CC BY
15
Г. М. Мансурова, Д. И. Люкшин
РУССКИЙ «ТРАНЗИТ»: В ПОИСКАХ КОНЕЧНОЙ ОСТАНОВКИ
В статье поднимается проблема причин, по которым проект посттоталитарного транзита оказался не реализован на политическом поле современной России. Высказывается суждение относительно положительной эвристики научно-исследовательской программы российского обществоведения. Проводится мысль о необходимости формирования нового взгляда на природу государства в современном глобализирующемся мире. Даётся интерпретация актуальной политической стратегии Российского государства. В качестве примера реализации политической программы модернизированного государственного суверенитета рассмотрен кейс Республики Татарстан.
Ключевые слова: акторы, Вестфальская система, глобализация, державная риторика, методология компромисса, модернизация, научно-исследовательская программа, обществоведение, поле политики, посттоталитарный, Республика Татарстан, суверенитет, транзит.
Трансфер отечественной политической системы, стартовавший в начале 90-х годов прошлого века, в рамках проекта посттоталитарного «транзита» по сдержанному признанию авторитетных аналитиков исследовательского комитета «Политическая регионали-стика» РАПН «ещё не достиг своего финального рубежа» (Дахин и др., 2009, с. 3). Известный социолог В. Л. Римский полагает, что «в нашей стране сохраняется своеобразное переходное от советского к постсоветскому состояние и общества, и экономики, и государства». И самое примечательное, что нет ни одной причины, по которой этот «социальный консенсус граждан и представителей власти» должен быть нарушен (Римский, http://www.old.frip.nj/newfrip/cnt/news/public). Таким образом, политический портрет современной России корреспондирует с есенинским образом из стихотворения «Русь уходящая»:
Остался в прошлом я одной ногою, Стремясь догнать стальную рать, Скольжу и падаю другою. С инструменталистской позиции консервация промежуточной стадии процесса конвертации тоталитаризма в демократию, составляющая, собственно говоря, основное содержание «транзита», открывает дискуссионное поле, на котором приходится не только рассматривать невинные (абстрактно-философские) проблемы природного антидемократизма россиян, отсталости местной культуры и
© Г. М. Мансурова, Д. И. Люкшин, 2010
недоразвитости национальной политической традиции, но и ставить вопросы (делая вид, что ответы не известны) о характере политического режима, особенностях политического механизма нашей страны. Между тем неудобства, доставляемые экспертам и исследователям «неопределённостью... финальных перспектив» (Дахин и др., 2009, с. 3), никоим образом не коррелируют с динамикой политического процесса, развивающегося уже за пределами теоретических сеток и вне системы социальных индикаторов. Ситуация расстыковки политологического дискурса и политической реальности, порождённая пролонгированием переходного периода, создаёт захватывающее дух ощущение полёта. Инерция, набранная отечественной модернизацией, настолько велика, что поступательное движение ощущается большинством его участников. Вот только несколько пугает отсутствие внятного представления о том, где и чем всё это закончится.
Дефицит научно-исследовательских программ, способных описать актуальное состояние российского поля политики, обременяет обществоведческий дискурс многочисленными спекуляциями относительно вектора развития этого поля, фактически сводя на нет предсказательную силу научной программы современного общест-вознания. Вопрос о том, насколько гуманитарное знание вообще способно эффективно реализовывать синоптическую функцию, остаётся для научного сообщества дискуссионным, и, строго говоря, ответ тут скорее «нет», чем «да». Однако, несмотря на методологические установки, большинство гуманитарных дискурсов не отказываются заглянуть в грядущее. Прогностическая функции, впрочем, играет важную роль в жизни социума — она позволяет обозначить перспективу развития, указать цель1. «Доказаны или не доказаны их идеи — они самое нужное, что бывает в жизни: в горе они утешительницы, в трудном положении — умные советчицы» (Шестов, 1991, с. 57). Поэтому состояние, при котором социология не может более служить «рычагом действия» (см.: Тевенон, 2002, с. 46), а апокалипсический характер неквалифицированных прорицаний генерирует напряжение во всех кластерах российского общества (которые ещё в состоянии его переживать), является нетерпимым. Соответственно, его интерпретация в качестве кризисного вполне обоснованна.
1 То обстоятельство, что цели, объявленные общественными, как правило, утопичны, не должно смущать (да никогда и не смущало) политических акторов. В конце концов, все те блага цивилизации, которыми располагает сегодня человечество, — не более чем побочные результаты поиска утопии.
_ 29
Попробуем разобраться с источниками и логическими обоснованиями нынешнего коллапса исследовательских практик и практической политики. Первое представляется достаточно прозрачным. Торжествуя над поверженным тоталитаризмом, представители ев-роатлантического позднего модернизма, ещё не знавшие, что час их методологии уж пробил, в духе эталонного гуманизма предположили, что для населения, оставшегося на руинах тоталитарных государств, сохраняется возможность войти по «Золотому мосту» в семью цивилизованных народов. Первые шаги, сделанные на этом пути Польшей, были признаны успешными, и практика «транзита» была экстраполирована на страны рассыпавшегося советского блока. В1992 г. — первый год постсоветской эры и последний года администрации Буша-старшего — в США была сформулирована идея «принять самое непосредственное участие в процессе трансформации экономической и политической жизни в бывших советских республиках» (Коэн, 2001, с. 22). Вскоре этот миссионерский порыв превратился в настоящий крестовый поход, в котором были задействованы государственные институции и общественные ресурсы. Однако результаты нескольких лет настойчивых усилий во имя превращения посткоммунистической России в некое подобие американской демократии и капитализма даже американскими наблюдателями оценивались весьма неоднозначно: от высказанного в 1997 г. журналистом Дэвидом Ремником суждения, что «перспективы России на ближайшие годы и десятилетия, как никогда, многообещающи», до вывода, сделанного публицистом Стивеном Коэном в 2001 г., когда он оценил десятилетие реформ как огромного масштаба человеческую трагедию и беспрецедентный в истории случай дестабилизации ядерной державы. Нечто вроде обобщающего вывода содержится в Программе развития Организации Объединённых Наций 1999 г.: «Гуманитарный кризис огромного масштаба в бывшем Советском Союзе становится всё заметнее».
В самой России на рубеже веков считалось, что «завершается десятилетие, ознаменованное возвращением России на магистральный путь мирового развития» (Ельцин, 1999). Этот путь, по мнению первого Президента РФ Б. Н. Ельцина, неразрывно связан с демократией и рыночной экономикой. Однако уже через год с небольшим второй Президент России В. В. Путин изложил иной взгляд на положение дел. «Сможем ли мы сохраниться как нация, как цивилизация, — вопрошал он, обращаясь к Федеральному Собранию 8 июля 2000 г., — если наше благополучие вновь и вновь будет зависеть от выдачи международных кредитов и от благосклонности лидеров мировой экономики?» (Путин, 2000). При этом В. В. Путин весьма пессимистично оценил результаты российского
транзита, отметив, что экономическая система России неконкурентоспособна, неэффективна и несправедлива, а во внешней политике страна стоит на грани стратегического поражения (Там же).
Несмотря на столь существенные расхождения в оценке результатов модернизации, и Б. Н. Ельцин, и В. В. Путин исходили из того, что переходный период закончился. Возможно, они поторопились, но, поскольку Д. А. Медведев на эту тему не высказывался, можно предположить, что намеченные тогда ориентиры госстроительства не изменились. Летом 2000 г. «локомотивом» развития России было названо государство, без которого «нельзя решить ни одну общенациональную задачу», опирающееся на новаторский социальный институт «устойчивой экономики» (Там же). Содержание данной категории президент тогда не разъяснил (оно и до сих пор остаётся неопределённым), но заметил, что именно оно является и главной гарантией демократического общества, и основой основ сильного и уважаемого в мире государства (Там же). Таким образом, в качестве промежуточного резюме можно констатировать очевидное расхождение по вопросу о хронологии российского «транзита» между акторами поля политики и его исследователями.
Начавшееся с 2000 г. возвращение государства во все сферы общественной жизни сопровождалось трансформацией социальной структуры, мейнстримом которого являлось включение всё большего числа населения в государство в качестве граждан и всё большая социализация и национализация государства. На этом пути российское руководство, несомненно, достигло выдающихся успехов, настолько значительных, что вице-президент США Джозеф Байден в интервью радио «Свобода» вынужден был посоветовать России осознать, что «в её интересах большая интеграция, а не какой-то "особый" курс, о котором подумывают некоторые» (Байден, http://news.radiozaryad.ru/?news=337). Похоже, что к «одной из поворотных точек истории» (Там же) наша страна снова выскочила, как Золушка на бал, забыв, правда, натянуть не только хрустальные туфельки, но и накинуть приличное платьице.
Ощущение, что с Россией опять «что-то не так», присутствует в актуальной политической риторике международного уровня и на отечественных площадках. При этом болезненная реакция российских элит на вторжение в реализуемую политику страны, которое они усматривают в заявлениях иностранных присяжных политиков, сопровождается явным недоумением их визави по поводу эскапад отечественной политики, которые порождают напряжённость в отношениях и настороженность в преддверии новых шагов российского руководства. Несложно предположить в связи с этим, что кризис внешней политики Российской Федерации в последние годы обу-
_ 31
ПОЛИТЭКС. 2010. Том 6. № 2
словлен «трудностями перевода», существующими между нашей страной и ведущими акторами мировой политики. Это оказывается проблемой не только для практиков, но и для интеллектуалов. Причём практикам даже проще — они действуют в объективно складывающихся условиях, будучи избавлены от рефлексии относительно оказавшегося под руками набора инструментов. А вот перед исследователями стоит почти неразрешимая задача оценки сложившейся ситуации, поскольку оказалось, что втянувшийся на «транзитный» перегон потрёпанный «локомотив» российской государственности выскочил из тумана реформ как бронепоезд-призрак, хищно поводя жерлами замшелых орудий, ухая и завывая...
В традиции отечественного обществоведения, несущей на себе родовую печать этацентризма, ответ на этот вопрос очевидным не представляется. Логика исследования, заданная дихотомией «сильное-слабое» государство, не учитывает трансформации статуса самого государства в современном мире. «Мы видим, — констатируют авторы аналитического доклада об источниках регионального разнообразия, — что в практической политике в мире постоянно происходит отход от принципа суверенитета и нарушение его основ» (Дахин и др., 2009, с. 5), а в качестве причины указывают «существование универсальных норм глобального порядка» (Там же), якобы превосходящих по своей силе государственную нормативную базу. Одни из лучших представители отечественной гуманитарной науки, объединившиеся в рамках данного проекта, не могли не почуять грозу над Вестфальской политической геометрией (Там же). С. В. Кортунов высказался ещё конкретнее, вынеся в заголовок своей статьи тезис о крушении Вестфальской системы (Кортунов, http://www.wpec.ru/text/200708310905.htm).
Результатом реструктуризации государства может оказаться генезис политического пространства нового типа, в котором место административной иерархии окажется занято сетевыми структурами, обслуживаемыми корпорациями. Эта система, исключающая институционализированное насилие в качестве повседневной практики цивилизованной политики, выглядит даже более гуманной в сравнении с государственной. Однако неизвестность пугает, поэтому в большинстве футуристических сценариев сквозит тревога и напряжённость (Фурсов, 2006).
Кажется, представители авангарда обществоведов постсоветского призыва не вполне чётко понимают значение этого вызова и роль, которую финансовый кризис играет в катализации процессов формирования нового поля мировой политики. Между тем, по прогнозу директора Института проблем глобализации М. Делягина, уже нынешний кризис должен закончиться обвальной девальвацией и
переформированием нынешней государственности (Делягин, 2009, с. 19).
Рискнём предположить, что приглашение «на казнь» Вестфальской системы будет отложено, поскольку нужда в ней пока сохраняется. Однако генезис нового социально-хозяйственного пространства уже начался. Его застрельщиками выступили на рубеже 70-80-х годов прошлого века либералы-рыночники, выдвинувшиеся на поле политики под прикрытием администрации Р. Рейгана и правительства М. Тэтчер. Не возьмёмся утверждать, что они в полном объёме отдавали себе отчёт в последствиях развёрнутого наступления на welfare state, — ведь для создания модели, описывающей ход хозяйственно-политических процессов, они располагали лишь теорией расширенного воспроизводства. Однако результат впечатляет. Что касается российских гуманитариев, то следует сказать, что глубинное содержание этих мероприятий осталось не понятым не только отечественными исследователями, лишь на излёте прошлого века приступивших к освоению мировой традиции социальных исследований, но и представителями собственно евро-атлантической науки. Д. Дюкло, Дж. Перкинс, другие интеллектуалы, наподобие канареек в шахте, предупреждали о грядущей трансформации таких основополагающих конструктов, как суверенитет, государственность, гражданство, однако дальше выделения новой мировой элиты — «гипербуржуазии», «корпоратократии», а то и «космократии» не продвинулись. Очевидная операционная непродуктивность концепций гипербуржуазии минимизировала эвристический потенциал обществоведения, вынуждая кружить между фантомными категориями.
Представители постсоветской генерации исследователей, изрядно потратившие в 90-е годы прошлого века время на освоение продуктов западной науки об обществе, вынесли из постмодернистских упражнений стойкое убеждение в неэффективности «французской теории». Проблема, однако, состояла в том, что безотносительно степени креативности постмодернизма логика дискурс-анализа свидетельствовала о неэффективности методов позитивной науки, особенно в части притязаний на реализацию синоптической функции. Конечно, сам постмодерн в качестве позитивной исследовательской программы далеко не безупречен2. Однако в современном обществоведении без учёта последствий проекта постмодерна создание сколь-нибудь презентабельной концепции про-
2 Ныне считается модным отметить, что во «французской теории» «было много револю-ционно-"демонического", но недостаточно "здравого смысла"» (см.: Зенкин, 2000, с. 198).
_ 33
сто немыслимо. Гуманитарное знание в итоге оказалось на некоей «средней позиции» (см.: Бухараев, 2005; 2006), на которую, с одной стороны, оттягиваются потрёпанные в «боях за науку» представители постмодерна, а с другой — выходят сторонники позитивной науки. Хотя вульгарный образ этот применим для характеристики положения дел в гуманитарном знании вообще, в отечестве нашем, естественно, имеются свои особенности.
Своеобразным вензелем российского исследовательского продукта можно считать дополнение анализа постпозитивного извода футуристическим сюжетом, нагруженным перечнем рекомендуемых мероприятий. Приём — прямо немыслимый в формате актуальных для мирового сообщества научно-исследовательских программ. Этим интеллектуальным симулякром заполняется ниша, отведённая для улучшенных догадок и опровержений. В результате, как и предупреждал Лакатос, отсутствие прогрессивного сдвига исследовательской программы. Но не есть ли это следствие избыточного усердия?
Добросовестное стремление к формированию логических схем и функциональных моделей, обусловленное желанием обнаружить механизм трансформаций, не может дать результатов в ситуации, когда этого приспособления не существует. Обозревая недалёкое прошлое, приблизительно до середины XVII в., едва ли можно натолкнуться на объективные причины тех масштабных перемен, которые изменяли и корректировали ход человеческой истории. Тут не ко времени умер король, здесь не успели завершить развёртывание двух армий. Историческое — синоним случайного. Действительно, нет ни одного основания заподозрить, что конфигурация современного мирового порядка — фатальная неизбежность (если, конечно, не использовать теологические аргументы, не принимаемые современной наукой). Соответственно, нет повода и беспокоиться о грядущем. Для современного обществоведения достаточно будет вывода, что «в мире XXI в. подавляющее большинство государств не борется за свой суверенитет» (Кортунов, http://www.wpec.ru/text/200708310905.htm). В этой ситуации державная риторика новейшей российской элиты, безотносительно содержания практических мероприятий, не вписывается в актуальный тренд мировой политики, основным содержанием которого оказывается сокращение номенклатуры прерогатив государства и как политического актора, и как хозяйствующего субъекта (Байден, http://news.radiozaryad.ru/?news=337).
Оценим, как нынешнее состояние политического поля преломляется в провинциальных административно-организационных практиках. Генезис новейшей российской государственности прошёл не-
сколько этапов, на каждом из которых отливались своеобразные формы региональной административно-хозяйственной организации. Политическая система Республики Татарстан, которую местные острословы окрестили аульно-феодальным режимом3, — продукт региональной политики начала 1990-х годов. То обстоятельство, что её символические атрибуты не претерпели существенной трансформации в позднейших стадиях («растворения региональных границ», в 2000-2004 гг. и «слияния субъектов» в 2004-2008 гг.), обусловило её позиционирование в отечественном политическом поле в качестве особенной.
В свою очередь, стремление республиканского руководства сохранить патримониальный характер власти, сложившийся в процессе борьбы за суверенитет, задавало общий вектор политического развития РТ. В постоянных баталиях со слугами государевыми режим М. Ш. Шаймиева закалился, показав себя не только гибким, но и достаточно мобильным, при этом снискал (попутно) симпатии населения Татарстана4. За эти годы выработалась своеобразная этика Московско-Казанской политической коммуникации: Центр демонстративно разворачивает экспансию на территории республики, а руководство региона, в целом демонстрируя сервильность, старается оставить себе как можно больше «чистой воды» для манёвра.
Эта схема провинциального лукавства в разных формах воспроизводится во всех российских губерниях. Президенты национальных республик в этом смысле мало чем отличаются от «простых» губернаторов, разве что зона свободы, расчищенная в своё время националистами, у них несколько шире. Здесь у Татарстана был солидный запас прочности, которым местные администраторы умело распорядились: десятилетняя «продажа» суверенитета в розницу, начавшаяся подписанием пакта Ельцин-Шаймиев в 1994 г., вызывала зависть губернаторов и восхищение наблюдателей, причём вне зависимости от канализации выпрошенных, не отданных, «забытых» и т. п. у Москвы денег; удовольствие наблюдавшим за этим процессом доставляла «красота игры».
Однако после выборов президента РТ в 2002 г. стало понятно, что резерв политического комбинаторства шаймиевской команды оказался практически исчерпан. Несмотря на внушительный адми-
3 Термин принадлежит В. А. Беляеву — известному татарстанскому политологу.
4 Симпатии населения к президенту в последнее время подкрепляются и рядом объективных факторов: спортивные победы, юбилей столицы, позволивший превратить Казань в современный столичный мегаполис, предстоящая универсиада-2013 и т. д.
_ 35
нистративный ресурс и отсутствие оппозиции5, к началу 2000-х годов возможности административной модернизации практически подошли к концу (см.: Дахин и др., 2009, с. 4). Последующие годы существования Татарстана в его особом статусе в значительной степени — результат политических и административных талантов первого президента Татарстана.
В этом смысле декларация В. В. Путина о необходимости укрепления властной вертикали и формах этого укрепления6 оказалась для М. Ш. Шаймиева очень кстати, что он и подтвердил, немедленно поддержав Президента России7. Какой бы смысл ни вкладывал тогдашний гарант Конституции в свои слова о необходимости назначать губернаторов, для Президента Татарстана это означало санкцию на следующий срок. Однако этим бонусы Татарстана не ограничились. Под прикрытием давления из Москвы (т. е. «сохраняя лицо» на региональном и международном уровне) были аннулированы или радикально изменены положения о суверенитете Татарстана, характере его политического устройства и т. п. Из текста республиканской Конституции были исключены наиболее одиозные нормы, которые не решались трогать со времён суверенного романтизма. Республика вновь оказалась в мейнстриме российского политического процесса8.
Недвусмысленная поддержка политики «собирания русских земель, продемонстрированная М. Ш. Шаймиевым, — весьма авторитетным российским политиком, несомненно, способствовала успеху унитаристских мероприятий Кремля, а республиканская элита осталась на российской «шахматной доске». На президентских и парламентских выборах пригодились и административный ресурс, и дисциплинированный электорат, и другие свойства Татарстана. Наглядно это было продемонстрировано в ходе избирательного цикла 2007-2008 гг. На практике это было продолжением политики «суверенитет в обмен на деньги», в реализации которой президент Шай-
5 Оппозиция Шаймиеву, конечно, была, проблема только в том, что если политика — это сфера властных отношений, затрагивающих интересы больших масс людей, то оппозиция под определение политической никак не попадает, потому что большая часть населения республики даже не догадывалась о её существовании.
6 Была легитимирована в качестве президентского указа 14.09.2004.
7 Подобного рода верноподданнические заявления не предусмотрены форматом коммуникации Москва-Казань, о которой говорилось выше. Напомним, что в 1991 г. Шаймиев поддержал ГКЧП, а в 1993 г. уклонился от комментариев по поводу исхода октябрьского противостояния Президента и Парламента в Москве.
8 Действительно, если изменить курс на 180 градусов, то те, кто был в конце, окажутся в первых рядах.
36 _
миев не знал себе равных. Трансформация политической системы страны в направлении укрепления административной иерархии дала ему возможность действовать, опираясь на лояльный парламент, что свело к минимуму неожиданности на выборах.
Региональная реформа, реализованная по путинскому сценарию, решительно включила республиканский административный ландшафт в общероссийскую политическую географию: в Татарстане главы администраций всегда назначались президентом, из-за этого их по настоянию Москвы даже пришлось удалить из Государственного Совета. Наконец, реформа муниципальных органов власти, наделившая земские институции толикой госресурсов в обмен на независимость от административного произвола, подвела надёжный фундамент под здание российской державности, укоренив её на татарстанской почве.
Ещё один штрих к характеристике татарстанского политдизайна Татарстана. Как известно, выборы в представительные органы власти в регионах проходили по мажоритарной системе, которая «устоялась» еще со времен электоральных опытов конца 1980-х годов. Введение в начале XXI столетия в регионах выборов по партийным спискам стало составной частью мероприятий Кремля в контексте модернизации избирательного поля.
Очевидно, что при этом федеральная власть руководствовалась несколькими соображениями. Во-первых, стояла задача ослабить позиции президентско-губернаторского корпуса, так как давно назрела необходимость поставить «удельных» (в смысле — региональных) лидеров на место. В этом случае представительные органы, сформированные на партийной основе, могли бы играть роль противовеса. Губернаторы, конечно, возражали, но торпедировать проект не удалось. Во-вторых, для федерального центра было крайне важно укрепить позиции воссоздаваемой «партии власти», стимулировать сотрудничество с ней перспективных региональных политиков, которые могли рассчитывать на карьеру федерального масштаба. Шаймиевская команда, естественно, постаралась перехватить инициативу. Поскольку выборы Государственного Совета РТ в 2004 г. совпали по срокам с выборами Президента России, постольку условием свободы рук на выборах в Госсовет было голосование за «правильного» президента.
Республика всегда славилась умением использовать на выборах административный ресурс, но столь с циничным и тотальным давлением на свои политические вкусы население Татарстана еще не сталкивалось. С поставленной задачей республиканские бюрократы успешно справились, поскольку на выборы явилось 88% избирателей, 70% из них проголосовало за Путина. Для себя порабо-
_ 37
ПОЛИТЭКС. 2010. Том 6. № 2
тали ещё лучше: Ф. X. Мухаметшин в стенах Госсовета, напутствуя кандидатов от «Единой России», заявил, что стоит задача победить во всех округах. Жители республики отдали «Единой России» в общей сложности 94% голосов. Без соответствующей административной работы победа президентского блока не была бы такой сокрушительной: в выборах принимали участие около пяти сотен кандидатов, в некоторых округах за место в Госсовете боролись до дюжины претендентов. 7%-ный барьер, установленный новым Законом о выборах, не смогли преодолеть ни СПС, ни Партия российских регионов.
Выборы в Государственный Совет Республики Татарстан в 2004 г. проходили по модернизированным законам. Результаты оказались тоже существенно оптимизированы. В сравнении с предыдущим составом в республиканском парламенте обнаружилось решительное расширение административно-хозяйственной компоненты, обеспеченное доминированием в составе Государственного Совета Республики Татарстан генеральных директоров (54 человека)9, пришедших на смену главам администраций. Заметно больше стало этнических русских — около 40%. В первые годы татарстанской «незалежности» этот процент не дотягивал и до десяти. Вдвое увеличилось представительство в региональном парламенте женщин — до 10%. Тщательно подобранный и сбалансированный парламент выглядит даже более представительным и демократичным. Его состав и структура сопоставимы с параметрами Советов народных депутатов, которые, как известно, выверялись в соответствии со статистическими и демографическими показателями. Последние выборы депутатов Госсовета 1 марта 2009 г. заметного следа в истории политического процесса в РТ не оставили, вновь подтвердив высокую репутацию местных администраторов. Ситуация Думских выборов 2007 г. была скучной даже по татарстанским меркам и ознаменовавшись победой единороссов на татарстанском электоральном поле.
Изменившийся российский политический ландшафт и сложившаяся новая конфигурация «двоевластия» в российском руководстве дают шансы татарстанской элите вновь укрепить свои позиции. Изменения сроков полномочий российского президента — это своеобразный сигнал региональным элитам о стабильной политической перспективе. Хотя вопрос с преемником Шаймиева до последнего времени представлял некую интригу, сценарий «президент Татарстана» был свёрстан уже к 2008 г. Осью политической активности
9 В республике они играют роль капитанов бизнеса.
38 _
последних двух лет был поиск наследника «Бабая»10. Конечно, в этих рамках можно было какое-то время продолжать политическую игру, однако нормы Конституции РТ так выстраивают архитектуру властных отношений, что президент оказывается доминирующей фигурой, осью всего политического пространства. В данном контексте персоналии не играют значимых ролей. Занимавший должность премьер-министра Р. Н. Минниханов отвечал в республике за международные связи и реформу ЖКХ, зарекомендовав себя не только эффективным менеджером, но и как вполне сформировавшимся администратором шаймиевской школы. После утверждения Минни-ханова в должности президента Республики Татарстан его возможности стали расширяться, но вряд ли стиль его работы может претерпеть существенные трансформации.
Время для радикальной смены состава татарстанской политической команды было упущено, хотя трудно предположить, чтобы процесс мутации политического лица Татарстана не контролировался на федеральном уровне. В немалой степени сохранению флера «легкой татарской независимости» способствовали успехи шаймиевской команды в реализации крупных PR-проектов, таких как «Тысячелетие Казани»11 и «Универсиада-2013».
Вопрос о потенциальных кандидатах на пост лидера республики после утверждения Р. Н. Минниханова в должности президента представляет уже чисто академический интерес. Не раз проверенная личная преданность М. Ш. Шаймиеву председателя Государственного Совета Татарстана Ф. Х. Мухаметшина была принесена в жертву управленческим дарованиям премьер-министра. А решительно ворвавшийся на политическое поле новый мэр Казани И. Р. Метшин, судя по всему, просто не успел набрать достаточного, по мнению М. Ш. Шаймиева, символического (и не только) капитала и политического веса.
Подводя итоги реализации политического кейса «Татарстан», следует отметить, что основным содержанием деятельности руководства республики на протяжении её двадцатилетней истории, оставалась реализация сценария укрепления российской государственности, слегка затушёванная дымовой завесой оппозиционности. То обстоятельство, что федеральный центр не допустил в Татарстане, в отличие от Северного Кавказка, фатальных ошибок, обусловило слаженное движение региональной и федеральной элит к формированию устойчивой административно-организационной
10 От татарского — дедушка: политический псевдоним М. Ш. Шаймиева.
11 По мнению объективных историков, возраст Казани составляет не более 600 лет.
_ 39
структуры, являющейся на сегодняшний день одним из краеугольных камней модернизированной российской государственности, в которой федерализм уступают настойчивому давлению унитаризма. Разнообразие кейс-стратегий региональных элит сводится к соревнованию за право быть святее Папы римского (в смысле проявления лоялистских настроений). Проще говоря, если в деятельности руководства страны отмечаются недвусмысленные указания на приверженность политическим ценностям Вестфальской эпохи, то на региональном уровне эта приверженность ещё и числится в перечне добродетелей.
Литература
1. Байден Д. США поставили России условие — никаких сфер влияния // http://news.radiozaryad.ru/news=3377
2. Бухараев В. М. Историографическая ситуация на рубеже XX-XXI веков: время методологического компромисса? // Историческое знание: теоретические основания и коммуникативные практики: Материалы научной конференции. М.: ИВИ РАН, 2005 [2006]. С. 7-10.
3. Бухараев В. М. Под знаком идеологии компромисса: гуманитарное знание по ту сторону постмодернизма // Учёные записки Казанского государственного университета. Т. 148. К. 4. 2006. С. 24-35.
4. Дахин А. В., Макарычев А. С., Сергеев С. А. и др. Источники регионального разнообразия новых субъектов развития России: гипотезы, экспертные оценки, прогнозы. Аналитический доклад / Под ред. А. В. Дахина. Нижний Новгород, 2009 // http://www.vvags.ru/ content/files/EventNORAPN.rtf
5. Делягин М. Первого дна российская экономика достигла ещё в марте этого года // The New Times. 2009. 14 September. P. 19.
6. Ельцин Б. Н. Послание Президента Российской Федерации Федеральному Собранию «Россия на рубеже эпох». 30 марта 1999 г. // http://artlibrary2007.narod.ru/posl_prez/poslanie_prezidenta_fs_1999.doc
7. Зенкин С. Наследники структуралистского Просвещения // Интеллектуальный форум. 2000. № 2. С. 195-216.
8. Кортунов С. В. Крушение Вестфальской системы и становление нового мирового порядка // http://www.wpec.ru/text/200708310905.htm
9. Коэн С. Провал крестового похода. США и трагедия посткоммунистической России. М.: АИРО-ХХ, 2001. 304 с.
10. Путин В. В. Ежегодное Послание Президента Российской Федерации Федеральному Собранию 8 июля 2000 г. // http://artlibrary2007.narod.ru/posl_prez/ poslanie_prezidenta_fs_2000.doc
11. Римский В. Л. Власть и граждане: почему не происходит модернизация России // http://www.old.frip.ru/newfrip/cnt/news/public
12. Тевенон Э. Пьер Бурдье. Новый взгляд на общество // Label France. 2002. N 47. С. 46-47.
13. Фурсов А. Кошмар светлого будущего // http://www.apn.ru/publications/ article16920.htm
14. Шестов Л. И. Апофеоз беспочвенности: Опыт адогматического мышления. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1991. 216 с.
