CC BY
66
СОЦИОГУМАНИТАРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
УДК 821.161.1
РУССКИЙ ХАОС VERSUS НЕМЕЦКИЙ ПОРЯДОК КАК ПРОДОЛЖЕНИЕ ТРАДИЦИЙ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В РАССКАЗАХ САШИ ЧЕРНОГО
Сергей Сергеевич Жданов
Сибирский государственный университет геосистем и технологий, 630108, Россия, г. Новосибирск, ул. Плахотного, 10, кандидат филологических наук, доцент, заведующий кафедрой иностранных языков и межкультурных коммуникаций, тел. (383)343-29-33, e-mail: [email protected]
В статье рассматривается противостояние русского и немецкого миров в рассказах С. Черного «Храбрая женщина», «Письмо из Берлина» и «Как студент съел ключ и что из этого вышло». Русские герои - это персонажи-одиночки, которые оказываются в чужом для них немецком пространстве. Их образы отмечены хаотичностью, стихийностью и наделены чертами трикстера. Русские герои могут выступать в паре с персонажем-животным: молодая дама и кошка в рассказе «Храбрая женщина», а также русский эмигрант и белка. Немцы представлены типажными филистерами, которые охраняют порядок в рамках данного хронотопа. В столкновении с ними русские герои, как правило, терпят поражение. Немецкое пространство окружает и подавляет русских героев. Они погибают либо изгоняются за пределы немецкого пространства.
Ключевые слова: русская литература ХХ века, Саша Черный, хронотоп, русскость, немецкость, филистеры, трикстер.
RUSSIAN CHAOS VERSUS GERMAN ORDER AS A DEVELOPMENT OF RUSSIAN LITERATURE TRADITIONS IN SASHA CHORNY’S STORIES
Sergey S. Zhdanov
Siberian State Academy of Geodesy, 630108, Russia, Novosibirsk, 10, Plakhotnogo St., Candidate of Philology, Associate Professor, Head of Foreign Languages and Intercultural Communications Department, tel. (383)343-29-33, e-mail: [email protected]
The article deals with a conflict between Russian and German worlds in Sacha Chorny’s stories «Courageous Woman», «Letter From Berlin» and «How a Student Had Eaten a Key and What Happened Then». Russian characters are in these texts lone persons who appear in a foreign German locus. They are marked with chaos features and get trickster characteristics. Russian characters could act opposite a pet character - a young lady and cat in the story «Courageous Woman» as well as a Russian emigrant and squirrel. Germans are represented with typical philistines who maintain order within their chronotope. Confronting with them Russian characters usually suffer a defeat. The German locus encloses and represses Russian characters. As a result they are lost or banished from the German space.
149
Вестник СГУГиТ, вып. 1 (29), 2015
Key words: Russian literature of the XX century, Sasha Chorny, chronotope, Russianness, Germanness, philistines, trickster.
На протяжении многих веков русско-немецкие отношения характеризовались амбивалентностью. В них, как пишет Р. Д. Клюге, сочетались «вражда и любовь», а сам диалектический процесс взаимного притяжения и отталкивания «обогащал культуру и литературу обоих народов» [6, с. 116]. Классический пример подобного взаимодействия изображается в рассказе Н. С. Лескова «Железная воля», в котором русскость выступала как хаотическое, стихийное, а не-мецкость - как упорядочивающее, цивилизаторское начало. При этом первая в пространственно-символическом аспекте связывалась с водностью и бесформенностью (материей в античном смысле): «мы тесто простое, мягкое, сырое, непропеченное тесто», в котором вязнет и тонет немецкая натура («железный топор» немецкой воли, нацеленной на покорение чужого пространство) [4, 6].
Сходную ситуацию столкновения маркированных национальностью начал мы наблюдаем и в рассказе поэта и писателя ХХ века Саши Черного под названием «Храбрая женщина». Но, в отличие от лесковского произведения, не немецкий герой проникает в стихийный хронотоп русских просторов, а наоборот, русский герой, вернее героиня, оказывается в упорядоченном и регламентированном локусе германской столицы.
Г ероиня в самом начале рассказа маркируется мотивом отличия от среднестатистического обывателя и обозначается как «молодая русская дама, выше среднего ума» [8, с. 98]. В своих оригинальничании и стремлении к фантазиям она не просто «с жиру бесится» и заслуживает (здесь рассказчик прибегает к ироническому обыгрыванию школьных отметок) не «двойки с минусом», а «балла на два выше такой оценки» [8, с. 100].
Причем русская героиня, как и в лесковском рассказе, связана с хаотическим началом, напоминающим водную бездну: «...у нее... пузыри на поверхности были большие и лопались с треском, а глубина пребывала в состоянии неосвещенного и не разбуженного никем и ничем к жизни хаоса, из которого неожиданно для нее самой выплывали совершенно не согласующиеся с общепринятой таблицей умножения1 мысли, ощущения и поступки» [8]. В этой своей водности молодая дама напоминает героиню другого «русского-немецкого» произведения - Ольгу Ильинскую из романа И. А. Г ончарова «Обломов», в которой «жизнь била ключом» и то и дело «поднималась тревога», «слышался новый вопрос беспокойного ума, встревоженного сердца.» [1, с. 470]. Только над этим русским хаосом поработал немец-цивилизатор Андрей Штольц, которому «сначала долго приходилось. укладывать порывы в определенные размеры, давать плавное течение жизни.» [1]. Таким образом, это водная стихия,
1 Упоминание таблицы умножения в сочетании с выше рассмотренным мотивом школьных оценок, с одной стороны, задает в образе героини такое свойство, как инфантильность, а с другой - относится к иронической характеристике рассказчиком тех самых обывателей, чьи мысли не выходят за пределы «таблицы умножения».
150
Социогуманитарные исследования
взятая под контроль, бегущая по своему руслу равнинная река, да и то концовка гончаровского романа оставляет недосказанность в отношениях Ольги с му-жем-немцем. В беседе с загрустившей женой Андрей проговаривается о своем ужасе перед русской бездной, убеждая игнорировать вопросы, что «... приводят к бездне, от которой не допросишься ничего» [1, с. 480].
У героини рассказа С. Черного муж целыми днями занят в клинике. У русской дамы нет своего Штольца, который бы осветил хаос в ее душе. Кстати, гончаровский герой-немец в том же Обломове замечает прежде всего нечто близкое собственному национальному характеру, стремящемуся прояснить, осветить и визуализировать все темное и непонятное. Штольц так характеризует своего друга: «.в душе его всегда будет чисто, светло, честно.» [1, с. 486]. Показательна в этом плане сцена последней встречи Андрея с Ильей, когда игнорировать русскую бездну в душе друга немец уже не может. И тогда Обломов исчезает из визуализованного немецкого пространства2 3 Штольца: «Перед ним вдруг "отверзлась бездна", воздвиглась "каменная стена", и Обломова как будто не стало, как будто он пропал из глаз его, провалился.» [1, с. 489].
В рассказе С. Черного это русское хаотическое пространство представлено прежде всего самой героиней, тогда как немецкое первоначально описывается как небольшой по размерам, домашний, уютный локус, с которым связаны образы типажных немцев в русской литературе. В данном случае это «кирпичный особнячок» с палисадником в предместье Берлина. Внутреннее убранство дома представляет собой прямую противоположность внутреннему миру героини. Если в душе последней, напомним, темная бездна, на поверхности которой громко лопаются пузыри фантастических идей, то в немецких комнатах, наоборот, «тихо, очень светло и очень скучно» [8, с. 98]. Еще одной характеристикой пространства дома является доведенная до блеска чистота: «Лакированная мебель самодовольно блестела, пол был похож на пол каюты немецкого адмирала, ожидающего посещения морского министра» [8]. Эта типажная черта часто встречается в русской литературе при описании жилища доброго немца-филистера. Сравните, например, с описанием комнаты четы Бергов в романе Л. Н. Толстого «Война и мир»: «В новом, чистом, светлом. кабинете сидел Берг с женою» [7, с. 222]. Обращает на себя также наречие «самодовольно», употребленное в отношении блестевшей мебели. Здесь несомненный метонимический перенос свойств немцев-филистеров на окружающее их пространство. Так, у Ф. М. Достоевского мы встречаем следующий пассаж: «Немцы - народ по преимуществу самодовольный и гордый собою» [2, с. 36]. Знаком филистерской слащавой религиозности является «овальный выгнутый картон с
2
Рассказчик в произведении С. Черного иронизирует над немцами-психологами, претендующими, как и Штольц, на знание человеческих душ: «Мысли вообще загадочные создания. <.> Ученые психологи (особенно из немцев) делают вид, что прекрасно понимают такие вещи.» [8, с. 100].
3 Если хаотическая русскость - это материя, то упорядочивающая немецкость здесь -форма.
151
Вестник СГУГиТ, вып. 1 (29), 2015
поучительным4 изречением: «Alles mit Gott» [8, с. 98-99], причем висящий в характерном соседстве с прозаической «голубенькой, в желтых цветочках, плевательницей» [8, с. 98]. Наконец, довершают картину мещанского быта «чопорно» белеющие на комоде, столах и столиках «бездарные дорожки, связанные самой квартирной хозяйкой, ее матерью, бабушкой и прабабушкой...» [8, с. 99]. Эти дорожки - знак неизменного, ахронного родового пространства немецкого дома, представляющего собой связь поколений. В мужском варианте аналогичный локус мы можем встретить в романе И. А. Гончарова «Обломов» (так, Штольц-отец «... взял колею от своего деда и продолжил ее, как по линейке, до будущего своего внука.» [1, с. 164]), в рассказе Ф. М. Достоевского «Крокодил» («Мейн фатер показаль крокодиль, мейн гросфатер показаль крокодиль, мейн зон будет показать крокодиль, и я будет показать крокодиль!» [3, с. 184]) и других. Это, однако, не отменяет, а лишь усиливает филистерские характеристики домашнего локуса в произведении С. Черного (чопорность и бездарность).
К дому в рассказе «Храбрая женщина» прилагается и служанка, типажная немка Эльза, которая характеризуется как «недоступная изумлению» [8, с. 101]. По классификации Ю. М. Лотмана, это героиня «своего места», отличающаяся «пространственной и этической неподвижностью» (в нашем случае - эмоциональной); не зря хозяйка называет служанку «тумбой», т. е. громоздким, трудно передвигаемым предметом, тогда как сама молодая русская дама относится к героям «степи», для которых свойственна «свободная непредсказуемость направления движения» [5, с. 417]. Характерным образом дама мечтает: «.она бы купила маленький гранатовый автомобиль и уехала. Куда? Написала бы на бумажках названия самых прекрасных мест в Европе, смешала их вместе и вытащила любую. Или нет, лучше в Сенегамбию. Какое красивое слово!» [8, с. 99]. Героине все равно, куда ехать, лишь бы там было красиво, но главное - уехать откуда. Русской даме очень скучно не только в доме, но и в Берлине в целом: «Берлин надоел до тошноты: она могла в прямом и обратном порядке назвать все мраморные кондитерские группы в Тиргартене, все витрины на Лейпцигской улице и все остановки круговой железной дороги.» [8, с. 98]. Город для нее теперь лишен тайн, недоступных мест, полностью визуализован. Если для героя места, ахронного закрытого локуса, естественно двигаться по кругу, то для героя степи это настоящая пытка.
Функция подобных персонажей - «переходить границы, непреодолимые для других, но не существующие в их пространстве» [5, с. 418]. Неудивительно поэтому, что русская дама решается на то, что обычные люди не делают, - прогуляться по центральной улице Берлина с кошкой (а не собакой) на поводке, чтобы внести разнообразие в свою жизнь, а заодно нарушить покой упорядо-
4 Сходная филистерская наставительность обыгрывается Ф. М. Достоевским в романе «Игрок» в образе «нравоучительных немецких книжечек с картинками» [3, с. 225], руководствуясь которыми, добродетельные немцы выстраивают свою жизнь.
152
Социогуманитарные исследования
ченного существования. По сути, героиня выступает в роли трикстера, которому закон не писан. В связи с этим в рассказ вводится мотив карнавального шутовства (поведенческого и костюмированного) в форме доводов рассудка русской дамы, т. е. обыденного сознания: «...все предприятие казалось «идиотским» кривлянием перед самой собой, желанием пройтись в оранжевом цилиндре только потому, что никто в нем не ходит» [8, с. 100].
Эпатажное поведение роднит даму с русскими персонажами двух других рассказов С. Черного - «Как студент съел свой ключ и что из этого вышло» и «Письмо из Берлина». В первой истории подвыпивший русский студент из-за речевой ошибки признается своей квартирной хозяйке, что съел ключ от входной двери (на самом деле забыл дома). Хозяйка объявляет своего жильца сумасшедшим. Впрочем, поведение героя с точки зрения здравого смысла, которого придерживаются немцы-филистеры, и до этого является ненормальным. Студент поехал учиться в Г ерманию, не зная языка, и, кроме того, будучи филологом, «.записался на лекции по химии и бактериологии, потому что он был русский студент» [9, с. 59]. Абсурдное поведение вполне «закономерно» для трикстера, отмеченного хаотическим началом.
Г ерой другого рассказа С. Черного - «Письмо из Берлина» - Павел Николаевич Кузовков, прямо названный «чудаком» [8, с. 220], заводит белку, которая однажды сбегает из клетки и устраивает большой переполох в немецком доме. У этой белки и кошки из рассказа «Храбрая женщина» имеется ряд сходных черт. Оба зверька в соответствии с карнавальной логикой повествования совмещают в себе черты-маски многих живых существ. Белка ведет себя то как лошадь («курцгалопом понеслась» [8, с. 220]), то как собака («понеслась собачьей рысью»), то вообще как огненная стихия («.сосед, приняв. рыжую белку за развевающееся пламя, вызывал пожарную команду» [8, с. 221]). Более того, в шутливом пассаже зверек оказывается заменой5 жены для героя: «Жениться эмигрантам берлинские хозяйки не разрешают, но к животным они снисходительны» [8, с. 220]. Кошка также выступает заменой собаки («Если собак водят гулять на цепочках, почему нельзя - кошку?» [8, с. 100]) и львенка: «Можно было бы купить одного львенка, даже двух и водить на цепочке, как фоксят, по самым лучшим улицам. <.> львятам заказала бы ярко-зеленые сафьяновые ошейники.» [8, с. 99-100]. В итоге же «ярко-зеленого сафьяна ошейник» [8, с. 101] достается кошке.
5 Оборотничество-двойничество в рассказах С. Черного касается не только образа зверей, но также различных одушевленных и неодушевленных объектов, превращающихся друг в друга. Так, русский Кузовков в результате языковой путаницы приобретает немца-«двойника» Мальцайта: «.когда хозяин подошел к нему с обычным приветствием "маль-цайт", несчастный побледнел и стал извиняться, что он совсем не Мальцайт, а Кузовков.» [8, с. 222]. Он же принял муху за гвоздик и пытался повесить на нее часы. Пьяному же студенту из рассказа «Как студент съел свой ключ и что из этого вышло» мерещится, будто «звонок. расплылся в толстую физиономию фрау Бендер, которая подняла брови и отчеканила: "Будешь ночевать на улице! ".» [9, с. 60].
153
Вестник СГУГиТ, вып. 1 (29), 2015
Однако между зверьками в рассказах есть и различие. Белка в паре «животное-человек» выступает как активная сторона, а Кузовков - как пассивная (сам он ничего не делает, а лишь расхлебывает проказы белки). В рассказе же «Храбрая женщина» испуганная кошка, наоборот, всячески сопротивляется попыткам выгулять ее по центральной улице Берлина, инициатором происшествия целиком выступает русская молодая дама. При этом и она, и Кузовков сталкиваются с негодованием немцев, чей порядок был так грубо нарушен животными. В первом случае «вокруг русской дамы образовался интимный уютный кружок из... немцев» [8, с. 103], т. е. героиня снова оказывается замкнутой внутри немецкого локуса6 7 8. Немецких персонажей объединяют два чувства: «безграничное негодование к дерзкой даме» и «безграничное негодование к поруганной кошке» [8]. При этом героиню наделяют чертами трикстера со множеством масок:
• намеренное нарушение норм поведения («Какая извращенность!»; «В Германии такие вещи недопустимы!» [8]);
• связь с балаганом, шутовством («.она поет в шантане, который около паноптикума»; «Это. укротительница из нового цирка.» [8]) - так в снижен-но-искаженной форме проявляется мотив укротительницы львов (дама в зоологическом саду берет на руки львенка , не побоявшись, что он ее укусит за палец: «Всовывают же укротители всю голову в пасть взрослому льву и не боятся» [8, 99]);
• сумасшествие («.это сумасшедшая. Посмотрите, какие у нее глаза!» [8, с. 103]) - мотив сумасшествия встречается и в двух других рассказах С. Черного: так, русского студента квартирная хозяйка принимает за сумасшедшего, а разбуженный белкой советник Баумгольц из произведения «Письмо из Берлина» сначала считает, «что он сошел с ума» [8, с. 221];
• иностранность как чужеродность немецкому миру («Она иностранка?»,
о
«Дочь чикагского миллиардера» [8, с. 103]) - спаситель же героини догадыва-
6 Замыкание тотально и касается обоих членов пары «хозяин-питомец». Только кошка замыкается в нижнем мире, а русская дама - в верхнем: «Ноги вокруг сомкнулись. Последняя надежда исчезла. Наверху разыгрались не менее тяжелые события» [8, с. 102].
7
В пространственно ограниченном немецком локусе актуализируется тенденция к миниатюризации и инфантилизации объектов: лев превращается в львенка, укротитель -в скучающую даму, в характере которой много непосредственной детскости и которая завидует ездящим на колесных коньках беззаботным немецким «простоволосым девчонкам» [8, с. 98]. Характерно также, что в тексте рассказа «Храбрая женщина» возникает мотив иг-рушечности («прусский офицер, промчавшийся мимо, как заводная игрушка, на. мотоциклетке» [8, с. 101]).
8 К шуточному приему приписывания ложной иностранности С. Черный прибегает и в произведении «Русский язык. Сцены не для сцены». Когда беседующий о философии со своим коллегой приват-доцент говорит по-немецки: «Collega, stehen Sie auf!», - наблюдающий за этой сценой маляр решает: «Хранцузцы! Специальная публика.» [9, с. 83]. Тот же маляр принимает дам, разговаривающих о неком бароне Курцбахе, за «мериканок»: «.по костюму видно, да и разговор немецкий» [9, с. 85].
154
Социогуманитарные исследования
ется, что она русская, по «лицу, произношению, истории с кошкой» [8, с. 105]. Аналогичным образом прохожий, которому русский студент говорит, что съел свой ключ, тут же спрашивает: «Вы русский?» [9, с. 60].
Нарушение немецкого порядка во всех трех рассказах выступает также как нарушение тишины. В рассказе о русской даме, когда несчастной кошке наступают на хвост, «раздался, быть может, впервые на Лейпцигской улице раздирающий сердце визг отчаяния, боли и упрека» [8, с. 102]. В рассказе «Письмо из Берлина» разбуженная белкой 70-летняя фрау Шмальц визжит так, что «уличное движение сразу остановилось» [8, с. 220]. К этому присоединяется гвалт возмущенных немцев на улице: «Мальчишки под окном визжат: «Русский! Русский! Ферфлюхтер русский!» Торговки... орут басом: «Позор! Позор!»» [8, с. 221]. «Съевший» же ключ русский студент, которого хозяйка не впустила в дом, бесится, ругается по-русски, звонит и стучит.
Переломным моментом во всех трех рассказах С. Черного является приход стража порядка. При этом немецкий порядок дорого обходится русскому нарушителю. Так, городовой вызывает для русского студента карету «скорой помощи». Та доставляет незадачливого героя в больницу, где ему в поисках проглоченного ключа вскрывают живот, от чего студент и умирает. В рассказе «Письмо из Берлина» шуцман составляет протокол и увозит белку опять же в карете «скорой помощи» «в какой-то собачий крематорий для уничтожения» [8], т. е. дело вновь заканчивается гибелью нарушителя. При этом проявляющая собачьи черты белка, как следует из логики повествования с изрядной долей черного юмора, встречает собачью смерть. Смерть (или жестокое наказание) всегда сопровождает трикстера. Вспомним хотя бы того же русского Петрушку9, который, по одному из вариантов, сначала убивает Немца, а потом умирает сам. Русский студент один, поэтому погибает он. В паре «Кузовков-белка» смерть постигает того члена пары, у которого черты трикстера более ярко выражены. Кузовкова же ожидают большой штраф за ущерб, потеря берлинского бизнеса, выселение из квартиры и, возможно, из Германии. Таким образом, герой, отмеченный связью со стихийностью, так или иначе устраняется из упорядоченного немецкого пространства.
В рассказе «Храбрая женщина» все происходит по смягченному сценарию. Кошка, которая почти отрывает себе голову цепочкой, в попытке спастись отделывается отдавленным хвостом10. Русская дама - и вовсе одними моральными страданиями. «Сизо-багровый» инфернальный шуцман, который «медленно
9 Кстати, у С. Черного есть стилизация под лубочную сценку, в которой рассказывается о приключениях и злоключениях Петрушки за границей - «Петрушка в Париже».
10 Мотив разрезания живота, встречающийся в рассказе «Как студент съел ключ и что из этого вышло», присутствует и в произведении «Храбрая женщина» в видоизмененном виде. Муж русской дамы приезжает в Берлин, чтобы специализироваться у немецких медиков по операциям на брюшине. Более того, вспарывание живота относится к кошкам (а кошка и героиня неразрывно связаны, как белка и Кузовков). Русская дама размышляет, что в детстве ее муж, «должно быть, распарывал кошкам животы и зашивал их.» [8, с. 98].
155
Вестник СГУГиТ, вып. 1 (29), 2015
спешит» к месту происшествия «шагом статуи командора» [8, 103], т. е. воплощенного возмездия, не успевает настигнуть преступницу. В с.ситуацию вмешивается немец-спаситель, вырывая русскую героиню и ее кошку из враждебного окружения: «...и вот уже все позади - и толпа, и шуцман, и жестокая безвыходность, окружавшая ее тупым кольцом еще мгновение назад» [8].
Этого безымянного спасителя нельзя отнести к типажным немцам. Он сам признается, что немец, «но не прусак» [8, с. 105], т. е. в данном случае не филистер. Более того, герой открывает свою принадлежность к тем, кто не согласен с «общепринятой таблицей умножения». Как героиня пыталась выгулять кошку, словно собаку, так и он «в детстве учил курицу плавать» [8, с. 104], правда, делал это в скрытом от чужих глаз локусе - в «укромных местах у пруда» [8]. Птица в итоге утонула, а юный естествоиспытатель пришел к заключению, что «.никогда не надо никого заставлять делать то, что противно его природе» [8, с. 105], и это противоречит регулирующему поведению филистера. С русской героиней его роднит детскость, которая скрывается под маской немецкой серьезности и назидательности: «.джентльмен в цилиндре, возвращаясь один в фиакре на Лейпцигскую улицу, совершенно утратил свой невозмутимо-серьезный вид и всю дорогу улыбался, как мальчик, которому подарили новые коньки» [8, с. 106].
Вводя в рассказ подобный образ, С. Черный выходит за границы литературной типажности и национальных стереотипов в изображении героев-немцев и снимает мнимую абсолютность противостояния русской стихийности и немецкой упорядоченности. Героиня признается, что и в России ее эксперимент по выгуливанию кошки на поводке не мог бы пройти спокойно из-за обывателей с прочно вбитой в головы «таблицей умножения». Как заявляет спаситель русской дамы, «их много. И пока они все привыкли гулять с собаками, как они могут позволить кому-нибудь выйти на прогулку с кошкой?» [8, с. 105]. В итоге линия разделения проходит не между русскими и немцами, а между свободными и несвободными людьми.
Итак, в ряде рассказов С. Черного изображается ситуация столкновения «русского» и «немецкого» миров. Первый представлен героями-чудаками, которые имеют черты трикстера и связаны с мотивами хаотичности и стихийности. Это может быть персонаж-одиночка или парный образ человека и его питомца. Данные действующие лица являются героями «степи», суть которых заключается в преодолении разного рода границ и нарушении поведенческих норм, принятых большинством. Этим персонажам противопоставлены типажные немцы, герои «места», тесно связанные со своим упорядоченным закрытым домашним локусом. Описание последнего опирается на традицию, сложившуюся в русской литературе XIX века. Типажные немцы-филистеры находятся в конфронтации с русскими героями «степи» и пытаются всячески ограничить стихийность последних. В рамках чужого регламентированного немецкого пространства русские персонажи терпят поражение: погибают либо изгоняются за пределы хронотопа. Однако эта схема, основанная на стереотипных представ-
156
Социогуманитарные исследования
лениях о другой национальности, может сниматься на основе признания гуманистической общности людей.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
1. Гончаров И. А. Собр. соч.: в 6 т. Т. 4. Обломов. - М.: Правда, 1972. - 526 с.
2. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Т. 21: Дневник писателя. 1873. Статьи и заметки. 187-1878. - Л.: Наука, 1980. - 551 с.
3. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Т. 5: Повести и рассказы. 1862-1866. Игрок. - Л.: Наука, 1973. - 406 с.
4. Лесков Н. С. Собр. соч.: в 11 т. Т. 6. - М.: Художественная литература, 1957. - 686 с.
5. Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Т. 1: Статьи по семиотике и типологии культуры. - Таллинн: Александра, 1992. - 479 с.
6. Россия и Германия: Культурные взаимоотношения. Вчера и сегодня // Литературная учеба. - 1990. - № 5. - С. 115-124.
7. Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т. Т. 5: Война и мир. Том 2. - М.: Художественная литература, 1980. - 429 с.
8. Черный С. Собрание сочинений: в 5 т. Т. 4: Рассказы для больших / Сост., подгот. текста и коммент. А. С. Иванова. - М.: Эллис Лак, 1996. - 432 с.
9. Черный С. Собрание сочинений: в 5 т. Т. 3: Сумбур-трава. 1904-1932. Сатира в прозе. Бумеранг. Солдатские сказки. Статьи и памфлеты. О литературе / Сост., подгот. текста и коммент. А. С. Иванова. - М.: Эллис Лак, 1996. - 480 с.
Получено 16.02.2015
© С. С. Жданов, 2015
157
