и пришла она к нему: “Прокоп, тавай женица!” Смеху было...» (ПМА, ЭОС, немец, 1922 г. р.). «Нас с братом поставили по малолетству помощниками на трактор. Тракторист был русский, а мы тогда толком ничего не понимали - он нам объяснял, объяснял - потом орать начал, за палку схватился... Ну, мы думали - убить хочет, в кусты от него убежали. Потом председатель подъехал, на тракториста наорал и нас из кустов вытащил...» (ПМА, ГМИ, немец, 1932 г. р.).
В результате оставшимся в деревне военной поры женщинам и подросткам пришлось опираться на стереотипы, как уже существовавшие в традиционной культуре, так и формирующиеся советской пропагандой военного времени.
В процессе воспитания и поволжскому немцу, в особенности потомку сибирского колониста сообщался гораздо более полный образ русского, нежели славянину-кулун-динцу - образ немца. Высказывания информантов из славянских диаспор Кулунды о немцах опираются в основном на личный опыт сотрудничества и соседства, нежели на традиционное описание.
Нелепый и ужасный: образ русского в традиционной культуре российских немцев. «Когда Господь Бог создавал людей, за русского он принялся с похмелья. Лепил-лепил, а он все разваливается. Вздохнул Бог, достал веревочку, перевязал русского и сказал: “Gehst Du im Welt, Russopaеndl!”». Это присловье (в нескольких вариантах), характерное для немецкого населения всех административных районов Северной Кулунды, выражает основной негативный гетеростереотип в отношении русских: неаккуратность, неряшливость, недисциплинированность. Russopaеndl (буквально «русский отвес») - пеньковая веревка, которой «на скорую руку» подпоясывали верхнюю одежду грубого кроя славяне-сибиряки. Кулун-динскими немцами эта идиома используется в значении «недотепа», «неумеха». Русским пугали маленьких детей («Придет Russe с огромным мешком, тебя в мешок кинет и уйдет») - второй по частоте упоминаний негативный стереотип - «склонность к во-
ровству». Опасный дикарь, трикстер - вот лейтмотив исходной информации о русских крестьянах, которой обладали немцы в сибирской деревне 1940-х гг.
Любители мучного и враги: образ немца в русской крестьянской культуре. Довоенное прозвище сельского немца, использовавшееся в с. Антоново украинскими соседями немецких колонистов, - «штрули» (от Strudel - пирог с фруктовой / ягодной начинкой), отражает пристрастие к мучной пище. «Мы не “картофельники”, мы - “мучники”». Кухня российских немцев содержит большое количество первых блюд, кисломолочных продуктов, обилие мучных изделий.
Мощное воздействие антинемецкой пропаганды времен Великой Отечественной войны имело весьма трагичное продолжение в судьбах высланных поволжских немцев. «Как приехали сюда - сбежались все как на смотрины: “Козлов немку везет!”. Как на диковинку смотрели. Они думали, двухметровые руки, ноги, рожки» (ПМА, КГС, немка, 192S г. р.). Рефлексия по поводу трагичной судьбы российского немца, размышления по поводу роли немецкого народа во Второй мировой войне - часто упоминаемый сюжет в рассказах немецких информантов. «И тех, и тех жалко было» (ПМА, КГС, немка, 192S г. р.). «А мне неприятно, что немцев показывали всегда дураками. И если убивают кого в кадре, то это немец». «Русские ребята кричали:
“Ура! Наши победили!” А мы молчком сидели, унижение чувствовали. Ничего себе -немца убили! Резануло - чуть не до слез. Как-то так странно было - и те наши, и эти наши. Все равно нравилось и все равно в кино ходили» (ПМА, ДВИ, немец, 1959 г. р.). Несмотря на усердие, информаторам НКВД удалось выявить очень небольшое количество высказываний прогерманского характера - гораздо более отчаявшиеся, полуголодные трудармейцы и спецпоселенцы уповали на Бога и скорейший конец войны. «Свои высказывания Гоар подкрепляет ссылкой на бога. Гоар организовал в общежитии пение религиозных молитв с немецкой молодежью. В конце каждой молитвы пели припев: “Господь наш, скорей освободи народ от Советского рабства, уничтожь колхозы и совхозы...”» 2.
Приоритеты воспитания. Детство колониста. Стремление обеспечить не выжи-
2 ИЦ УФСБ НСО. Ф. 5. Оп. 9. Порт. 2. Д. 9. Л. Ш.
вание коллектива (как в восточно-славянских земледельческих общинах), а его эффективное проживание привело к быстрой модернизации всех сфер традиционной культуры поволжских немцев на рубеже XIX-XX вв., к преобладанию коммунитаристских стратегий взаимодействия над коллективистскими.
В педагогической практике немецкий коммунитаризм выразился в неукоснительном соблюдении технологического алгоритма деятельности, строгом разграничении полномочий при исполнении работы. Выполнение воли старших в немецких семьях было не только беспрекословным, но и точным.
По причине усложнения хозяйственной практики (в частности, использования сложных механизмов на конной тяге, требовавших соблюдения ряда мер техники безопасности и рассчитанных на взрослого мужчину) в немецких колониях России непосредственное приобщение подростка к основному труду начиналось сравнительно поздно: с 12-14 лет. Превращение полевых работ в сложный, квалифицированный труд уже в начале ХХ в. привело к невозможности передачи крестьянских навыков без специально созданных ситуаций обучения. До этого момента подросток выполнял вспомогательные работы по дому и в поле, нередко вне внимания взрослых, ориентируясь на старших сверстников.
Игры, существовавшие в поволжско-немецкой среде, претерпели изменения, присущие институтам социализации в модернизованном обществе. Наиболее любимой игрой мальчиков-подростков был футбол, сочетающий в себе физические, стратегические, ролевые элементы. Немалый интерес у младших школьников вызывала также игра «Taenick» (аналогичная русской игре «в чижа», физическая). Совместной игрой мальчиков и девочек была «Са:Ге bone hineraus» - вариант «Третьего лишнего» (стохастическая). Девочки играли в тряпичные куклы («Poppole»), мальчики младшего возраста - в солдатиков и «бабки». Любимой настольной игрой были «шашки». Стратегические игры младших школьников уже знали заимствования из кинематографа (игра «в Чапаева»).
Телесные наказания в колонистских семьях практиковались редко, почти исключительно в отношении мальчиков. «А наказывали просто - ремнем...» (ПМА, ЭВВ,
немец, 1923 г. р.). «Отец никогда не бил детей. Они беспрекословно слушались. Мать -
да, шлепала» (ПМА, ЛШФ, немка, 1922 г. р.). Среди мер дисциплинарного воздействия преобладали устные внушения. Как правило, ребенку выговаривали спокойным тоном, нередко использовали обидные слова. Разговоры на повышенных тонах были чрезвычайным явлением в семейной и публичной жизни немецкого села. Как правило, конфликтовали соседи, разрешая межевые споры. Драки, как и другие нарушения закона, протестантским сообществом воспринимались как явления неприемлемые в жизни общества, «дикие».
Детство кулундинца-славянина. Трудовую деятельность кулундинские дети начинали с 5 лет, с 12 лет оказывали серьезную помощь в занятиях родителей. «Я еще в школу не ходил - телят уже пас. Лет пять мне было» (ПМА, БПЗ, русский, 1939 г. р.).
Информанты 1920-30-х гг. рождения отмечают, что время игр их поколения было «ничтожно мало» в сравнении с социализацией современной молодежи. Грань между игровыми упражнениями и реальными хозяйственными процедурами в сельском быту была невелика. «Играть некогда было -семья была большая» - таков типичный ответ кулундинского информанта 1920-х гг. рождения. Детский труд в кулундинском селе приносил вполне реальные результаты и способствовал самоутверждению ребенка в обществе. Помимо поддержания порядка в доме и хозяйственных постройках, дети обеспечивали дом топливом - изготавливали кизяк и рубили тальник.
Воспитание в традиционных культурах является трудовым, т. е. все процессы жизнеобеспечения несут в себе и коммуникативную, применительно к теме раздела - и педагогическую нагрузку. Роль родителей в сибирских крестьянских семьях включала в себя координацию влияния многочисленных агентов социализации: родственников, соседей, клиентов-батраков либо «кулаков»-патронов. Социализация происходила на всей территории общины, локализуясь в пределах семейной усадьбы лишь в зимнее время.
Семейные коллективы и статус главы семьи в культурах старожилов-чалдонов и переселенцев имели ряд отличий.
В первой трети ХХ в. в группах земледельческого населения Кулундинской степи осуществлялся «переход от традиционной русской патриархальной семьи, имевшей общее хозяйство и коллективную собственность на двор и семейное имущество, к
семье, основанной на личной собственности домохозяина, других членов двора и групповом достоянии нуклеарных ячеек» [4. С. 113]. В переселенческих сообществах Северной Кулунды были представлены простые формы двухпоколенной семьи. Переселение в Сибирь осуществлялось силами семей из 6-7 человек, в которых глава -мужчина средних лет мог опереться на сы-новей-подростков. В старожильческих коллективах первой трети ХХ в. происходит переход от сложной отцовской семьи из трех (а иногда и четырех) поколений к простой двухпоколенной. В 1930-х гг. этот процесс ускорился и стал необратимым: крестьянский труд в условиях колхоза не требовал кооперации семей, существование сложной семьи в условиях жесткой регламентации размеров ЛПХ и количества скота создавало больше проблем, чем решало их. Нормы наделения огородами и выпасами, как и количество скота в личной собственности колхозника раскладывались по хозяйствам без учета числа едоков или работников в них.
Тем не менее чалдон происходил из большой патриархальной семьи; потомки столыпинских переселенцев - из простых двухпоколенных. «Чалдоны - народ очень грубый, суровый», по признанию одного из информантов (ПМА, ХАМ, русский, 1935 г. р.). «Если пакостишь - наказывали. И ремешком и прутом. В угол не ставили. Нахлещут прутом, поорешь и побежал опять» (ПМА, БПЗ, русский, 1939 г. р.). Отец чалдонского семейства был человеком властным и грубым. Два вполне современных и публичных супружеских диалога: «Бабки старые мне говорили...» - «В хайло им, чтоб не базлали!» - «Ой, дед!» (ПМА, ХАМ, 1935 г. р., ХНД, 1937 г. р., русские); «Че, бабка, болтаешь?! Не было с немцами разногласий, не скандалили никогда!» (ПМА, ФВВ, русский, 1938 г. р.).
Потребность в сыновнем почтении и беспрекословном подчинении всех домочадцев отцовой воле - доминанта чалдонской педагогики. В старожильческой «педагогической практике» допускались провокации. «Раз к другу зашел, в одном классе учились. А у них - обед как раз. Ну, и меня усадили. Все сидят, ждут отца. Он сел, сумрачно так оглядел семью. “У нас гость! Мать, налей вина! Так, стакан -гостю! И Мишке налей! Ну, будем здоровы! Ты - чего не пьешь?” “А у нас в семье вообще не пьют!” “А у нас - будешь!” Ну, я
пригубил. Он - Мишке: “А ты чего не
пьешь?” - “Не, тятя, я не буду...” - “Не будешь?! Пошел вон из-за стола!” Я потом у Мишки спрашиваю: “Ты чего не пил-то?” А он отвечает: “Ты что! Тятька бы потом выдрал как сидорову козу!”» (ПМА, ШАВ, немец, 1955 г. р.).
Телесные наказания в семьях украинских переселенцев практиковались редко, как правило, наказывали порицанием и изоляцией. «Бить - никогда не били, но в угол -ставили» (ПМА, ПАД, украинец, 1931 г. р.). «Нас не наказывали. И хвалить - не хвалили: каждый свои обязанности знал» (ПМА, ЖАК, украинец, 1932 г. р.). Порицание
осуществлялось в основном матерью. «Батьке», по уверениям информантов, было просто некогда заниматься дисциплинарными мероприятиями - сам быт украинских переселенцев в Кулундинской степи служил иллюстрацией к «сибирской горячке».
Передача социокультурного опыта в традиционных культурах кулундинских земледельцев основывалась на изустной передаче идей и наглядной практике передачи технологий. Как отмечает В. А. Зверев, «крестьян вряд ли можно назвать субъектами воспитания. Скорее, они являлись носителями образцов трудового и иного поведения, сложившихся в ходе многовековой земледельческой практики» [4. С. 133].
Результаты трудового воспитания в славянских коллективах информанты-немцы склонны оценивать весьма критично. «... Работал я с русским парнем на НАТИ, я старший. Ну, что я вам скажу, он идиот был в технике, тот русский парень. Он не знал, что такое трактор. Я на слух определял, где что не так в машине. И немцев много таких. А тот русский парень - то подшипник выплавит, то трактор перевернет. Он потом скотником работал» (ПМА, ГМИ, немец, 1932 г. р.).
Особенности традиционной культуры жизнеобеспечения. Немецкая колонизация Поволжья носила выраженный земледельческий характер. Нормы самоуправления, система обычного права, религиозная этика колонистов, стимулы фискального характера и возможность создания компактных поселений, благоприятные почвенно-климатические условия сделали эффективным немецкое экономическое присутствие на Волге. Присваивающие технологии природопользования, оставленные далекими предками колонистов еще в Германии, так и
не приобрели у поволжских колонистов широкого распространения, присутствуя в виде редких, подчас осуждаемых рекреационных занятий. «У нас так говорят: кто охотит да удит - толку с этого не будет!»
Культура жизнеобеспечения поволжских немцев последовательно ориентировалась на преобразованный ландшафт и вне его просто не существовала. «Другой», слабо измененный, либо природный ландшафт принадлежал иным этносам - русским, украинцам, казахам. Немецкие колонисты прибыли отнюдь не на «ничейную» территорию. Первичная хозяйственная колонизация Приволжья была уже осуществлена скотоводами - башкирами и казахами, а плодородие почв региона и богатство гидроресурсов известны русским крестьянам. Изоляция немецких колоний была относительной, своеобразие системы жизнеобеспечения отнюдь не исключало обширных хозяйственных контактов с иноэтничным окружением. Принятие «чужого» ландшафта означало ассимиляцию, а значит, принятие более низкого статуса, нежели тот, который давало Российское правительство колонистам. Кроме того, усвоение чужих навыков природопользования не было простым и быстрым делом для крестьянина XVIII в. Культура жизнеобеспечения русских крестьян сложилась на основе векового опыта освоения «дикого поля», обладала высоким контекстом и передавалась индивиду десятилетиями. Эмоции по поводу сохранности «германского» наследия российскими немцами, вот уже полтора века высказываемые публицистами, происходят из поверхностного знания крестьянской культуры. Заимствовать что-либо новое, чужое для крестьянина гораздо сложнее, нежели воспроизводить старое, родное, хоть и забытое. Копировать «готовый» русский крестьянский комплекс жизнеобеспечения было сложно и заведомо невыгодно - гораздо проще и целесообразнее было активировать историческую память и «собрать» более благополучный европейский стандарт проживания. Немецкие колонисты были далеки от культурного высокомерия и изоляционизма: они заимствовали из крестьянского быта славянских соседей то, что смогли усвоить. Речь идет не только о необходимых для природно-климатической
адаптации элементах жизнеобеспечения (например, крестовый рубленый дом и его имитации из местного, степного материала).
Небольшой русский крестьянский «акцент» приобрели и социокультурные роли внутри колонистских коллективов. Например, поволжские немцы именовали отца семейства «тятей» («tada»).
Конкуренция с окружающим славянским земледельческим населением оказывалась действенной при массированной демонстрации этнокультурных символов. Немец должен был демонстрировать более сложное трудовое поведение, иметь рационализованный этический комплекс, быть богаче русского соседа.
Характер хозяйственных занятий колонистов отличался большой вариативностью. Престиж земледелия как основного рода деятельности был освящен религиозной традицией («Будешь добывать хлеб в поте лица своего») и поддерживался в колониях фискальной практикой Российской империи, а затем и Советского государства. Исторический опыт колонистов содержал обширный сценарий решения проблемы аграрного перенаселения - прежде всего за счет ремесленной переквалификации крестьянина. Советскому хозяйству «в наследство» достались развитые ремесленные промыслы и мелкие агропромышленные производства, чья продукция имела стабильный спрос на внутреннем рынке, и зачастую производилась из бросового сырья (например, плетеные изделия из соломы и прута, курительные трубки из древесных корней).
Высокая степень кооперации хозяйственной жизни, отработанные практики снижения социальной напряженности внутри общины, навыки обращения с сельхозтехникой и агротехнологиями привели к относительно успешному сценарию колхозной жизни в немецких колониях. Коллективные хозяйства поволжских немцев имели множественную специализацию. Поволжский регион был подвержен циклическим колебаниям урожайности. Хозяйственникам АССР НП (особенно на уровне среднего административного звена), учитывавшим
горький опыт голода 1921 и 1932-33 гг., представлялось необходимым создание многопрофильных аграрных комплексов.
У сибирских колонистов вхождение в колхозную практику происходило сложнее: районное начальство было менее компетентным, чем поволжско-немецкие администраторы. «У нас в селе уже тогда были грамотные мужики, когда агроном приезжал - они с ним спорили». По сути дела, в 1930-е гг. сибирско-немецкие колхозы вы-
ступали индикатором несоответствия командной системы управления хозяйством и реальными нуждами полеводства. Районные газеты Купинского и Чистоозерного районов порицают немецкие колхозы за поздний сев: «”Сей в грязь - будешь князь”» -это правильно для России, у нас в Кулунде надо поздно сеять» (ПМА, ЭВВ, немец, 1923 г. р.), за «затягивание» сенокоса и уборки (имевшее в основе стремление убрать «вызревший», достигший оптимального качества продукт и рациональное использование сельхозтехники). Нарекания вызывает и поздний вывоз зерна на «глубинные пункты» (связанный с бережным отношением к конскому тяглу: «своевременная» сдача зерна означала использование лошадей «на износ» - и в поле, и на транспортировке).
Хозяйственная жизнь кулундинской деревни на всем протяжении 1930-х гг. находилась в стадии дезорганизации. Благополучным был лишь 1938 г. - благодаря редкостному урожаю. В 1940 г. степные районы Новосибирской области охватил неурожай - голодала треть населения. Кулундин-ская деревня в полной мере ощутила все минусы сталинской аграрной модернизации.
Ликвидация «кулачества» в сибирской деревне означала де-факто устранение лучших, «примерных» сельских хозяев, дезориентировало крестьян, лишало их стимула к хорошей работе. Новые деревенские лидеры - на первых порах это были пьющие бедняки - не обладали влиянием на сельское общество, не могли распорядиться ни властью, ни хозяйством. «Председатель совета Д-х В. Л. большевистского руководства подготовкой к весне не осуществлял, пьянствует, разлагается в быту, растратил 2322 руб. 84 копейки, занимается подлогами, попустительствует единоличникам... Райпрокурору тов. Л-н в пять дней подготовить обвинение и осудить» 3. Кроме того, зачастую только выходцы из «кулацких» семей имели опыт массового содержания скота. Во главе МТФ зачастую оказывались бывшие кулаки либо их дети, знакомые с практикой товарного скотоводства. «Решением Чистоозерного райкома ВКП(б) исключен В-р Михаил Степанович за насаждение на руководящую работу классово чуждых элементов, за дачу положительных характеристик врагам народа, за сокрытие от парторганизации своего социального по-
ложения (кулацкое хозяйство с применением наемной силы)» 4. Кроме того, в сибирской глубинке Советская власть, отняв видимую часть старого общинного порядка, не предоставила сельским обществам ничего, кроме контроля над экономикой. Кулаки были высланы, но институт батрачества сохранился. Зерно изымалось государством, но землю крестьяне считали своей. Скот был «обобществлен», но пойманных «ско-токрадов» колхозники «избивали обществом» [7. С. 202].
Кулундинским крестьянам неведома была практика массового содержания молочного скота, полное изъятие продукции молочно-товарных ферм в пользу государства не давало их работникам никакого стимула. Попытки добиться от «мясного» кулундин-ского скота рекордных надоев без надлежащей зоотехнической и ветеринарной работы, при отсутствии информационной, кадровой, материальной поддержки животноводов принесли жалкие результаты: плохо накормленные, неухоженные коровы вымирали от эпизоотий в холодных и продуваемых помещениях.
Ситуация усугублялась некомпетентностью сельского руководства среднего звена: председатели колхозов, за редким исключением, не знали, как встроить единичные образцы моторизованной техники в конноручные технологические циклы полевых работ. «Записанная» на колхозный счет сложная сельскохозяйственная техника воспринималась как обуза, на обслуживание которой отвлекались рабочие руки. Правилом было использование комбайнов и тракторов «на износ», небрежное и некомпетентное обслуживание, хранение в неприспособленных помещениях, а то и вовсе на открытом воздухе. «В колхозе “Рот Фронт”. имеется две автомашины: они неисправны, стоят под открытым небом, незащищенные от ненастной погоды» 5.
Характер различий в отношении колхозников к технике и вообще разницу в трудовых взаимодействиях у русского крестьянина и немецкого колониста хорошо иллюстрируют два отрывка из очерков в районной газете Андреевского района Сибирского края «Сталинский путь».
- «Вывел я свой комбайн на участок еще 23 июля, - говорит товарищ Соловьев. -Отрегулировал, убрал в тот день всего 3 га.
На другой день пустил на полный ход и убрал 15 га. А в следующие дни довел дневную выработку до 20 га. Было у меня и забивание соломотранспортера, но я скоро это устранил. Взял, переставил шестеренку с колосового шнека на соломотранспортер, увеличил его оборот - забивание прекратилось» 6.
- «Успех работы комбайнера во многом зависит от остальных работников агрегата. Прежде всего помощник комбайнера. Мой помощник Шнейдер А. добросовестно относится к машине, любит ее - вовремя прочистит, прошприцует и тщательно проверит каждый винтик.
Безаварийно водит свой трактор тракторист тов. Мор. Уверенный в свой комбайн и трактор, я вывожу свой агрегат на полосу. Но какой должен быть участок для комбайна?
Чем длиннее участок, тем производительнее. Вот, например, на участке длиной 1600метров в колхозе “Гофенталь” я на “Сталинце” убирал по 22 га в день, а на участке длиной 800 метров больше 15 га не убирал» 7.
Комбайнер Соловьев осваивает с лихостью новое «дикое поле» - мир шестеренок и шнеков, для него чрезвычайно важно «явить чудо» благодаря технике. Судьба колосового шнека, оставшегося без шестеренки, его не волнует, его высказывание -дискурс крестьянской удали, комментарий к удачной находке. Для комбайнера Мергеля хорошая работа «агрегата» является результатом кропотливой и технологичной работы ассистентов, иначе и быть не может - ведь смазан каждый винтик. Нет никакого чуда, есть понимание и фиксированный набор действий. Высказывание Мергеля - дискурс служебной записки, комментарий к технологической карте.
До 1941 г. в северокулундинских колхозах сохранялись этнокультурные различия в практиках жизнеобеспечения: представители различных переселенческих групп, проживающие в пределах одного села, создавали отдельные колхозы. «Колхоз
“Большевик” был - почитай, одни “хохлы”. Колхоз “Чапаев” - там одни “чалдоны” были» (ПМА, ММВ, украинец, 1926 г. р.). Появление поволжских немцев (от 2 до 5 семей на небольшой - 40-80 хозяйств -
4 Газета Чистоозерного района «Ударник» от 6 Газета Андреевского района «Сталинский путь»
16.04.1938. от 12.08.1935.
5 Там же. 12.08.1936. 7 Там же.
кулундинский колхоз), демонстрировавших иные стандарты отношения даже к самой простой работе, изменило (как выяснилось -навсегда) этнокультурную «монотонность» труда кулундинских крестьян. Прибывшие шокировали председателей колхозов требованиями устройства по специальностям, не виданным в сибирской глубинке, и запросами на рабочую одежду (славяне-кулун-динцы знали только повседневную и выходную - последняя была далеко не у всех). Рядовые колхозники были поражены готовностью депортированных немцев хорошо работать фактически бесплатно. «Работали в войну как бурки. Еще и насмехались над нами...» (ПМА, КЕВ, немка, 1924 г. р.).
Помимо традиционного отношения к труду, добросовестность немецкого разнорабочего в составе кулундинских «русских» колхозов опиралась на следующие мотивы.
Во-первых, работа в колхозе была основным и практически единственным способом вхождения в сельское общество военной поры. С мобилизацией мужчин в трудармию зимой 1941-1942 гг. это был практически единственный способ выживания для семей депортированных немцев. Членство в колхозе давало возможность эксплуатации земли и тягла (в пределах личного огорода) и еду во время полевых работ. (Выплаты на трудодни, если и происходили, то фактически аннулировались займами.) «Условие (при приеме в колхоз) было только одно - работать на совесть!» (ПМА, ГМИ, немец, 1932 г. р.).
Во-вторых, колхозная деревня 1940-х гг. знала тотальный потребительский голод (при том, что колхозники жили еще и в условиях «обычного», продовольственного недоедания) и дефицит ремесленных услуг. Маломощная промышленность североку-лундинских районов Сибкрая (по данным на 1930 г. в местной промышленности было занято не более 2 % населения региона [3. С. 86-87]) в первые годы колхозного строительства практически прекратила функционировать на местный рынок: сельские кустари либо использовались «на разных работах», либо были отвлечены на обслуживание технических нужд колхозов. Поволжские немцы, имевшие побочную ремесленную квалификацию, обшивали,
обували и снабжали мебелью старожилов. «Мой отец не только семью кормил, но и мне и братьям в трудармию мог отправлять посылки: он был первоклассный столяр» (ПМА, ЭОС, немец, 1922 г. р.).
В-третьих, добросовестный труд на колхозном поле был для нищих спецпереселен-
цев, обменявших последнее имущество на продукты, практически единственным способом «символить» в традиционной культуре старожилов, что-то «говорить» на понятном крестьянину языке. «Худую работу сперва нам давали» - т. е. такую, за которую колхозники-старожили не брались. Так, первый передовик-спецпоселенец, упомянутый на страницах газеты «На колхозной стройке», был занят в канун Нового года вывозом навоза на колхозные поля 8.
Помимо рынка обмена и ремесленных услуг, которые давали депортированным лишь весьма ненадежный способ не умереть от голода, переселенческие села Кулунды предоставили спецпереселенцам следующие ресурсы и технологии.
Во-первых, земельные площади, продовольственные и жилищные ресурсы. Новые огороды зачастую нарезались за счет личных участков старожилов, картофель для посадки и на еду нередко «обменивался» на символический эквивалент, «пластянки»
(полуземлянки из дерна) «помочью» сооружало все деревенское «общество».
Во-вторых, традиционные институты социальной поддержки: нищенство и батрачество. «Собирать куски» и «жить у людей» было голодно, горько, и немцам-информан-там вспоминать об этом периоде жизни больно и страшно. Но это был единственный способ выжить немецким детям, чьих родителей государство мобилизовало в тру-дармию.
В-третьих, нелегальные и полулегальные способы добычи продовольствия. «Мать добрые люди научили - с тока идешь, возьми зерна в рукавицы: все женщины так делали, у всех ведь дети дома голодные...» (ПМА, ГМИ, немец, 1932 г. р.). В противостоянии власти крестьяне нередко проявляли солидарность. «Займы в войну были: хо-чешь-не-хочешь - подписывай. Пока не подпишешь - сиди в кладовке. В кладовке той холодно. Русская баба мимо проходила - клямку с двери сняла... А мать прибегала к председателю, молилась и просила -думала, арестуют меня...» (ПМА, ЭМИ, немка, 1932 г. р.).
Более полное «открытие» качеств немецкого крестьянина и ремесленника состоялось в кулундинских селах в начале 1950-х гг., когда главы семейств вернулись из трудар-мии, а молодые спецпереселенцы смогли получить профессиональное образование,
позволяющее перейти с «худой» «разной работы» на должности трактористов, комбайнеров, шоферов. «В сорок девятом поехал в Андреевку на механизатора учиться. Работал сперва на тракторе - стал зарабатывать - и хлеб и деньги. А до того мы их, деньги-то и не видели. Невероятная была радость! Теперь я достиг человеческой жизни!» (ПМА, ГМИ, немец, 1932 г. р.).
Швеи-надомницы, сапожники, краснодеревщики получают возможность трудоустройства в районные комбинаты бытового обслуживания. Однако основным полем культурного диалога старожилов и высланных немецких крестьян становятся колхозные поля в период освоения целины: именно здесь технические и административные навыки, поволжский опыт плантационного хозяйствования нашли свое применение в полной мере. В частности, навык выращивания «царицы советских полей» - кукурузы. По этому поводу в мае 1955 г. в Красно-зерской районной газете «На колхозной стройке» публикуется небольшая заметка. «Проживая ранее в одном из приволжских колхозов, - начинает П. Миллер, звеньевой колхоза имени Сталина, - я занимался возделыванием кукурузы в початках. Скажу прямо, что эта культура нетрудоемкая по затратам труда, но требует к себе особого внимания и заботы, хорошие земли и изобилие удобрений. Кукуруза любит, чтобы при возделывании соблюдались все правила агротехники, сроки и хороший уход. Только при этих условиях можно рассчитывать на получение высокого урожая» 9 (выделено нами. - А. О.). Таков очень краткий, образца 1955 г., немецкий рецепт выращивания кукурузы.
В годы освоения целины крестьянский труд обрел смысл не только из-за обращения к технологиям, а не пропаганде, но и благодаря возможности высоких сезонных заработков. Именно в условиях целинной жатвы развернулось полноценное состязание крестьянских культур, весьма корректная битва за ресурсы, освещаемая районной прессой. «Я работал с немцами. Мы много вместе работали. И хорошо работали. Но что я хочу сказать: они всегда стремились сделать больше, чем мы...» (ПМА, ММВ, украинец, 1926 г. р.).
В 1940-е гг. нищие крестьяне функционируют в условиях «колхозного строя», во-
енной и послевоенной экономики, с наличием депортированного и эвакуированного контингента в составе сельских общин, деструкции и обеднения культур старожильческого и пришлого населения. Кампания «по освоению целинных и залежных земель» 1950-х гг. представляла собой массу напряженной работы, основанной на индустриальных технологиях, которая обусловила переход основной массы кулундинских земледельцев из нищеты в бедность. Однако инновационный характер деятельности (который способствовал быстрому росту мастерства и влияния молодых членов сельской общины) и дефицит времени не благоприятствовали «возвращению» позиций традиционной культуры.
Ситуация фронтира, встречи и диалога русской и немецкой крестьянских культур, оказалась весьма протяженной по времени -в силу нищеты деревни военных лет многие элементы благополучной жизни были «отложены» к внедрению в быт как немецкого пришлого, так и русско-украинского местного населения. Однако достижение достатка, сопоставимого с поволжским качеством жизни, оказалось возможным лишь в 1960-е гг., когда либерализация аграрной политики Советского Союза привела к преобладанию крестьянского достатка над колхозной бедностью. Однако этот достаток гораздо удобнее было «разместить» в ценностях городской культуры, предполагавшей снижение культурного контекста, консенсус в сфере межэтнических отношений, приоритет образования над традиционными формами трансляции знания, главенство технологии в основных процессах жизнеобеспечения. В таких условиях немецкое население Ку-лунды выполняло роль не столько культуртрегера, сколько проводника городской культуры в жизнь переселенческого села.
Список литературы
1. Белковец Л. П. Административно-правовое положение российских немцев на спецпоселении. Новосибирск, 2003.
2. Белковец Л. П. «Большой террор» и судьбы немецкой деревни в Сибири (конец 1920-х - 1930-е годы). М., 1995.
3. 230 районов Сибкрая. Новосибирск, 1930.
4. Зверев В. А. Семейное крестьянское домохозяйство в Сибири эпохи капитализма. Новосибирск, 1991.
5. Земсков В. Н. Спецпоселенцы (по документации НКВД-МВД СССР) // Социологические исследования. 1990. № 11.
6. Малиновский Л. В. Жилище немцев-колонистов в Сибири // Советская этнография. 1968. № 3.
7. Малышева М. П., Познанский В. С. Казахи - беженцы от голода в Западной Сибири (1931-1934 гг.). Алматы, 1999.
8. Полян П. М. Не по своей воле. История и география принудительных миграций в СССР. М., 2001.
9. Соколовский С. В. Меннониты Алтая. М., 1996.
10. Чебыкина Т. В. Депортации немецкого населения из европейской части СССР в Западную Сибирь (1941-1945 гг.) // Репрес-
сии против российских немцев. Наказанный народ. М., 1999.
11. Чернова Т. Проблема политических репрессий в отношении немецкого населения в СССР // Репрессии против российских немцев. Наказанный народ. М., 1999.
12. Шадт А. А. Прием и расселение
спецпереселенцев-немцев в Западной Сибири (1941-42 гг.) // Миграционные процессы среди российских немцев: исторический
аспект. М., 1998.
13. Шишкин В. И. Советские немцы: у истоков трагедии // Наука в Сибири. 1992. № 28-30.
14. Шнейдер А. Р. Округа и районы Сибирского края. Новосибирск, 1930.
Материал поступил в редколлегию 28.09.2006
