CC BY
344
DOI: 10.15643/libartrus-2021.3.4
Русский мат как часть национального достояния
© Г. Ф. Ковалев
Воронежский государственный университет Россия, 394018 г. Воронеж, Университетская площадь, 1.
Email: kovalev@phil.vsu.ru
Статья рассматривает различные аспекты нетривиального бытия так называемого русского мата в бытовом общении: проблемы происхождения и исконной семантики древнейших слов в языке славян; проблема их современного понимания, оценки и роли в общенациональном языке. Автор полагает, что вся древняя, сейчас нецензурная, лексика в далеком прошлом была общеславянской, сакральной и ни в коем случае не ругательной или низкой. Это в равной мере относится и к собственно «матерному» выражению, и к лексике, обозначающей порождающие органы человека. Далее также рассматриваются проблемы функционирования матерщинной лексики в творчестве отечественных мастеров слова и их отношения к использованию такого пласта русского языка в художественных произведениях.
Ключевые слова: мать, мат, матерщина, сакральность, названия гениталий человека, ругательная лексика, табу, эвфемизм.
Русский мат - следствие уничтожения табу
Мат сильно распространен в русском народе. Причем в простом народе, особенно деревенском, он и не почитался за сквернословие. Были теории, что русский человек-де богобоязнен, а матерщина навязана, дескать, тюрками-иноверцами. Поэт И. Шкляревскии в своеи поэтиче-скои были «Пир» осторожно спрашивает читателя: А бранились теперешним матом или с кислою вонью Орда занесла его к нам в города?
Однако анализ аналогичнои лексики в современных славянских языках говорит о всеобщем славянском характере мата. Например, словарик сербскои браннои фразеологии, подго-товленньш Неделько Богдановичем, показывает, что не только лексика, но и модели обсцен-ных выражении в сербском и русском очень близки, сравните: «У уста те ]ебем, Jебем те у дупу, Ма]ку ти je6eM» [6, с. 18,19, 24]. То же можно сказать и о моделях браннои лексики словацкого языка: «jebac koho i bezpred; jebac koho, co» [66, s. 91] или польского: «jebac (kogo) „kopulo-wac"» [71, s. 37]. Кстати, о польском мате Е. Липняцкая высказалась так: «В Польше есть специалисты, способные крыть матом не повторяясь в течение получаса, но эта способность связана скорее с профессией нежели с национальностью, и тут лидируют военные, водопроводчики и врачи. Правда, если поляк хочет выругаться по-настоящему, он использует русскии мат» [31, с. 68].
Во многом распространению мата способствовало не только отсутствие должного уровня культуры пользования им, но и официозный на него запрет. Запретный плод сладок, особенно для людеи, только входящих в общественную жизнь. Подросток, употребляя бранную лексику, как бы приобщается к кругу «взрослых» людеи, которым «по закону» разрешается выражаться
намного свободней, нежели молодым. С другой стороны, мощный потенциал неприличных слов в семантике, свободное их варьирование, прекрасная словообразовательная разработанность позволяют некоторым людям, вообще не выходя из рамок мата, выразить все, что они пожелают. На помощь приходят мимика, жест, интонация, а также характерный ситуативный контекст. Например: «Ну, ^ыИ ты? - Да ни - А ^ыИ делать-то будем? - Да с ним! -
Ни chыja' себе! Это ж pizde'c полный! - Ни chыja', прорвемся!» (из разговора двух новых русских о сорвавшеися торговои сделке). Интересен аналогичный случаи, произошедщии с известным лингвистом А. А. Зализняком и описанный А. К. Жолковским. А. А. Зализняк разворачивался перед гуманитарным корпусом МГУ на своем «Москвиче». В это время на него чуть не наехал самосвал, шофер которого высунулся из кабины и заорал матом. А. А. Зализняк так передал фразу, сказанную шофером: «При дамах я не могу буквально повторить то, что он сказал. Поэтому я переведу его реплику на семантическии язык или лучше на куртуазный язык „Тысячи и однои ночи": „О, неосторожный незнакомец! Пожалуи, следовало бы наказать тебя ударом по лицу..." <...> При этом, - продолжал Андреи, - все богатство значении, заданных элементами „неосторожный", „наказать", „удар" и „лицо", было передано с помощью ровно трех полнознач-ных слов, образованных от одного и того же корня. Задача имеет одно решение, - торжественно закончил он» [17, с. 64]. Как видим, шофер, человек простои, обошелся всего лишь одним единственным корнем великого и могучего русского языка, но сколько экспрессии! И все понятно.
Я занялся историеи мата совершенно случаино. В 1981 году, просматривая немецкие книги в самом крупном книжном магазине Варшавы (мне срочно потребовалась «Грамматика» М. В. Ломоносова, изданная факсимильно в Леипциге), я неожиданно раскрыл брошюрку, изданную в ГДР, но на серболужицком языке. Называлась она на русскии слух очень неприлично: «0Ь]еЬапу skupjenc». Правда, поскольку я интересовался славянскими языками, мне не стоило большого труда почитать эту детскую книжечку, как оказалось, это были довольно известные сказки, а название по-русски было обыденным: «Обманутый скупец». Меня потрясло, как это древнее слово сохранило древнее, почти первичное значение? Хотя и русскии «неприличный» глагол тоже сохранил это значение. Вот я и стал просматривать славянские словари на предмет поиска этого слова. И практически везде его находил, но уже с «неприличным» значением.
Откуда же взялся русскии мат? Кто к нам его занес? А никто нам его никогда не приносил. Это наше родное, тщательно скрываемое детище. Практически нет отечественных официальных словареи, в которых бы матерщина соседствовала со словарными статьями высокого стиля. Упоминание о некоторых словах такого типа есть лишь в словаре В. И. Даля, да и то только в Бодуэновои редакции [16, ст. 1244], да еще в таком специальном словаре, как Этимо-логическии словарь славянских языков [61, с. 114]. Упоминание этих двух словареи уже говорит о многом: данная лексика древняя, чисто славянская и глубоко народная. Жизнь неприличных слов напоминает историю человеческого общества: человек рождается голым и нисколько этим не смущается, а если позволяет климат, то и всю жизнь ничем себя не прикрывает. В тех же местах, где человеку необходимо от климата защищаться одеждои, было выдумано, что голый - это весьма и весьма неприлично. А. А. Ахматова, отметив, что греки своих богов изображали нагими, гневно заявила: «Считать наготу непристоинои - вот это и есть похабство» [57, с. 107]. Та же ситуация с одеждои была потом повторена в славянских языках и со словами, обозначающими гениталии и процесс порождения нового поколения.
Общеславянский глагол *jebati/jebti мог иметь два значения: 1) бить, ударять и 2) обманывать. Значения эти только на первыи взгляд кажутся совершенно разными. На самом же деле связь между ними самая прямая: могу стукнуть, могу и обмануть. В первом случае будет больно, во втором - обидно. Интересно, что и в русском языке эти же значения вполне сохранились, ср.: jebanut' - 'ударить, стукнуть'; objebat' - 'обмануть'. Эти значения сохранились практически во всех славянских языках, но вполне легитимно, а не зацензурно они существуют (и активно функционируют) в лужицких языках. Не будем брать обычные словари (типа словаря Арношта Муки, которыи сродни словарю В. И. Даля в Бодуэновои редакции), возьмем «официальный» орфографическии словарь верхнелужицкого языка и обнаружим там следующее: jebacny - 'обманныи', jebak - 'обманщик', jebanje/jebanstwo - 'обман, мошенничество', jebac -'обманывать' [72, s. 145]. Видимо, и настоящая фамилия чешского поэта-символиста Вацлава Ебавого (псевдоним - Оттокар Бржезина, 1863-1929) связана с этим же корнем и с этим же значением.
Интересно, что в словаре верхнелужицкого языка, составленном в 1693-1696 гг. Абрахамом Френцелем, корень глагола jeb- обозначен как совершенно невинныи, со значением 'обманывать, вводить в заблуждение'. Здесь же дается и семантика, которая впоследствие, возможно, вывела этот корень в «неприличные»: не только 'обманывающии' - fraudo, fallo, но и сам 'заблуждающиися' - erro, т.е. 'находящии ошибочныи приют' [70, s. 44]. Однако выражение этих значении в даннои форме восточнославянские языки полностью табуировали вследствие перехода лексики, выражающеи эти значения, в разряд инвективнои. «Похабное» значение глагол *jebati/jebti мог приобрести уже в общеславянскую эпоху, доказательством чему служит наличие его в целом ряде славянских языков (болгарскии, польскии, сербскии, чеш-скии, все восточнославянские). Значение это в современном русском вербализовалось в зна-чительнои степени через посредство телевизионных американизированных переводов в слове трахать(ся).
Именно с этим значением (и, видимо, довольно давно) глагол *jebati/jebti вошел в став-шии уже междометием фразеологизм job tvoju mat'. Кстати, это любимое выражение нобелевского лауреата И. Бродского: только в однои книге С. Волкова «Диалоги с Иосифом Бродским» (М., 1998) знаменитыи поэт употребил это выражение около десяти раз. Правда, книга была сделана из магнитофоннои записи разговора двух мужчин, но вышла на очень широкую публику. Выражение это можно отнести к очень древнему периоду: конец эры матриархата и складывание патриархата. И значение его уже в ту пору было отнюдь не похабным, а скорее имущественным. Дело в том, что по законам остатков матриархата, мужчина, обладающии матерью рода, становился хозяином рода. Поэтому древнее значение выражения job tvoju mat' необходимо было понимать как: 'я теперь - ваш отец' или 'я теперь - хозяин всех вас и всего, что вам принадлежит'. Кстати, несколько иную, но близкую трактовку даннои ситуации давал и Д. К. Зеленин: «Так называемая матерная русская брань равносильна, собственно, бранным выражениям: молокосос, щенок и т.п., подчеркивающим юность и неопытность объекта брани. Ругающиися выставляет здесь себя как бы отцом того, кого он бранит, неприличная формула матернои ругани означает собственно: я твои отец! точнее: я мог быть твоим отцом!» [20, с. 18-19].
Мы не имеем прямых доказательств этому в ранних письменных источниках, но позднеи-шие исторические факты красноречиво свидетельствуют об этом. Так, великии князь Владимир (святитель Руси) начал править в Киеве после убииства родного брата Ярополка, только
женившись на его невесте - Рогнеде и взяв в наложницы его жену гречанку (грекыню) Анну, уже беременную и затем родившую ему сына убиенного Ярополка - Святополка.
Князь Мстислав (сын Владимира Мономаха), убив касожского (адыгского, абхазского) князя Редедю, в жены взял себе жену убитого, притом, что очень важно, уже имевшую от Ре-деди двух сыновеи. Мстислав назвал пасынков Юрием и Романом, позднее выдав за последнего свою дочь.
Характерен и пример взаимоотношении княгини Ольги с древлянами. Как известно, ее муж, князь Игорь, был убит древлянами из-за непомернои жадности при сборе налога с древлян. Ольга трижды жестоко (одна из первых христианок на Руси!) отмстила древлянам. Однако древляне предпринимали попытки примирения, в частности, засылали сватов к Ольге, чтобы она вышла замуж за их князя Мала: «Реша же Деревляне: Се князя оубихомъ, поимем жену его Вольгу за князь свои Малъ» [44, ст. 55].
У других народов тоже было такое, например, брачная уния: литовскии князь Ягаило (польск. Jagello) женился на польскои королеве Ядвиге, и был провозглашен польским королем; вследствие этого прекратились столкновения между Польшеи и Великим княжеством Литовским, а их вооруженные силы объединились.
Поэтому проницательный знаток истории славянскои лексики Р. Брандт, сопоставив глагол *jebati/jebti с древнеиндииским jabh (jabhati-te), пришел к верному выводу: «Как переходное значение для чешско-лужицкого слова приходится выставить „ругаться по матерному", предполагая существованье матерщины у праславян и отказываясь от объяснения ея у русских и у сербов заимствованьем у татар и у турок» [7, с. 355].
Наиболее популярным в последнее время оказалось предположение, что ранее выражение job tvoju mat' было оскорбительным и вместо предполагаемого «я» агент деиствия выражался словом «пес» (canis). Об этом говорит Б. А. Успенскии, приводя множество примеров, которые все же мало что доказывают [52, с. 109-126]. В. Ю. Михаилин справедливо полагает, что не в псе дело, а просто мат - это мужскои обсценньй код [36, с. 348].
Мы же полагаем, что употребление с псом - это уже вторичное формирование анализируемого выражения. Скорее всего, первичным было выражение с «я». Оно совершенно не было оскорбительным, хотя и обозначало именно совокупление. Однако означало оно не секс, не надругательство как таковое, а определяло лишь власть, точнее, обладание властью в не своем роду.
То же выражение, но с «псом» - явно позднеишее, оно имело уже вполне определенную цель: оскорбить весь чужои род, отсюда выражения «сукины дети», «сукин сын», польск. psia krew. Видимо, первичным термином и, естественно, не оскорбительным был «волчица», а не «сука». Это отражено и в легенде о капитолиискои волчице, взрастившеи Ромула и Рема. Кстати, Собакевич у Н. В. Гоголя в «Мертвых душах» - тоже «сукин сын» [24, с. 100]. Если разложить фамилию Собакевич по семантическим элементам, то выясняется, что таковыми являются суть: собака ('сука') + евич ('сын, потомок') = 'сукин сын' [24, с. 100]. Это уже в эпоху патриархата оскорбление таким образом наносилось не столько женщине, сколько мужчине, рогатому главе рода, видимо, поэтому отсутствует широкое употребление выражения «сукина дочь». Сравните весьма показательное замечание М. И. Цветаевои: «Незаконными должны быть только мальчики, вернее - незаконные должны быть только мальчики, „незаконная дочь" - даже не звучит!» [53, с. 287].
Нельзя не согласиться при такои постановке вопроса с казалось бы парадоксальным мнением того же Р. Брандта, что «матерная брань коренится не в презрении к матерям, а в уважении: при первоначальном, сознательном, ея употреблении, несомненно, имелось в виду, что человек сильнее, чем личную обиду, почувствует обиду, нанесенную его матери» [7, с. 356].
Понятно, что при таком значении глагол *jebati/jebti постепенно стал переходить в разряд ругательных и потому в дальнеишем неуклонно начал табуироваться, особенно в восточнославянских языках.
Что же касается «неприличных» наименовании гениталии, то и они не позаимствованы из тюркских языков, а имеют глубокие общеславянские корни. Название мужского органа, как известно, состоит из трех букв. И оно является однокоренным словам «хвост» и «хвоя» из древнего корня *xû- с первичным значением 'отросток, побег'. Полагаю, что аналогичен ему и общеславянски корень *sû- со значением 'род' (gen-), от которого пошли слова свой, свобода и слов1ъне. Так же трактует и Е. Подвальная: «Известное же для русского языка слово хуй, хуя этимологически трактуется как родственное лит. skuja 'хвоя'; примечательным является рефлекс этого слова в албанском hu 'кол, membrum virile'; здесь мы видим то же семантическое развитие, что и в исп. carajo, возводимом к гр. xapáKiov, деминутиву от хара^ 'кол'. Данное русское слово относится, таким образом, к группе слов, объединенных вокруг индоевропеиского *stou- 'быть острым' и согласуется с распространеннои семантическои моделью» [43, с. 78]. Первая фиксация этого слова в русском языке принадлежит... немцам, которые просто не могли не включить его в свои разговорник, причем снабдили его праславянским синонимом: «Chuy. Aber. Kur. Meuster manck den schenkeln» [65, р. 33]. А. Фаловски, исследовавшии и опуб-ликовавшии самые старые немецко-русские разговорники, отметил, что слово chuj «несколько позднее зафиксировано у T. Fenne (Tonnies Fenne, Low German Manual of Spoken Russian. Pskov 1607. (Vol. III. Russian-Low German Glossary. Copenhagen, 1985, p. 339): гуи gui - mahns gemechte» [66, s. 87]. О лексеме же кур автор вполне справедливо пишет: «Относится, несомненно, к праславянскои эпохе как 'gallus, петух'. Значение 'penis' следует признать вторичным по отношению к 'gallus'» [66, s. 87]. Далее А. Фаловски, опираясь на данные болгарского и других южнославянских языков, делает вывод, что «...уже праславяне использовали лексему kur в сексуальном значении» [66, s. 87].
Название же женского полового органа происходит от общеславянского глагола *pi?sati. После падения редуцированных глухои s перед звонким d получил озвончение (z), модель слова такая же, как и в слове_узда. Самая старая фиксация отмечена тем же А. Фаловским в том же немецко-русском разговорнике и тоже с синонимом: «pisda. Aber. Manda meisterine manck den benen» [65, p. 33].
E. Подвальная приводит несколько иную трактовку этои лексемы. Приводя полабское peizda - 'седалище', то же в древнепрусском peisda, она полагает: «...славянское слово обычно трактуется как имеющее индоевропеиское происхождение, причем и семантически совершенно отличное от тюрко-монгольского: оно объясняется либо как приставочное образование от *sed- [*pi-spd-a], либо как композит от *pes- 'membrumvirile' [*pe(i)s-(s)th~]» [43, с. 78]. Однако по болгарским данным из сферы диалектнои лексики и народнои ономастики, наша трактовка более верная: этим именем в болгарскои гидронимии часто называется любая расщелина в скале, из которои течет вода, сравните такие гидронимические названия, как Пизда, Пиздина Вода, Пиздица, Пиздишка ряка [1, с. 338; 3, с. 36-37].
Более обширныи список вариантов с этим словом в болгарскои микрогидронимике дает И. Заимов: Пuздuна nадuна, Пuздuнкьовец, Пuздuнuца, Пuздuца, Българска Пuздuца, Пuздuшкu кладенъц, Пuздuшка чешма, Пuздuчъ бунаръ, Пuздuчка бара, Пuздuшкu дол, Пuздuшкu кайрак, Птдра, Пuздрuца, Птдулш [18, с. 503-504].
Последние находки новгородских берестяных грамот позволяют с уверенностью сказать: слово пшда в XII в. на Руси тоже не было похабным. Сравните текст грамоты: «Маренко пеи пизда и Лкыле»
и сколь благонравно и благопристоино звучит перевод грамоты №955, сделанныи крупнеи-шим знатоком берестяных грамот А. А. Зализняком: «Маренка! Пусть же напьется (набухнет) рождающее лоно!» [19, с. 8].
Относительно лексемы manda польскии исследователь категорично заметил: «Манда является безо всяких сомнении заимствованием из польск. meda, menda, 'зоол. phithirius pubis a. pediculus pubis, owad polpokrywy wszowaty' (Slownik jezyka polskiego. Warszawa, 1902, t. II, s. 933). Этимологически связано прасл. mado 'testiculus; jadro' (Brukner A. Slownik etymologiczny jezyka polskiego. Krakow, 1927, s. 607)» [66, s. 88]. Однако в русском языке, кроме этого слова, есть еще слово, обозначающее вообще половои орган (чаще мужскои) - mude. Сравните приводимое M. М. Пришвиным народное название травы: «Кувшинки еще не цветут, торчат острые резаки (мудорез)...» [45, с. 76]. Правда, это слово (mude, muda) первично обозначало мошонку (мужские яички), отсюда бранное слово mudak, прежде обозначавшее мужчину со слишком большои мошонкои, которая мешала ему в хозяиственных работах. Кстати, фамилия Мудаковы была распространена у донских казаков (см. [28]).
Кстати, еще одна «матерная», очень популярная в разговорном дискурсе формула, использующая исконно славянские названия гениталии («пошел на х..» и «пошла в п....») не являлись в древнюю эпоху ругательством. Эти выражения лишь подчеркивали, что люди, к которым было обращено такое выражение, совсем ничего не умеют делать (в конкретных случаях), они должны вернуться туда, откуда появились (тогда еще не могли сказать: Да пошел ты в зад!). Поэтому данное выражение более всего синонимично слову мудак.
И, наконец, о том слове, точнее междометии, которое сеичас повсеместно заменяется эвфемизмом «блин». О нем и его происхождении хорошо сказал В. В. Колесов: «Кстати, и известное слово, именующее распутницу, по происхождению - высокии славянизм, и до XV в. оно имело значение 'лжец, обманщик' (что связано с общим значением корня, того же, что и в слове заблyжденuе)» [25, с. 77]. И деиствительно, в русском языке сохранилось слово «блудить», первое значение которого было - 'заблуждаться, стоять на распутьи и не знать истин-нои дороги'. Второе же значение его уже телесное - буквально 'распутничать'. Польскии язык тоже сохранил первичное значение этого корня: blad - 'ошибка, заблуждение', blakac - блуждать, бродить без цели', отсюда сравните русск. «блукать», bledny - 'ошибочныи, неверныи' и blednik - 'лабиринт, ошибочныи или непонятныи путь'. Далее В. В. Колесов говорит о проблеме фиксации этого слова в словарях: «В прямом значении оно употреблялось долго, но во времена бироновщины исчезло из книг как слово непристоиное. Академические словари его не включают, но „Словарь русского языка XVIII века" дает его со всеми производными, оговаривая, что после 30-х годов оно стало непечатным» [25, с. 78]. Однако в народе это слово живет полно-кровнои жизнью. Используется оно в двух значениях: 1) распутная женщина, 2) просто
междометие, лишенное какого-либо смысла, но повторяемое через слово. Поэтому вполне закономерно прозвучала победная реляция капитана В. Макова о действительно первом водружении красного полотнища над еще не совсем поверженным реихстагом: «Куда водружать? На фронтоне увидели конную женскую статую. В ее корону знамя и установили. „Воткнули в голову какои-то немецкои б..." - лаконично доложил по рации капитан» [41, с. 6].
Конечно, мат, безусловно, должен быть исключен из обычнои речи в нашем обществе. Сфера чисто мужского применения этого эмоционального языкового средства - вопрос лишь характера отношении между говорящими.
Показательно в этом смысле, что такие характерные для политическои элиты Великобритании слова, обозначающие сторонников непримиримых партии - виги и тори, когда-то были непристоиными ругательными словами: whig - шотланское 'вор скота', впоследствии - либералы, а tory - ирландское 'тупицы', впоследствии - консерваторы. Как пишут Ю. Шигарева и И. Изгаршев: «В Великобритании единственный прецедент, связанный с протестом против не-нормативнои лексики в литературе, случился в начале... XIX века. После выхода скандального романа Д. Лоуренса „Любовник леди Чаттерлеи" на писателя пытались подать в суд, обвинив его в злоупотреблении „грязными словами". Дело, однако, было проиграно, свобода слова восторжествовала.
В Германии и Испании отсутствуют какие бы то ни было законодательные акты, ограничивающие употребление ненормативнои лексики в художественном произведении» [60, с. 19].
Итак, мы пришли к выводу, что вся «нехорошая» лексика - исконно родная, славянская, связанная тысячами нитеи с общенациональным лексическим богатством всех славянских языков, поэтому негоже лингвистам отворачиваться от нее. Писателям же можно ею пользоваться только тогда, когда без нее теряется содержательность и образность произведения.
Русские писатели и русский мат
Насколько распространен мат в России, и говорить не приходится. Вот побывальщина, рассказанная Всеволодом Ивановым: «Жил-был разбоиник. Много он награбил золота, серебра, драгоценных камнеи. Чует, смерть близка... А отдавать сокровища близким - жалко, все дураки. Он их решил закопать, клад устроить. „Ну, чего тебе закапывать? - говорят ему. - Разве от русского человека можно что-нибудь скрыть. Он все равно наидет". - „Я положу зарок". -„Какои же ты положишь зарок?" - „Я такои зарок положу, что пока существует русская земля, того клада не выроют". Закопал он клад в твердую, каменистую почву и заклял зароком - тому получить клад, кто выроет его без единои матерщины!.. И прошло тысяча лет и тысяча людеи рыли тот клад, и не нашлось ни одного, кто бы не выматерился. Так он и лежит по сие время» [21, с. 334].
Довольно оригинально высказался по поводу мата А. П. Платонов: «В церковь входят снимают шапки, но ругаются матом,
перекрестившись и вздохнув» [42, с. 25].
Острый взгляд писателя не прошел мимо уникальнои образности мата:
«Разговор в бане:
„Человек, как хуи - он сбрасывает нечистоты и производит будущее.
Хуи - самое яркое выражение жизни"» [42, с. 102]. Или: «Осел - остаток великана: [хуи от великана, уши тоже, ножки нет и т.п.]» [42, с. 132].
После всего этого легко разгадывается придуманное А. Платоновым «китайское» имя в «Антисексусе» - генерал По Лу Гуй (явно - ро1исИи{) в отличие от непридуманного имени супруги СуньЯтсена - «Сун Цзилин» (Сун Циньлин).
Один русскии поэт-эмигрант, говоря о том, что все в жизни можно бросить, оставляет себе среди немногого роднои язык:
Оставлю Вам, долги простив, -Вам эти пастбища и пажити, А мне просторы и пути. Да Ваш язык. Не знаю лучшего Для сквернословии и молитв. Он, изумительныи, - от Тютчева До Маяковского велик. [39, с. 634].
В. В. Розанов описал восприятие поэтом К. М. Фофановым названия мыла: «Попили чаику. Отслушали его анекдоты. Мелькали его талантливые словечки. Но больше всего занимало его название какого-то нового мыла, которое, если произносить с неправильным ударением, то получалось неприличие. Жена его удерживала, но он снова и снова пытался произнести знаменитое название. Оно его внутренне забавляло, и ему казалось, что оно и всех должно забавлять, т.е., следовательно, доставить всем удовольствие» [47, с. 550-551].
З. А. Шаховская вспоминала о том, как ее в Париже встретил И. А. Бунин: «Мы сели в такси, и по дороге Иван Алексеевич, с обычнои своеи остротои, принялся рассказывать все, что произошло в русском литературном Париже, выражаясь крепко и по-русски, о своих и моих собратьях. Жаль, не было тогда еще кассет, чтобы сохранить неповторимую (и нецензурную) речь академика. А когда мы выходили из такси, то, обернувшись к нам с веселым лицом, шофер сказал: „Приятно было покатать гордость нашеи эмиграции. Я прямо заслушался - ох, и хорошо же Вы знаете русскии язык!" - и отказался взять на чаи» [59, с. 204].
И. А. Бунин, когда ему было присвоено звание почетного академика, «в благодарность решил поднести Академии - „словарь матерных слов" - и очень хвастал этим словарем в присутствии своеи жены...» [57, с. 463]. Для создания этого словаря «вывез он из деревни мальчишку, чтобы помогал ему собирать матерные слова и непристоиные песни» [57, с. 464].
Об определенном интересе к такого рода лексике говорит и замечание, лукаво сделанное А. П. Чеховым в письме А. С. Суворину: «На Сахалине есть деревня, которая называется так: Хуи-э» [55, с. 43].
Захмелевшии С. А. Есенин, по воспоминаниям Ю. П. Анненкова, бил выпитые бутылки и читал стихи:
«Я памятник себе воздвиг из пробок,
Из пробок вылаканных вин!..
Нет, не памятник: пирамиду!
И, повернувшись ко мне:
- Ты уверен, что у твоего Горация говорилось о пирамидах? Ведь при Горации, пирамид, по-моему, еще не было?
Дальше начинался матерныи период. Виртуознои скороговоркои Есенин выругивал без запинок „Малыи матерныи загиб" Петра Великого (37 слов), с его диковинным „ежом косматым, против шерсти волосатым", и „Большои загиб", состоящии из двухсот шестидесяти слов. Малыи загиб я, кажется, могу еще восстановить. Большои загиб, кроме Есенина, знал
только мой друг, „советский граф", и специалист по Петру Великому, Алексей Толстой...» [2, с. 167-168].
У нас употребление обсценнои лексики всегда являлось привилегиеи низших классов, хотя в советское время мы и шли по пути бесклассового общества. Однако анализ аналогичнои лексики в современных славянских языках говорит о всеобщем славянском характере мата.
Пример полифункциональности матерщиннои лексики показал и М. М. Пришвин, правда, через признанньш народом русским тюркскии заменитель: «Елдан. Вы, люди далекие от деревенского народа, не представляете, как опустошает душу простолюдина частая смена правительства. Вот иду я в деревню со списком новых министров.
- Новые министры!
- Опять? Не читаите, не надо! Елдан с ними!
- Они вся наша надежда!
- Елдан там надежды: придет ерманец и больше ничего.
- Как ничего?
- Так ничего, придет, и елдан с ними, пускаи приходит, один конец. Ни елды!
И там и тут слышится одно слово:
- Елдан!
Нужно все-таки вам сказать, что такое значит слово „елдан": это значит так: если вы, например, возьметесь писать повесть и бьетесь над неи день и ночь, неделю, две, отложили на месяц, опять ничего не выходит, через год опять ничего и, наконец, поняв окончательно, что из повести ничего не выйдет, разорвал черновик, швырнул в корзинку и сказал: „Черт с неи, с этои повестью, елдан с неи!"
- А как же государство?
- Елдан с государством.
- Россия?
- Елдан с неи!
И со всем на свете елдан, а бы вот успеть до посева озими додвоить пар да перевезти бы на гумно хлеб» [45, с. 340].
Конечно, М. Пришвин, будучи человеком интеллигентным, слегка лукавил, не открывая истинного значения слова «елдан/елда». Однако оно в разных вариантах дано в словаре В. М. Мокиенко: «Елда', ж. Прост. эвфем. Мужскои половои орган (особенно - большого размера). См. Елдак» [38, с. 27]. Словцо это явно заимствовано из тюркских языков. Видимо, и А. П. Чехов пошутил, лишь закамуфлировав неприличное слово в фамилии городового Елды-рина в рассказе «Хамелеон»: «Надень-ка, брат Елдырин, на меня пальто... Что-то ветром подуло... Знобит...».
А. И. Солженицын пошел в эвфемизации другим путем, который К. С. Мелихан охарактеризовал так: «Считается, что Солженицын первым протащил в русскую литературу мат: заменил букву „х" на „ф". С тех пор в писательских кругах его называют фудожником слова» [34, с. 442].
А вот И. А. Бунин этого слова нисколько не стеснялся, правда, прекрасно осознавал, где, как и с кем его можно употреблять. Так, брату Юлию относительно своего потенциального отцовства он с раздражением писал: «А Н (Цакни. - Г К.), кажется, беременна, и я убит этим. Это идиотизм, что я похож на отца. Послать бы все это к х...!» [10, с. 268].
Охотно самое стандартное матерное выражение употреблял И. А. Бунин в обыденнои речи (среди мужчин) и в письмах. Так, брату Юлию, он пишет с горечью, что скоро станет отцом:
«Да, так в Петербурге, там пробуду дней 15 и отправлю А Н (свою жену А. Н. Цакни. - Г К.) домой, а затем к тебе - в Москву, потом в Калугу, к Евгению и опять в эту, е... ее мать, Одессу» [10, с. 268].
Относительно лексемы manda можно сказать, что она заимствована из польского языка. И. А. Бунин спокоино использует это слово, правда, в письмах: «...я нашел письмо от Давыдо-вои. Эта гнусная м... пишет мне.» [10, с. 264]. Поэт С. В. Смирнов написал злую эпиграмму-портрет на А. Безыменского, использовав это неприличное слово: Волосы дыбом. Зубы торчком. Старьш мудак с комсомольским значком.
А писатель Е. Г. Водолазкин в своем романе «Оправдание Острова» возлюбил еще одно слово с таким же корнем (мудозвон): «Слышите, мудозвоны: если история не героическая, то это не история. Запишите!»
Конечно, мат, безусловно, должен быть исключен из обычнои речи в нашем обществе. Сфера чисто мужского применения этого эмоционального языкового средства - вопрос лишь характера отношении между говорящими. В отношении мата вполне применимы слова Арсения Тарковского, сказанные, правда, по совсем иному поводу: «Впрочем, дурных самих по себе слов в толковом словаре нет. Я уже как-то имел случаи рассказать, что моя мать полагала, будто мусора не существует, а есть вещи не на своем месте. Пух на полу - мусор, а в подушке -своиственное еи наполнение» [50, с. 223].
Весьма оригинально, идя от реальнои жизни, освятил русскии мат известнеишии профессор-литературовед П. А. Николаев, ветеран Второи мировои: «Вот утверждают, дескать, на воине ребята бросались в атаку, выкрикивали: „За Родину! За Сталина!" Но во время бега невозможно произнести этои фразы - дыхания не хватит. Бежит мальчик семнадцатилетнии и знает, что погибнет. После каждои такои атаки во взводе погибала половина. И они выкрикивали мат. Они спасались этим, чтобы не соити с ума. Есть мат, который священен. Когда идут по улице молодые разгильдяи с бутылками пива и девчонки рядом ругаются, у меня это вызывает рвотные чувства, потому что я воспринимаю как оскорбление по отношению к мату, с которым погибали дети России...» (Литературная газета. 2004. №37. С. 11).
Что же касается до употребления матерщины в художественнои литературе, то это проблема художественного вкуса писателя, его чувства меры. Как бы в подтверждение наших слов писатель Юз Алешковскии, известный употреблением ненормативнои лексики в своих произведениях, так охарактеризовал свое отношение к матерщине: «Я думаю, что так называемые матерные слова поначалу-то были словами не ругательными, а сакральными, священными. Поскольку органы наши, гениталии мужчин и женщин, - они же воспроизводят бытие будущих поколении. И пра-пра-прачеловек не мог не испытывать восторга и ужаса перед воспро-изводительнои родовои деятельностью своеи. По важности выполняемых функции половые органы - это number one. Я даже считаю, что их деятельность важнее деятельности мозга.
И это остается загадкои, - почему слова сакральные, священные, имевшие несомненное отношение к фаллическому культу и культу Матери-земли, стали словами запрещенными, презираемыми и тем не менее употребляемыми» [58, с. 19].
Юз Алешковскии, видимо, прав. Деиствительно, лексика, означающая гениталии, в эпоху язычества была сакральнои. Знаменитый славянскии бог Святовит (Збручскии идол) был выполнен в виде огромного фаллообразного монумента. С переходом же к христианству святыни язычества были уничтожены, знаковые системы резко поменялись, и фаллоозначающая лексика оказалась табуированнои, неприличнои.
Об этом же с сарказмом написал В. В. Розанов: «...у христиан все „неприличное", - и по мере того как „неприличие" увеличивается - уходит „в грех", в „дурное", в „скверну", „гадкое": так что уже само собою и без комментарии, указании и доказательств, без теории, сфера половои жизни и половых органов - этот отдел мировои застенчивости, мировои скрываемости, - пала в преисподнюю „исчадия сатанизма", „дьявольщины", в основе же - „ужаснои, невыносимои мерзости", „мировои вони"...» [47, с. 92].
Другои писатель, А. Королев, определяет мат несколько по-иному, хотя и не особенно расходясь во мнении с Ю. Алешковским: «Мат есть публичное оскорбление сакральных запретов» [27, с. 12].
Прозаик В. Сорокин по поводу мата высказался следующим образом: «Язык нельзя винить. Он, как вода, течет туда, где есть свободное место. <...> И писатель, который хочет идти в ногу со временем, а не создавать анахронизмы, как это делает большинство тех, кто окопался в толстых журналах, должен учитывать движение этои воды. Ведь мат стал частью нашеи речи.
Что плохого в этих словах? Я много думал о том, что культура, христианская культура, разделила человека на верх и низ. И далее маститый автор говорит, что табуирование мата, названии гениталии является лишь проявлением искусственно^ ничем не оправданнои, стыдливости» (Аргументы и факты. 2001. №49. С. 23). И далее - он же: «Мат в моих текстах играет весьма разнообразные роли: от детонатора, взрывающего массу мертвого литературного языка, до простои части речи и, наконец, до божественнои перламутровои спермы, изливаю-щеися в плодотворный литературный чернозем. Литератор, обходящиися без мата, равносилен пианисту, отрезавшему себе один из пальцев. Можно, безусловно, и так играть, но я предпочитаю десятью пальцами» (Моск. Комсомолец. 2001. №22. С. 22).
По поводу матообильности трудов В. Сорокина появилась даже шутка в «Литературнои газете»: «Писатель Сорокин решил мат в своих произведениях не употре» (2016. №10-11. С. 24).
Некоторые современные писатели говорили о том, что если мат будет обычным в литературе, то он постепенно исчезнет. Еще раньше об этом же писал Вс. Иванов: «Наш народ - бунтарь. Вот упрекают нас в том, что мы любим ругаться матерно. Да, и деиствительно ругаются много. И неслыханно много ругались на фронте. А почему? Бунтует, отрекается, ничего святого - даже „заголил на березке подол", не признает запрещенного. А начни завтра выпускать, предположим, газету, - все газеты, где матерщина была б через каждую фразу, поморщились бы дня три - и перестали б ругаться» [21, с. 470].
Выдающиися чешскии писатель Я. Гашек еще в начале ХХ в. говорил о специфике отражения жесткои и зачастую нелицеприятнои деиствительности в литературе: «Заканчивая первую часть „Похождении бравого солдата Швеика" („В тылу"), сообщаю читателям, что вскоре появятся две следующие части - „На фронте" и „В плену". В этих частях и солдаты, и штатские тоже будут говорить и поступать так, как они говорят и поступают в деиствительности. Жизнь - не школа для обучения светским манерам. Каждый говорит, как умеет. Цере-мониимеистер доктор Гут говорит иначе, чем хозяин трактира „У чаши" Паливец. А наш роман не пособие о том, как держать себя в свете, и не научная книга о том, какие выражения допустимы в благородном обществе. Это - историческая картина определеннои эпохи. Если необходимо употребить сильное выражение, которое деиствительно было произнесено, я без всякого колебания привожу его здесь. Смягчать выражения или применять многоточие я считаю глупеишим лицемерием. Ведь эти слова употребляют и в парламенте» [14, с. 204]. И продолжил: «Правильно было когда-то сказано, что хорошо воспитанный человек может читать все.
Осуждать то, что естественно, могут лишь люди духовно бесстыдные, изощренные похабники, которые, придерживаясь гнуснои лжеморали, не смотрят на содержание, а с гневом набрасываются на отдельные слова» [14, с. 204].
Тот же Юз Алешковскии так определил свое отношение к мату в литературе: «Все-таки я реалист, и если персонажи изъясняются именно так, иначе их речь себе представить трудно. Особенно если это урка, или хулиган, или руководитель, который только матом и может поднять в народе трудовои энтузиазм, то попытки изменить их речь я бы считал плевком своеи музе. Никогда в жизни я себе этого не позволял» [58, с. 19]. Как бы вторя ему, об использовании нецензурнои лексики высказался В. Попов: «Когда это весело и лихо, то даи Бог. Легкая матер-щинка дает тексту лихость. А когда это тянут уныло и по обязанности, то - нет. „Фекализм" мне не близок. Хотя я враг всякои цензуры, но есть слова, которые не смотрятся на бумаге. Они на заборе смотрятся. Особенно без нужды. Но когда изображаешь ханыгу, он должен говорить так, как он говорит, - изображение через мат» (Вопросы литературы. 2001. №6. C. 215).
Приблизительно о том же высказался и известный актер и автор нескольких книг В. И. Гафт, когда его спросили о цензуре в отношении браннои лексики в кино и на сцене: «Глупость. Мат в книге - гадость. Когда люди на пустом месте для связки слов, без всякого смысла „блям" да „блям", - это отвратительно. Но если крепкое слово употребляет достоиныи человек, которому есть что сказать. Можно ли запретить объективное существование великои части русского языка, способнои перекрыть то, что было сказано красивыми словами?! Когда на сердце перекипело, когда бьет бешеная энергия, есть одно спасение, чтобы тебя поняли: „.твою мать!"» [35, с. 30].
А другои известный артист Олег Анофриев пояснил свое пользование матом: «Почему я матом ругаюсь? Это многих удивляет. Я не люблю свои кухонный язык, но как без него жить? Мат - это часть воздуха моего детства, воздуха, который остался во мне навсегда» (Россииская газ. Неделя. 2016. №202. C. 35).
А. С. Пушкин, например, очень сожалел по поводу цензорских купюр в «Борисе Годунове»: «Все это прекрасно; одного жаль - в „Борисе" моем выпущены народные сцены, да матерщина французская и отечественная;...» (Письмо П. А. Вяземскому. 2 января 1831 г.). А. С. Пушкин умело и со вкусом использовал русскии мат в своих произведениях, например в «Телеге жизни». Вообще свою стратегию в отношении «неприличною» лексики он лапидарно выразил в следующих словах: «Если уж ты пришел в кабак, то не прогневаися - какова компания, таков и разговор... А если ты будешь молчать с человеком, который с тобои разговаривает, то это с твоеи стороны обида и гордость, недостоиная доброго христианина» («Писатели, известные у нас под именем аристократов»). Часто ему приходилось и обращаться к эвфемизмам, смягчающим силу мата. Так, негодуя по поводу бездарного перевода М. Е. Лобановым «Федры» Расина, он писал: «И об этом у нас шумят, и это называют наши журналисты прекраснеишим переводом известнои трагедии г. Расина! Voulez-vous découvrir la trace de ses pas - надеешься наити
Тезея жаркии след иль темные пути -мать его в рифму! вот как все переведено» (Письмо Л. С. Пушкину. февраль 1824 г.).
От него недалеко отстал в отношении «матери» В. В. Маяковскии:
«Эи, ты!
Мать твою разнэп!»
(«Про это». 1923 г.).
Друг Пушкина князь П. А. Вяземскии не очень-то подбирал слова, когда дело касалось полемики (правда, это так и не было опубликовано при жизни): «После этих стихов не понимаю, почему Пушкину не воспевать Орлова за победы его Старорусские, Нессельроде за подписание мира. Когда решишься быть поэтом событии, а не соображении, то нечего робеть и жеманиться, как непроебенная блядь» (Цит. по: Ивинскии Д. П. О Пушкине. М., 2005. С. 18).
А Н. В. Гоголь говорил о пользе для его творчества похабных песен. Так, в письме М. А. Максимовичу (9 ноября 1833 г.) он писал: «Вы не можете представить, как мне помогают в истории песни. Даже не исторические, даже похабные; они все дают по новои черте в мою историю, все разоблачают яснее и яснее, увы! прошедшую жизнь и, увы! прошедших людеи...»
Не чурался «крепких» слов и Н. А. Некрасов. А. Ф. Кони вспоминал: «За обедом, где из женщин присутствовала она одна (Фекла Анисимовна - жена Некрасова. - Г. К.), Некрасов, переда-вавшии какое-нибудь охотничье приключение или эпизод из деревенскои жизни, прерывал свои рассказ и говорил еи ласково: «Зина, выйди, пожалуиста, я должен скверное слово сказать», - и она, мягко улыбнувшись, уходила на несколько минут» [26, с. 203].
Отвергая мнение А. Б. Гольденвеизера, что Л. Н. Толстои никогда не употреблял матерщины, И. А. Бунин писал: «...употреблял и даже очень свободно - так же, как все его сыновья и даже дочери, так же вообще, как все деревенские люди, употребляющие их чаще всего по привычке, не придавая им никакого значения и веса» [8, с. 92]. Это подтверждается и воспоминаниями А. М. Горького, присутствовавшего при разговоре Л. Н. Толстого и А. П. Чехова на прогулке в Ялте: «Сегодня в миндальнои роще он спросил Чехова:
- Вы сильно распутничали в юности?
А. П. смятенно ухмыльнулся и, подергивая бородку, сказал что-то невнятное, а Л. Н., глядя в море, признался:
- Я был неутомимый..
Он произнес это сокрушенно, употребив в конце фразы соленое мужицкое слово. Тут я впервые заметил, что он произнес это слово так просто, как будто не знает достоиного, чтобы заменить его. И все подобные слова, исходя из его мохнатых уст, звучат просто, обыкновенно, теряя где-то свою солдатскую грубость и грязь» [15, с. 182]. Пролетарскии писатель тут же вспомнил о характернои речи Л. Н. Толстого при первои встрече с ним: «С обычнои точки зрения речь его была цепью „неприличных" слов. Я был смущен этим и даже обижен: мне показалось, что он не считает меня способным понять другои язык. Теперь понимаю, что обижаться было глупо» [15, с. 182].
Русскии мат спас жизнь И. А. Бунину в «окаянные» революционные годы. Вот как он это описывал: «А в полдень в тот же день запылал скотный двор соседа, и опять сбежались со всего села, и хотели бросить меня в огонь, крича, что это я поджег, и меня спасло только бешенство, с которым я матерными словами кинулся на орущую толпу» [9, с. 83]. Видимо, не зря писал его друг Н. Д. Телешов: «Милый Иван Алексеевич. С удовольствием тебе сообщаю, что один неведомый тебе читатель, ознакомившись с твоеи повестью „Деревня", где напечатаны непечатные выражения, воскликнул: „Господин Бунин - известный ма'то-граф"! Поздравляю тебя с графским достоинством и крепко целую!» (Литературное наследство. М., 1973. Т. 84, кн. 1. С. 596).
Об отношении И. А. Бунина к мату говорят его воспоминания о Куприне: «Ругался он виртуозно. Как-то пришел он ко мне. Ну, конечно, закусили, выпили. Вы же знаете, какая Вера Николаевна гостеприимная. Он за третьеи рюмкои спрашивает: „Дамы-то у тебя приучены?"
К ругательству, подразумевается. Отвечаю: „Приучены. Валяи!" Ну и пошел и пошел он валять. Соловьем заливается. Гениально ругался. Бесподобно. Талант и тут проявлялся. Самородок. Я ему даже позавидовал» [9, с. 289]. И, деиствительно, А. И. Куприн не стеснялся, когда это было необходимо, непарламентских выражении. Так, возмутившись двоиственностью в поведении и творчестве В. В. Розанова, он посвятил ему такои экспромт: Вот монумент, в котором с дивнои силои Запечатлен святоша и холуи. В однои руке наемное кадило, В другои же - хуи.
(РГАЛИ. Ф. 224. Оп. 1. Ед. хр. 22. Л. 19. Цит. по: Фоминых Т. Н. Розанов в прижизненнои художественнои литературе // Наследие В. В. Розанова и современность. М., 2009. С. 229).
О «вольности» И. А. Бунина в выражениях вспоминала Н. Н. Берберова. После скабрезного рассказа Бунина она писала: «Рассказывание подобных истории кончилось довольно скоро: после двух-трех раз, когда он произнес вслух и как-то особенно вкусно „непечатные" (впрочем, давно на всех языках, кроме русского, печатные) слова - он любил главным образом так называемые детские слова на г, на ж, на с и так далее... он совершенно перестал „рисоваться" передо мнои...» [4, с. 293]. Употреблял Бунин непечатные слова и не только для рисовки: «Однажды Г. В. Иванов и я, будучи в гостях у Бунина, вынули с полки томик стихов о Прекраснои Даме, он был весь испещрен нецензурными ругательствами, такими словами, которые когда-то назывались „заборными". Это был комментарии Бунина к первому тому Блока» [4, с. 296].
Показательно, что при этом И. А. Бунин еще в молодости прекрасно осознавал характер табуированности «нехороших» слов. Так, в письмах к брату Юлию он не стесняется бранных слов, правда, в отношении своеи кузины Софьи Пушешниковои: «Она уже надоела ему, эта б. поганая» (Бунин. 2003. С. 38), «В это время я как-то особенно недоверчиво стал относиться к влюблению «Все, мол, х...» [10, с. 43], «И с чего пришло тебе в голову, что я мог хоть минуту помнить твои вспышки! Х... это все, и мне жалко-жалко тебя, дорогои мои!» [10, с. 158]. Однако он же осуждал свою кузину за менее бранную лексику: «Изо дня в день одна и та же история. Говорят друг при друге (с любовником. - Г К.) „жопа", „говно" безо всякого стеснения» [10, с. 32]. Вывод, которого следует придерживаться и современнои молодежи: то, что можно сказать между мужчинами, нельзя говорить женщине - это оскорбительно как для женщины, так и для мужчины.
Русскии мат помог спастись и поэту М. А. Волошину. При переезде из Одессы в Феодосию на утлом суденышке он был обстрелян береговои охранои (а дело было в тяжкие годы граж-данскои воины): «Мои матросы, перепуганные слишком частым и неприятным огнем пулеметов, пули которых скакали по палубе, по волнам кругом и дырявили парус, ответили малым загибом Петра Великого. Я мог воочию убедиться, насколько живое слово может быть сильнее машины: пулемет сразу поперхнулся и остановился. Это факт не единичныи: сколько я слышал рассказов о том, как людям, которых вели на расстрел, удавалось „отругаться" от матросов и спасти себе этим жизнь» [13, с. 381].
А. А. Ахматова сама никогда не ругалась, как и не употребляла браннои лексики в своем творчестве, однако, как вспоминала Н. Роскина: «Не шокировали ее и ругательства, и Ардовы, мне кажется, даже находили вкус в том, чтобы в ее присутствии говорить все, что им приходит в голову» [48, с. 98].
То же можно было бы сказать и об О. Э. Мандельштаме, однако вот как описывает его супруга его реакцию на цензурный беспредел: «В „Сухаревке" по моральным соображениям вычеркнули два слова: „только на сухои срединнои земле, к которои привыкли, которую топчут, как мать, которую ни с чем не сравнить, возможен этот свирепый, расплывающиися торг, кро-ющии матом эту самую землю". „Советскии человек, - сказали ему, - свою мать уважает. Вспомните «Мать» Горького..." Мандельштам вообще не матюгался, но тут сказал нечто неповторимое» [33, с. 198].
Рафинированный лирик М. Кузмин никогда в поэзии не позволял себе «расслабиться». Да и в ранних его дневниковых записях практически нет ничего «такого». Однако в пожилом возрасте он уже не очень-то сдерживался: «Путать опасно. А то всякая мужественность и мужественная культура выйдет хуевинои» [29, с. 123].
Иногда поигрывал матерщинными словами А. П. Платонов. Так, он обыграл слово «могущество» для определения героя своего так и не написанного романа о Стратилате: «Надо, чтоб „ебущество" Полпашкина „превратилось" в силу Жовова с другим „знаком"» [42, с. 105].
А. Т. Твардовскии, родившись в крестьянскои среде, где мат был обычен и не табуирован, все же осторожно относился к этому эмоциональному слою русскои национальнои лексики и фразеологии. Отец его, Трифон Гордеевич, не одобрял такую лексику. Тем более будущии поэт воспитывал в себе такого мощного внутреннего редактора, который долго не позволял ему выходить за пределы и диалектнои и литературнои речи. А в годы воины его заинтересовало яркое выражение: «- Командуи, когда голова у тебя твердая, а х. мягкии» [51, с. 172]. А в «Василии Теркине» поэт все-таки поэтично и положительно высказался о мате: .С тропинки узкои Теркин - первым - вглубь кустов -С тем единым словечком русским, Что - замена стольких слов...
Даже при виде того, что совершили фашисты с его родинои, его внутреннии редактор сработал: «И видеть все это таким, каким оно выглядит после немцев - это почти физическая боль. А рассказывать о виденном в оборотах литературного письма кажется кощунством, хоть и не избежать этих оборотов» (Твардовскии А. Т. Родина и чужбина. М., 1960. С. 73).
А. Т. Твардовскии старался не материться при людях, но, как вспоминал писатель Н. П. Воронин, которого долго обманывал А. Беляев (деятель ЦК КПСС, отвечавшии за литературу), когда поэт убедился в нахальном обмане, то: «И тут Твардовскии так его понес! Матом! И таким, что я, возросшии в рабочих бараках, не слыхал, чтобы кто-то из мужиков, даже уголовников, так изъяснялся. <...> И когда он подвез меня на Кропоткинскую, прежде чем мы расстались, Александр Трифонович с усталои горечью выдохнул: „Наступают последние времена"» (Лит. газ. 2010. №30. С. 4).
В молодости матерился и наш известный писатель В. П. Астафьев. С горьким сожалением бывшии солдат признался в этом. О семье своеи жены он сказал: «Отец ни разу в жизни их никого не ударил, ни разу матом не изругался. Это я уже восполнил пробел. Со мнои она все услышала, и отец ее услышал от такого варнака, как я» (Аргументы и факты. 2001. №47. С. 19).
Однажды на родном для него мате «оскоромился» и В. М. Шукшин. Его коллега по ВГИКу Ю. В. Григорьев вспоминает: «А на маленькои сцене Шукшин поразительно играл Нагульнова и настолько вошел в роль, что в какои-то момент вдруг сочно выматерился. Такого вгиковские стены еще не слыхали. Мы все притихли. Но наша профессура промолчала» (Труд. 2002. 25 июля).
Знаменитый поэт-песенник В. Ф. Боков, со словами которого песни становились воистину народными, тоже любил мат. Но старался этого не показывать. Хотя иногда оригинально эв-фимистически обыгрывал мат. А. Бобров вспоминал, что когда они плыли по реке Обь, то «Боков глядел на разлив коричневои воды до горизонта и озорно восклицал: „Люблю, Обь, твою муть!"» [5, с. 5].
На вопрос журналиста: «В свое время вы стали одним из первых писателеи, кто использовал в своих книжках мат. Зачем? Чтобы выделиться?» Эдуард Лимонов ответил: «Чушь. Героями моих первых книг были люди в стесненных обстоятельствах, они находились на дне жизни. И поэтому изъяснялись не языком профессоров, а так, как весь народ» [54, с. 20].
Известный филолог Ю. М. Лотман писал о мате, исходя из своего военного опыта, следующее: «Замысловатыи, отборный мат - одно из важнеиших средств, помогающих адаптироваться в сверхсложных условиях. Он имеет бесспорные признаки художественного творчества и вносит в быт игровои элемент, который психологически чрезвычаино облегчает переживание сверхтяжелых обстоятельств» [32, с. 14].
Любил крепкое русское словцо и Наум Мандель (Коржавин), поэтому о нем ходил такои стишок:
Не ругался б Мандель матом, Мандель был бы дипломатом. [49, с. 354].
Не стеснялся мата Сергеи Довлатов. А. Шкляринскии вспоминал: «Я помню, как однажды, вычитав в газете об очереднои премии какому-то газетному лакею, он мрачно произнес: „Все люди как люди, а ты как х... на блюде". И потом эту нецензурную поговорку всюду повторял» [62, с. 219].
Интеллигентный писатель Е. Г. Водолазкин запустил в свои роман «Лавр» совершенно недопустимые для эпохи этого произведения выражения, характерные только для современного языка: «Тут же попытался встать, наступил на поврежденную ногу и со стоном свалился на землю.
Нога. Доездился, бля» [11, с. 157].
«Ты кто?
Хуи в пальто, ответил Фома» [11, с. 179].
«Твою дивизию, в сердцах воскликнул юродивый Фома» [11, с. 194].
«Да не парься ты, е-мое. Не можешь отдать ему этот город - не даваи» [11, с. 199]. Вряд ли эти вставки современнои речи украсили роман.
Однако у всех наших крупных писателеи всегда, кроме цензуры, был и свои внутреннии редактор - совесть, которыи не позволял излишеств в лексике, как бы того ни хотелось. Тот же А. П. Чехов в письме упрекал А. М. Горького за, по его мнению, не совсем пристоиные слова: «За сим еще одно: Вы по натуре лирик, тембр у Вашеи души мягкии. Если бы Вы были композитором, то избегали бы писать марши. Грубить, шуметь, язвить, неистово обличать - это несвоиственно Вашему таланту. Отсюда Вы поимете, если я посоветую Вам не пощадить в корректуре сукиных сынов, кобелеи и пшибздиков, мелькающих там и сям на страницах „Жизни"» (3 сент. 1899 г.).
Отрицательно относился к мату и Б. Л. Пастернак. А. Вознесенскии вспоминает: «Мастер языка, он не любил скабрезностеи и бытового мата. Лишь однажды я слышал от него косвенное обозначение термина. Как-то мелочные пуритане нападали на его друга за то, что тот напечатался не в том органе, где бы им хотелось. Пастернак рассказал за столом притчу про
Фета. В подобнои же ситуации Фет будто бы ответил: „Если бы Шмидт (кажется так именовался самыи низкопробный петербургскии тогдашнии сапожник) выпускал грязный листок, который назывался бы словом из трех букв, я все равно бы там печатался. Стихи очищают"» [12, с. 424-425].
Модная сеичас Л. Улицкая полагает: «Употребление так называемои ненормативнои лексики, по моему мнению, полностью оправдывается, когда в этом есть художественная необходимость. Скажем, у Венедикта Ерофеева именно использование ненормативнои лексики и создает уникальный художественный стиль. Его гениальный роман просто не существовал бы, если бы автор поставил своеи задачеи написать его „стерильным" языком.
Что же касается моеи собственнои работы, я не обладаю достаточнои мерои артистизма, чтобы заставить работать на себя эту пограничную, опасную, исключительно богатую область языка. Но я хочу оставить за собои право распоряжаться собственнои речью. На первои странице моеи последнеи книги „Веселые похороны" присутствует слово, которое на бумаге выглядит как „pizдец". Его нарисовал на маике герои - смертельно больнои художник, и сделал это с улыбкои... Матерная брань звучит по-разному: то омерзительно и грязно, то - остро, талантливо, смешно. И мы всегда чувствуем эти нюансы» (Новый мир. 1999. №2).
А вот знаменитый актер М. М. Козаков любил украшать свою речь матом. Журналистка О. Шаблинская рассказала, как она брала интервью у Козакова: «Речь Козаков пересыпал ма-терком, причем делал это с нескрываемым наслаждением. Объяснял, настоящие интеллигенты всегда „так выражались". И добивал меня скабрезными цитатами из Пушкина. „Ну, если даже Са-а-м писал такое!"» [58, с. 21].
А Д. С. Песков - пресс-секретарь президента РФ - в ответ на вопрос журналиста «А сам президент хотя бы иногда ругается?» ответил: «Могу лишь сказать, что как любои мужик, он, конечно, может выразить свое негативное отношение к тому или иному человеку или процессу. Причем так, что кровь стынет» (Аргументы и факты. 2019. №3).
Поэтесса, журналистка, а главное - учитель русского языка и литературы - Инна Кабыш, говоря о распространенности мата в современнои литературе, заметила: «Мат из средства ре-чевои характеристики героя превратился - во многих случаях - в средство характеристики жизни» (Кабыш. 2014). И вместо вывода, что же нужно делать с матом (да и с сексом) в литературе, она написала: «Если кто-то думает, что я знаю ответы на вопросы, которые задаю, то он ошибается: я не знаю.
Я знаю только, что если детеи от всего ограждать, растить под колпаком, из них вырастут человеки в футлярах. А это мы уже проходили» [23, с. 1].
Довольно близкии подход к нецензурнои лексике и у известного общественного деятеля, лидера ЛДПР В. Жириновского: «Трудно подобрать слово в русском языке, которое было бы плохое. Все слова в русском языке нормальные, хорошие, и надо постепенно реабилитировать то, что считается нецензурным» (Труд. 2005. 29 апр.).
Очень точно как бы подводят к итогу слова известного кинорежиссера А. Сокурова: «Сквернословие - это та граница, к которои подходить не стоит - за неи начинается насилие. Кроме того, скажем прямо, мат - это мужская речь. И очень обидно, что мы, мужчины, отдали эту часть нашеи речи в общенациональное пользование. Обидно, что разрешили пользоваться матом женщинам! Это надо запретить! Я сеичас говорю все это, обращаясь к русским мужчинам. На Кавказе, например, мат из уст женщины я не слышал никогда» (Аргументы и факты. 2014. №27).
Очень категорично высказался в отношении мата актер и режиссер, общественный деятель Н. Н. Губенко: «Матерные слова, загрязняющие русскии язык, обрушиваются на нас со страниц книг, газет и журналов, теле- и киноэкранов, театральных подмостков. На литератур-нои ниве не осталось и однои сотки, не унавоженнои „экскрементами".» (Аргументы и факты. 2020. №34).
Итак, мы приходим к выводу, что вся «нехорошая» лексика - исконно родная, славянская, связанная тысячами нитеи с общенациональным лексическим богатством всех славянских языков, с творчеством наших творцов слова, поэтому негоже лингвистам отворачиваться от нее. Писателям же можно ею пользоваться, когда без этои «нехорошеи» лексики теряется содержательность и образность произведения, а также его языковая идентичность.
Статья публикуется при финансовой поддержке издательства «Социально-гуманитарное знание» (решение №210584).
Литература
1. Ангелова-Атанасова М. Топонимия на горнооряховско. Велико Търново, 1996.
2. Анненков Ю. П. Дневник моих встреч. М., 1991. Т. 1.
3. Балкански Т. Западнородопските власи: Етнос. Етнонимия. Ономастика. Велико Търново, 1996.
4. Берберова Н. Н. Курсив мой. М., 1999.
5. Бобров А. Русский Лель // Литературная газета. 2014. №36.
6. Богданов^ Н. Иjа теби. Избор из псовачке фразеологи/е. Ниш, 1998.
7. Брандт Р. Кое-что о нескольких словах // Русский филологический вестник. 1915. №3/4.
8. Бунин И. А. Освобождение Толстого // Собр. соч. в 9-ти тт. М., 1967. Т. 9.
9. Бунин И. А. Окаянные дни. Воспоминания. Статьи. М., 1990.
10. Бунин И. А. Письма 1885-1904 годов. М., 2003.
11. Водолазкин Е. Г. Лавр. М.: изд-во АСТ, 2019.
12. Вознесенский А. А. Собр. соч. в 3 тт. М., 1983. Т. 3.
13. Волошин М. А. Дело Н. А. Маркса // Воспоминания о Максимилиане Волошине. М., 1990.
14. Гашек Я. Похождения бравого солдата Швейка. М.: Художественная литература, 1967.
15. Горький А. М. О литературе. М., 1953.
16. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. СПб., 1909. Т. 4. Ст. 1244.
17. Жолковский А. Мемуарные виньетки и другие non-fictions. СПб., 2000.
18. Заимов Й. Български водопис. Географско описание, строеж и произход на имената. Т. 2: К-Р. Велико Търново: Фабер, 2012.
19. Зализняк А. А., Янин В. Л. Берестяные грамоты из новгородских раскопок 2005 г. // Вопросы языкознания. 2006. №3.
20. Зеленин Д. К. Табу слов у народов Восточной Европы и Северной Азии // Сборник Музея антропологии и этнографии. Л., 1930. Вып. IX.
21. Иванов В. В. Собр. соч. в 8 тт. М., 1978. Т. 8.
22. Ильина Н. И. Дороги и судьбы. М., 1991.
23. Кабыш И. Мат или шах // Литературная газета. Словесник. 2014. Вып. 3. С. 1.
24. Ковалев Г. Ф. Истоки именника Н. В. Гоголя // Русская речь. 2017. №2.
25. Колесов В. В. Язык города. М., 1991.
26. Кони А. Ф. Воспоминания о писателях. М., 1989.
27. Королев А. Оскорбление сакрального // Литературная газета. 2001. №15.
28. Корягин С. В. Непристойные фамилии у донского казачества // Летопись историко-родословного общества в Москве. 1997. №4-5.
29. Кузмин М. Дневник 1934 года. СПб., 1998.
30. Липкин С. И. Квадрига. М., 1997.
31. Липняцкая Е. Эти странные поляки. М., 2001.
32. Лотман Ю. М. Не-мемуары // Лотмановский сборник. М., 1995. Вып. 1.
33. Мандельштам Н. Я. Вторая книга. М., 1999.
34. Mелихан К. С. Юмуары. СПб., 1999.
35. Mигулина Е. Факт наоборот // Аргументы недели. 2013. №39.
36. Mихайлин В. Ю. Русский мат как мужской обсценный код: проблема происхождения и эволюции статуса II Новое литературное обозрение. 2000. №43.
37. Mихайлова Д. Местните имена в Берковско. София, 1986.
38. Mокиенко В. M. Словарь русской бранной лексики (матизмы, обсценизмы, эвфемизмы с историко-этимологическими комментариями). Berlin: Dieter Lenz, 1995. XXV+151 S.
39. Несмелов А. Переходя границу // Поэзия русского зарубежья. M., 2001.
40. Одоевцева И. В. На берегах Сены. M., 1989.
41. Осипов С. Егоров и Кантария были не первыми // Аргументы и факты. 2003. №19.
42. Платонов А. П. Записные книжки. Материалы к биографии. M., 2000.
43. Подвальная Е. Из проблематики русской обсценной лексики // Язгулямский сборник. 1996. №1.
44. Полное собрание русских летописей. Т. 1: Лаврентьевская летопись. M., 1962.
45. Пришвин M. M. Дневники 1928-1929. M., 2004.
46. Розанов В. В. О писательстве и писателях. M., 1995.
47. Розанов В. В. Уединенное. M., 2002.
48. Роскина Н. Как будто прощаюсь снова... // Звезда. 1989. №6.
49. Сарнов Б. Юмористические записи и выписки // Вопросы литературы. 2002. №3.
50. Тарковский А. А. О поэтическом языке // Собр. соч. в 3 тт. M., 1991. Т. 2.
51. Твардовский А. Т. «Я в свою ходил атаку...». Дневники. Письма 1941-1945. M., 2005.
52. Успенский Б. А. Избранные труды. В 3 тт. M., 1996. Т. 2. Язык и культура.
53. Цветаева M. И. Неизданное. M., 1997.
54. Цепляев В. Эдуард Лимонов: «Да положил я на читателя!» // Аргументы и факты. 2004. №20.
55. Чехов А. П. Полное собр. соч. и писем. M., 1976. Т. 4. Письма.
56. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. СПб., 1996.
57. Чуковский К. И. Дневник 1901-1929. M., 1991.
58. Шаблинская О. Неудобные вопросы // Аргументы и факты. 2018. №15.
59. Шаховская З. А. В поисках Набокова. Отражения. M., 1991.
60. Шигарева Ю. Mат - слова священные // Аргументы и факты. 1999. №38.
61. Шигарева Ю., Изгаршин И. Mат в искусстве: ну и фуй с ним... // Аргументы и факты. 2002. №30.
62. Шкляринский А. Сто слепящих фотографий // О Довлатове. Статьи, рецензии, воспоминания: 60-ти-летию Сергея Донатовича Довлатова посвящается / Сост. Е. Довлатова. Нью-Йорк, 2001.
63. ЭССЯ - Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. M., 1981. Вып. 8.
64. Brukner A. Slownik etymologiczny jezyka polskiego. Krakow, 1927.
65. Faiowski A. "Ein Rusch Boech..." Ein Russisch-Deutsches anonymes Worter -und Gesprachsbuch aus dem XVI Jarhundert. Koln, 1994.
66. Falowski A. "Ein Rusch Boech..." rosyjsko-niemiecki anonimowy slownik i rozmowki zXVI wieku. Analiza jezykowa. Krakow, 1996.
67. Fenne T. Low German Manual of Spoken Russian. Pskov 1607. Vol. III. Russian-Low German Glossary. Copenhagen, 1985.
68. Hochel B. Slovnik slovenskeho slangu. Bratislava, 1993.
69. Majchrzyk M. Mат, jçzyk, transformacja - nienormatywna leksyka w twórczosci Wiktora Jerofejewa // Przeglqd Rusycystyczny. 2010. No. 1.
70. Stownikgórnotuzycki Abrahama Frencla (1693-1696) / Opracowai St. Stachowski. Wroclaw, 1978.
71. Tuftanka U. Zakazane wyrazy. Slownik sprosnosci i wulgaryzmow. Warszawa, 1993.
72. Volkel P. Prawopisny slownik hornjoserbskeje rece. Budysin, 1981.
Поступила в редакцию 05.06.2021 г.
DOI: 10.15643/libartrus-2021.3.4
Russian obscenities, as part of the national heritage
© G. F. Kovalyov
Voronezh State University 1 Universitetskaya Square, 394018 Voronezh, Russia.
Email: kovalev@phil.vsu.ru
The author of the article considers various aspects of the non-trivial existence of the so-called Russian mat in everyday communication: the problems of the origin and original semantics of the oldest words in the Slavic language; the problem of their modern understanding, evaluation and role in the national language. The author believes that all the ancient obscene language in the distant past was common Slavic, sacred and in no case abusive or low. This applies equally to the actual "obscene" expression, and to the vocabulary denoting the generative organs of a person. Further, the problems of the functioning of the swear vocabulary in the works of domestic masters of the word and their attitude to the use of such a layer of the Russian language in works of art are also considered.
Keywords: mother, mat, swearing, sacredness, names of man's and women's genitals, abusive language, taboo, euphemism.
Acknowledgements. The article is published under the financial support of "Sotsial'no-Gumanitarnoe Znanie" Publishing House (Decision No. 210584).
Published in Russian. Do not hesitate to contact us at edit@libartrus.com if you need translation of the article.
Please, cite the article: Kovalyov G. F. Russian obscenities, as part of the national heritage // Liberal Arts in Russia. 2021. Vol. 10. No. 3. Pp. 175-196.
References
1. Angelova-Atanasova M. Toponimiya na gornooryakhovsko. Veliko T''rnovo, 1996.
2. Annenkov Yu. P. Dnevnik moikh vstrech [Diary of my meetings]. Moscow, 1991. Vol. 1.
3. Balkanski T. Zapadnorodopskite vlasi: Etnos. Etnonimiya. Onomastika. Veliko T''rnovo, 1996.
4. Berberova N. N. Kursiv moi [Italics supplied]. Moscow, 1999.
5. Bobrov A. Literaturnayagazeta. 2014. No. 36.
6. Bogdanovi^ N. I ja tebi. Izbor izpsovachke frazeologije. Nish, 1998.
7. Brandt R. Russkii filologicheskii vestnik. 1915. No. 3/4.
8. Bunin I. A. Sobr. soch. v 9-ti tt. Moscow, 1967. Vol. 9.
9. Bunin I. A. Okayannye dni. Vospominaniya. Stat'i [Cursed days. Memoirs. Articles]. Moscow, 1990.
10. Bunin I. A. Pis'ma 1885-1904godov [Letters of1885-1904]. Moscow, 2003.
11. Vodolazkin E. G. Lavr [Laurus]. Moscow: izd-vo AST, 2019.
12. Voznesensky A. A. Sobr. soch. v3 tt. [Collected works in 3 volumes]. Moscow, 1983. Vol. 3.
13. Voloshin M. A. Vospominaniya o Maksimiliane Voloshine. Moscow, 1990.
14. Hasek J. Pokhozhdeniya bravogo soldata Shveika [The good soldier Svejk]. Moscow: Khudozhestvennaya literatura, 1967.
15. Gorky A. M. O literature [On literature]. Moscow, 1953.
16. Dal V. I. Tolkovyi slovar' zhivogo velikorusskogo yazyka [Explanatory dictionary of the living Great Russian language]. Saint Petersburg, 1909. Vol. 4. St. 1244.
17. Zholkovsky A. Memuarnye vin'etki i drugie non-fictions [Memoir vignettes and other non-fictions]. Saint Petersburg, 2000.
18. Zaimov I. B''lgarski vodopis. Geografsko opisanie, stroezh iproizkhod na imenata. T. 2: K-R. Veliko T''rnovo: Faber, 2012.
19. Zaliznyak A. A., Yanin V. L. Voprosyyazykoznaniya. 2006. No. 3.
20. Zelenin D. K. Sbornik Muzeya antropologii i etnografii. Leningrad, 1930. Vyp. IX.
21. Ivanov V. V. Sobr. soch. v 8 tt. [Collected works in 8 volumes]. Moscow, 1978. Vol. 8.
22. Il'ina N. I. Dorogi i sud'by [Roads and fates]. Moscow, 1991.
23. Kabysh I. Literaturnayagazeta. Slovesnik. 2014. No. 3. Pp. 1.
24. Kovalev G. F. Russkaya rech'. 2017. No. 2.
25. Kolesov V. V. Yazykgoroda [Urban language]. Moscow, 1991.
26. Koni A. F. Vospominaniya o pisatelyakh [Memories about writers]. Moscow, 1989.
27. Korolev A. Literaturnaya gazeta. 2001. No. 15.
28. Koryagin S. V. Letopis' istoriko-rodoslovnogo obshchestva v Moskve. 1997. No. 4-5.
29. Kuzmin M. Dnevnik 1934goda [Diary of1934]. Saint Petersburg, 1998.
30. Lipkin S. I. Kvadriga [Quadriga]. Moscow, 1997.
31. Lipnyatskaya E. Eti strannye polyaki [These strange Poles]. Moscow, 2001.
32. Lotman Yu. M. Ne-memuary. Lotmanovskii sbornik. Moscow, 1995. No. 1.
33. Mandel'shtam N. Ya. Vtoraya kniga [The second book]. Moscow, 1999.
34. Melikhan K. S. Yumuary [Humoirs]. Saint Petersburg, 1999.
35. Migulina E. Argumenty nedeli. 2013. No. 39.
36. Mikhailin V. Yu. Novoe literaturnoe obozrenie. 2000. No. 43.
37. Mikhailova D. Mestnite imena v Berkovsko. Sofia, 1986.
38. Mokienko V. M. Slovar' russkoi brannoi leksiki (matizmy, obstsenizmy, evfemizmy s istoriko-etimologicheskimi kommentariyami) [Dictionary of Russian abusive vocabulary (matisms, obscenities, euphemisms with historical and etymological comments)]. Berlin: Dieter Lenz, 1995. XXV+.
39. Nesmelov A. Poeziya russkogo zarubezh'ya. Moscow, 2001.
40. Odoevtseva I. V. Na beregakh Seny [On the banks of the Seine]. Moscow, 1989.
41. Osipov S. Argumenty ifakty. 2003. No. 19.
42. Platonov A. P. Zapisnye knizhki. Materialy k biografii [Notebooks. Materials for biography]. Moscow, 2000.
43. Podval'naya E. Yazgulyamskii sbornik. 1996. No. 1.
44. Polnoe sobranie russkikh letopisei. T. 1: Lavrent'evskaya letopis' [Complete collection of Russian chronicles. Vol. 1: Laurentian codex]. Moscow, 1962.
45. Prishvin M. M. Dnevniki 1928-1929 [Diaries 1928-1929]. Moscow, 2004.
46. Rozanov V. V. O pisatel'stve i pisatelyakh [On writing and writers]. Moscow, 1995.
47. Rozanov V. V. Uedinennoe [Secluded]. Moscow, 2002.
48. Roskina N. Zvezda. 1989. No. 6.
49. Sarnov B. Voprosy literatury. 2002. No. 3.
50. Tarkovskii A. A. Sobr soch v3 tt Moscow, 1991. Vol. 2.
51. Tvardovskii A. T. «Ya vsvoyu khodil ataku...». Dnevniki. Pis'ma 1941-1945 ["I went on my attack..." Diaries. Letters of1941-1945]. Moscow, 2005.
52. Uspenskii B. A. Izbrannye trudy. V3 tt. [Selected works in 3 volumes] Moscow, 1996. Vol. 2. Yazyk i kul'tura.
53. Tsvetaeva M. I. Neizdannoe [Unpublished]. Moscow, 1997.
54. Tseplyaev V. Argumenty ifakty. 2004. No. 20.
55. Chekhov A. P. Polnoe sobr. soch. i pisem [Complete works and letters]. Moscow, 1976. Vol. 4. Pis'ma.
56. Chukovskaya L. K. Zapiski ob Anne Akhmatovoi [Notes about Anna Akhmatova]. Saint Petersburg, 1996.
57. Chukovskii K. I. Dnevnik 1901-1929 [Diary 1901-1929]. Moscow, 1991.
58. Shablinskaya O. Argumenty ifakty. 2018. No. 15.
59. Shakhovskaya Z. A. V poiskakh Nabokova. Otrazheniya [In search of Nabokov. Reflections]. Moscow, 1991.
60. Shigareva Yu. Argumenty ifakty. 1999. No. 38.
61. Shigareva Yu., Izgarshin I. Argumenty ifakty. 2002. No. 30.
62. Shklyarinskii A. O Dovlatove. Stat'i, retsenzii, vospominaniya: 60-tiletiyu Sergeya Donatovicha Dovlatova posvyashchaet-sya. Comp. E. Dovlatova. N'yu-Iork, 2001.
63. ESSYa - Etimologicheskii slovar' slavyanskikh yazykov. Praslavyanskii leksicheskii fond [Etymological dictionary of Slavic languages. Proto-Slavic lexical fund]. Moscow, 1981. No. 8.
64. Brukner A. Slownik etymologicznyjezyka polskiego. Krakow, 1927.
65. Faiowski A. "Ein Rusch Boech..." Ein Russisch-Deutsches anonymes Worter -und Gesprachsbuch aus dem XVIJar-hundert. Koln, 1994.
66. Falowski A. "Ein Rusch Boech..." rosyjsko-niemiecki anonimowy slownik i rozmowki zXVI wieku. Analiza jezykowa. Krakow, 1996.
67. Fenne T. Low German Manual of Spoken Russian. Pskov 1607. Vol. 3. Russian-Low German Glossary. Copenhagen, 1985.
68. Hochel B. Slovnikslovenskeho slangu. Bratislava, 1993.
69. Majchrzyk M. Przeglqd Rusycystyczny. 2010. No. 1.
70. Stownikgornotuzycki Abrahama Frencla (1693-1696). Opracowai St. Stachowski. Wrociaw, 1978.
71. Tuftanka U. Zakazane wyrazy. Slownik sprosnosci i wulgaryzmow. Warszawa, 1993.
72. Volkel P. Prawopisny slownik hornjoserbskeje rece. Budysin, 1981.
Received 05.06.2021.
