«Русский Север» и Поморье: символическое пространство в культурном и политическом контексте Текст научной статьи по специальности «История и археология»

УДК 394

Ю.П. Шабаее

«РУССКИЙ СЕВЕР» И ПОМОРЬЕ: СИМВОЛИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО В КУЛЬТУРНОМ И ПОЛИТИЧЕСКОМ КОНТЕКСТЕ*

В литературе по истории и культуре Европейского Севера России обычно используют термин «Русский Север». Предполагается, что этот регион представляет собой исторически и культурно однородную территорию, населенную этнически однородным населением. Кроме того, исследователи также интерпретируют названный топоним как вполне естественный, имеющий глубокие генетические связи с предыдущими веками и прежними обитателями. Между тем исторические факты показывают, что культурная структура населенш никогда не была однородной и сам названный регион никогда не представлял собой культурной, административно-территориальной или экономической целостности. Название региона и его населения на протяжении веков менялось, а также менялась его роль в экономической и культурной жизни страны.

Ключевые слова: Русский Север, Поморье, топоним, идентичность, этничностъ, коренные народы, поморы, русские.

In the literature on culture and history, the European North of Russia is usually referred to as «the Russian North». It is implied that this region represents a kind of historically and culturally homogenous territory inhabited by a population of common ethnicity. Moreover, the researchers also interpret the above-mentioned toponym as quite natural, having deep genetic ties with previous ages and previous inhabitants. Meanwhile, historical facts show, that cultural structure of its population has never been homogeneous and the region itself has never represented either cultural, administrative-territorial, or economic integrity. The names of the region and its population have been changing during ages and so did its role in the economic and cultural life of the country.

Keywords: Russian North, toponym, identity, ethnicity, native people, Pomors, Russians

Введение

«Русский Север» - устойчивое геокультурное понятие, которое нередко используется как название одной из исторических провинций страны, не имеющей и не имевшей четких административных границ. В понимании географических границ «Русского Севера» нет единого мнения в связи с тем, что само поня-

Статья подготовлена при поддержке РФФИ и Правительства Республики Коми - грант №13-06-98804 «Этнополитические процессы и этническая конфликтность на европейском севере России».

249

тие «Север» крайне многозначно [97]. Кроме того, при попытках определить границы исследователи нередко находятся в плену понятий, предназначенных для административного и экономического районирования территорий, но очень редко используют концепт исторической провинции [43].

Однако значимость данного понятия далеко не ограничивается территориальностью, а имеет, прежде всего, символический и исторический смысл. Этот смысл определяется восприятием региона в интеллектуальных и научных кругах. Но, используя понятие «Русский Север», исследователи редко задумываются над его возникновением и значением, ибо, как заметила культуролог Н. Соловьева, «географическое название русский Север... «превратилось» в макрорегиональ-ный топоним, который воспринимается как «естественный» - за ним стоит мощный культурно-ландшафтный регион Русский Север. Его естественность заключается, вероятно, в том, что Русский Север несет в себе функцию географического названия - метки (Русский Север - север России) и топонимическую функцию за счет использования этнического прилагательного «русский» [77: 217]. Между тем, поскольку указанное понятие (географическое название?) широко применяется в гуманитарных науках, вполне справедливо задать несколько вопросов. Является ли «Русский Север» действительно русским? Когда он стал таковым и стал ли вообще? Когда и почему появилось само указанное понятие и чем обусловлено его появление? И, наконец, каковы границы «Русского Севера»?

Для современной ситуации на европейском севере России характерна борьба за символическое пространство региона на всех уровнях, за этническое маркирование территорий, и потому сегодня начинается активная борьба за «русскость» Русского Севера. Однако «русскость» данного региона долгое время была весьма условной. Тем показательнее, в каком контексте ведется современная «борьба» за маркер «Русский Север», за «возвращение» ему русскости и придание данному маркеру геополитического значения.

Для ответа на все указанные вопросы, безусловно, требуется обратиться к анализу исторического прошлого региона, коснуться вопроса о динамике этнического состава населения и определить смысл понятия «Русский Север» и изменения в его понимании.

Колонизация европейского севера и его место в политической и культурной географии России

На ранних этапах отечественной истории европейский север России, который во многом синонимичен сегодня понятию «Русский Север», к исключительно русским регионам не относился. В скандинавской летописной традиции -это была Биармия (Бьярмаланд) - земля биармов [47], по поводу локализации которой нет единого мнения, хотя очевидно, что скандинавские описания весьма условно обозначали границы Бьярмаланда [52]. В русской летописной традиции названные земли довольно определенно характеризовались как территории, на-

250

ходящиеся в даннической зависимости от Великого Новгорода, «се волости новгородские: ...Вологда, Заволоцъе, Колоперем, Тре, Перемъ, Югра, Печора» [99]. Земли «за Волоком», т. е. за Онегой, уже в ХІ-ХІІІ вв. стали именоваться Заво-лочьем, а в последующие два столетия этот термин приобрел расширительную трактовку, ибо им определялись и территории Нижнего Подвинья - собственно Двина и Двинская Земля, а потом также Прионежье и территории к востоку от Двины вплоть до р. Печоры. Что касается населения Заволочья, то оно именовалось чудью, или чудью заволочской [11; 18; 58; 71].

Славянская колонизация европейского севера привела к изменению восприятия данной территории и к изменению характера ее культурного маркирования. Эта колонизация начинается уже в XI веке, но в указанную эпоху «этнический состав Русского севера не исчерпывается компонентами славянского происхождения. К моменту твердо зафиксированного расселения русских на Севере (Устав 1137) там жили угро-финские племена. Попытки с помощью топонимии обнаружить более древние этнические пласты не встречают поддержки специалистов» [8: с. 18-19].

Колонизация шла двумя потоками: из Новгорода и из Ростова Великого (верховая и низовая) [42]. Она была масштабной и быстрой, но главное ее следствие состоит в том, что переселения на север славянского населения позволили не только окончательно подчинить регион русскому влиянию, но и культурно интегрировать его. Процессы культурной интеграции протекали довольно интенсивно, о чем свидетельствует появление еще в «новгородскую эпоху» общего наименования территории.

Общий географический термин «Поморье» впервые упоминается в новгородской купчей грамоте 1459 г., а название «поморцы» в Новгородской четверной летописи в 1526 г. [2]. За несколько столетий произошло превращение северных территорий из Заволочья в новгородское владение Поморье, а затем и во владение Московского государства. Но речь идет не просто о смене названия и изменении характера вассальной зависимости. Кардинально изменился культурный облик территории и этнический состав ее населения. Место чуди, веси, дви-нян и других территориальных и этнических определителей прочно заняли поморцы, поморяне, т.е. некое новое сообщество, имевшее обобщенное название, которое тем не менее подразумевало и этнический подтекст.

Вместе с тем обобщенное название поморцы, которое упоминается в новгородских документах, было скорее лишь собирательным обозначением населения обширного региона, еще не осознавшего своего культурного единства, своей принадлежности к какой-то социальной общности. Подобного осознания просто не могло произойти в названную эпоху в силу многих причин: экономических, социальных, политических. Важную роль в культурной и политической интеграции играли три момента: религиозная принадлежность и религиозная идентичность (православные или некрещеные язычники) и система вассальной зависимости (подданные русского царя, ясачное население), а также система мировосприятия средневекового человека. У людей эпохи средневековья существовали

251

свои пространственно-временные представления [9, с. 63], которые отличались от современных. Эти представления довольно четко прослеживаются на этнографическом материале [17], и главная их особенность состоит в локальности бытия и сознания. Впрочем, локальность самовосприятия сохранялась довольно долго в крестьянских немодернизированных сообществах, и даже после Первой мировой войны во вновь образованных странах Восточной Европы крестьяне в отдаленных поселениях во время переписи определяли свою идентичность не с помощью политонимов, общеэтнических или локальных этнонимов, а с помощью определителя «тутошние», «местные» [1]. Эта локальность проявлялась также и в культурном маркировании территории, и в построении общей культурной картины местных сообществ.

Картина мира средневековых жителей Севера представляла собой некое сочетание физического и социального пространства, в котором место славян было весьма значительным. Несомненно, что славяне, пришедшие на Север, изначально оценивали себя как доминантную культурную группу, а свое окружение воспринимали как культурную периферию. Следствием такого восприятия и стало формирование этноцентричной модели мира, которая «отразилась и на восприятии земель Севера, населенных «инородцами», как иного, потустороннего мира, в котором, говоря языком русских странников, «все напротив». Поэтому вся этническая периферия Русского Севера наделялась характеристиками антимира...» [29, с. 5]. В этой модели мира наименование «поморяне» во многом становилось синонимом славянского и христианского населения региона, и термин использовался в основном для обозначения именно этого этнического компонента. Здесь важно заметить, что культурная дистанция между русским и ино-этничным населением европейского севера была довольно устойчивой и проявлялась не только в восприятии представителей этнических меньшинств как «чужих», культурно отличных жителей севера, но и устойчивом воспроизводстве этой дистанции.

Разрушению средневекового мировосприятия и средневековой идентичности, в которой локальность и локальные определители играли решающую роль, повсеместно способствовало развитие внутреннего рынка, торговых связей и отношений. Для европейского севера в этом смысле важнейшую роль сыграли два исторических события. Первое из них было связано с тем, что английские купцы открыли для себя Северную Московию, в связи с чем при Иване IV был заключен русско-английский торговый договор, а европейский север перестал быть отдаленной окраиной владений московского государя и начал восприниматься как северный рубеж русского государства и как «окно» в Московию. А второе событие связано с основанием в 1551 г. в устье Северной Двины города Архангельска, изначально превратившегося в важнейший торговый порт государства. Этот город был важен не только для внешних торговых сношений, не меньшую роль он сыграл и в деле формирования регионального рынка и укрепления внутренних торговых связей. Именно сюда в Архангельск двиняне, мезенцы, пине-жане, жители Карельского, Терского и других берегов Белого моря везли рыбу,

252

продукты зверобойного промысла. Здесь они обменивали их на другие товары или выручали за них деньги. Здесь же всех этих торговых людей стали называть поморами [46] и здесь возникала общая поморская идентичность, ибо региональный центр играл важнейшую интегрирующую роль. Эта общая поморская идентичность укреплялась еще и тем, что торговые отношения с иностранцами позволяли четче понять культурные отличия местного населения от иноземцев и оппозиция «свои-чужие» формировала более определенное представление о «своих».

В результате из пинежан, мезенцев и т.д. к ХѴТІІ столетию сформировалось некое культурное сообщество, а термин «поморы» превратился в этноним. Прежнее название жителей «поморцы» было, вероятно, не столько этническим определителем, сколько региональным. Название же «поморы» обозначало уже собственно русское население европейского севера, ибо остальные этнические группы в официальных документах именовались иначе. При этом, конечно, надо иметь в виду, что поморами называла себя только часть населения европейского севера и наряду с поморской существовали и другие идентичности, даже не учитывая те этнические группы, которые исторически были связаны с данной территорией. К примеру, население юга Архангельской губернии называли ваганами, в районе Онежского озера сформировалась специфическая группа русского населения - заонежцы, а на Нижней Печоре - устьцилёмы. Впрочем, последние исповедовали старообрядчество поморского толка, и это сближало их с собственно поморами.

С начала XVIII в. начинается имперский период в развитии России, и для ее правящих кругов задача учета и идентификации своих подданных становится значимой, поскольку важно было подчеркнуть имперское величие не только обширностью территории, но и числом присягнувших на верность короне народов (не принимая во внимание собственно фискальные соображения властей). Этот период совпал по времени не только с формированием поморов как специфической культурной группы русского населения Севера, но и падением торгового значения Архангельска, переориентацией торговых путей, связывающих Россию с Европой, с северных морей на Балтику. Но к началу названного периода связи региона с Европой были более интенсивны, нежели в какой-либо иной части империи. Эти связи не только способствовали экономическому процветанию Архангельска, но и стимулировали интеллектуальную жизнь в городе, поскольку он был открыт не только для торговых связей, но и для идей, рождаемых европейской общественной мыслью.

А в европейской культуре данного периода задача понимания культурного пространства и места человека в этом пространстве выдвигается на первый план интеллектуального поиска. Работы философов просвещения подготавливают рациональную основу для возникновения последующих политических теорий и, в частности, теории нации и национализма. Вероятно, главной идеей эпохи стала идея народного суверенитета [24; 25]. Народный суверенитет и сама идея народности возникли на основе критического взгляда философов на историю, в том

253

числе на европейскую историю. Внимание к истории отечества в этот период становится крайне актуальным и для интеллектуального поиска в России.

Заимствование европейских идей на европейском севере России, конечно, носило опосредованный характер и было связано со спецификой местной культурной среды и особенностями понимания интеллектуальной элитой региона своего общественного долга. Европейский север, как уже сказано выше, к началу XVIII в. не был замкнутой и отдаленной периферией, - через него проходили главные торговые пути России. Поэтому здесь сформировался свой достаточно большой слой образованных людей, которые стремились не только постигать идеи европейцев, но и применять их в деле познания истории и культуры Севера, ибо видели свое предназначение в общественном служении населению Архангельской губернии. Служение они понимали как деятельность, направленную на познание самого местного сообщества и описание специфики региона. Изучение богатств края, его истории и культурных особенностей местного населения здесь начинаются раньше, чем в других губерниях России [55].

Исследовательская деятельность на Севере вполне логично начиналась с краеведческой работы. Начало местному краеведению было положено В.В. Кре-стининым, который в 1759 г. в сотрудничестве с Александром Фоминым, Алексеем Свешниковым и Николаем Зыковым основал в Архангельске первое историческое общество в России - «Общество для исторических исследований». Общество было поддержано Академией наук и Вольным экономическим обществом, но не получило поддержки у местных властей, а потому достаточно быстро прекратило свое существование. Заметим, что тогда речь не шла о «Русском Севере», а территориальность и этничность имели вторичное значение в научном поиске, целью которого было составление наиболее полной номенклатуры различных провинций империи и описание их природного разнообразия. Имперская идеология на данном этапе ограничивалась обоснованием легитимности экспансионистских устремлений, прав на владение новыми территориями и управление новыми народами, но не на детальном описании их культурного своеобразия.

При этом изучение туземного населения и составление перечня населяющих империю народов как академическая задача постепенно становится все более актуальной, о чем можно судить по «Истории Сибири» Г.Ф. Миллера и экспедиционным материалам академика Ивана Лепехина [20; 21].

Превращение европейского севера в культурное ядро России.

Рождение термина «Русский Север»

В первой половине XIX в. и в середине столетия главное внимание исследователями уделяется статистико-географическим описаниям различных частей российской империи [13;23], в которых, однако, делаются попытки культурной классификации территорий, описания населяющих их племен.

В отличие от России, все еще не познавшей в полной мере свое культурное многообразие и не осознавшей необходимость политического единства, в Европе

254

в конце XVIII и начале XIX вв. идеи государства и нации «сплавились в форму национального государства» [84, с. 365], и потребность в культурной однородности нации как политического сообщества стала важным двигателем внутренней политики зарождавшихся государств-наций. Под влиянием новых идей династические империи все определеннее ощущали необходимость поиска и обоснования своей культурной основы, формирования внятной государственной идеологии: «Поскольку в середине века все династические монархии использовали какой-нибудь бытующий на их территории язык как государственный, а также в силу быстро растущего по всей Европе престижа национальной идеи, в евро-ере-диземноморских монархиях наметилась отчетливая тенденция постепенно склоняться к манящей национальной идентификации. Романовы открыли, что они великороссы, Ганноверы - что они англичане, Гогенцоллерны - что они немцы, а их кузены с несколько большими затруднениями превращались в румын, греков и т.д.» [1].

К середине XIX в. власти Российской империи также стали понимать необходимость формирования собственной национальной идеологии и национального мифа, и в эту эпоху начинаются активные споры по поводу места великороссов в системе государства и по поводу самого понимания русскости.

Фактически именно в это время была сформулирована идея государственного народа, которая превратится в важный политический принцип уже при формировании Версальской системы, возникшей после завершения Первой мировой войны [22]. С середины XIX столетия великороссы стали рассматриваться официальными идеологами именно в качестве государствообразующего народа. «В 1864-1865 гг. М.Н. Катковым были сформулированы условия, обеспечивающие наиболее стабильное развитие российского государства. Российская империя, по его мнению, могла существовать только как государство, в котором обеспечено преобладание титульной национальности. Другие «племена» могли сохранять свой язык, религию, культурные особенности, иными словами, все, что не угрожает целостности государства. При этом должно неуклонно поддерживаться единство законодательства, системы управления, государственного языка. Главной опасностью для России, считал Катков, мог стать сепаратизм отдельных народов, стремящихся стать самостоятельными нациями» [2]. Политические идеи неизбежно находили отклик и в умонастроениях интеллектуальной элиты. От описания экзотических инородческих групп, населяющих обширные пространства империи, интерес исследователей все активнее стал смещаться к изучению русского крестьянина и его культурных ценностей. Созданное в указанную эпоху Русское географическое общество определило своей целью изучение Русской земли и Русского народа, а усилиями путешественников, писателей и историков ««ледяные пустыни» и «девственная тайга» наполнялись русскими героями и русскими воинами» [28, с. 97].

В этой связи все большее внимание стало уделяться анализу России как геополитического пространства и попыткам понимания того, кто есть велико-

255

россы, какие регионы страны являются историческим ядром Российского государства.

Само понятие великороссы уточнялось и дополнялось на протяжении XVIII и XIX столетий, равно как не оставалось неизменным понимание того, какие губернии могут считаться историческим ядром государства, каково то культурное пространство, которое именовали Великой Россией.

Одним из первых исследователей, кто предложил перечень губерний, относящихся к территориям заселенным великороссами, был Н.И. Надеждин. Он определил пространство Великой России как «сердце» Российской империи. Но в состав Великой России Архангельская, Олонецкая и Вологодская губернии включены не были. Не относил к внутренней России и Великороссии названные губернии и географ К.И. Арсеньев, который также называл перечень областей «внутренней России», названных им «великим кругом» [61]. Однако во второй половине столетия воззрения на культурное значение европейского севера изменились.

В наиболее масштабном научно-популярном издании XIX в. - «Живописная Россия», изданном М.О. Вульфом, в первых же томах были даны этнографические описания северных и западных регионов и лишь затем - центральных. На роль типичного великоросса и наиболее яркого выразителя «русскости» во второй половине названного столетия исследователи нередко предлагали региональные группы населения Русского Севера [48].

С одной стороны, это было связано с тем, что Россия все более и все активнее превращалась в национальную (этнонациональную) империю, где культурное ядро ее населения приобретало государственнообразующее значение. С другой стороны, это объяснялось расширением «поля русскости», ибо прежние окраины начинали восприниматься как сугубо «русские» регионы (Урал, Дон, Сибирь). Но не менее значимым было еще одно основание, которое сыграло важную роль в переосмыслении культурного значения европейского севера, а именно: расширение научного поиска на севере.

Открытие значения Русского севера для науки, прежде всего для истории, археологии, этнографии и фольклористики, связывают с именами А.Ф. Гильфердинга, П.Е. Ефименко, Л.Н. Рыбникова, Е.Н. Барсова, Н.Е. Ончу-кова, Ф.М. Истомина и Е.О. Дютша, А.В. Маркова и А.Д. Еригорьева, П.Е. Богатырева, О.Э. Озаровской и многих других ученых. Их труды позволили по-иному оценить культурный потенциал европейского севера и его этнокультурное значение. Регион предстал не как периферия культурного пространства великороссов, а как некая «культурная кладовая», где сосредоточено их многовековое культурное наследие, где сохранилась некая «исконная», или «первозданная», русскость.

Именно активный научный поиск второй половины XIX в. и его результаты позволили выстроить интеллектуальный культурный проект «Русского Севера». С целью объединения усилий многих специалистов и привлечения к делу изучения истории и культуры края широких слоев общественности в 1908 г.

256

было создано Архангельское общество изучения Русского Севера (АОИРС). Создание общества можно считать неким кульминационным моментом в истории изучения обширного культурного региона. В течение нескольких лет общество превратилось в одно из самых авторитетных в России, а издающийся с 1909 г. журнал общества (Известия АОИРС) был признан лучшим периодическим изданием по краеведению в провинциальной России.

Деятельность Общества еще более способствовала восприятию европейского севера как исконно «русского региона», как единой историко-культурной провинции, сыгравшей важнейшую роль в формировании русской ментальности. Не случайно в начале XX в. творческие поездки на север стали совершать многие российские художники, для которых фольклор, отечественная история и культура были стимулом для творчества: К. Коровин, В. Серов, И. Грабарь, А. Архипов, М. Нестеров, В. Верещагин.

Однако можно ли считать Русский Север только лишь культурно-исторической провинцией и культурным символом, связано ли само появление термина лишь с интеллектуальным поиском или оно логично вписывается в официальную идеологию, в стратегию построения национальной империи?

Вероятно, достаточно очевидный ответ на эти вопросы можно получить, обратив внимание на то, кем и когда был введен в публичный оборот термин «Русский Север». Термин появился не в трудах историков, этнографов, фольклористов, а впервые был использован лицом официальным, более того лицом политически значимым. В конце XIX в. губернатор Архангельской губернии А.П. Энгельгардт совершает двухлетнее путешествие по вверенной ему губернии. Путешествие носило характер инспекции, но одновременно автор вел путевые заметки и описывал местные традиции и быт. Путевые записи губернатора вскоре были изданы в Санкт-Петербурге в форме хорошо иллюстрированной книги «Русский Север. Путевые заметки» [34]. «В самом тексте книги А.П. Энгельгардт использует нетопонимическую форму словосочетания - русский Север (русский с маленькой буквы), но уже, как видим, в заголовке книги географическое название приобретает форму топонима. Так появляется, вероятно, первое упоминание о Русском Севере» [53]. Характерно, что Энгельгардт не обозначил границы Русского Севера, и это, видимо, было сделано вполне сознательно, ибо позволяет толковать вопрос о границах весьма расширительно. Заметим также, что губернатор Энгельгардт внес немалый вклад и в дело становления Архангельского общества изучения Русского Севера.

Тот факт, что термин был введен в публичную сферу лицом официальным и находящимся на высокой государственной должности, делает его содержание политически мотивированным. Еще более очевидным его политическое значение станет тогда, когда мы обратим внимание на официальную политику властей Российской империи и на идейную атмосферу, которая диктовала необходимость маркирования северных регионов как исключительно русских или находящихся в сфере русского культурного влияния. Со второй половины XIX в. усиливается проникновение на Север норвежских рыбопромышленников и зверобоев. Это

257

проникновение повлекло за собой не только усиление конкуренции с поморами, но также и то, что Кольский север, архипелаг Новая Земля стали восприниматься как ничейная земля [31 ;66], на которую юрисдикция российского правительства не распространяется. Это заставило российское правительство принять специальную программу освоения Кольского севера и меры по стимулированию предпринимательской деятельности российских рыбопромышленников. Активность правительства стимулировалась тем, что в 1867 г. Россия продала принадлежавшую ей Аляску Соединенным Штатам Америки, и эта акция расценивалась как вынужденная мера, поскольку русское население Аляски было невелико, возможности российского влияния в этом районе были ограничены, а противостоять экспансии конкурентов в тот период времени страна была не в состоянии [14]. Повторять свой североамериканский опыт на европейском севере правящие круги России не хотели.

Естественно, что для успешного противостояния внешней экономической экспансии необходимо было однозначно маркировать территории европейского севера как российские. Таковая потребность усиливалась еще и тем, что, помимо норвежцев, существовала и другая опасность, которую российские власти видели в деятельности финских миссионеров, особенно активно действовавших с конца XIX - начала XX вв. в Карелии (включая Карельский берег Белого моря) и занимавшихся пропагандой лютеранства, финской культуры. В противовес этой деятельности царские власти считали необходимым усилить русификацию меньшинств [65], а территории со смешанным населением маркировать как исключительно русские. При этом не следует недооценивать как роль процессов культурной интеграции, так и значение меняющихся культурных ориентаций, которые были в пользу доминирующей этнической общности. Ну и, наконец, надо принимать во внимание тот факт, что к началу XX столетия окончательно сформировалась националистическая доктрина, суть которой последовательно пропагандировала газета «Русское знамя», а ее содержание определялось следующим образом: «Русский народ как нация выражается в трех символах: вере православной, царе самодержавном, и народе русском» [68]

Все это в совокупности позволило в начале XX в. переквалифицировать Поморье в Русский Север, а поморов в великороссов, что подтверждается как результатами первой Всеобщей переписи населения Российской империи 1897 г. [102], так и тем, что с начала XX в. термины «поморы» и «Поморье» выходят из употребления [4]. Очевидно, что данная переквалификация была как культурно, так и политически мотивирована и культурный проект «Русский Север» поэтому можно отчасти считать и политическим проектом.

Однако в дальнейшем политическая значимость маркирования европейского севера как собственно русского региона утрачивается, и последующими поколениями Русский Север стал восприниматься сугубо как культурный символ. В этом отношении наиболее показательно замечание, которое было сделано такой авторитетной для россиян фигурой, как академик Д. Лихачев: «Самое главное, чем Север не может не тронуть сердце каждого русского человека, - это

258

то, что он самый русский. Он не только душевно русский - он русский тем, что сыграл выдающуюся роль в русской культуре. Он спас нам от забвения русские былины, русские старинные обычаи, русскую деревянную архитектуру...» [62] Современные исследователи пишут не только о «заслуге Русского Севера в развитии культуры и образования» [7], но и о «метафизике Севера», о его «сакральной географии», которая якобы и выделяет его в особую культурную реальность и позволяет говорить о нем как о едином культурном пространстве [29].

Но важно, что именно в советские годы термин «Русский Север» потерял не только свое политическое значение, но и значение культурного ядра страны, чему немало способствовала советская идеология, для которой «национальный вопрос» и культурные символы вообще были вторичными, а решающее значение имели классовые приоритеты и, прежде всего, идея диктатуры пролетариата.

Советская эпоха и советская система культурного маркирования

Смена эпох, как правило, влечет за собой и смену культурных символов. На Севере это проявилось очевидно и достаточно быстро. После победы большевиками была принята на вооружение доктрина этнического национализма, суть которой базировалась на двух ключевых положениях: 1) каждая этническая группа должна обладать собственным национально-государственным образованием, 2) в рамках собственного государственного образования данная группа получала статус «коренной», а все остальное население относилось к «некоренным» жителям. Коренная этническая группа могла претендовать на политическое доминирование и иные преференции [80]. Вся территория страны была поделена на этнические анклавы: автономные республики, области, национальные округа и даже национальные сельсоветы. Идея состояла в том, чтобы обеспечить новому режиму политическую поддержку со стороны многочисленных этнических меньшинств. Поэтому идеологи большевизма говорили о необходимости особого внимания к интересам этих культурных групп [59], подчеркивали необходимость борьбы с великодержавным русским шовинизмом [60], и поэтому же вместо республиканских идеалов гражданского равенства, которые декларировались лидерами Великой Французской революции [35], российские большевики стали выстраивать особую систему политической и культурной иерархии, фактически следуя логике идеологов имперской России. Главной политической опорой режима и наиболее лояльной социальной группой был определен пролетариат (промышленные рабочие), а остальные социальные группы объявлялись недостаточно зрелыми для социалистического преобразования общества. Но этнические меньшинства рассматривались как естественный союзник пролетариата, поскольку многие из них не имели развитой классовой структуры. Кроме того, как и пролетарии, представители меньшинств могли рассматриваться как эксплуатируемая часть общества, а в качестве эксплуататора выступало само государство в лице его чиновников и в лице представителей государствообразующего народа.

259

В культурной политике произошло совмещение политических и этнических принципов организации общества, а потому термин «национальность» (nationality), который в других странах означает лишь гражданство, стал в СССР синонимом этнической принадлежности. Подмена идеи гражданства и гражданского равенства идеей этничности и превращение этнической принадлежности в синоним национальности позволило исключить из политического дискурса идеи прав гражданина и человека. Политизация культурных различий превратилась в важное направление внутренней политики, и не случайно в 1932 году в СССР был введен внутренний гражданский паспорт, где графа «националь-ность»/этническая принадлежность стала обязательной (в отличие от других стран), а фиксация этнической («национальной») принадлежности гражданина стала осуществляться согласно специальной инструкции, суть которой сводилась к принудительному и пожизненному навязыванию этничности (национальной принадлежности). Тем самым каждый член общества был тесно привязан к определенной этнической группе, чего прежде не было.

Превратив этничность в важный политический маркер, большевики использовали ресурс политически мобилизованной этничности меньшинств для нейтрализации политического ресурса великороссов. Более того, русские, согласно официальной точке зрения, были главными эксплуататорами на Севере [28], а борьба с эксплуататорами и ликвидация всяческих форм эксплуатации была объявлена основной целью новой власти. Вполне закономерно, что сам термин «великоросс», рассматриваемый как намек на господствующее положение данной группы, был исключен из культурной лексики, а в политическую практику была внедрена культурная иерархия народов, в которой русские не занимали ведущих позиций, поскольку они не рассматривались как один из «коренных» народов страны, хотя, конечно, можно рассматривать подобную ситуацию и в том смысле, что русский народ был символически маркирован как особое этническое сообщество. На Севере был создан ряд национально-государственных образований (Карельская трудовая коммуна в 1920 г., Коми автономная область в 1921 г., Ненецкий национальный округ в 1929 г.), где начались процессы так называемой коренизации, которая нередко принимала форму вытеснения представителей «некоренных народов» со статусных позиций и разделения местных сообществ на этнические сегменты.

В Карелии, например, «в северных районах республики среди карел под влиянием финнизации появилась мода менять на финские свои старинные «русские» фамилии (Петров, Родионов и т.п.). Финнизация приводила к разделению населения по этническому признаку буквально во всех сферах повседневности и общественно-политической деятельности. «Финноязычные» карелы проводили отдельные от русских комсомольские собрания, а в школах карельские дети не хотели сидеть за одной партой с русскими сверстниками. Из 22 газет 10 были на финском языке, из 8 журналов - 5 финноязычные. До 1935 года в Реболах и Ру-гозере не было русскоязычных книг, ни один из руководящих работников не го-

260

ворил по-русски. В школах Ребол, Кестеньги и Ухты русский язык вообще не преподавался» [79].

Выделение территориальных единиц, в которых одна из этнических групп получала политические и культурные преференции, было не всегда возможно на Севере, поэтому систему административных автономий дополнили специальным списком «народов Севера». Впервые это определение было введено в 1920-х гг., т.е. когда в бывшем СССР осуществлялся активный процесс так называемого национально-государственного строительства и встал вопрос о «необходимости» социальных и экономических преобразований в жизни народов северных окраин страны, социалистического переустройства их хозяйства, быта и культуры. Для развития промыслового хозяйства северных народов в составе Народного комиссариата по делам национальностей был создан в 1922 году Приполярный подотдел по охране и управлению северными племенами России.

К числу «народов Севера» были отнесены чукчи, чуванцы, азиатские эскимосы, коряки, ительмены, алеуты, юкагиры, эвены, эвенки, долганы, нанайцы, нганасаны, ненцы, энцы, селькупы, кеты, ханты, манси, саамы, нивхи, ульчи, удегейцы, негидальцы, ороки, орочи, тофалары [76], т.е. в группу этих народов были включены этнические сообщества, относящиеся к разным культурно-хозяйственным типам и говорящие на языках уральской языковой семьи, тунгусо-маньчжурской семьи, чукотско-камчатской семьи, алтайской семьи, эскимосоалеутской семьи языков. Основанием для выделения этих народов в особую группу явилась идея о необходимости оказания данным народам адресной помощи для развития их хозяйства и культуры, а также такие критерии, как малочисленность, общая направленность хозяйства (оленеводство, охота, рыболовство и морской зверобойный промысел), особенности быта, социально-экономическая и культурная отсталость. В советские времена списочный состав народов Севера включал 26 народов, но в названный список сознательно не были включены русские, в том числе культурные группы русского старожильческого населения, в хозяйстве которых промысловая деятельность играла важную роль. На европейском севере к таковым группам относились поморы и устьцилёмы. Если же говорить в целом о коренном населении Севера, то оно, как полагает М. Жуков, «может быть разделено на три большие группы: - коренные малочисленные народы Севера; - коренные народы Севера, не являющиеся малочисленными; -русскоязычное и татароязычное старожильческое население, представляющее собой специфические этнографические группы внутри русского и татарского народов» [51].

Однако большевики не принимали во внимание интересы крупнейшей культурной группы населения Севера. Уже в 1920 г. было ликвидировано Архангельское общество изучения Русского Севера, а сам термин «Русский Север» в 1920-1930-х гг. перестал употребляться. Когда в 1929 г. был создан Северный край (просуществовал до 1936 г.), его создание диктовалось не исторической традицией или этническим составом населения, а сугубо соображениями экономического порядка. Реабилитация термина «Русский Север» произошла уже по-

261

еле Второй мировой войны, во время которой политические лидеры вынуждены были обратиться к историческим и культурным символам страны, подчеркивать значимость русского этнического компонента в составе страны (тогда власти заговорили о «Великом русском народе»), более лояльно относиться к религии. Но в послевоенные годы термин «Русский Север» стал использоваться только в фольклорно-этнографическом контексте, т.е. для описания общих явлений в быту, фольклоре, календарной и семейной обрядности северных русских. Русскость и русские не заняли в официальной идеологии центральное место, ибо эта идеология вообще эволюционировала в сторону «социалистического унитаризма», о значимости которого заявлял И. Сталин [78] уже в первые годы советской власти. Основатель советского государства Ленин также подчеркивал, что «национальный вопрос является вопросом подчиненным» для советской власти [60], а потому логика эволюции официальной идеологии не могла строиться на дальнейшем усилении этнического национализма. Власти понимали, что нужна некая форма культурной и политической интеграции, но эта интеграция не мыслилась ими как этническая ассимиляция, а предполагала формирование нового надэтнического сообщества - советского народа и соответственно новой индивидуальной идентичности - советского человека [16]. Фактически подобная форма интеграции мало отличалась от американского концепта «плавильного котла» [32]. Поэтому как культурный символ была принята идея «дружбы народов», а само советское общество в культурном смысле рассматривалось как некая расширенная семья, в которой все народы - братья, а русский народ - старший брат (что впоследствии и стало трактоваться как стремление к «русификации» меньшинств).

Рассматривать же данную символическую модель как русификацию, в частности как русификацию северных финно-угров [37], - это явное упрощение. Таким же упрощением является и утверждения об отсутствии в СССР на этапе «развитого социализма» национальной политики/этнополитики вообще, о чем заговорили многие местные исследователи в «национальных республиках» после краха советской системы. Нам представляется, что в этом отношении наиболее точна оценка этой политики американским лингвистом Роном Виксманом, который полагает, что советская национальная политика в целом была вполне рациональна, логична и постоянна во времени по отношению ко всем этническим группам, поскольку она, прежде всего, подчинялась целям и интересам режима и была тесно связана с идеологией и общей политической стратегией [38].

Тем не менее очевидно, что места государственному народу (этносу), на роль которого могли претендовать только русские, в советских идеологических конструкциях не было, если исключить некие декларации и идею «старшего брата», которая не была подкреплена системой этнических преференций, каким-либо общественно значимым культурным стандартом типа американского WASP (белые американцы англо-саксонского происхождения, исповедующие протестантизм) и самой советской этнической номенклатурой («коренные народы», «национальные меньшинства», «народы Севера»).

262

Советская этническая номенклатура наложила свой отпечаток и на понимание границ Русского Севера. Если первоначально границы культурной провинции либо не указывались, либо толковались расширительно, т.е. от Кольского полуострова и Карелии до Урала, то поздние советские исследователи четко указывали, что Русский Север - это территория, расположенная между землями, заселенными карелами на западе, и коми - на востоке [8]. Между тем и в Карелии, и в Коми есть территории, которые исторически были заселены исключительно русскими, и русское население обеих республик сформировалось много столетий назад [12; 15]. Иными словами, в советскую эпоху произошло существенное ограничение не только территориальных границ провинции, но и сужение смысла термина. Он также очевидно утратил всякое политическое значение. И утрата этого смысла довольно своеобразно проявилась в постсоветскую эпоху.

Культурные идентичности на европейском севере в постсоветской России

Рубеж 1980-1990-х гг. характеризуется радикальными переменами в политической и экономической жизни и сменой правящего режима. Более того, в данную эпоху происходит резкая актуализация этничности и превращение ее в мощный политический ресурс [30]. В числе политических акторов появилось огромное количество этнополитических движений и организаций, в национальных республиках провозглашался приоритет местных законов над федеральными на основании принимавшихся одна за другой деклараций о суверенитете. Как реакция на парад суверенитетов начала 1990-х гг. [10] стали появляться идеи создания «русских» республик. В этой связи логично было предположить, что уже готовый культурный проект «Русский Север» приобретет политическое значение и будет использован региональными элитами для формирования региональной идеологии, создания региональных политических движений и административного переформатирования территории европейского севера. Однако этого не произошло. Политический ресурс идеи был недостаточен, ибо фольклорно-этнографическое понимание термина «Русский Север», которое многие десятилетия культивировалось в научной среде, ограничивали возможности его политического использования. Но важнее было то, что советская система этнических статусов (которая довлела над сознанием политиков), внедренная большевиками, не наделяла русских статусом «коренного», а значит, и государствообразующего народа. Поэтому новые республики предполагалось строить, основываясь на идеях регионализма или превращая локальные этнонимы и локальные культурные традиции в политически значимые символы, конструируя новую этничность, которую лишь отчасти отождествляли с русскостью или не отождествляли вовсе [88].

Тем не менее в эпоху суверенизации первой половины 1990-х гг. появились проекты создания Уральской, Вологодской, Сибирской, а также Поморской республик. Более того, Уральская республика была провозглашена (основанием для этого послужили итоги местного референдума) и просуществовала несколько

263

месяцев, пока не была ликвидирована указом президента Б. Ельцина. Что касается Поморской республики, то основанием для ее рождения явилась культурноисторическая специфика европейского севера. Для реализации идеи в 1992 г. ряд политических партий и организаций Архангельской области зарегистрировали Национальный культурный центр «Поморское возрождение». Многие лидеры движения, выступавшие за создание республики, тем не менее отказались на том этапе от формирования этнополитического поморского движения. В 1994 г. движение «Поморское возрождение» распалось на отдельные группы. Позднейшие попытки интегрировать поморские организации в рамках объединения «Поморский мир» также не были успешными. Тем не менее «поморская идея» прочно утвердилась в региональном политическом дискурсе и стала обретать все более определенное культурное содержание.

Свое дальнейшее развитие поморская идея получила в недрах региональной политической организации «Демократическое возрождение Севера», которая действовала в Архангельской области до 2001 года. Ее политическим содержанием стало стремление некоторых местных интеллектуалов к культурному и политическому противопоставлению Центральной России и поморской Северной Руси. Идеолог движения Александр Иванов попытался определить, каковы пути формирования священного идеального мира на Севере и где исторические корни стремления к построению такого мира. Он, в частности, заявлял: «Поморы обладают особым чувством собственного достоинства и любовью к свободе. Причина этого в том, что на Севере не было крепостного права, а основной формой организации хозяйственной жизни была не община, а артель. У поморов отсутствует чувство врага, т.к. естественных ресурсов всегда хватало всем, а иностранцев воспринимали не как конкурентов, а как партнеров по торговле. Начавшиеся в глубокой древности контакты с Европой (морем Эдинбург, Осло и Бремен ближе Москвы) выработали западноевропейскую ориентацию сознания, отсутствие ксенофобии и уважение к демократическим институтам. Поморам исторически присуще презрение московской власти - и царской, и советской, и постсоветской - за ее лживость, жестокость и творимый ею произвол. Поморы стремятся работать не на государство и как можно меньше зависеть от него» [83].

С начала 2000-х гг. поморская идея из политической превращается в культурную. Значительный стимул к развитию поморского этнокультурного движения дали итоги переписи населения 2002 года, которые показали, что происходит процесс реидентификации, и для части местного населения поморская идентичность вновь становится актуальной, а потому может быть зафиксирована статистически (6,5 тыс. чел. назвали себя поморами).

В 2003 г. в Архангельске была зарегистрирована национально-культурная автономия поморов г. Архангельска, а в начале 2004 г. - община поморов как община коренных малочисленных народов Севера (ликвидирована по решению суда в 2011 г.). Некоторые лидеры поморов стали заявлять, что поморы не этнографическая группа и не субэтнос русского народа, а самостоятельная этническая группа. При этом они настаивали, что это не славянская, а финно-угорская

264

группа (были и другие варианты понимания поморской идентичности). Председатель национального культурного центра Архангельска И. Мосеев в своем заключении «Этническое самоопределение и этногенез поморов» так сформулировал идеологическую основу поморской национально-культурной автономии: «Несмотря на многочисленные попытки ассимилировать поморов и представить их лишь как составную часть великорусского этноса (этнографическая группа, субэтнос, популяция, сословие и т.д.), поморы сохранили свое этническое самосознание, о чем свидетельствуют результаты переписи 2002 г. Поморы - это самостоятельный этнос, первичная культура которого не была привнесена извне (из России), а возникла в ходе постепенного слияния местных угро-финских «протопоморских» культур и культуры первого древнерусского (но не «великорусского»!) населения» [87]. Указанная позиция разделялась одно время и председателем национально-культурной автономии поморов г. Архангельска П. Есиповым, который по этому поводу замечал: «Предками поморов были такие финно-угорские племена, как саами, вепсы, корела...» [50] У российских этнографов иной взгляд на этническую историю европейского севера. В частности, И.В. Власова отмечает: «Новгородцы и ростовцы, с которыми было связано формирование русского населения Севера, хотя и представляли собой земельные областные общности, относящиеся к одному этносу, тем не менее, сами, с этнической точки зрения, имели смешанное происхождение, ибо жили и развивались в различных природных и хозяйственных условиях и при расселении в Восточной Европе, в том числе и по Северу, сталкивались с различными группами финно-угорского происхождения» [42]. Поморское движение окончательно оформилось как самостоятельная региональная этнополитическая организация лишь к концу первого десятилетия XXI века. В 2008 г. прошел первый съезд поморов. В 2009 г. состоялся второй межрегиональный съезд поморов, который прошел в городе Умба Мурманской области.

Главное требование поморского движения - официальное признание поморов как самостоятельной этнической группы и предоставление им статуса коренного малочисленного народа и соответствующих преференций. Общественная поддержка у движения была, но о единой поморской идентичности говорить было сложно [92]. Систематизация поморской идентичности сложна, поскольку она исторически формировалась на фоне других этнических и региональных идентичностей, долгое время не была актуализирована и все еще достаточно неопределенна и сильно мифологизирована.

Более того, на пространстве европейского севера сегодня имеет место множество локальных, региональных, этнических идентичностей, но все они выражены довольно слабо. При этом, как показали итоги опроса, который был проведен нами в марте 2010 г. в трех региональных центрах европейского севера (Мурманск, Архангельск и Сыктывкар), самой очевидной идентичностью является общая северная идентичность (северяне), которую респонденты воспринимают как гражданскую, но не как этническую идентичность и примерно две трети жителей названных городских центров однозначно идентифицируют себя

265

подобным образом, на втором месте по значимости оказывается общероссийская гражданская идентичность, а этнические идентичности выражены достаточно слабо [93].

Безусловно, русские и сегодня являются крупнейшей этнической группой во всех регионах европейского севера: в Архангельской и Вологодской областях их доля, согласно данным переписи населения 2010 г., превышает 90%, а в других она почти повсеместно растет (см. табл. 1), хотя абсолютная численность населения уменьшается как по причине отрицательного сальдо миграции, так и из-за превышения смертности над рождаемостью. Снижение численности населения северных регионов - устойчивая тенденция, причем этот процесс начался во всех регионах европейского севера примерно в одно и то же время, например, в Вологодской области снижение населения идет неуклонно начиная с 1988 г., в Республике Коми - с 1990 г., в Мурманской области - с 1989 года. С 1989 по 2002 гг. Мурманская область потеряла 23% своего населения, Ненецкий автономный округ - 24%, Республика Коми - 18,6% [89], а если принять во внимание материалы переписи-2010, то оба субъекта потеряли с 1989 г. почти треть населения. По существу, ныне происходит процесс деколонизации европейского севера, в результате которого деградируют и перестают существовать не только многие села и деревни, но и поселки, а в ближайшей перспективе вопрос стоит о ликвидации крупных поселений и целых городов.

Значительный по масштабам миграционный отток населения из регионов европейского севера порожден, в первую очередь, причинами социально-экономического порядка, которые снизили привлекательность севера для мигрантов, но стимулируется и будет стимулироваться и самой усиливающейся «миграционной готовностью» населения. Об этом, в частности, свидетельствуют результаты опроса населения Мурманска, Архангельска и Сыктывкара, осуществленного нами в марте 2010 года. Согласно данным опроса, 35,5% жителей Архангельска, 38,8% Мурманска и 39,6% Сыктывкара хотели бы уехать их своих городов и регионов навсегда или на длительное время, а среди молодежи в возрасте от 18 до 25 лет доля потенциальных мигрантов составляет уже 51,4%.

Таблица 1

Изменение доли русских в составе населения регионов европейского севера по данным переписей населения, в %

Показали 1970 1979 1989 2002 2010

Архангельская обл. 92,1 92,4 92,2 95,2 95,6

Вологодская обл. 97,6 97,2 96,4 96,6 97,3

Мурманская обл. 84,6 83,8 82,9 85,3 89,0

Ненецкий АО 64,5 65,8 65,6 62,4 66,1

266

Республика 68,2 71,3 73,5 76,6 82,2

Карелия Республика Коми 53,1 56,7 57,7 59,6 65,1

В этническом отношении среди выезжающих с севера преобладают представители славянских народов, т. е. численно доминирующих этнических групп. Это позволяло предположить, что доля титульных этнических групп в составе населения двух национальных республик и одного автономного округа, входящих в состав региона, именуемого «Русским Севером», будет возрастать. И результаты микропереписи населения 1994 года делали эти предположения небезосновательными. Но перепись населения 2002 года показала, что доля русских во всех регионах за исключением НАО возросла. А перепись населения 2010 г. свидетельствует, что доля русских выросла во всех регионах европейского севера и этническая гомогенизация становится устойчивым процессом. Таким образом, в статистическом отношении европейский север РФ продолжает оставаться «русским», поскольку русские численно доминируют во всех областях, республиках и округах. Русское население формируется не только посредством естественного прироста, но, как и в предшествующие эпохи, отчасти за счет ассимиляции этнических меньшинств, которые являются аборигенным населением региона. Так, к примеру, опрос учащейся молодежи, проведенный в Коми в 1998 году, показал, что пятая часть городских школьников (возраст 16-17 лет), у которых оба родители коми, называли себя русскими [86]. Процессы ассимиляции в последующие годы не ослабевали, о чем свидетельствовали результаты переписи 2002 года, показавшей весьма заметное сокращение численности карел, коми, вепсов, которое невозможно объяснить только превышением смертности над рождаемостью, имевшим место в последние годы [54;90], а также итоги переписи-2010 г., подтвердившие, что тенденция к изменению культурных идентичностей усиливается, за счет чего численность уральских народов сократилась весьма значительно [98].

«Похороны» Поморья

В конце сентября 2011 года в Архангельске прошел IV съезд поморов. После съезда в Архангельске разгорелось сначала некое подобие дискуссии о поморских делах, а затем фактически развернулась массированная антипоморская кампания [39; 73; 80], в которой много весьма показательных моментов, свидетельствующих, что архангельские «дебаты» имеют скорее не локальное значение, а общероссийское. Делать подобное утверждение можно на основании того, что обсуждение итогов съезда и вопроса о том, «кто есть поморы», позволяет судить о нерешенности многих проблем, связанных с обеспечением жизнедеятельности местных сообществ, культурным маркированием и культурным позиционированием этнических групп, позицией местных и федеральных властей по отношению к локальным сообществам. Но, прежде всего, важно заметить, что ны-

267

нешняя анти поморская кампания является уже второй по счету: первая развернулась в 2008 году и носила экологический (а точнее - псевдоэкологический) характер. Тогда при участии нескольких известных деятелей российского шоу-бизнеса в Архангельске была организована шумная акция в защиту белька, которая активно освещалась федеральными телеканалами. Белек - это детеныш гренландского тюленя, промысел которого является традиционным [5] для поморов (распространен он в Канаде и Северной Норвегии). Продукты промысла поставлялись в последние годы в основном в Норвегию и давали относительно неплохой доход семьям жителей поморских деревень по берегам Белого моря. Если в местных сельхозартелях они зарабатывали всего примерно 100$ месяц, то за полтора месяца «зверобойки» получали в два-три раза больше своего годового заработка в аграрных предприятиях. Экологи ополчились именно на российских поморов, хотя объемы добычи нерки (промышляли не белька, а более взрослую особь - нерку) в России значительно уступали тем, что есть в Норвегии и Канаде, а ежегодные подвижки льда, ледокольные проводки убивали больше тюленей, чем добывали промысловики. Тем не менее шумная экологическая кампания с требованием запретить промысел белька представляла поморов как нарушителей хрупкого экологического баланса на севере, как людей, стремящихся к личной наживе и готовых ради этого наносить серьезный ущерб природе. Очень быстро на данную кампанию отреагировало правительство РФ, и промысел белька официально запретили. Правда, было объявлено, что поморы получат компенсации за утраченные доходы, но, хотя какие-то деньги правительством и выделялись, до адресатов они не дошли.

Экономическое положение отдаленных сельских поселений, где исторически проживали поморы, усугубляется еще и тем, что они фактически не могут заниматься рыболовным промыслом, поскольку федеральное законодательство ограничивает традиционные способы частного лова рыбы, а организованные рыбопромысловые артели получают ограниченные квоты на ее вылов и в отличие от этнических групп, получивших статус «коренных народов», вынуждены платить за эти квоты весьма значительные средства, что усугубляет экономического положение очень слабых рыболовецких кооперативов. Жители поморских деревень, традиционно занимающихся рыбным промыслом и привыкших использовать рыбу в своем рационе, не отказываются от нее, а потому вынуждены заниматься браконьерством.

В поморских деревнях, помимо рыболовства, прежде также занимались оленеводством, и еще в советские годы в коллективных хозяйствах Мезенского района Архангельской области было довольно большое стадо оленей. Но ныне их не осталось совсем, поскольку оленеводство стало экономически невыгодным. За пользование оленьими пастбищами коллективные хозяйства в постсоветское время должны платить земельный налог, который оказался неподъемным для них, а потому стада оленей были ликвидированы. Однако оленеводческие хозяйства из Ненецкого автономного округа, который граничит с Мезенским районом, стали активно пользоваться этими пастбищами, поскольку ненцы, как

268

этническая группа, которая имеет официальный статус «коренного малочисленного народа», освобождены от платежей за землю. Более того, пастбищные угодья в Мезенском районе местными властями без согласования с населением были отданы в аренду ненецким оленеводам сроком на 45 лет, что вызвало возмущение местных жителей. Возмущение это связано как разницей в культурных статусах поморов и ненцев, так и тем, что поморские жители убеждены, что ненцы со своими стадами наносят урон хозяйственным интересам местных жителей: олени вытаптывают места сбора ягод и грибов, сокращают кормовую базу лосей и других животных, на которых ведется охота.

Кроме претензий к ненецким оленеводам у жителей поморских деревень существуют и многочисленные претензии к деятельности добывающих компаний, которые ведут разработку лесных угодий, добычу алмазов, разведку месторождений бокситов, нефти. Нанесение ущерба районам традиционного природопользования и ограничение промысловой деятельности в результате прессинга со стороны государства, промышленных компаний, иноэтничных соседей не только создает конфликтные ситуации, но и приводит к тому, что местное население все отчетливее осознает свой общий интерес, отличие своих интересов от интересов соседних культурных групп и интересов, действующих в регионе крупных компаний. Такая ситуация стимулирует процессы самоорганизации людей и активирует поиск символических ресурсов, которые можно мобилизовать для борьбы за интересы локальных сообществ. Самой эффективной формой борьбы стало поморское движение, а самым значимым символическим ресурсом является культурная отличительность поморов, их традиции и образ жизни.

Особую опасность в развитии этого движения увидели нефтяные и газовые компании, которые начинают активную экспансию в акваторию арктических морей. Дело в том, что практически всю эту акваторию можно рассматривать как территорию традиционного природопользования поморов, а значит, самоорганизация поморов объективно невыгодна нефтяным гигантам, которым придется делиться доходами с поморами, но, главное, согласовывать свою деятельность не только с федеральными чиновниками, но и с поморскими организациями, которые могут оказаться неуступчивыми. Поэтому для названным организациям выгоднее уничтожить поморское движение полностью. Как полагают некоторые лидеры поморского движения, первую антипоморскую кампанию спонсировали не столько экологические организации, сколько нефтяники, хотя доказать это вряд ли возможно.

Тем не менее первая кампания не привела к спаду движения, а делегаты четвертого Поморского съезда не отказались от требования предоставить поморам как культурной группе статус коренного малочисленного народа (отдельные этнографические группы русских, например камчадалы, уже имеют подобный статус).

Стало очевидно, что нужно усилить давление на поморов. В результате была организована вторая кампания, апогей которой пришелся на 2012 год. Она представляет собой скорее идеологический и геополитический спор, в котором

269

аргументы этнологов, правоведов и журналистов, пытающихся поддержать поморское движение, не принимаются во внимание принципиально [44;81].

Ситуация вокруг поморов во многом показательна еще и потому, что характеризует не только сложность проблем регулирования отношений между государством и локальными культурными группами, но и отчасти и современную российскую этнологию/антропологию и ее место в системе этого регулирования. Стоит заметить, что и петербургские, и московские этнологи в своих заключениях не поддержали претензии лидеров поморского движения относительно того, что поморы должны иметь статус коренного малочисленного народа Севера (хотя затем позиция несколько изменилась). Основанием для подобных заключений, на наш взгляд, послужила традиция советской этнографии, связанная с культурным ранжированием народов и некой иерархией культурных групп, которая не позволяла приравнять интересы поморов к интересам других северных этнических групп.

Тем самым российские этнологи фактически отвергли призыв Клода Леви-Строса к тому, чтобы антропология «изменила саму свою сущность» и перестала рассматривать изучаемые сообщества только как объекты изучения, а сами антропологи поняли, что изучаемые сообщества «стали коллективными субъектами и требуют прав на нужные им перемены» [19] не все отечественные этно-логи/антропологи услышали и не все приняли. Между тем этот призыв как нельзя более актуален сегодня, и ситуация, складывающая вокруг поморов, только подтверждает это.

О проблемах, которые связаны с поморским самоопределением, уже неоднократно приходилось писать специалистам [49; 83; 87-89; 91-96]. Не повторяя уже изложенные факты и соображения, необходимо заметить, что «поморский диспут» в последнее время приобрел крайне скандальные и политизированные формы.

Каковы основные позиции дискуссантов? Участники последнего поморского съезда и поморские лидеры настаивают на том, чтобы поморы были официально включены в Перечень коренных малочисленных народов РФ [100] и им были предоставлены преференции, которыми пользуются сорок с лишним этнических групп, имеющих статус «коренного малочисленного народа». Логика рассуждений проста: те группы, которые получили искомый статус, становятся более сплоченными и стабильными, их численность перестает сокращаться (пример - ненцы, ханты, манси), культурные институты получают определенную государственную поддержку, а сами представители групп за счет преференций могут организовать хозяйственную деятельность с наименьшими издержками и тем самым обеспечить себе приемлемый уровень благосостояния. Сельское население, которое причисляет себя к поморам, проживает в тех же климатических условиях и сталкивается с теми же проблемами, что и ненцы, саамы, вепсы, причисленные к коренным малочисленным народам. Их благосостояние во многом зависит от использования биоресурсов, а промысловая деятельность является важной составляющей системы жизнеобеспечения. Хозяйственная специфика

270

поморов несколько отличается, но это и есть их культурное отличие от других этнических групп. Впрочем, есть ситуации, когда группы не отличаются и в хозяйственном плане, но все равно имеют разный статус. К числу таковых можно отнести коми-ижемцев, которых, как саамов, ненцев, относят к оленеводческим группам, но которые тем не менее не включены в перечень коренных малочисленных народов, хотя активно добиваются этого с 2002 года.

Позиции оппонентов, в числе которых и Министерство регионального развития РФ, сводятся в принципе к тому, что поморы не подпадают под действие тех законодательных актов, которые призваны защищать культурные интересы этнических меньшинств, что не существует правовой основы для их включения в указанный выше перечень. Оппоненты поморского движения подчеркивают, что поморы - это некая мистификация («асфальтовые поморы»), и нет оснований говорить о «реальности» данной группы, а потому нет никаких оснований дискутировать по поводу необходимости предпринимать конкретные меры, направленные на защиту интересов поморского населения, а особенно на противодействие экспансии лесных, нефтяных, алмазодобывающих, туристических и прочих компаний, вторгающихся в культурное пространство региона. Целым рядом аналитиков, местных и заезжих политических деятелей (к примеру, такая одиозная в России личность, как Кургинян, который заявил в Архангельске, что «поморы трайбализируют русский народ») [56] громко и настойчиво подчеркивается, что поморы «не народ» и что они не отличаются от остальных русских. Иными словами, культурных отличий между территориальными группами русских нет, этническая культура русских гомогенна, а местные культурные традиции - миф. Довольно часто предпринимаются попытки манипулировать устаревшими классификационными категориями, использовавшимися советскими этнографами [6] для обозначения иерархии этнических групп - этнос, субэтнос, этнографическая группа. Относя поморов к иерархически более низкой классификационной группе, сторонники подобного доказательного метода преследуют определенную цель. Цель эта состоит в том, чтобы обосновать вывод о невозможности применения в отношении них принципов государственной поддержки, которые применимы по отношению к «статусным» народам Севера, а, по сути, им отказывают в любой поддержке.

Конечно, культурные иерархии есть не только инструмент, но и своеобразное отражение неоднородности населения стран и регионов, однако неоднородность перемещенная из горизонтальной шкалы оценок и измерений в вертикальную шкалу становится так или иначе политическим инструментом, с помощью которого осуществляется дискриминация групп, оказавшихся в основании культурной иерархии.

Но именно номинации и культурные иерархии стали основным доводом противников оказания адресной помощи поморскому населению и признанию его в качестве субъекта региональной и федеральной культурной политики. Интересы целой культурной группы были отвергнуты как несуществующие в угоду

271

политической и экономической целесообразности и ложно понятых государственных интересов.

Противники того, чтобы поморы и другие аналогичные группы (устьци-лёмы, заонежцы, коми-ижемцы и пр.) не включались в Единый перечень коренных малочисленных народов, также активно отстаивают тезис о том, что поморы сами не осознают себя как особую культурную группу, что поморская идентичность не существует, а потому и нет оснований считать их особым сообществом. Кроме того, используется и сугубо культурный аргумент: чтобы доказать культурную самобытность группы, надо доказать, что ее представители говорят на самостоятельном языке, отличном от языка того этнического сообщества, к которому их причисляют. Хотя для любого антрополога очевидно, что собственный язык не является единственным или важнейшим критерием, с помощью которого можно определять статус культурной группы или ее самобытность.

Из публичного дискурса сознательно или неосознанно исключены две важнейшие проблемы, а именно: проблема культурных прав местного населения и проблема дискриминации. Мы подчеркнули понятие «местное население», ибо принципиально важно не как будет названа та или иная группа (проблема культурных номинаций), а насколько учитываются ее интересы, в какой мере эти интересы защищены нормами права. При этом степень укорененности различных групп населения, их правовой статус все же вторичны, поскольку базовым конституционным принципом, из которого следует исходить, рассматривая положение той или иной культурной группы (а точнее, положение ее представителей), - это принцип равенства прав всех граждан страны и равенства возможностей по реализации своих прав.

Поскольку те архангельские исследователи, которые были вовлечены во вторую антипоморскую кампанию, не являются профессиональными этноло-гами/антропологами, этнополитологами или правоведами, постольку они почти не ссылались на этнологические знания, опыт этнополитики и на нормы права, а старались апеллировать к неким геополитическим интересам России. В этой связи самым весомым аргументом, выдвинутым против лидеров поморского движения и сторонников «поморской идеи», являются обвинения в сепаратизме, в попытках использовать этничность и культурную специфику не просто для решения неких местных проблем, но для «развала России» [40; 41; 72; 74]. В результате такой аргументации Национально-культурная автономия поморов Архангельска по решению областного суда 4 апреля 2011 г. была ликвидирована, против одного из лидеров поморского движения, Ивана Мосеева, было возбуждено уголовное дело и его обвинили в разжигании межэтнической вражды, хотя достаточных оснований для этого не выявлено. Суд постановил, что обвиняемый должен выплатить штраф в размере 100 тысяч рублей. Другие поморские лидеры вынуждены были отказаться от активной деятельности.

Перепись населения 2010 г. в свою очередь показала, что число тех, кто называет себя помором, сократилось по сравнению с предыдущей вдвое. Тем не менее эти данные не в полной мере отражают реальные культурные ориентации

272

населения Архангельской области и сопредельных регионов (Мурманской области, республики Карелия, Ненецкого автономного округа), поскольку качество проведения переписи было низким, доля анкет, в которые информация заносилась не со слов самих респондентов, а из вторичных источников, была довольно значительная. Особенно существенно это сказалось на фиксации сведений об этнической идентичности людей. Но важно, что поморская идентичность сохраняется и, следовательно, говорить о том, что поморы как культурная группа более не существуют, еще рано.

Вместе с тем разгром поморского движения породил стремление к тому, чтобы «девальвировать» значение терминов «Поморье», «поморский» под предлогом того, что они являются «вирусом, внедряемым в общественное сознание». С этой целью некоторые местные интеллектуалы стремятся убедить общественность, что поморские союзы и объединения являются «геополитической авантюрой», а одновременно маркировать север как сугубо «русский» регион. Русскость региона должна подтверждаться и топонимически, а потому вновь необходимо актуализировать как топонимическое, так и этнополитическое значение термина «Русский Север». И в этом смысле весьма показательное заявление сделал профессор Северного (Арктического) университета Юрий Лукин: «Необходимо заметить, что противопоставление Русского Севера и Поморья объективно выгодно геополитическим нашим конкурентам в Арктике и, в конечном счете, направлено на разрушение самосознания и идентичности всего русского народа, на интернационализацию арктического пространства в вопросах освоения углеводородных ресурсов и использования транспортных путей» [64].

Чтобы окончательно ослабить поморское движение и особенно защищаемые им идеи культурной отличительности поморов в Архангельске, прекращено финансирование акций с поморским культурным содержанием и, наоборот, все большую поддержку получают организации русофильской направленности, такие как региональное отделение Всероссийского созидательного движения «Русский Лад».

Становится очевидным, что поморская идея окончательно лишилась официальной и отчасти общественной поддержки и «похоронена» властями региона. Одновременно усиливается тенденция политизации термина «Русский Север» и использование его как символического ресурса, который может быть использован не только для символического маркирования европейского севера, но и в деле административного объединения северных регионов, о необходимости которого уже неоднократно говорили некоторые российские специалисты.

Однако для нового прочтения термина необходима большая работа, которая не может базироваться на конфликте культурных символов и культурных позиций, очевидно проявляющихся сегодня в среде архангельских интеллектуалов [67]. Нужна долгая, последовательная, созидательная работа широкого круга экспертов и общественных деятелей, как это имело место во второй половине XIX столетия. Но если тогда Север привлекал общественное внимание, то сегодня ситуация иная. Сегодня европейский север - это депрессивный регион, кото-

273

рый вновь воспринимается как периферия. При этом политическое и культурное значение данного региона явно недооценивается, и потому разрабатываются специальные программы регионального развития для Северного Кавказа, Приморья, Сибири, Крыма, но не для европейского севера, хотя данный регион начиная с XIX воспринимается как историческое ядро российского государства [94]. Поэтому, несмотря на громкие дискуссии последних лет, полная топонимическая переквалификация европейского севера еще не произошла, хотя и вполне возможна, ибо в публичной сфере необычайно усилилась конкуренция между гео-культурными понятиями «Поморье» и «Русский Север». Судя по всему, в эту конкуренцию уже вмешались весомые политические игроки, что позволяет говорить о возможности новой актуализации понятия «Русский Север» и о наполнении его неким новым не только культурным, но и политическим смыслом. Во всяком случае, сегодня идет активная борьба за «русскость» названного региона, которая может быть инспирирована не столько какими-то движениями или политическими силами, сколько вполне рациональными интересами политических и экономических акторов, не всегда совпадающими с интересами населения региона.

Для этнокультурного развития европейского севера сегодня наиболее характерным являются две культурные коллизии: борьба за доминирующее положение в символическом пространстве региона или локальной территории и борьба за культурный статус. Причем борьба за статус тесно связана с борьбой за доминирование в символическом пространстве. Ненцы, саамы и вепсы включены в Единый перечень «коренных малочисленных народов», коми-ижемцы, поморы и отчасти устьцилёмы, проживающие в Ненецком автономном округе, стремятся к получению данного статуса, лидеры этнических организаций коми и карел заявляют об этих народах как о «коренных» и пытаются обосновать их особое (доминирующее) положение внутри региональных сообществ Карелии и Коми.

В этом смысле весьма любопытно обратить внимание не только на стремление этнических организаций в национальных республиках объявлять эти республики «собственностью» титульной этнической группы [33], но и на их попытки этнически маркировать общее социальное пространство региональных сообществ, в частности городские территории, где этнические меньшинства никогда не играли какой-либо значимой роли. Так, к примеру, в Республике Коми с самого начала 1990-х гг. на съездах коми народа и городских конференциях межрегиональной организации «Коми войтыр», в публичных выступлениях этнических активистов звучит призыв «придать национальный колорит столице Коми» [75]. В основном подобную идею поддерживают активисты этнокультурных организаций из числа гуманитарной интеллигенции, которые сами в подавляющем большинстве являются выходцами из коми сел. Тем самым они пытаются примирить свою ментальность с космополитичным и унифицированным пространством большого города, сделать это пространство «своим». Подобные идеи и устремления есть своего рода форма «этнической макдональдизации». Сущностью макдональдизации, по Ритцеру [69], изначально являлось развитие

274

сетей быстрого питания (и вообще унификация служб сервиса в городе), для того, чтобы приезжий человек всегда и везде ощущал себя как дома. Борьба за символическое визуальное пространство города, равно как и за символическое пространство региона, есть одна из форм борьбы за сохранение культурной отличительности групп, которые в системе советской/российской этнической иерархии нередко называются «коренными народами». Этничность в российских городах, которые являются столицами «национальных республик», часто представляют неким универсальным способом маркирования поликультурной и стандартизированной городской среды. Главная идея сторонников этой идеи состоит в этнизации всего публичного пространства города/региона в символическом «завоевании этого пространства, поскольку приватное культурное пространство стремительно деэтнизируется и унифицируется, равно как и семейный быт горожан [70]. Но символическое «завоевание» есть лишь первый шаг, который предполагает, что вслед за ним начнется борьба за культурное и политическое доминирование этнической группы в данном конкретном в регионе. В этом смысле стремление маркировать европейский север как Русский Север и политизировать значение самого названного топонима есть, по выражению французской исследовательницы Марлен Ларюэль, борьба за «признание этнических русских коренным народом России, либо образования внутри Федерации новых административных единиц, в которых этнические русские пользовались бы особыми правами...» [57]. Причем в данном случае можно говорить не столько о стремлении создать в перспективе некие «русские» административные единицы, сколько о возможном объединении национально-государственных образований, созданных большевиками на европейском севере, в единый регион под предлогом его «исконной русскости» и его топонимического русского наименования и косвенным образом борьбу за Русский Север можно рассматривать и как борьбу с национализмом этнических меньшинств на европейском севере России. Более того, сегодня сторонники русского национализма ставят перед собой задачу борьбы с «внутрирусским региональным сепаратизмом», к которому относят сибирский сепаратизм, казачий сепаратизм, калининградский сепаратизм, дальневосточный и уральский и, конечно, поморский сепаратизм. Необходимость борьбы с названными формами сепаратизма обосновывается тем, что они разрушают некое исконное единство русских. В Меморандуме Экспертного центра Всемирного Русского народного Собора по этому поводу заявлено: «Стратегия творцов внут-рирусского регионального сепаратизма не имеет сколько-нибудь серьезной этнокультурной почвы. Домыслы о гетерогенности русского народа - это миф, имеющий сугубо политическую природу. По мировым масштабам русские - исключительно цельная, единая нация. По степени религиозного и языкового единства регионов, по близости культурных матриц русские не имеют аналогов среди крупных наций планеты» [101]. Первой жертвой этой борьбы стало поморское движение.

275

Заключение

Русский Север как исторический топоним является довольно поздним образованием, как культурно-исторический регион он никогда не был собственно «русским», но русское население здесь начинает преобладать уже в средневековье. Однако это население маркировалось и маркировало себя по-разному, а культурные идентичности и культурные маркеры были тесно связаны с официальной идеологией и политикой. Сам же термин «Русский Север» ныне в большей мере утратил топонимическое значение и имеет фольклорно-этнографическое содержание в научной и культурологической литературе. Утрата этнической маркировки европейского севера, однако, диссонирует с попытками однозначно этнически маркировать другие полиэтничные российские регионы - «кавказские регионы», «финно-угорские регионы» [33]. Сегодня европейский север - это депрессивный регион [26; 27], который вновь воспринимается как периферия. При этом политическое значение данного региона явно недооценивается, и потому разрабатываются специальные программы регионального развития для Северного Кавказа, Приморья, Сибири, но не для европейского севера, т.е. возникла любопытная культурная ситуация, которая характеризуется тем, что самый «русский регион» страны обойден вниманием политического руководства. По мнению известного российского этнолога А. Головнева, геопозиция России выглядит размытой, поскольку в национальном самосознании россиян «северная перспектива» явно недооценена, хотя в цивилизационном плане «север предстает не стороной света, а основным пространством нестоличной России» [45]. Впрочем, о многозначности восприятия севера и неопределенности северной политики современной России пишут и многие зарубежные исследователи [96; 36]. Очередная переквалификация европейского севера в политически значимый регион еще не произошла, хотя и вполне возможна, ибо в публичной сфере необычайно усилилась конкуренция между геокультурными понятиями «Поморье» и «Русский Север». Судя по всему, в эту конкуренцию уже вмешались весомые политические акторы, что позволяет говорить о возможности новой актуализации понятия «Русский Север» и о наполнении его неким новым политическим смыслом. Во всяком случае, сегодня идет активная борьба за «русскость» названного региона, которая может быть инспирирована не столько какими-то этническими движениями, сколько вполне рациональными интересами крупного бизнеса, интересы которого далеки от интересов населения региона. Что касается границ «Русского Севера», то следует согласиться с теми исследователями, которые полагают, что под ними следует понимать «территории Архангельской, частично Вологодской, Олонецкой губерний, составлявших на момент начала XX века единство в административном, экономическом, этнокультурном отношениях, что осознавалось местными элитами и простым населением региона» [43]. В современных административных границах «Русский Север» охватывает территории Мурманской и Архангельской областей, Ненецкого автономного округа, Республики Карелия и Республики Коми. Но эти границы достаточно условны и не имели до сих пор особого смысла, поскольку со времен Энгельгардта в понятие «Русский Север»

276

вкладывается, прежде всего, символическое значение. Однако дальнейшая политизация термина «Русский Север» неизбежно будет актуализировать и дискуссии о границах данной историко-культурной провинции.

Монографии

1. Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М.: КАНОН-пресс-Ц, Кучково поле, 2001. С. 107.

2. Ануфриев В.В. Русские поморы. Культурно-историческая идентичность. М: Российский институт культурологии, 2008. С. 34-36.

3. Бахтурина А.Ю. Окраины Российской империи: государственное управление и национальная политика в годы первой мировой войны (1914-1917 гг.). М.: РОССПЭН, 2004. С. 5.

4. Бернштам Т.А Поморы: формирование группы и система хозяйства. Л.: Наука,

1978.

5. Бернштам Т.А Народная культура Поморья. М: ОГИ, 2009.

6. Бромлей Ю.В. Очерки теории этноса. М: Наука, 1983. С. 57-87.

7. Булатов В. Русский Север. Книга третья. Поморье. Архангельск: Изд-во Поморского гос. университета, 1999. С. 258.

8. Битов М.В. Этнография Русского Севера. М: Институт этнологии и антропологии РАН, 1997. С.9.

9. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М: Искусство, 1972.

10. Дробижева Л.М., Аклаев А.Р., Коротеева В.В., Солдатова Г.У. Демократизация и образы национализма в Российской Федерации 90-х годов. М.: Мысль, 1996.

11. Ефименко П.С. Чудь заволоцкая. Архангельск: Изд-во Арх. губерн. стат. ком,

1869.

12. Жеребцов Л.Н. Историко-культурные взаимоотношения коми с соседними народами X - начало XX вв. М.: Наука, 1982.

13. Исторические понятия и политические идеи в России ХѴІ-ХІХ вв. СПб.: Алетейя, 2006.

14. История русской Америки (1732-1867) / отв. ред. Н.Н. Болховитинов. М., 1997.

Т.З.

15. Карелы Карельской АССР. Петрозаводск: Институт языка, литературы и истории Карельского филиала АН СССР, 1983.

16. Ким М.И Советский народ - новая историческая общность. М.: Политиздат,

1972.

17. Конаков Н.Д. Традиционное мировоззрение коми. Окружающий мир. Пространство и время. Сыктывкар: Коми научный центр УрО РАН, 1996.

18. Криничная H.A. Предания Русского Севера. СПб.: Наука, 1991.

19. Леви-Строс К. Первобытное мышление. М., 1999. С. 35.

20. Лепехин И.И. Дневные записки путешествия по разным провинциям Российского государств: в 4 т. Репринтное издание 1771-1805 гг. СПб.: Альфарет, 2001.

21. Миллер Г.Ф. История Сибири. Т. 1,2. М.-Л.: Издательство АН СССР, 1937;

1941.

22. Ноженко М. Национальные государства в Европе. СПб.: Норма, 2007.

277

23. Пространство власти: исторический опыт России и вызовы современности. М: МОНФ, 2001.

24. Рассел Б. История западной философии: в 2 т. Новосибирск: Изд-во Новосибирск, ун-та, 1994.

25. Руссо Ж.Ж. Об общественном договоре. М: КАНОН-пресс, Кучково поле,

1998.

26. Север: проблемы периферийных территорий / отв. ред В.Н. Лаженцев. Сыктывкар: Коми научный центр УрО РАН, 2007.

27. Пилясов А.Н. И последние станут первыми. Северная периферия на пути к экономике знания. М: Либроком, 2009.

28. Слезкин Ю. Арктические зеркала. Россия и малые народы Севера. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 97, 126.

29. Теребихин Н.М. Метафизика Севера. Архангельск: Поморский университет,

2004.

30. Тишков В. А., Шабаев Ю.П. Этнополитология: политические функции

этничности. М.: Изд-во Московского гос. ун-та, 2011.

31. Федоров П.В. Северный вектор в российской политике. Центр и Кольское Заполярье в ХѴІ-ХХ вв. Мурманск: Мурманский педагогический университет, 2009.

32. Чертина З.С. Плавильный котел? Парадигма этнического развития США. М.: Институт всеобщей истории РАН, 2000

33. Шабаев Ю.П., Ларина А.М Финно-угорский национализм и гражданская консолидация в России (этнополитический анализ). СПб.: Изд-во СПбГУСЭ, 2010.

34. Энгельгардт А.П. Русский Север. Путевые записки. СПб.: Изд. А.С. Суворина,

1897.

35. Braudel F. Identite de la France. Paris: Flammarion. Vol.l. 1986.

36. Bjorn Brunstad, Eivind Magnus, Philip Swanson, Geir Humneland, Indra LLlverland Big Oil Playground, Russian Bear Preserve or European Periphery? The Russian Barents Sea Region towards 2015. Eburon Delft: Eburon Academic Publishers, 2004.

37. Taagapera, Rein The Finno-Ugric Republics and the Russian State. New York: Routledge, 1999.

38. Wixman R. Applied Soviet National Policy: A Suggested Rationale, Turco-Tatar Past Soviet Present/Ed. By Ch. Lemercier-Quelquejay, G. Veinstein and S.E. Wimbush. Paris: Ecole des Hautes Etudes eu Sciences Sociales, 1986.PP.449-468.

Статьи e журналах, сборникх, материалах конференций

39. Архангельские ученые считают нынешних поморов не более чем «новоделом». URL: www.amews.ru/news/1447422html

40. Бережков Д.А причем здесь Джамахирия? URL: http://www.

fishkamchatka.ru/?cont=long&id=35917&year=2012&to

41. Битва за Россию/Норвегия хочет получить кусок матушки России из рук предавших ее сыновей (22-04-2012). URL: http://rusinform.ru/index.php?newsid=664

42. Власова И.В. Этническая история и формирование населения Русского Севера // Этнопанорама. 2005. №1-2. С.39.

43. Габрусевич С.А. Проблема терминологического определения Русского Севера в контексте изучения гражданской войны в регионе // Российские и славянские исследования. Научный сборник. Вып. VI. Минск: БГУ, 2011. С. 117.

278

44. Герасименко О. Мы на своей земле не хозяева // Коммерсант Власть. №23 (977). 11.06.2012.

45. Головнев А.В. Северная перспектива в истории России//Социальные трансформации в российской истории. Екатеринбург-Москва: Академкнига, 2004. С. 476.

46. Давыдов А.Н. К этнографии низовьев Северной Двины и города Архангельска в свете историко-культурного районирования Русского Севера//Природа и хозяйство Севера. Вып. 11.Мурманск: Мурманский пед. институт, 1983.

47. Джаксон Т.Н. Русский Север в древнескандинавских сагах // Культура Русского Севера. Л.: Наука, 1988. С. 58-66.

48. Деготь Е. Пространственные коды «русскости» в искусстве XIX века // Отечественные записки. 2002. №6. С. 176-186.

49. Егоркин В.Г. Поморское движение как одно из направлений этнической реидентификации // Общество. Среда. Развитие (Terra Humana). 2010. №4. С. 24-31.

50. Есипов П. Двойные стандарты // Единый мир. 2006. Вып. 8(20). С. 3.

51. Жуков М. Коренное население российского Севера. Портрет, проблемы, решения // Этнополис. 2009. №1. С. 56-57.

52. Захарова Н.Н. Архангельский север в древнескандинавской литературе // Геокультурное пространство Европейского Севера: генезис, структура, семантика: сб. науч. статей. Поморские чтения по семиотике культуры. Вып. 5. Архангельск: Поморский университет, 2011. С.421-428.

53. Калуцков В.Н. Русский Север как культурно-географический регион // Геокультурное пространство европейского севера: генезис, структура, семантика, 2009. С. 31.

54. Клементьев Е.И. Республика Карелия в зеркале переписи 2002 г. // Этнокультурный облик России: перепись 2002 года / отв. ред. В.В. Степанов, В.А. Тишков. М.: Наука, 2007. С. 64-78.

55. Куратов А.А. Крестинин Василий Васильевич//Поморская энциклопедия. Т. I. Архангельск: Поморский гос. ун-т им. М.В. Ломоносова, 2001.С. 206-207.

56. Кургинян Сергей: «глобики», «микрики» и «Братья мусульмане». URL: http://news.nordportal.ru/analytics/detail.php?ID=314894&page=3

57. Ларюэль М. Еще раз к вопросу о классификации идеологических течений русского национализма // Русский национализм: социальный и культурный контекст / сост. М. Ларюэль. М.: Новое литературное обозрение, 2008.С. 28.

58. Лашук Л.П. Чудь историческая и чудь легендарная // Вопросы истории. 1969. №10. С 19.

59. Ленин В.И. К вопросу о национальностях или об автономизации // Поли. собр. соч. 5 изд. Т. 45. М.: Изд-во политич. литературы, 1986. С. 349-353.

60. Ленин В.И.Рабочий класс и национальный вопрос // Поли. собр. соч. 5-е изд. Т. 23. М.: Изд-во политич. литературы, 1986. С. 239.

61. Лескинен М.В. Великороссы/великорусы в российской научной публицистике (1840-1890) // Славяноведение. 2010. №6. С. 3-5.

62. Лихачев Д.С. Предисловие // Темп К.П. Сказ о Беломорье. Архангельск: Поморский университет, 1983. С. 7.

63. Лотман Ю.М. О понятии географического пространства в русских средневековых текстах // Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек - текст -семиосфера-история. М.: Язык русской культуры, 1999.

279

64. Лукин Ю.Ф. О русском поморе замолвите слово // Арктика и Север. 2012. №71.

С. 14.

65. Мусаев В.И. «Финнизаторы» и «обрусители». Документы по истории борьбы за влияние в Карелии (конец XIX - XX вв.)// Нестор. Журнал истории и культуры России и Восточной Европы. 2007. №10. Финно-угорские народы России: проблемы истории и культуры. Источники, исследования, историография, 2007. С. 47-71.

66. Нильсен Й. Новая земля - ничейная земля // Народы и культуры Баренцева региона. Тромсе: Университет Тромсе, 1996. С. 43-52.

67. Никитин С. Война брендов? «Поморье» и «Русский Север». Что за? URL: http://vk.com/topic-36068469_27616175

68. Размолодин М.Л. О разности фундаментальных основ черносотенной и националистической доктрин в России начала XX века // Клио. 2011. №2 (53). С. 153.

69. Ритцер Дж. Макдональдизация, глобализация/американизация и новые средства потребления // Современные социологические теории. 5-е изд. СПб, 2002. С. 497-506.

70. Рогачев М.Б., Рябинкин Г.С., Шабаев Ю.П. Город на Сысоле: культурное пространсво столицы Коми и городская идентичность // Европейский Север: локальные группы и этнические границы (Труды Института языка, литературы и истории Коми НЦ УрО РАН. Вып. 71). Сыктывкар: Институт ЯЛИ, 2012. С. 60-98.

71. Рябинин Е.А. К этнической истории Русского Севера (чудь заволочская и славяне) // Русский Север. К проблеме локальных групп. СПб.: Музей антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунтскамера), 1995. С. 12-27.

72. Русских отучают от государства. URL:

http://www.segodnia.ru/content/110183/14/06/2012/

73. Семушин Д. Поморы против русских - Норвегия против России. URL: www.regnum.ru/news/polit/1457229html#xzz 1 bBFnC9IQ

74. Семушин Дмитрий : «Коммерсант» на защите «детей лейтенанта Шмидта» и этносепаратизма на Русском Севере? URL: arhangelsk.bezformata.ru/listnews/shmidta-i-etnoseparatizma-na-russkom-severe/4897218/

75. Сивкова А. Особенности национального колорита обсуждали на конференции коми народа в Сыктывкаре. URL: www.finugor.ru/node/9419/28/10/2008/

76. Соколова З.П., Степанов В.В. Коренные малочисленные народы Севера. Динамика численности по данным переписей населения // Этнографическое обозрение. 2007. №5. С. 48-60.

77. Соловьева А.Н. «Русский Север»: смысловые горизонты этничности в культурном пространстве // Геокультурное пространство Европейского Севера: генезис, структура, семантика: сб. науч. статей. Поморские чтения по семиотике культуры. Вып. 5. Архангельск: Поморский университет, 2011. С. 217.

78. Сталин И.В. Организация Российской Федеративной Республики // Сочинения. Т. 4. Ноябрь 1917-1920. М.: Государственное изд-во политич. Литературы, 1947. С. 78.

79. Сурво А.А. Уральский миф // Семиозис и культура. Философия и феноменология текста. Вып. 5. Сыктывкар: КГПИ, 2009. С. 126.

80. Тишков В.А. Стратегия и механизмы национальной политики // Национальная политика в Российской Федерации. М.: Наука, 1993. С. 43-59.

81. Трофимов В. Модная борьба с поморским движением // Радио ЭХО Москвы, 6 февраля 2012. URL: http://echo.msk.ru/blog/ttrofimov/856254-echo/

280

82. Трофимов-Трофимов В.Д. Поморы решили основательно побороться за свои права/Лр ://www.pomorcpp. org/monitoring/?id=3 608

83. Тулаева С.А. Поморская идея: возникновение и развитие // Этнографическое обозрение. 2009. №4. С. 5-17.

84. Филатов С.Б. Архангельский край - хранитель духовных традиций

Новгородской республики // Гуманитарные исследования и гуманитарное образование на европейском севере: сборник материалов международной научной конференции

(Архангельск, 16-18 сентября 2002 года). Архангельск: Поморский государственный университет, 2002. С. 65.

85. Хабермас Юрген Европейское национальное государство: его достижения и пределы. О прошлом и будущем суверенитета и гражданства//Нации и национализм. М.: Праксис, 2002.С. 365.

86. Шабаев Ю.П. Время кризиса и этнополитические представления молодежи // Идентификация идентичности. Т. 2. М: Институт этнологии и антропологии РАН, 1998. С. 91-113.

87. Шабаев Ю.П. Кому нужны поморы? // Сеть этнологического мониторинга и раннего предупреждения конфликтов. Бюллетень №51. 2003. С. 12.

88. Шабаев Ю.П. Новые идентичности у финно-угров как политические инструменты // Этнографическое обозрение. 2006. №1. С. 13-27.

89. Шабаев Ю.П. «Бунтующая этничность» на европейском севере РФ // Общественные науки и современность. 2006. №3. С. 94-104.

90. Шабаев Ю.П. Республика Коми: этническая ассимиляция или культурный плюрализм? // Этнокультурный облик России: перепись 2002 года / отв. ред.

B. В. Степанов, В.А. Тишков. М: Наука, 2007. С. 79-92.

91. Шабаев Ю.П. Спор вокруг поморов: кто прав//Сеть этнологического мониторинга и раннего предупреждения конфликтов. Бюллетень №73, май-июнь 2007.

C. 11-15.

92. Шабаев Ю.П., Дронова Т.И., Шарапов В.Э. Коми-ижемцы, поморы и усть-цилемы: модели культурных трансформаций // Этнографическое обозрение. 2010. №5. С. 173-190.

93. Шабаев Ю.П. «Русский Север» в этнокультурном и этнодемографическом измерении // Известия Коми научного центра. 2010. №3. С. 76-82.

94. Шабаев Ю., Жеребцов И.Л., Журавлев П.С. «Русский Север»: культурные границы и культурные смыслы // Мир России. 2012. №4. С. 134-153.

95. Шабаев Ю.П. Народы европейского севера России: положение, специфика идентичности // Социологические исследования. 2011. №2. С. 54-62.

96. Shabaev Yu. Ethnic conflicts in the European North of Russia//Anthropology & Archeology of Eurasia. Winter 2009/10. Vol. 48. No. 03. PP. 31-75.

97. Stammler-Gossmann Anna Reshaping the North of Russia: toward a conception of space/Position paper for the 5th NRF open Assembly, September 24th - 27th 2008 (www.nrf.is/Open Meetings.. .Papers/StammlerGrossmann).

Источники

98. Вот какие мы - россияне // Российская газета. 2011. 22 декабря.

99. Грамота договорная Новгорода с Великим князем Ярославом Ярославовичем Тверским. 1264 г. / Сборник грамот и договоров Великого Новгорода 1264-1561 (в копиях) / РГБ. ф.303.l(http:// stsl.ru/manuscripts/)

281

100. Единый перечень коренных малочисленных народов Российской Федерации: Постановление Правительства от 24 марта 2000 года № 255 // Российская газета. № 66. 05.04.2000.

101. Меморандум Экспертного центра Всемирного Русского Народного Co6opa//http://www.gosrf.ru/news/12577/

102. Первая Всеобщая перепись населения Российской Империи 1897 г. Т.1. Архангельская губерния. Тетрадь 1 / под ред. Н.А. Тройницкого. СПб.: Издание центрального статистического комитета Министерства внутренних дел, 1905.

282