CC BY
76
А. Н. Муравьёв РУССКИЙ СОКРАТ
Двухсотлетний юбилей Александра Ивановича Герцена — событие знаменательное, особенно тем, что наше время впервые предоставляет реальную возможность для объективной оценки его вклада в действительную историю нашего народа. Почему сегодня, как никогда прежде, должно стремиться к такой оценке, выходящей за пределы индивидуального и общественного мнения? Во-первых, разумеется, потому, что объективность оценки является критерием её научности. Во-вторых, этого требует объективный характер действительной истории, ибо она не складывается как попало, и не идёт сама собой, а делается людьми. Будучи процессом нравственного самоопределения духа, она движется их поступками, осуществляющими действительное благо. Поэтому от нашего отношения к тому, что сделано до нас, зависит дальнейший ход этой истории, т. е. не только наше настоящее и будущее. В её необходимый ход можно произвольно вмешаться, исказив прошлое его субъективной оценкой, вызванной если не корыстью и недомыслием, то преходящими обстоятельствами. За последние девяносто лет картина истории России переписывалась историками дважды, причём в противоположных тонах. Поскольку оба её варианта с одинаковой убедительностью подтверждались фактами, постольку становится ясно, что чисто историческим способом понять историю нельзя. Значит, пора включить в отношение к ней философский элемент, взглянув на наше прошлое, по выражению Спинозы, sub specie aeternitatis — с точки зрения вечности, с которой только и открывается истинный смысл совершающегося в определённом пространстве и времени. С этой точки зрения Герцен чрезвычайно интересен тем, что он был выдающимся политическим деятелем и незаурядным мыслителем, в тесном кругу современников стоявшим у колыбели русской философской культуры, этого необходимого фермента национальной жизни народа. Столь уникальное сочетание делает обращение к его личности в высшей степени поучительным, так как лишь соединение политики и философии позволяет философии быть максимально действенной, а политике — разумной настолько, насколько это вообще возможно. Попытаемся же вслед за В. И. Лениным и М. А. Лифшицем, авторами наиболее значительных юбилейных статей об А. И. Герцене, продвинуться к его объективной оценке. Для этого охарактеризуем особенность исторической эпохи,
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2012. Том 13. Выпуск 3
105
обусловившей деятельность Герцена, выявим то, насколько способ его мышления соответствовал всеобщим требованиям логического метода, и в заключение определим его личное место в духовном развитии русского народа.
Начало эпохе положила Французская революция, инициированная буржуазией, вошедшей путём аграрных преобразований и создания новых вооружённых сил Франции в союз с крестьянством. Идейной предпосылкой этой революции было, как известно, французское Просвещение. Переплавленное в горниле абсолютной свободы и ужаса1 событий первой половины девяностых годов XVIII века, катализатором которых выступило якобинство, надолго ставшее для революционеров образцом стратегии и тактики, оно составило ядро революционно-демократического мировоззрения, чей пафос состоял в решении двоякой исторической задачи. Одной стороной этой задачи было формирование коллективной воли, направленной против старого феодального порядка, второй — проведение широкой нравственной и интеллектуальной реформы, т. е. разрушение прежнего духовного уклада, основанного на авторитете церкви, и культурный подъём народа в состояние, названное Кантом совершеннолетием2. Борьба за решение этой задачи, в ходе революционных и наполеоновских войн выплеснувшаяся за пределы Франции, представляла собой картину консолидации третьего сословия на фоне попыток феодальных сил предотвратить закрепление его интересов в виде нового соотношения гражданского общества и государства. В этой борьбе начал обретать самосознание пролетариат. Его первое выступление вызвало серию европейских революций середины XIX века — апогей социальных битв эпохи. Реакцией на действия рабочего класса явился блок буржуазии с феодальной партией, и этот альянс бывших антагонистов нашёл свою естественную опору в массе континентального крестьянства. Так в процессе революции-реставрации3 произошло отрицание буржуазной революционности путём утверждения её ограниченной демократической формы. Сохранение реального господства буржуазии потребовало отказа от его прямого публичного выражения, и конституционная монархия с её принципом разделения властей оказалась наиболее подходящим способом скрытой диктатуры этого класса при пассивной поддержке народа, которую вместе с другими представителями его интересов взялась обеспечивать социал-демократическая партия. Эта политическая конструкция смогла закрепить перемены, приведшие к распаду революционнодемократического мировоззрения на либерализм крупной и средней буржуазии и реакционный мелкобуржуазный социализм. Наиболее радикальные элементы прежнего единства взглядов вошли в консервативный социализм и критически-утопический коммунизм, дав тем самым закваску последующему брожению практических умов. Главным научным событием эпохи стала философская революция, начатая Кантом, продолженная Фихте и Шеллингом, и завершённая Гегелем. Но хотя из разложения гегелевской школы уже к 1848 году возникло новое теоретическое направление, позднее названное марксизмом, европейский пролетариат ещё какое-то время полностью
1 Таково феноменологическое определение Гегелем сущности этих событий не только французской, но и мировой истории (См.: Гегель Г. В. Ф. Феноменология духа // Гегель Г. В. Ф. Сочинения. — М., 1959. — Т. IV. — С. 314-321).
2 См.: Кант И. Ответ на вопрос: что такое Просвещение? // Кант И. Собр. соч.: В 8 т. — М., 1994. — Т. 8. — С. 29-37.
3 См.: Грамши А. Тюремные тетради // Грамши А. Избранные произведения: В 3 т. — М., 1959. — Т. 3. — С. 207.
подчинялся влиянию буржуазии. Тот период европейской истории, который начался в 1789 году, закончился только в 1871, о чём возвестил ранний мартовский гром Парижской Коммуны.
Россия же той поры в социально-политическом отношении была своеобразным аналогом Франции Людовика XV. Государство, полицейски-чиновничья монархия, было в ней всем, а общество, разобщённое на многочисленные сословия, ничем. Правительственный механизм, созданный Петром I, достиг пика своего могущества в царствование Екатерины II, после чего постепенно «становился над-общественным, уже не упускал при случае подчеркнуть свой взгляд на все сословия, как нечто, имеющее, так сказать, лишь пьедестальное значение, — констатирует историк. — Павел Петрович заявлял, что у него знатен тот, на кого он смотрит, и до тех пор, пока он на него смотрит»4. Конечно, утрата царизмом сословного характера была видимостью (он до конца остался правительством помещиков), но видимостью настолько очевидной, что вызванное ею убеждение во всемогуществе трона определяло как его собственные действия, так и действия его противников. Мнимая безосновность и реальное самовластие абсолютизма нашли своё выражение в царском кафтане Пугачёва, юридических иллюзиях Радищева, республиканском монархизме декабристов, с одной стороны, и в патологической контрреволюционности русского императорского деспотизма, его паническом страхе перед вольнодумством — с другой, что сделало почти невозможной оппозиционную деятельность в России, особенно после потрясшего самодержавие восстания 1825 года. В силу этого обстоятельства сознательному протесту было суждено замкнуться в узкие рамки кружков и принять вид отчасти теоретической, отчасти литературной полемики, но и философские кружки нередко объявлялись тайными обществами, а журнальные споры, даже усечённые дамокловым мечом цензуры, могли послужить и не раз служили воротами в каторгу и ссылку.
Какой же исход несли в себе коллизии эпохи? Единство исторического развития Европы и России обусловило то, что русский радикализм XIX века не мог не вылиться в форму революционной демократии, ибо перед нашей страной вставала та же историческая задача, что и перед ведущими европейскими странами. Различие же в ходе этого процесса привело к тому, что ко времени постановки этой задачи перед Россией движение, которое вызвало Французскую революцию и было затем стимулировано ею, оказалось уже политически ограниченным, а направлявшее его демократическое мировоззрение утратило свой революционный характер и использовалось для консервации достигнутой ступени развития. Отсюда следует, что революционное движение и мысль в России никак не могли быть ни простым повторением, ни русским вариантом французского Просвещения, якобинства и классической немецкой философии — они должны были противопоставить себя не только старому феодальному порядку, но и пришедшему ему в Европе на смену порядку вещей и идей. Вот почему русские революционеры были вынуждены искать особый путь преобразования России и заново создавать революционно-демократическое мировоззрение.
Подчеркнём, что европейская эпоха перехода от буржуазной революционности к пролетарской была у нас эпохой начала революционности вообще — временем появления первых революционеров и их организаций. Начало действительной революции, в которой весь прежний способ жизни народа был бы подвергнут от-
4 Тарле Е. В. Падение абсолютизма в Западной Европе и России. — Петроград, 1924. — С. 79.
рицанию и преодолён движением самого народа, ещё отнюдь не назрело. Страна, конечно, не была в полном покое, что постоянно обнаруживалось в крестьянских бунтах, но эти локальные и спорадические выступления не вели к каким-либо переменам косного народного быта. По определению самого Герцена, революционное начало представляло собою тогда ещё только «сознание положения и стремление выйти из него»5. В процесс сознательного развития вошла лишь малая часть народа, его интеллигенция; в целом же он оставался исторически пассивен. Однако и первое пробуждение сознания стихийного бытия принесло с собой немало проблем, труднейшей из которых была проблема образования этого сознания и разрешения возникающего вместе с ним противоречия между стремлением тончайшего образованного слоя и инертной стихией патриархальной народной жизни. Разложение наивной веры декабристов в возможности просвещённого либерализма и прогресса, через десятилетие после их поражения высказанное скептическим письмом Чаадаева, дало толчок к осмыслению диалектики всеобщего и особенного в мировом историческом процессе. Подспудная умственная работа конца тридцатых годов XIX в. привела в начале сороковых к формированию различных точек зрения на прошлое, настоящее и будущее России и Европы, но, поскольку мысль в них только завязывалась и лишь резонировала на реальное положение дел, рефлексия об этой диалектике быстро свернулась в рассудочную противоположность национальности и цивилизации. Схоластический спор сторонников славянофильской доктрины, обильно приправленной подогретой православной риторикой, и представителей критического западного направления не решил, а только до крайности обострил основной вопрос всей полемики: «где доказательства того, что русский народ может воспрянуть, и каковы доказательства противного?»6. Необходимость преодоления раскола на особенные точки зрения, ни одна из которых не была истинной, подвигла Герцена на поиск единого принципа отношения к мировой и русской истории, — принципа, который мог бы стать всеобщим основанием для определённого суждения об исторической судьбе народа. Именно этот поиск запечатлелся в способе его мышления и сделал Герцена писателем, сыгравшим, по словам Ленина, «великую роль в подготовке русской революции»7.
Герцен мыслит себя не внутри эпохи, устроенной или устраивающейся по известным законам, а на рубеже эпох, в процессе перехода и перемены законов. Мир круто меняется, и человек, осознав это, должен измениться вместе с ним. Отсюда — открытость Герцена иным взглядам и представлениям, непримиримое отвержение им всякого догматизма и доктринёрства, его недоверие ко мнениям, принимаемым за знание, вышедшим из духовной борьбы и влачащим своё призрачное существование в герметическом одиночестве. Неповторимый афористический стиль Искандера выражает внутреннюю незавершённость его мысли, её постоянную готовность откликнуться на развитие событий. Многие темы переходят у него из произведения в произведение, переплетаясь с другими темами и получая различные акценты. Любимый литературный жанр Герцена — письма к товарищам и противникам, одушевлённые искренним желанием вызвать на спор противоположные позиции,
5 Герцен А. И. О развитии революционных идей в России // Герцен А. И. Соч.: В 9 т. — М., 1956. — Т. 3. — С. 503.
6 Там же. С. 477.
7 Ленин В. И. Памяти Герцена // Ленин В. И. Полн. собр. соч. — Т. 21. — С. 255.
поощрить искание истины. Его убеждения формируются в свободном разговоре с крупнейшими историками, философами, теологами, художниками, политиками современности и прошлых столетий. На страницах его работ берут слово Гегель и Сен-Симон, Тацит и Хомяков, Гёте и Августин, Наполеон и Фейербах, Пушкин и Аристотель, Сенека и Робеспьер, Свифт и Прудон, Маркс и Тертуллиан, Руссо, Самарин и многие другие; в мыслящем духе издателя «Колокола» их положения сталкиваются друг с другом и благодаря этому раскрывают свои нераскрытые возможности. Так Герцен созывает все живые силы Европы и России для выработки мировоззрения, принципиально более высокого, чем мечтательный средневековый романтизм или прозаический классицизм нового времени. Оно представляет собой оригинальное, хотя ещё только становящееся, насквозь диалогическое единство, за которым стоит зрелая философская потребность и полная энергии независимость от любых авторитетов.
Со страстной и остроумной серьёзностью выступает Герцен против якобы самодовлеющих фактов и освящённых традицией предрассудков, выдаваемых за принципы. Однако, растворяя всё единичное и особенное во всеобщности мысли, русский мыслитель возвышается лишь до непосредственной, отрицательной разумности8. Всеобщее есть для него только результат разложения конечного, но ещё не начало познания истины в ней самой — в конкретном тождестве собственных определений понятия как такового. Едва достигнутое первым усилием разума, всеобщее кажется Герцену неопределённым, а потому — абстрактной противоположностью особенного и единичного. В силу этого приходится признать, что, несмотря на усвоение диалектических уроков классической немецкой философии, абсолютное достижение Гегеля, логический метод в единстве всех его моментов, Герценом понят не был9. Он, бесспорно, вышел за пределы рассудочной обособленности моментов понятия логического в их отрицательно-разумное, диалектическое различие, но до положительно-разумного снятия этого различия в самом понятии не дошёл. Поэтому Герцен и воспринимает логику исключительно как форму субъективной, отвлечённой мысли, третью область наряду с природой и историей духа, а философия (поскольку из-за неопределённости абстрактно-всеобщего определённым оказывается только особенное, т. е. естественное и общественное содержание) остаётся для него лишь потребностью, некоторой будущей наукой наук, призванной обобщать в себе их результаты. «Частные науки конечны, они ограничены двумя вперёд идущими: предметом, твёрдо стоящим вне наблюдателя, и личностию наблюдателя, прямо противоположною предмету, — пишет Герцен. — Философия снимает логикой личность и предмет, но, снимая, она
8 «Наука не только осознала свою самозаконность, — заявляет он, — но себя осознала законом мира; переведя его в мысль, она отреклась от него как от сущего, улетучила его своим отрицанием, против дыхания которого ничто фактическое не состоятельно» (Герцен А. И. Дилетантизм в науке // Герцен А. И. Соч.: В 9 т. — М., 1956. — Т. 2. — С. 77).
9 «Логическое имеет по форме три стороны, а) абстрактную или рассудочную, р) диалектическую или отрицательно-разумную, у) спекулятивную или положительно-разумную», — указывает Гегель и в примечании добавляет: «Эти три стороны не составляют трёх частей логики, а суть моменты каждого логически-реального, т. е. каждого понятия или каждого истинного вообще. Все они могут быть положены под первым моментом, моментом рассудочного, и тем удерживаться обособленно друг от друга, но так они рассматриваются не в их истине» (Hegel G. W. F. Enzyklopadie der philosophischen Wissenschaften im Grundrisse (1830), §79. — Akademie-Verlag, Berlin. 1975. S. 102. Ср.: Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук. — М., 1975. — Т. 1. — С. 201-202).
сохраняет их. Философия есть единство частных наук; они втекают в неё, они — её питание»10.
Это не до конца разрешённое противоречие вызвало в мышлении Герцена характерный паралогизм. С его позиции всеобщее развитие отношения мышления и бытия, в виде понятия как такового раскрываемое наукой логики, представляется чем-то особенным, а одна из его особенных формаций, сфера истории, — самой сутью дела11. Такой взгляд на историю должен, согласно Герцену, спасти человека от якобы лишь отрицательной логической разумности и привести разум к его положительной определённости12. Для этого надо только преодолеть позитивистское преклонение перед опытом прошлого и утопическое навязывание обществу абстрактных идеалов и произвольных планов будущего. Необходимо заняться «физиологией общественной жизни, историей как действительно объективной наукой»13 и, познав таким образом настоящую, субстанциальную цель истории, сделать это объективно-всеобщее принципом своей субъективной деятельности. Герцен справедливо требует самостоятельного, выверенного наукой и нравственностью поведения личности в любых обстоятельствах, но из-за несовершенства способа его мышления всеобщее даже в особенном практическом смысле, т. е. в отношении к действиям человека, остаётся у него совершенно неопределённым и выступает как непостижимое демоническое начало истории. «Мы были свидетелями, — с горечью признаёт он после поражения революции 1848 года, — как все упования теоретических умов были осмеяны, как демоническое начало истории нахохоталось над их наукой, мыслию, теорией [...]. С одной стороны, вы видите логическую последовательность мысли, её успех; с другой — полное бессилие её над миром — глухим, немым, бессильным схватить мысль спасения так, как она высказывается ему, — потому ли, что она дурно высказы-
10 Герцен А. И. Письма об изучении природы // Герцен А. И. Соч.: В 9 т. — М., 1956. — Т. 2. — С. 103.
11 Вследствие этой ошибки Герцен упрекает великого философа, логически завершившего историческое развитие философии, в немецкой болезни и непоследовательности своим началам: «логика у Гегеля хранит своё притязание на неприкосновенную власть над другими сферами, на единую, всему довлеющую полноту; он как будто забывает, что логика потому именно не жизненная полнота, что она её победила в себе, отвлеклась от временного: она отвлечённа, потому что в неё вошло одно вечное; она отвлечённа, потому что абсолютна; она — знание бытия, но не бытие: она выше его — и в этом её односторонность. Если б природе достаточно было знать, — как подчас вырывается у Гегеля, — то, дойдя до самопознания, она сняла бы своё бытие, пренебрегла бы им; но ей бытие так же дорого, как и знание: она любит жить, а жить можно только в вакхическом кружении временного; в сфере всеобщего шум и плеск жизни умолк; гений человечества колеблется между этими противоположностями; он, как Харон, беспрестанно перевозит из временной юдоли в вечную; эта переправа, это колебание — история, и в ней собственно всё дело, а совсем не в том, чтоб переехать на ту сторону и жить в отвлечённых и всеобщих областях чистого мышления» (Там же. С. 123). Той же ошибкой, что и Герцен, до сих пор страдает подавляющее большинство пишущих о Гегеле, причём не только у нас.
12 «Наука разрушает в области положительно сущего и созидает в области логики, — таково её призвание. Но человек призван не в одну логику, а ещё в мир социально исторический, нравственно свободный и положительно деятельный; у него не одна способность отрешающего пониманья, но и воля, которую можно назвать разумом положительным, разумом творящим; человек не может отказаться от участия в человеческом деянии, совершающемся около него; он должен действовать в своём месте, в своём времени, — в этом его всемирное призвание» (Герцен А. И. Дилетантизм в науке // Герцен А. И. Соч.: В 9 т. — М., 1956. — Т. 2. — С. 77).
13 Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Соч.: В 9 т. — М., 1956. — Т. 3. — С. 294.
вается, или потому, что имеет только теоретическое, книжное значение [...]. Вся эта запутанность выходит из того, что жизнь имеет свою эмбриогению, не совпадающую с диалектикой чистого разума»14.
Ленин полагал, что духовная драма Герцена, выраженная в этих словах, «была порождением и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата ещё не созрела»15. Не сбрасывая со счетов столь важного исторического обстоятельства, следует всё же заключить, что подлинная причина духовной драмы А. И. Герцена состояла именно в неразрешённом противоречии его мышления, так и не позволившем ему связать концы с началами. Нельзя не возразить и ленинской оценке русского социализма Герцена как «прекраснодушной фразы, доброго мечтания»16. Нужно сказать, что этот социализм, который сочетал в себе признание собственной эмбриогении жизни, её независимости от наших благих намерений с сознанием необходимости самых радикальных перемен, вытекающим из безраздельного сочувствия мукам своего народа, был, напротив, наиболее разумным результатом попыток мыслителя разрешить указанное противоречие. В отличие от других наших революционеров, Герцен понимал, что русский народ ещё исторически пассивен и никакие, даже самые отчаянные усилия активного меньшинства не в состоянии превратить его из духовной субстанции в развивающийся субъект, ибо лишь сама субстанция может, созрев, стать таким субъектом. Поэтому его надежда на органический рост социалистических начал русской крестьянской общины и вера в потенциальные преимущества духа народа, ещё не зашедшего, по его выражению, в тупик мещанской цивилизации, были, как и у Льва Толстого, не благородной иллюзией, а мудрой альтернативой тому курсу экспериментальной революции, который разрабатывали молодые друзья Михаила Бакунина и пытались практически реализовать террористы «Народной воли». Пророческим предостережением звучит сегодня политическое завещание Герцена17. «Общее постановление задачи не даёт ни путей, ни средств, ни даже достаточной среды. Насильем их не завоюешь. Подорванный порохом весь мир буржуазный, когда уляжется дым и расчистятся развалины, снова начнёт с разными изменениями какой-нибудь буржуазный мир [...]. Петрограндизмом социальный переворот дальше каторжного равенства Грак-ха Бабёфа и коммунистической барщины Кабе не пойдёт», — пишет в нём великий революционер, словно предвидя такие явления, как российские события 90-х годов XX века, ГУЛаг и негативные аспекты коллективизации крестьянства18. Означает ли это, что дело русской революции, которому он отдал свой талант мыслителя и публициста, есть дело гиблое и погибшее? Разумеется, нет. Герцен нисколько не ошибался, считая, что народ, приходящий в историческое движение позже других, на пиру истории ждут не кости, а сочные плоды. Но ему было ясно, что взять эти плоды
14 Там же. С. 257.
15 Ленин В. И. Памяти Герцена // Ленин В. И. Полн. собр. соч. — Т. 21. — С. 256.
16 Там же.
17 Глубокий анализ его содержания дал М. А. Лифшиц в статье к юбилею А. И. Герцена 1962 года и развёрнутых комментариях к ней, написанных при подготовке своего собрания сочинений. См.: Лифшиц Мих. Читая Герцена // Лифшиц Мих. Собр. соч.: В 3 т. — М., 1988. — Т. 3. — С. 59-106.
18 Герцен А. И. К старому товарищу // Герцен А. И. Соч.: В 9 т. — М., 1958. — Т. 8. — С. 401-404.
нельзя иначе, как собственным духовным развитием этого народа — его развитием «в ширь понимания, в мир свободы в разуме»19. Только такое развитие есть действительная революция, которая, вопреки исторической видимости и согласно истинной мысли Герцена, отнюдь не сводится к одному отрицанию, разрушению: «Новый водворяющийся порядок должен являться не только мечом рубящим, но и силой хранительной. Нанося удар старому миру, он не только должен спасти всё, что в нём достойно спасения, но и оставить на свою судьбу всё не мешающее, разнообразное и своеобычное. Горе бедному духом и тощему художественным смыслом перевороту, который из всего былого и нажитого сделает скучную мастерскую, которой вся выгода будет состоять в одном пропитании, и только пропитании»20.
Подводя итог, остаётся заметить, что когда какой-либо народ вступает на арену мировой истории, его интеллигенция, начиная мыслить, проходит в своём развитии необходимые ступени исторического развития философии. В действительной истории русского народа Герцену принадлежит место Сократа. Его замечательная духовная натура олицетворяет собой великий шаг от стихийной нравственности дворянской ступени революционного движения и софистики безнравственной политической морали разночинцев к поистине разумному взгляду на возможности человека в обществе себе подобных. «Человек свободнее, нежели обыкновенно думают. Он много зависит от среды, но не настолько, как кабалит себя ей. Большая доля нашей судьбы лежит в наших руках, стоит понять её и не выпускать из рук, — говорит русский мыслитель почти словами Сократа. — [...] Вне нас всё изменяется, всё зыблется, мы стоим на краю пропасти и видим, как он осыпается; сумерки наступают, и ни одной путеводной звезды не является на небе. Мы не сыщем гавани иначе как в нас самих, в сознании нашей беспредельной свободы, нашей самодержавной независимости. Спасая себя таким образом, мы становимся на ту мужественную и широкую почву, на которой только и возможно развитие свободной жизни в обществе, — если оно вообще возможно для людей. Когда бы люди захотели вместо того, чтоб спасать мир, спасать себя, вместо того, чтоб освобождать человечество, себя освобождать, — как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человека»21. На этом пути Герцен, как и Сократ, наш вечный современник. Его богатое мыслями литературное наследие помогало и будет помогать нам освобождаться от мёртвой буквы догматических представлений и, не сходя с ума от какофонии слов, не выражающих ничего, кроме мнений, учиться достигать настоящей свободы духа, которая имеет своей необходимой основой живую логику саморазвития понятия.
19 Там же. С. 407. См. об этом также: Муравьёв А. Н. Борьба за логос, настоящую философию и образование // Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2010. Том 11. Выпуск 3. — С. 103-111; Муравьёв А. Н. Мыслящая единица // Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2012. Том 13. Выпуск 1. — С. 84-92.
20 Герцен А. И. К старому товарищу // Герцен А. И. Соч.: В 9 т. — М., 1958. — Т. 8. — С. 405. О начале этой революции, понятой как положительно-разумное отрицание отрицания, см.: Лифшиц Мих. Нравственное значение Октябрьской революции // Лифшиц Мих. Собр. соч.: В 3 т. — М., 1988. — Т. 3. — С. 230-258.
21 Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Соч.: В 9-ти т. — Т. 3. — М., 1956. — С. 348-349.
1. Гегель Г. В. Ф. Феноменология духа // Гегель Г. В. Ф. Сочинения. — М., 1959. — Т. IV.
2. Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук. — М., 1975. — Т. 1.
3. Герцен А. И. Дилетантизм в науке // Герцен А. И. Соч.: В 9 т. — М., 1956. — Т. 2.
4. Герцен А. И. Письма об изучении природы // Герцен А. И. Соч.: В 9 т. — М., 1956. — Т. 2.
5. Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Соч.: В 9 т. — М., 1956. — Т. 3.
6. Герцен А. И. О развитии революционных идей в России // Герцен А. И. Соч.: В 9 т. — М., 1956. — Т. 3.
7. Герцен А. И. К старому товарищу // Герцен А. И. Соч.: В 9 т. — М., 1958. — Т. 8.
8. Грамши А. Тюремные тетради // Грамши А. Избранные произведения в 3 т. — М., 1959. — Т. 3.
9. Кант И. Ответ на вопрос: что такое Просвещение? // Кант И. Собр. соч. в 8 т. — М., 1994. — Т. 8.
10. Ленин В. И. Памяти Герцена // Ленин В. И. Полн. собр. соч. — Т. 21.
11. Лифшиц Мих. Читая Герцена // Лифшиц Мих. Собр. соч.: В 3 т. — М., 1988. — Т. 3.
12. Лифшиц Мих. Нравственное значение Октябрьской революции // Лифшиц Мих. Собр. соч.: В 3 т. — М., 1988. — Т. 3.
13. Муравьёв А. Н. Борьба за логос, настоящую философию и образование // Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2010. Том 11. Выпуск 3.
14. Муравьёв А. Н. Мыслящая единица // Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2012. Том 13. Выпуск 1.
15. Тарле Е. В. Падение абсолютизма в Западной Европе и России. — Петроград, 1924.
16. Hegel G. W. F. Enzyklopadie der philosophischen Wissenschaften im Grundrisse (1830). — Akademie-Verlag, Berlin. 1975.
