Русский коммунизм и марксизм Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

Теоретическая социология: история и современность

РУССКИЙ КОММУНИЗМ И МАРКСИЗМ

Д.Г. Подвойский

Кафедра социологии

Российский университет дружбы народов ул. Миклухо-Маклая, 6, 117198, Москва, Россия

Феномен русского коммунизма был порождением русской традиции, восприняв и переработав теоретический базис марксизма. Какие особенности русской культуры и русского сознания способствовали проникновению и закреплению марксизма в России? В статье автор пытается ответить на вопрос, почему большевистская идеология получила столь широкое распространение, породив, на основе марксизма, октябрьскую революцию 1917 года.

Насколько симптоматичным может считаться тот факт, что большевики использовали в качестве доктринальной подосновы собственной деятельности именно концептуальные модели и схемы марксистской теории? Почему выбор большевиков пал именно на марксизм? Почему эта теория была столь гладко, без осложнений усвоена нашей культурной традицией? Благодаря чему она была столь легко инкорпорирована в структуры универсума русской культуры; за счёт чего этой «западной до мозга костей» теории удалось (в общем-то достаточно безболезненно) ассимилироваться в рамках социокультурного контекста русской жизни? Почему, скажем, на месте марксизма не оказалась какая-нибудь другая теория - тоже революционная и тоже социалистическая, проникнутая сходным духом и сходной патетикой? Что, кроме содержания самой теории и практических выводов, из неё вытекающих, привлекало русских революционеров в марксизме? Вообще, почему марксизм как комплексная доктрина снискал такое поистине огромное к себе уважение на российской земле; чем и благодаря каким своим достоинствам он расположил к себе сердца и умы многих тысяч русских людей?

Попробуем, хотя бы отчасти, ответить на эти вопросы. Вероятно, марксизм вызывал интерес и симпатию у многих представителей широкой русской общественности благодаря ярко выраженной «тоталитарной» окрашенности собственных интеллектуальных и мировоззренческих притязаний. И, действительно, марксизм, - в отличие от других социалистических (да и не только социалистических) теорий, - представляет собой настоящую «планету мысли». Марксизм не просто претендует на право называться «гран-теорией», но он в действительности таковой и является. Предполагается, что в структуре универсума марксистской мысли каждый человек может найти ответ на любой интересующий его

вопрос. Марксизм хочет быть сразу всем: и философией природы, и общей методологией научного познания, и социологической теорией, и политической экономией, и политико-идеологической доктриной. Марксизм - это одновременно теория и практика, мировоззрение и руководство к действию, анализ и синтез, теория сущего и теория должного. Марксизм есть система мысли, не без основания претендующая на право быть философией, наукой, идеологией и - sit venia verbo - религией «в одном лице». Марксизм - это целый мир, целая вселенная. Всякий феномен, вне зависимости от того, к какой сфере бытия он принадлежит, занимает в концептуальном пространстве этой вселенной своё особое, строго определённое место. Всякая проблема в рамках данного концептуального пространства получает своё решение - решение, подобающее её статусу в иерархии марксистской модели миропонимания. Ничто не ускользает здесь от внимания мысли - всё получает соответствующее объяснение и соответствующую интерпретацию.

Марксу, как известно, при жизни не удалось облечь в систему собственные взгляды. Хотя, очевидно, его теория по самой своей сути, пожалуй, более чем какая-либо другая, нуждалась в подобного рода систематизации. Маркс не излагал своих взглядов в систематической форме (если не считать «Капитал», конечно); но всё же его воззрения прекрасно укладывались в систему в головах большинства его последователей (или точнее, тех людей, которые считали себя таковыми). В его теории все суждения подчинены единой внутренней логике; все пункты и звенья, составляющие его учение, вследствие этого оказываются тесно связанными между собой. Здесь всё взаимоувязано и взаимообусловлено (пускай даже в форме антиномий и противоречий, - на то это и диалектика!). В этом учении все моменты и все утверждения вытекают одно из другого, складываясь в конечном счёте - при панорамном их рассмотрении - в единую, внутренне интегрированную схему. Маркс был достойным учеником своего «учителя». По духу собственной теории он был настоящим гегельянцем. Он так же, как и Гегель, был одновременно и великим системным аналитиком и творцом грандиозного концептуально-теоретического синтеза. Мир представлялся ему единым целым, - сложноорганизованным, дифференцированным, распадающимся на множество отдельных частей, сфер и измерений, но всё же непременно целым. Марксизм поэтому был воспринят в России, да и не только в России, именно как системное учение. Имманентная систематичность марксистской парадигмы вскоре после смерти Маркса обрела свои реальные очертания («осязаемые» не только в воображении, но и на бумаге). Об этом позаботились выдающиеся популяризаторы марксистских идей - те, на чью долю выпала традиционная миссия по разгребанию интеллектуальных завалов, которые, к сожалению, по иронии судьбы столь часто оставляют после себя в наследство своим «умеренно талантливым» потомкам великие умы человечества. Классический марксизм, благодаря стараниям довольно незначительной по численности плеяды мыслителей, уже на момент начала ХХ столетия был в первом приближении, - если так можно выразиться, - «доведён до ума». Сначала этот нелёгкий труд, связанный с задачами систематизации марксистского учения, взвалил на свои плечи Энгельс,

впоследствии упомянутому делу посвятили себя также Каутский, Плеханов, Лабриола и некоторые другие социальные теоретики.

Но, спрашивается, за что же русские люди полюбили Маркса? Неужели за конкретное содержание его теории, за социально-эмансипационный пафос его идеалов и убеждений? Да, и за это тоже, но отнюдь не только за одно лишь это. Собственно, сам идеал справедливой организации общества будущего в теории Маркса был «прописан» в крайне неопределённых, можно даже сказать, невнятных формулировках. В этом отношении теория Маркса едва ли могла «соперничать», скажем, с теориями так называемых социалистов-утопистов (например, с теорией Шарля Фурье). Идея социализма как таковая была придумана и введена в интеллектуальный обиход общественной мысли задолго до рождения Маркса. В самой идее социализма не содержалось никаких таких существенных моментов, которые были бы неизвестны представителям российской «прогрессивной» общественности до момента их знакомства с основами учения Маркса. Отнюдь не Маркс открыл для русской читающей публики социалистические идеалы.

Маркс, как известно, - кроме всего прочего - был не только учёным, но и «пламенным революционером», всю свою жизнь посвятившим делу борьбы за утверждение в обществе идеалов свободы, равенства и социальной справедливости. И за это русская интеллигенция его, конечно, очень ценила. Но ведь были же и другие, может быть, даже более «пламенные», борцы за счастье человечества, те, кто в своих работах, публичных выступлениях, а иногда и на уровне конкретных дел утверждал необходимость уничтожения всех и всяческих разновидностей эксплуатации человека человеком. Взять, к примеру, хотя бы Огюста Бланки, или того же Фурье, или Прудона, или нашего соотечественника Михаила Бакунина. Русские люди Х1Х века знали толк в социализме. Их не надо было учить азам социалистического миропонимания, поскольку многие из них по части служения угнетённому человечеству были «большими специалистами». Русская интеллигенция не понаслышке знала о западном эгалитарноэмансипационном движении; некоторые её представители даже принимали в нем активнейшее участие. Образованные русские люди, в целом, неплохо ориентировались в доктринальном пространстве европейской социалистической традиции. Но, главное, в России существовала собственная, и надо признать, мощнейшая традиция социалистической мысли. В России не было недостатка в своих, доморощенных теоретиках социализма. Были в России также и свои социалисты-практики. У нас были и свои социалисты аристократических салонов, и социалисты академически-кабинетного склада, и социалисты редакций публицистических журналов и литературных альманахов, и социалисты площадей, и социалисты-деревенщики. Герцен, Огарёв, Белинский, Некрасов, Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Ткачёв, Михайловский, Лавров, Мечников, Бакунин, Кропоткин, - все они были убеждёнными социалистами, и притом, следует заметить (что для нас здесь особенно важно), - социалистами немарксистской ориентации.

И тем не менее, несмотря на всё это, в конечном счёте именно марксизм занял устойчивую позицию лидера на арене ментального пространства идеологических предпочтений русской интеллигенции (а впоследствии и всего русского

народа). Русские модифицировали собственный социализм в марксистском стиле; они выразили свой родной, домашний социализм с помощью средств понятийного аппарата марксистской теории. Они научились оперировать специфически марксистскими категориями и, соответственно, говорить на специфически марксистском языке. И все упомянутые преобразования слова и мысли они осуществили потому только, что они просто-напросто «влюбились чуть ли не до беспамятства» в это причудливое творение западного гения; они были по-настоящему очарованы красотой этого удивительного, поистине экстраординарного порождения духа западноевропейской цивилизации.

Действительно, русские полюбили марксизм прежде всего потому, что они сразу оценили по достоинству его «истинные прелести». Прелести эти с точки зрения русского человека, очевидно, были заключены не только в одном лишь содержании социального идеала, провозглашённого в своё время Марксом, но также и в том особом впечатлении, которое неизменно производило на самых разных людей знакомство с теорией указанного мыслителя, в том ощущении, которое формировалось в контексте восприятия, или точнее, - в процессе постижения смысла основных постулатов, принципов и доводов данной теории. Революционно-освободительный пафос марксизма в целом был очень близок и понятен многим русским людям, причём отнюдь не одним только одержимым фанатикам и сумасбродным радикалам. Но нам - русским - пафоса никогда ни у кого занимать не приходилось; у нас у самих его всегда было предостаточно. Но вот чего русским революционерам действительно всегда не хватало, так это стройной теории, которая могла бы удовлетворить их жгучую «потребность в системе мироориентации». Только теория подобная марксизму могла удовлетворить их тоталитарные (по характеру, содержанию и форме) когнитивные запросы. Иные социалистические теории, в том числе и социалистические теории российского происхождения, для осуществления этой цели явно не подходили. Русские революционеры нуждались в комплексном, системно организованном, внутренне упорядоченном мировоззрении, в специфически тоталитарном мировоззрении, стройность и концептуальная красота которого могли бы одержать окончательную победу над эклектикой и релятивизмом всех и всяческих доселе существовавших философий. Грандиозный и фундаментальный «парадигмальный проект» марксизма удовлетворял всем названным условиям, и именно в силу этого обстоятельства марксистская «картина мира» нашла в лице многих русских людей (и особенно тех среди них, кто отличался неумеренной социальной активностью) по-настоящему искренних и преданных почитателей.

Система марксистской мысли пришлась по вкусу многим людям в России ещё и потому, что в её облике достаточно ясно «читались» черты недвусмысленно выраженной интеллектуальной амбициозности. Если Маркс сам и не был на все сто процентов убеждён в том, что созданная им концепция непременно обладает атрибутом абсолютной истинности, то уж во всяком случае можно было бы предположить, что ему, несмотря ни на что, всё же очень хотелось верить в это. Маркс, конечно, отлично понимал, что отнюдь не все факты исторического прошлого человечества вписываются в концептуальный шаблон «материалистического понимания истории». Отдельные фрагменты в его творчестве самым

что ни на есть красноречивым образом свидетельствуют о наличии подобного рода понимания: в пример здесь можно привести хотя бы всем известную теорию азиатского способа производства или не менее известный ответ Маркса на письмо Веры Засулич. Энгельс также (уже после ухода из жизни своего друга и учителя) не раз выступал с обличительными заявлениями, направленными в адрес попыток догматизации и фетишизации принципов марксистского учения. Энгельс решительно осуждал любые попытки вольного или невольного, сознательного или неосознанного обожествления концептуального наследия Маркса. Ни Маркс, ни Энгельс, конечно, никогда не утверждали, что созданная ими теория является интеллектуально непогрешимой. Но она была чрезчур уж красива и слишком стройна, для того чтобы не претендовать на право считаться таковой. Настойчивые заверения отцов-основателей марксизма относительно того, что продукт их многолетней умственной работы на самом деле следует рассматривать лишь как гипотезу, не претендующую на универсальность, никто из радикально настроенных почитателей их творчества не воспринял всерьёз. Такая взвешенность позиции, воплощённая в разного рода оговорках и «осторожных суждениях», была, естественно, истолкована как проявление достойной восхищения скромности, ещё более оттеняющее истинное величие ума этих выдающихся учителей человечества. Вообще говоря, определённо нельзя утверждать, была ли то истинная, неподдельная или, напротив, риторически-демонстративная, показная, ложная скромность. Перспектива движения мысли, раскрывающаяся в идее абсолютизации объяснительных возможностей марксистской теории, представляется слишком уж заманчивой и исключительно многообещающей, чрезчур уж велик оказывается здесь соблазн впадения в грех ложного универсализма. В этой теории всё слишком располагает к использованию претенциозных формулировок типа - «для истории всех времён и народов является справедливым такой-то и такой-то закон» или «данная теоретическая конструкция является универсальным средством, единственно пригодным для концептуальной интерпретации феноменов подобного рода»...

То, что у классиков, - и это, конечно, делает им честь, - осталось невысказанным, было высказано теми, кто называл себя их последователями. Хрестоматийным образцом в указанном отношении можно считать знаменитый ленинский афоризм, декларирующий, что мол учение Маркса является всесильным, потому что оно является верным. Возможно, сам Маркс тоже думал об этом, но... промолчал. Марксистская теория сама по себе, без каких бы то ни было дополнительных комментариев, одним только фактом своего существования давала повод для известного рода толкований. Её интеллектуальные притязания в действительности достаточно явно бросались в глаза. И особой «прозорливостью» в этом отношении, то есть особой чувствительностью к таким притязаниям, всегда отличались (в сравнении с другими) именно русские поклонники марксистского учения; среди них всегда было особенно много тех, кто не стеснялся толковать смысл данного учения в радикально тоталитарном стиле.

Таким образом, как мы видим, тоталитарные интенции мысли, имманентно вплетённые в живую ткань российской культурной традиции, в данном конкретном случае нашли своё непосредственное выражение в специфически тотали-

тарном прочтении марксистского идейного наследия. Маркс был воспринят в России именно так, как он и должен был быть воспринят. То, что можно было понять и принять в теории Маркса - принималось и даже отчаянно «раздувалось», гипертрофировалось, гиперболизировалось и, в общем, ... с помощью всех доступных средств выставлялось напоказ. На то же, что, напротив, по тем или иным причинам не могло быть понято и принято, просто-напросто никто не обращал никакого внимания. Тоталитарное мышление, конечно, воспринимало учение, которому оно присягнуло на верность, именно и не иначе как своего рода тотальность, как нечто целостное, нечто единое. Но это не значит, что все структурные составляющие данного учения в восприятии его адептов наделялись и реально обладали вполне равноценным статусом. Большевистская интеллектуальная казуистика использовала фигуру Маркса, - причём по большей части неосознанно, - в качестве послушного, заранее на всё согласного статиста. Неважно, что говорил сам Маркс, неважно, что он сам считал наиболее существенным в своей теории, но важно, что мы считаем наиболее существенным в ней; неважно, что было особенно значимым в его теории для него самого, но важно, что является таковым в его теории для нас - вот о чём, по сути, идёт речь.

Русские люди модифицировали Маркса «под лубок», они относились к нему как к своему, как к русскому. Кажется, даже внешний облик этого человека вызывал у многих русских людей соответствующие - чуть ли не былинные - ассоциации: этакий грозный, но справедливый великан-богатырь, одна борода чего стоит! Маркс в традиционно большевистском (преобразовавшемся впоследствии в традиционно советское) представлении есть человек-гора, человек-монолит, и, одновременно («если надо», при определенных обстоятельствах), - человек-буря. В результате создавалось впечатление, что Карл Генрих Маркс родился и вырос вовсе не на берегах Мозеля, в центре немецкого виноделия городе Трире (основанном, между прочим, ещё римлянами), но где-нибудь на берегах Оки, скажем, под Серпуховом или под Калугой. Большевики почитали Маркса чуть ли не как бога, они молились на него, но то был «наш Маркс», «товарищ Маркс», тот самый Маркс, образ которого не имел никаких черт сходства с «их Марксом», с «господином Марксом», с Марксом меньшевиков и катедер-социалистов. То был Маркс «ленинского разлива», ленинской идейной закалки, а не Маркс господина Мартова, господина Струве, господина Туган-Барановского, господина Каутского и прочих, им подобных господ; (для господина Бельтова (Плеханова), правда, было сделано единственное исключение). Большевики, если и не знали, то во всяком случае очень точно чувствовали, какой именно Маркс был нужен русскому народу. И они-таки подарили русскому народу такого Маркса. Этот российский Маркс мало походил на настоящего Маркса. Но это уже, собственно, никого не интересовало. Маркс, благодаря стараниям большевиков, окончательно превратился из «вещи в себе» в «вещь для нас». В большевистской версии марксизма он окончательно утратил своё личное I, преобразовавшись при этом в совокупность черт, чем-то напоминающую мидовское Ме: он превратился в зеркало предъявляемых по отношению к нему ожиданий, он стал отражением предъявляемого по отношению к его собственной персоне социального заказа. Маркс стал для большевиков «антропоморфно-антропогенным богом Фейерба-

ха». Большевики, естественно, не могли налюбоваться на тот милый их сердцу образ, который они имели возможность созерцать, глядя в это самое «чудесное зеркало» - зеркало, запечатлевшее прекрасный лик их обожаемого божества. Да и как же могло быть иначе, ведь, вглядываясь в иллюзорное, виртуальное пространство данного зеркала, они имели удовольствие видеть в нём отражение самих себя.

С лёгкой руки большевиков марксизм в России превратился в нечто принципиально отличное от того, чем он являлся на Западе. Можно с уверенностью констатировать, что большевики никогда не являлись носителями духа аутентичного марксизма. Марксизм как теория на русской почве, благодаря статрани-ям большевиков, и прежде всего, конечно, Ленина, был последовательно и радикально руссифицирован, приспособлен к условиям русской жизни. Бердяев был, конечно, абсолютно прав, когда говорил, что «русский коммунизм есть коммунизм восточный» [1, с.13]. В этом смысле и русский марксизм может быть назван восточным марксизмом. Во всяком случае, он является таковым в той мере и постольку, в какой и поскольку он не является марксизмом западным.

Нельзя сказать, что русские радикально настроенные социалисты намеренно искажали первозданный смысл, содержание и характер, заключённые в концептуальных структурах марксистского учения. Нет, они просто обладали удивительной способностью толковать мысли Маркса именно так, как им хотелось их толковать. Они воспринимали идеи Маркса, глядя на них через призму собственной жизненной позиции, собственных установок сознания, собственных интенций мысли. Они пропускали данные идеи через сито структур собственного мировосприятия. Сознание и характер этих людей во всех своих существенных чертах были уже сформированы (пускай даже и на латентном уровне), - сформированы до и вне зависимости от самого прецедента их знакомства с идейными основами марксистского учения. Жизненные ценности у русских революционеров были свои, родные - не марксистские, не заимствованные со стороны. Названные ценности могли пребывать долгое время в психологической оболочке смутных, полуосознанных ощущений, но от этого они отнюдь не становились менее реальными. Большевики читали труды классиков марксизма так, как будто бы они были написаны специально для них. Специфика трактовки всякой без исключения идеи, которую можно было обнаружить в данных трудах, определялась при таком подходе не столько через раскрытие аутентичного смысла последней, сколько благодаря наличию изначальной аксиологически детерминированной готовности (или неготовности) к её восприятию. То есть здесь срабатывал механизм естественной фильтрации идей (тех идей, которые предназначались для усвоения и ментальной ассимиляции). Все идейные мотивы, которые могли быть приняты «акцептором мыслительного воздействия» без изменений, принимались без изменений, всё же, что не могло быть принято субъектом восприятия без предварительной - модифицирующей, а порой даже и откровенно фальсифицирующей - работы мысли, принималось в интеллектуальный багаж новоиспечённых марксистов только после осуществления соответствующих (модификационной и фальсификационной) процедур; то есть всё из идейного наследия Маркса, что могло быть усвоено как таковое, усваивалось в подобном

виде, а всё, что нуждалось в дополнительной руссификации, соответственно, естественным (или не очень естественным) образом руссифицировалось. Именно в результате проведения всех указанных мыслительных мероприятий большевикам удалось в конце концов, - хотя они и не ставили перед собой такой цели, - согласовать между собой базисные положения марксистской теоретикоидеологической системы, с одной стороны, и их собственной «латентнокорневой» системы жизненных ценностей, с другой стороны. В итоге между двумя этими ментально-мировоззренческими системами (не вообще, но именно на русской почве) образовались отношения взаимнооднозначного соответствия, то есть отношения взаимной структурной и содержательной релевантности. Таким образом, была предпринята попытка осуществления обоюдного конвертирования названных аксиологических систем друг в друга. Это самое конвертирование, которое осуществлялось главным образом за счёт метаморфоз в толковании идей Маркса, заключало в себе необходимую предпосылку для последующей конвергенции данных систем на русской почве. Образовавшийся в результате взаимного «притирания» друг к другу идейных положений марксизма и ценностей русской культуры симбиоз, собственно, и явился субстратом той самой в высшей степени своеобразной ментально-мировоззренческой системы, которая может быть условно обозначена понятием «русский марксизм». Или, если выражаться точнее, - то был даже не симбиоз в биологическом его понимании (предполагающий наличие двух взаимодействующих друг с другом в соответствии с комплиментарным принципом, но вместе с тем все же вполне самостоятельных в организмическом смысле живых систем), не конгломерат, не множество, состоящее из двух отдельных подмножеств. Нет, эта самая «гремучая смесь», этот самый культурно-исторический мутант, естественно образовавшийся в результате скрещения аксиологических «хромосомных кодов» Маркса и Стеньки Разина, на самом деле всегда представлял собой настоящий организм (причём организм в единственном числе), единую, несуммативную живую систему, единое и неделимое целое, живущее своей самостоятельной жизнью.

Каковы же были те «искажения» и метаморфозы, которые неизбежно возникали в процессе вышеупомянутой руссификации марксизма? Собственно научные изыскания Маркса (аналитически вычлененные из его концепции) вне их содержательного, «специфически коммунистического» наполнения в России почти никто из социально активных индивидуумов не склонен был наделять сколько-нибудь весомой аксиологической значимостью. То есть в России марксизм воспринимался всегда прежде всего как революционная идеология, как радикальная политическая доктрина. «Научный» характер этой идеологии, конечно, превозносился и восхвалялся, но, с другой стороны, сама научность марксизма как таковая, в отрыве от провозглашаемых им революционнопреобразовательных целей не рассматривалась как сколько-нибудь автономное (а потому и обладающее какой-либо самоценностью) ментальное образование. В сознании широких кругов российской общественности конкретнодеятельностная, социально-волюнтаристическая сторона этого многоликого и разнопланового по сути своей учения традиционно подчиняла себе все остальные его стороны. Правда, следует заметить, что все остальные модифицирую-

щие мотивы, обнаруживаемые в процессуальном пространстве руссификации марксизма, находятся в известной (и притом довольно-таки тесной) связи с указанной особенностью его восприятия (речь идёт о радикальной деонтологизации дискурса марксистской мысли на русской почве).

Большевики, как известно, всегда очень гордились «ортодоксальностью» собственных марксистских убеждений. Однако есть достаточно веские основания для утверждения, что они на самом деле искренне заблуждались насчёт этой самой, якобы характеризующей их жизненную позицию ортодоксальности. Конечно, они были настоящими ортодоксами в субъективном смысле, то есть они сами ничуть не сомневались в том, что они действительно являются таковыми. Мотив верности и преданности идеалам, конечно, имел в их собственном представлении, для них самих и для их ощущения жизни поистине огромное значение. Но иной (реальной, поведенческой) ортодоксальностью позиция большевиков явно не отличалась. По правде говоря, большевики едва ли обладали моральным правом обвинять западных социал-демократов и, в частности, Бернштейна в ревизионизме, - ибо они сами были самыми настоящими ревизионистами. Они также совершенно безосновательно уличали в этом же самом грехе и своих бывших товарищей - меньшевиков. И это притом, что позиция меньшевиков по ряду основополагающих вопросов политической стратегии социал-демократического движения представлялась как раз более ортодоксальной, то есть фактически «более марксистской», нежели соответствующая позиция большевиков. Меньшевики, собственно, и остались в меньшинстве - не только на 2 съезде РСДРП, но и в последующей исторической перспективе - именно потому, что они всегда, во всех своих действиях и суждениях утверждали себя более как марксисты и менее как «пламенные революционеры». Доводы теории убеждали их более, чем их собственные коммунистические идеалы. Разумные соображения в их сознании всегда брали верх над патетикой революционного активизма. Их головы работали «слишком уж не по-русски», они думали не в том ключе, в каком нужно было думать, для того чтобы приобрести популярность в среде широких масс русского народа. Большевики же, напротив, всегда «плясали» не от теории к реальным возможностям практики, но от идеализированных возможностей практики к необходимости обоснования этих возможностей в теории. Жизненный проект большевистской партии в целом и каждого отдельно взятого её члена был определён раз и навсегда: революция во что бы то ни стало, революция a tout prix. Все препятствия на пути, ведущем к этой заветной цели, должны были быть устранены (данный императив, разумеется, распространялся в том числе и на теоретические препятствия)... Существующий в настоящий момент социальный порядок (порочный по самой своей внутренней сути) должен быть разрушен до основания и притом разрушен как можно скорее. Теория практике не помеха! Ведь практика является критерием истины - не этому ли учил нас наш великий учитель Карл Маркс! Все теории автоматически становятся реакционными, если они отрываются от насущных интересов и нужд широких трудящихся масс. Практика - первична, теория - вторична. Излишние умствования иссушают душу и парализуют волю. Истинный марксизм есть то, что ведёт нас к победе революции, то, что приближает час освобождения чело-

вечества от ига социального неравенства. Именно так рассуждали в большинстве случаев подкованные в области теории большевистские демагоги.

«В этом крыле русского марксизма, - пишет Бердяев, имея в виду большевиков, - революционная воля преобладала над интеллектуальными теориями, над книжно-кабинетным истолкованием марксизма. Произошло незаметное соединение традиций революционного марксизма с традициями старой русской революционности, не желавшей допустить капиталистической стадии в развитии России, с Чернышевским, Бакуниным, Нечаевым, Ткачёвым. На этот раз не Фурье, а Маркс был соединён со Стенькой Разиным. Марксисты-большевики оказались гораздо более в русской традиции, чем марксисты-меньшевики. На почве эволюционного, детерминистического истолкования марксизма нельзя было оправдать пролетарской, социалистической революции в стране индустриально отсталой, крестьянской, со слабо развитым рабочим классом... Этот «ортодоксальный» марксизм, который в действительности был по-русски трансформированным марксизмом, воспринял прежде всего не детерминистическую, эволюционную, научную сторону марксизма, а его мессианскую, мифотворческую, религиозную сторону, допускающую экзальтацию революционной воли, выдвигающую на первый план революционную борьбу пролетариата, руководимую организованным меньшинством, вдохновлённым сознательной пролетарской идеей... Он (Ленин - Д.П.) совершал революцию во имя Маркса, но не по Марксу. Коммунистическая революция в России совершалась во имя тоталитарного марксизма, марксизма, как религии пролетариата, но в противоположность всему, что Маркс говорил о развитии человеческих обществ» [1, с.86, 88].

И, действительно, русским революционерам - марксистам волею судеб была навязана необходимость выбора из двух одинаково неприемлемых для них жизненных альтернатив. Перед ними фактически стояла неразрешимая внутренняя проблема: либо отказываться от революции в пользу марксизма, либо - от марксизма в пользу революции (в России нельзя было быть марксистом и революционером одновременно). В конечном счёте меньшевики сделали первый выбор, а большевики - второй. Но и меньшевики, и большевики на самом деле искренне боялись осознания самого факта существования такого в высшей степени болезненного для них выбора. Они (и особенно большевики) верили в существование третьего пути - пути, который предполагал бы возможность построения социализма в России именно на основе марксистской идеологической платформы. Они не хотели расставаться со своим любимым Марксом и вместе с тем, естественно, не желали отказываться от жизненно важной для них перспективы, предполагавшей скорейшее осуществление на российской земле революционных преобразований общественного строя. Противоречия между параметрами теории и возможностями практики должны были быть преодолены - пускай даже и искусственно, при посредстве скрытой ревизии марксистского учения. Все нере-левантности и несообразности, бросавшиеся в глаза в результате сравнения положений марксистского проекта построения социализма и реальных российских общественных условий, ретушировались, причём порой даже довольно явно и топорно, с помощью достаточно грубых средств.

Классическая модель построения социалистического общества, - в том виде, в каком она рисовалась в сознании самого Маркса, - не могла быть «логически и эмпирически приемлемым образом» спроецирована на плоскость российского исторического опыта. Марксова схема поступательного развития общественных систем, ориентированная в направлении осуществления социалистического идеала, в России попросту не работала. В России на момент начала ХХ столетия не могла произойти «социалистическая революция» в специфически марксистском понимании этого слова. Россия, говоря языком ортодоксального марксизма, на тот момент ещё не созрела для подобного рода преобразований. Пролетарская революция - согласно марксистской схеме - могла произойти только в стране с развитой капиталистической индустрией. Россия же ни в конце ХІХ, ни даже в начале ХХ века отнюдь не могла ещё претендовать на право считаться таковой. До «английской кондиции», то есть до того самого состояния экономической системы, с которой, собственно, Маркс и «срисовывал» свой образ капитализма, России нужно было ещё расти и расти. В марксистском понимании Россия была страной полуфеодальной, страной, находящейся на совершенно иной (более ранней, более примитивной, чем капиталистическая) ступени общественной эволюции. В России для осуществления перехода к социализму не существовало необходимых структурных предпосылок - то есть, говоря языком Маркса, не имелось в наличии ни должного уровня развития производительных сил, ни должного характера производственных отношений. Маркс, создавая свой вариант социалистической теории, наверное, менее всего мог предполагать, что его творчеством впоследствии заинтересуются (притом в таких масштабах и с такими серьёзными намерениями!) именно революционеры из России. Сам он мог ожидать такого рвения, пожалуй, от кого-угодно: от англичан, бельгийцев, французов, своих соотечественников немцев, наконец, но только не от русских.

Маркс сомневался даже в элементарной возможности применения собственного проекта построения социализма по отношению к российским условиям. На этот счёт в письме к Вере Засулич он высказывался исключительно осторожно и многозначительно: мол, описываемые мной в «Капитале» процессы динамики экономической жизни, характерные для развития капиталистического хозяйства как такового, и приводящие рано или поздно системы подобного типа к неизбежному и закономерному краху, обнаруживаются со всей очевидностью пока что только в Англии. В данном письме Маркс также высказывает предположение, что движение России навстречу социалистическому будущему может протекать в ином историческом русле, - а именно, в русле ориентированной на далекоидущую перспективу гуманизации хозяйственных отношений в структурах традиционной для России крестьянской общины.

Маркс предлагал Плеханову и компании идти своим путём. Каким именно -сказать трудно, но, главное, своим, а не его. Рассуждения Маркса можно было бы, наверное, продолжить следующим образом: если хотите делать в России революцию - делайте, если хотите строить социализм - стройте, только это уже будет ваша революция и ваш социализм, революциия и социализм, которые к моей теории постоения социализма не будут иметь никакого отношения. Таким образом, мы видим, что Маркс сам вполне сознательно выводит российский ис-

торический опыт за пределы пространства интеллектуальных и идеологических притязаний собственной теории. Данный опыт, по его собственному мнению, не вписывается в полной мере в концептуальный шаблон последней. Он предлагает русским революционерам иной выход, но этот выход лежит уже явно вне поля доктринальной компетенции марксистского учения.

Русские революционеры, как известно, не вняли мудрому совету своего идейного кумира: они и в дальнейшем продолжали разыгрывать в своей деятельности и мышлении именно «марксистскую карту». Правда, впоследствии меньшевики проявили в этом отношении больше здорового упрямства - они хотели оставаться ортодоксами не только на словах, но и на деле. Их позиция фактически сводилась к следующему. Да, - говорили они, - мы и сами отлично знаем, что Россия - страна отсталая, что она медленнее других стран продвигается по пути социального прогресса. Социализм в России не может возникнуть вдруг, ни с того - ни с сего. Мы, конечно, хотели бы приблизить водворение на российской земле этого поистине справедливого и гуманного общественного порядка, но одного лишь нашего желания для осуществления обозначенной цели явно недостаточно. История имеет свою логику, и социализму в её диахронных структурах отведено соответствующее место. Со временем и в России сформируются предпосылки, которые подведут русский народ к той самой заветной черте, о которой говорил Маркс, - к черте, отделяющей царство необходимости от царства свободы. Но это, судя по темпам развития России, произойдёт не сегодня и не завтра, но, возможно, только «послезавтра», а, может быть, и в ещё более отдалённой исторической перспективе. К этой черте, может статься, нам самим и не суждено будет подойти, но до неё непременно доберутся наши внуки или правнуки. Пролетарская революция не отменяется, но произойти она должна тогда, когда ей и полагается произойти (когда назреют соответствующие противоречия, когда сформируются соответствующие, необходимые для её успешного осуществления условия). Тот, кто, оказавшись в подобной ситуации, торопит события, уподобляется непутёвому садовнику-новичку, который вместо того чтобы заботливо ухаживать за яблоневым деревом в течение всего года, ожидая при этом на вполне резонных основаниях богатого урожая осенью, обуреваемый нетерпением, срывает с него уже летом ещё совершенно зелёные плоды. Поэтому давайте будем готовить почву для грядущих изменений - прежде всего в экономической сфере, конечно. Давайте будем с помощью доступных нам на сегодняшний день средств бороться за права и интересы трудящихся масс. Давайте будем отстаивать позиции рабочего класса перед лицом органов власти и управления, или даже в их составе (если буржуазные свободы предоставляют нам такую возможность). Давайте всеми силами способствовать развитию классового самосознания пролетариата, укреплению основ сплочённости и солидарности в его рядах. В общем, ясно одно: социализм для России есть дело будущего, быть может, даже и не столь отдалённого, и мы это будущее, конечно, должны по мере сил и возможностей приближать.

Приблизительно такой представляли себе свою миссию идейные приверженцы умеренного крыла российской социал-демократии, приблизительно таким представлялось им их собственное жизненное самоопределение. Но у сторонни-

ков подобного рода позиции в России не было никаких шансов на успех. Их политическая платформа в российских условиях была заранее обречена на провал.

Совсем другое дело - большевики. Они сразу сделали ставку на революцию. «Барская ортодоксальность» позиции господ из лагеря Жоржа Плеханова была со всей решительностью отвергнута ими. Интеллектуальные «предрассудки» не связывали им руки. Они считали себя убеждёнными марксистами и одновременно знали, что «марксизм - не догма...». При таком подходе к делу они, естественно, автоматически получали от покойного Маркса абсолютный карт-бланш (причём карт-бланш во всём: не только в мыслях, но и в делах). По-настоящему в марксистской концепции перехода к социализму большевиков привлекала лишь одна единственная идея - самая агрессивная, деструктивная, выделяющаяся своей исключительной одиозностью на фоне всех прочих содержательных составляющих идейного наследия Маркса, резко контрастирующая с общегуманистическим пафосом его учения. Это - идея о диктатуре пролетариата, идея, которая впоследствии в большевистской интерпретации марксизма приобрела статус главенствующего (над всеми иными теоретически значимыми суждениями), доминантного мировоззренческого принципа. В конечном счёте она выродилась в прямую противоположность социалистической идеологической мотивации. Она легла в основание самого небезобидного порождения русской революции - в основание авторитарно-тоталитарного этатизма советского образца. Так вот, эта идея нашла самый живой отклик в сердцах теоретиков большевизма. В дополнение к ней стали прибавляться новые, - теория пролетарского государства, доктрина военного коммунизма, обоснование разного рода «крайних мер» (типа продразвёрстки, экспроприации экспроприаторов и красного террора), а потом, наконец, и теория, утверждавшая возможность построения социализма в отдельно взятой стране. Что из этого в конце концов получилось - всем хорошо известно.

Да, указанная идея диктатуры пролетариата, конечно, занимала известное место в системе категорий марксистской теории. Но она, тем не менее, никогда не определяла лица этой теории. Не она украшала эту теорию, не она определяла её реноме, не она привлекала к себе умы людей из самых разных общественных слоёв. Но то - на Западе. В России же у большинства приверженцев данной теории мысли осуществляли своё движение в совершенно ином направлении. Нельзя не согласиться с мнением Бердяева, утверждавшего, что Ленин в своём миропонимании на самом деле был реально гораздо ближе к теоретикам (и практикам) террористического крыла в русском революционном движении, нежели к классикам марксизма, продолжателем дела которых он сам себя считал. Между прочим, об этом же говорил и Плеханов, «патриарх русского марксизма», тот самый носивший котелок и лайковые перчатки франт, которого любили и которым восхищались не одни только женщины, но и чуть ли не все вообще знавшие его люди, включая также и его собственных политических оппонентов, именно тот самый щеголеватого вида барин, который, являясь убеждённым сторонником социалистических преобразований общества, и несмотря даже на устойчивую, остро ощущаемую субъективную неприязнь ко всему тому, что заключал в себе для него собирательный образ царской России, тем не менее упорно не же-

лал (по не очень понятным для большевиков причинам) пачкать руки в крови собственного народа. В своей предсмертной статье он, сокрушаясь до глубины души, будет констатировать: «Тактика Смольного есть тактика Бакунина, а во многих случаях просто-напросто тактика Нечаева» [3, с.30]. Давайте посмотрим, что же творится! Куда ни кинешь взгляд - везде и всюду практикуется террор как основной инструмент политической власти, повсеместно осуществляется диктатура меньшинства над большинством (а отнюдь не наоборот, как предполагалось в теории). В общем, одно ясно, - утверждает Плеханов, - что бы там ни говорили относительно собственных действий сами большевики, - марксизм, социализм тут не причём. Ни первый, ни второй к «проделкам» большевиков никакого отношения не имеют.

Западные социал-демократы, критиковавшие большевиков, будут обвинять последних в тех же самых грехах: «диктатура пролетариата по-большевистски» есть не что иное как «диктатура партии над пролетариатом»; большевистская власть есть власть малочисленной радикально настроенной политической группировки над реально бесправными во всех отношениях широкими народными массами (среди которых, кстати, подавляющее большинство составляют вовсе не представители бывших эксплуататорских классов, не буржуазия и не дворянство, но простые «люди труда», то есть именно те самые люди, за чьи права, собственно, и должна бороться всякая партия, называющая себя социалистической).

Но большевикам все эти упрёки были, как говорится, нипочём. Свои действия и поступки, как коллективные, так и индивидуальные, они соотносили не с искусственными догматами отвлечённой теории, но с естественными догматами, лежавшими в основании структур их собственного социального характера. Они больше доверяли собственному аксиологическому чутью, собственной жизненной интуиции. Так вот, эта самая интуиция в конечном счёте их не подвела, - на почве русской истории её интенции доказали свою жизнеспособность.

Большевиков на момент 1917 года интересовала только революция и ничего кроме революции. Она нужна была им как воздух, как нечто такое, без чего жизнь теряет всякий смысл. Образ революции был для них тем же, чем для верующего является идея бессмертия души. Революция как концепт и как факт одновременно была апофеозом их мирочувствования. Большевики, прибегнув к помощи насильственных средств, отобрали власть у Временного правительства, совершив, таким образом, обыкновенный, самый заурядный с политологической точки зрения государственный переворот. И этот самый переворот они назвали социалистической революцией (о которой они, как известно, «так долго говорили» до момента совершения ими указанного политического действа). Однако от этого их революция, разумеется, более социалистической не стала, - да она и не могла стать таковой, ведь в российском обществе той поры не существовало необходимых условий для совершения пролетарской революции (в марксистском понимании данного понятия). Тем не менее революция была совершена, и совершена она была под знамёнами марксизма, а находился ли упомянутый событийный исторический прецедент в соответствии и в согласии с действительными, аутентичными канонами марксистской теории - это для большевиков было

не столь уж важно. Воистину верно то, что Ленин делал революцию в России ради Маркса, но не по Марксу. Но главное, что «дело было сделано». Жизненные чаяния и надежды птенцов гнезда Ульянова-Ленина осуществились, превратившись в историческую явь. Сбылись мечты, жизнь не прошла впустую. Наконец, дождались хилиасты своего звёздного часа: «Провалился в бездну исторического небытия старый мир, очистив тем самым пространство для созидания новых, доселе неизвестных человечеству (и уж конечно же более совершенных, чем прежние!) общественных форм. Поглотила буря революционного лихолетья старый порядок. Да будет же благословен порядок грядущей эпохи, приходящий ему на смену!» Знакомые мотивы. Знакомые речи. Репертуар всё тот же, обновляются лишь декорации... Россия, как и прежде, блещет на сцене мировой исторической драмы в своём традиционном восторженно-вулканическом, героикопатетическом амплуа.

ЛИТЕРАТУРА

1. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. - М., 1990.

2. Бердяев Н.А. Русская идея // Мыслители русского зарубежья (Бердяев, Федотов). - СПб., 1992.

3. Плеханов Г.В. Буки Азъ - БА // Диалог. - 1990. - №11.

RUSSIAN COMMUNISM AND MARXISM D.G. Podvoiski

The Department of Sociology

Peoples’ Friendship University of Russia Miklukho-Maklay str., 6, 117198, Moscow, Russia

In this article the author tries to answer a question: why was the ideology of the Bolshevik party prevailed in Russia as a result of revolution of October 1917 built on theoretical basis of Marxism. At the same time phenomenon of Russian communism is reviewed as a result of Russian cultural tradition, as an original fact of Russian social

life. There was made an attempt to describe main features of especially Russian variant of Marxism as a version of Bolshevik ideology. A notion Russian Marxism is compared with notion orthodox and authentic Marxism.