CC BY
1062
^^^ [лингвистические заметки]
РУССКАЯ ЯЗЫКОВАЯ КАРТИНА МИРА:
СИСТЕМНЫЕ СДВИГИ
ALEXEY D. SHMELEV
RUSSIAN LANGUAGE PICTURE OF THE WORLD: SYSTEM SHIFT
Алексей Дмитриевич Шмелев
Доктор филологических наук, профессор кафедры русского языка Московского педагогического государственного университета; заведующий Отделом культуры русской речи Института русского языка им. В. В. Виноградова РАН ► [email protected]
В статье обращено внимание на те неявные значения языковых единиц, которые непосредственно связаны с национальным восприятием мира. С одной стороны, такое восприятие обладает устойчивостью, что проявляется, например, в случаях заимствований, которые меняют свой исходный смысл, встраиваясь в русскую языковую картину мира. С другой стороны, идеологические установки, обычно в языке пропаганды, активная рецепция западных концептов способны вносить изменения в зоны русской языковой картины мира, которые составляют её национальную специфику. Последний процесс активно проявляет себя в настоящее время.
Ключевые слова: языковая картина мира, системные изменения, заимствования, национальная специфика.
In the article the attention is paid to those implicit meanings of the language units which directly connected to the national perception of the world. From one hand such a perception has a stability that is shown for example in the cases of adoptions that change its' initial sense building into the Russian language picture of the world. From another hand the ideological purposes usually being in the language of the propaganda and the active reception of the western concepts are able to make changes in the zones of the Russian picture of the world which compose its' national specific character. The last process is actively become apparent at present.
Keywords: language picture of the world, system changes, adoptions, national specific character.
Вступительные замечания
Русский язык, как и любой другой естественный язык, за годы своего развития выработал определенный способ восприятия мира, некую единую систему взглядов и предписаний, которая в той или иной степени разделяется всеми говорящими по-русски. В соответствии с общими принципами, принятыми в «новомосковской школе концептуального анализа»1, представления, формирующие картину мира, входят в значения слов в неявном виде (пресуппозиции, коннотации, фоновые компоненты значения), так что человек принимает их на веру, не задумываясь. Напротив того, смысловые компоненты, которые составляют ядро значения слов и выражений и попадают в фокус внимания говорящих, могут быть (и нередко бывают) осознанно оспорены носителями языка. Поэтому они не входят в языковую картину мира, общую для всех говорящих на данном языке.
Неявные компоненты смысла, формирующие языковую концептуализацию мира, представляют собою своего рода «презумпции», по-
Статья написана в рамках программы фундаментальных исследований ОИФН РАН «Генезис и взаимодействие социальных, культурных и языковых общностей» (проект «Проблемы кодификации нормы в русском языке начала XXI в.»).
скольку их истинность носители языка обычно воспринимают как нечто само собою разумеющееся, пока кто-то не поставит ее под сомнение, т. е. обратит внимание на «скрытые» компоненты значения, извлечет их на поверхность и поместит в фокус внимания. Это происходит, в частности, в процессе лингвистического анализа, когда «скрытые» компоненты значения подвергаются экспликации; но это возможно и в рамках повседневной речевой деятельности, в особенности когда носители языка предаются метаязыковым размышлениям. Так, тот факт, что в русском языке слово осел включает в себя коннотации упрямства и глупости, никак не подрывается возможностью таких рассуждений: Тебе скажут: осел глуп. Когда человеку хотят намекнуть, что он недалек умом, упрям и ленив,— его деликатно называют ослом. Запомни же, что, наоборот, осел — животное не только умное, но и послушное, и приветливое, и трудолюбивое (Александр Куприн). Тем не менее человек, которого назвали ослом, имеет все основания обидеться, даже если он знаком с этим рассуждением Куприна.
Таким образом, «языковая картина мира» некоторого языка представляет собою систему презумпций, входящих в значение языковых единиц данного языка. Можно говорить именно о системе презумпций, поскольку выясняется, что многие презумпции повторяются в значении целого ряда языковых единиц, представляя собою своего рода «сквозные мотивы» языковой картины мира, а кроме того, различные презумпции определенным образом согласуются друг с другом. Ср. следующие представления, характерные для русской языковой картины мира, как она сложилась ко второй половине девятнадцатого — началу двадцатого века (в скобах указываются слова, в значении которых в качестве неявных компонентов содержатся соответствующие представления):
- 'в жизни всегда может случиться нечто непредвиденное' (если что, в случае чего, вдруг), но при этом 'всего все равно не предусмотришь' (авось);
- 'чтобы сделать что-то, бывает необходимо предварительно мобилизовать внутренние ресурсы, а это не всегда легко' (неохота, собирать-
ся/собраться, выбраться), но зато 'человек, которому удалось мобилизовать внутренние ресурсы, может сделать очень многое' (заодно);
- 'человеку нужно много места, чтобы чувствовать себя спокойно и хорошо' (простор, даль, ширь, приволье, раздолье), но 'необжитое пространство может приводить к душевному дискомфорту' (неприкаянный, маяться).
Для русской языковой концептуализации мира характерно также восприятие мира на основе оппозиции «горнего» и «дольнего» (ср. такие пары слов, как быт — бытие, добро — благо, радость — удовольствие). При этом излишнее внимание к «дольнему», к быту, к мелочам жизни никак не одобряется. С этим связано неприятие действий, направленных исключительно на извлечение выгоды, равно как и неготовность пожертвовать своей выгодой. О том, что, с точки зрения русской языковой концептуализации мира, хорошо, когда человек бескорыстен и даже нерасчетлив, свидетельствует, в частности, положительная окрашенность слов широта и размах и резко отрицательная оценка мелочности (ср. также отрицательную окраску таких слов, как корысть). Такой отрицательной окраски, как правило, нет у слов других славянских языков, этимологически связанных с русским словом корысть, — ср., напр., в украинском языке существительное користь 'польза, прок, выгода, прибыль' или в польском существительное котху§с 'польза, выгода' или глагол korzystaс 'пользоваться, извлекать пользу'. Впрочем, и в русском языке в народной или архаичной речи слово корысть может использоваться нейтрально или даже скорее положительно — ср.: Выпросил, дурачина, корыто! В корыте много ль корысти? (Пушкин, «Сказка о рыбаке и рыбке»). Однако в общепринятом понимании корыстный человек — это дурной человек, и стремление к получению выгоды само по себе предосудительно. Характерно сделанное вскользь замечание Достоевского из его известного эссе «Нечто о вранье»: Я убежден, что в других нациях, в огромном большинстве, лгут только одни негодяи; лгут из практической выгоды, то есть прямо с преступными целями. Здесь показательно, что практическая выгода не просто
приравнивается к «прямо преступным целям», но такое приравнивание воспринимается как нечто само собою разумеющееся (отсюда пояснение посредством оборота то есть).
По тем же причинам аксиологически сомнительной для носителей русского языка оказывается категория удовольствия (в отличие от бескорыстной радости). Императив enjoy it, столь характерный для англосаксонского взгляда на мир, трудно переводим на идиоматический русский язык. Единственный вид удовольствия или даже наслаждения, не только не осуждаемого, но даже поощряемого общественным мнением, — это эстетическое наслаждение, выраженное, в частности, характерным русским глаголом любоваться. Бескорыстное любование находит отражение в положительной окраске таких лингвоспецифич-ных единиц, как, напр., с трудом поддающееся переводу слово удаль.
Существенно, что языковая картина мира не остается постоянной в ходе развития языка. Так, слово проблема, пришедшее в русский язык в XVIII в. и обозначавшее 'трудный вопрос, требующий разрешения', к настоящему времени в результате калькирования с западноевропейских языков стало преимущественно употребляться в значении 'обстоятельство, мешающее нормальному, т. е. гладкому и беззаботному ходу вещей'. Иными словами, оно стало обозначать нечто такое, что необходимо устранить, чтобы восстановить нормальный ход вещей, при котором человек получает удовольствие от жизни. Появилась также серия фразеологических клише (в значительной части — тоже калькированных): нет проблем; не проблема; без проблем; это не моя проблема; это твои проблемы; создавать себе проблемы. Все эти выражения предполагают возникновение в картине мира нового представления, в соответствии с которым нормой является беззаботное и беспрепятственное «движение по жизни» [4].
Кроме того, разными картинами мира могут характеризоваться разные типы дискурса, сосуществующие в рамках одного языка в одно и то же время. Так, христианское представление, в соответствии с которым едва ли не важнейшей добродетелью является смирение, характерно для
картины мира церковной проповеди, но совершенно чуждо для картины мира советской пропаганды. Соответственно такие слова, как смирение, смиренный, если и могли появиться в языке советской пропаганды, то только в ироническом или «разоблачающем» контексте (поповские сказочки о смирении). Так, в «Раковом корпусе» Александра Солженицына Вадим Зацырко, на формирование взглядов которого решающую роль оказало советское воспитание, раздражался от этих разжижающих басенок о смирении. Такая водянистая блеклая правдёнка противоречила всему молодому напору, всему сжигающему нетерпению, которое был Вадим...
Понятия языковой картины мира в ряде случаев играет ключевую роль для понимания истории лексических единиц. Ниже мы рассмотрим с этой точки зрения судьбу иноязычных заимствований и семантических калек (многие из которых представляют собою вторичные заимствования). Будут рассмотрены пути адаптации заимствованных концептов к особенностям русского восприятия мира, попытки целенаправленного воздействия на какие-то фрагменты языковой концептуализации мира и, наконец, изменения определенных фрагментов языковой концептуализации мира под воздействием иных языков и культур.
«Ассимиляция» заимствуемого концепта
При заимствовании часто оказывается, что концепт, стоящий за заимствованным словом, не вполне отвечает особенностям русского восприятия мира. В этом случае бывает необходимо каким-то образом приспособить к ним заимствуемый концепт, «ассимилировать» его, «встроить» его в русскую языковую картину мира, подвергнув более или менее существенной трансформации.
Часто оказывается, что «ассимиляция» происходит не сразу: сначала заимствуется не только фонетический облик иноязычного выражения (разумеется, с необходимой адаптацией), но и его семантика, а затем адаптации подвергается и значение. Так, заимствованное слово деликатный первоначально (в XVIII и в начале XIX в.) употреблялось в русском языке в соответствии со всем спектром значений, которое имеет исходное французское слово délicat 'нежный, тонкий; вкус-
ный; хрупкий; щекотливый; впечатлительный; тактичный; прихотливый'. Особенно часто оно использовалось для характеристики изысканных кушаний (ср. сохранившееся до настоящего времени слово деликатес). Однако пристальное внимание к рафинированности, изысканности, утонченности вкуса, предполагаемое заимствованным концептом, не характерно для русской культуры. Неудивительно, что уже ко второй половине XIX века рассматриваемое прилагательное значительно сузило значение и стало употребляться преимущественно для оценки тактичного поведения в сфере человеческих отношений. Это соответствует особому вниманию к нюансам отношений между людьми, характерному для русской языковой картины мира и отраженному в целом ряде русских лингвоспецифичных языковых единиц [5: 11]. Деликатным стали называть человека, который более всего заботится о том, чтобы не поставить другого в неловкое положение, не причинить ему душевный дискомфорт. Наряду с этим прилагательное деликатный иногда используется для характеристики ситуаций, разрешение которых требует деликатного отношения, напр.: деликатное дело, деликатный вопрос, деликатное поручение. Прочие значения данного прилагательного почти полностью вышли из употребления. Тем самым стоящий за заимствованным словом концепт был переосмыслен и «встроен» в русскую языковую картину мира как обозначение одной из важных культурных ценностей2.
Нередко бывает так, что переосмысление концепта, стоящего за иноязычным словом, отражает отчужденное и, как правило, в той или иной степени искаженное восприятие соответствующей ценности. Так, в польском языке есть слово, обозначающее одну из важнейших ценностей польской культуры (и, соответственно, польской языковой картины мира), — honor (не вполне точный перевод — 'честь'). Оно предполагает жертвенность и чувство собственного достоинства, не позволяющее унижаться и отступать от собственных принципов ради выгоды или избавления от опасностей.
Но в русском восприятии поведение, вытекающее из такой установки, очень часто предста-
вало как высокомерие, надменность, отсутствие подлинного смирения. Соответственно в русском языке слово гонор вошло в ряд таких отрицательно окрашенных слов, как спесь, кичливость, самоуверенность, самонадеянность, самомнение и т. д., и проявление гонора никак не одобряется. Очень часто в русских текстах гонор упоминается в ряду других дурных качеств, страстей или даже грехов.
То же самое неодобрение высокой самооценки привело к тому, что отрицательная оценка появилась у слов амбиция и амбициозный, которые стали указывать на необоснованное самомнение и тщеславие, а также погоню за выгодой (что, как уже говорилось, традиционно не одобряется в русской культуре). Характерно толкование «Малого академического словаря», отражающее эту отрицательную оценку: амбициозный (с пометой устар.) значит 'чрезмерно, обостренно самолюбивый'. Напомним также неодобрительное выражение удариться в амбицию.
Приспособление заимствованного концепта к русской языковой концептуализации мира может происходить и в тех случаях, когда средством выражения концепта служит русский аналог иноязычного слова (в первую очередь — при семантическом калькировании). Так, выражение на всякий случай вошло в русский язык как калька французского выражения à tout hasard и было, по-видимому, введено в оборот приятелем Пушкина Нащокиным [3]. Однако с течением времени его значение и функции стали несколько иными по сравнению с французским прототипом. Выражение на всякий случай в русском языке выражает особое, характерное именно для русского восприятия мира мироощущение: 'произойти может все что угодно; всего все равно не предусмотришь; могут пригодиться любые ресурсы, которыми человеку посчастливилось располагать'. В этом отношении на всякий случай сближается с пресловутым «русским» авось: человек на всякий случай запасается некоторым ресурсом — авось пригодится [9].
Любопытно, что и 'соборность', часто признаваемая одним из самых своеобразных понятий, выработанных русской культурой, выража-
ется словом, которое в свое время было образовано для передачи важного общехристианского понятия: соборный — это просто перевод греческого katholikos. Будучи лингвоспецифичным по форме (отметим в связи с этим важность представления о «собирании» в русской концептуализации мира), слова соборный и соборность выражают концепт, который, хотя исходно был заимствованным, нередко воспринимается как специфически русский, так что слово соборность в русских текстах часто даже принимает определение русская или российская.
Семантические сдвиги в языке пропаганды
Эффективность построения языка пропаганды определяется тем, что желательные воззрения подаются в нем как нечто само собою разумеющееся и в рамках используемых языковых средств не могут быть подвергнуты сомнению (таким образом, средствами этого языка нельзя даже выразить мысль, не укладывающуюся в рамки навязываемой идеологии). Иными словами, «нужные» идеи запрятаны в презумпции и составляют часть языковой картины мира языка пропаганды.
В силу сказанного конструирование языка пропаганды включает в себя в качестве составной части семантическую модификацию ряда языковых единиц, внедрение в их семантику (в качестве фоновых элементов значения, пресуппозиций, коннотаций и т. д.) навязываемых идей3. Однако язык плохо поддается такому воздействию, языковой материал сопротивляется искусственному вмешательству извне. Если слово является общеупотребительным, модифицировать его значение, в частности неявные компоненты, как правило, не удается. Так, в русском языке, по крайней мере с XVIII века, существует глагол донести <на X-а > (реже — донести <обX-е>) 'сообщить представителю власти о предосудительных с точки зрения власти действиях Х-а' и соотнесенное с ним существительное донос. По-видимому, первоначально указанные слова были оценочно нейтральными; ср. употребления, рассматривающие доносы как вещь вполне похвальную, часто представляющую собою исполнение долга и иногда требующую мужества. Однако уже в первой половине XIX века указанные слова стали приобретать отрицатель-
ные коннотации, соответствующее действие стало рассматриваться как предосудительное. В связи с таким отношением доносы стали делаться преимущественно тайно, и рассматриваемые слова приобрели соответствующий компонент значения. Словарь В. И. Даля отчасти фиксирует этот сдвиг: в толкование отрицательная оценка еще не введена, но из большинства иллюстраций она выводится. Всем известно, что в сталинском Советском Союзе доносы всячески поощрялись и вменялись в обязанность (а «недоносительство» каралось); однако использование по отношению к ним слов донести и донос было совершенно невозможно именно в силу устоявшихся отрицательных коннотаций этих слов. Поэтому соответствующие действия были переименованы, и вместо выражения донести <на контрреволюционеров> в «идеологически выдержанном» дискурсе положено было говорить разоблачить контрреволюционеров или сигнализировать <о контрреволюционных намерениях>.
М. И. Шапир отметил, что в первом издании словаря под редакцией Д. Н. Ушакова слово донос имело нейтральное толкование, не содержащее отрицательных коннотаций и иллюстрируемое пушкинскими строками Донос на гетмана злодея царю Петру от Кочубея: «тайное сообщение кому-н., обладающему властью, о чьих-н. преступных действиях или замыслах» [7: 485]. Можно видеть в этом толковании попытку устранить в значении глагола отрицательную оценку (не случайно в толкование введен компонент 'преступных', причем не указывается, что это с точки зрения властей). Однако оказалось, что отрицательная окраска слова донос и глагола донести <на кого-либо> закрепилась в сознании носителей языка, так что проще не устранять эту оценку, а ограничить сферу употребления указанных единиц таким образом, чтобы никому и в голову не могло прийти относить эти слова к советской действительности. Второе издание словаря Д. Н. Ушакова демонстрирует механизм, посредством которого это делалось: слово донос толкуется там как «Орудие борьбы буржуазно-черносотенной реакции против революционного движения — сообщение царскому или другому
реакционному правительству о тайно готовящихся революционных выступлениях, о деятельности революционных организаций или отдельных революционеров».
Дело в том, что попытка в директивном порядке внести в семантику языковой единицы изначально отсутствующий в ней неявный компонент проваливается, поскольку вся «сила» неявных компонентов значения как раз в том и состоит, что они не находятся в фокусе внимания и воспринимаются как нечто разумеющееся само собою. Просто начать употреблять слово с нужным «приращением» в расчете на то, что это употребление скоро станет привычным, можно только в случае малоупотребительных слов, к каковым, в частности, относятся заимствованные и не вошедшие в общий обиход слова. Такую операцию проделали советские пропагандисты конца 1940-х гг. со словами космополит, космополитический, космополитизм. Осуществленный ими сдвиг значения нашел отражение в советских словарях. В «Толковом словаре» под редакцией Д. Н. Ушакова, составленном более чем за 10 лет до начала кампании «борьбы с космополитизмом», слова космополит и космополитизм толкуются вполне нейтрально: космополит — это «человек, не считающий себя принадлежащим к какой бы то ни было национальности, собств. признающий весь мир своим отечеством», а космополитизм — «взгляды, убеждения космополита». А в 9-м издании «Словаря русского языка» Ожегова, вышедшем в 1972 году (т. е. более чем два десятилетия спустя после кампании «борьбы с космополитизмом»), в основе толкования слова космополитизм лежит советская идеологема: «Реакционное буржуазное идеологическое течение, к-рое под прикрытием лозунгов „мирового государства" и „мирового гражданства" отвергает право наций на самостоятельное существование и государственную независимость, национальные традиции и национальную культуру, патриотизм» (космополит толкуется как «последователь, сторонник космополитизма»).
Впрочем, если внедряемое идеологическое воззрение оказывалось невостребованным, слово оставалось малоупотребительным, а немногочис-
ленные примеры его использования оставались ориентированы на неидеологическое понимание. Так, слово культуртрегер получило во втором издании словаря под редакцией Д. Н. Ушакова крайне идеологизированное толкование: «Империалист-колонизатор, порабощающий отсталые народы под прикрытием насаждения культуры». Однако в значении 'империалист-колонизатор' оно почти не понадобилось и использовалось в основном в нонконформистском дискурсе скорее с положительными коннотациями (иногда с легкой иронией). Так, Юлий Даниэль, описывая свою жизнь в лагере, называет культуртрегером себя, Венедикт Ерофеев в одном из интервью, отвечая на вопрос о том, кто ему нравится из современных прозаиков, говорит: В прозе мне нравятся наши культуртрегеры типа Михаила Гаспарова, Сергея Аверинцева.
«Усвоение» заимствуемого концепта
С другой стороны, бывает, что семантический сдвиг осуществляется без всякого затруднения, как будто сам собою. Особенно часто это происходит при семантическом калькировании, когда слово, уже существующее в языке (иногда ранее заимствованное и ассимилированное), приобретает производное значение под влиянием аналогичного производного значения у слова с тем же исходным значением в другом языке. В этом случае русская языковая картина мира оказывается под влиянием семантической системы языка-источника. Многие примеры такого рода были разобраны в нашей статье [8], и здесь я ограничусь краткими иллюстрациями.
Целый ряд заимствований и семантических калек связан с распространением в современном российском обществе идеологии жизненного успеха, потребления и наслаждения. Традиционно в русской культуре удовольствие и жизненный успех не рассматривались как основополагающие жизненные ценности. При этом нередко высокий аксиологический статус жизненного успеха, богатства и возможности получать удовольствие приписывается «западной» культуре. В премиальной речи на церемонии вручения Литературной премии Александра Солженицына в 2007 году акад. Зализняк охарактеризовал поговорку «Если
ты умный, почему же ты бедный?» как «западную формулу».
В полном соответствии с этим представлением Наум Коржавин в стихах, написанных вскоре после эмиграции, отчужденно транскрибирует английские слова, соответствующие представлениям об удовольствии и успехе, поскольку он не может принять этих ценностей американской культуры. В стихотворении 1978 года «Реминисценция» он пишет: И вот живу за краем света, / В тот мир беспечный занесен, / Где редко требует поэта / К священной жизни Аполлон. / / Где жизнь — «инджой», — и к слову инджой дает сноску: «Инджой — enjoy — получать удовольствие, наслаждаться (англ.)». В поэме «Сплетения» он использует совсем экзотическую транскрипцию саксесыфулмэн, в сноске к которому поясняет: успешливый человек. Знаменательно, что он использует редкое слово успешливый, содержащее к тому же некоторую легкую отрицательную оценку: в то время казалось невозможным сочетание успешный человек. То же самое слово успешливый (и с той же отрицательной окраской) использует и Александр Солженицын, характеризуя Юрия Нагибина как весьма успеш-ливого советского прозаика.
Подозрительное отношение к жизненному успеху еще более наглядно иллюстрирует глагол преуспевать (и образованные от него слова преуспевание и преуспевающий), причем отрицательная окраска не утрачена данным словом до настоящего времени. Необходимо, впрочем, подчеркнуть, что отрицательная оценка относится не к успеху как таковому (скажем, такой окраски нет, когда кому-то желают успеха), а к общей жизненной установке на преуспевание, на то, чтобы достичь успеха в жизни (в первую очередь материального) любой ценой.
В настоящее время положение дел изменилось: героем нашего времени становится человек, достигший жизненного успеха, или, как его теперь называют, успешный человек — тот самый «саксесыфулмен» из поэмы Наума Коржавина. Множество рекламных объявлений адресуется именно успешным людям (прежде сочетания успешный человек, успешные люди были для рус-
ского языка немыслимыми). Аналогичное изменение значения наблюдается у слова эффективный, которое ранее не могло применяться к человеку, а в современном языке используется в таких сочетаниях, как, напр., эффективный менеджер (в значительной степени под влиянием английского efficient). Целый ряд слов под влиянием своих иноязычных аналогов утратил сему отрицательной оценки, например: коммерсант, бизнесмен, амбициозный, карьера. Общим для всех этих изменений является одно: принятие установки на достижение успеха, вытесняющее внимание к нюансам отношений между людьми [6]. Ср. такие сочетания, как успешный карьерист, указывающие на цель, которую человеку вполне естественно ставить перед собою. Ср.: Книга, которую вы сейчас держите в руках, — это пособие для успешных карьеристов. Понятно, почему эти языковые новации коробят людей, ориентированных на традиционные российские ценности, и могут восприниматься ими как «порча языка»4.
Особенно характерно использование калек в языке рекламы. Современная реклама в России (часто переводная) изобилует такими призывами, как наслаждайтесь, и это первое время вызывало у носителей русского языка протест (мы не привыкли наслаждаться). Однако такое употребление постепенно становится все более и более привычным.
Во всех рассмотренных случаях русское слово (возможно, ранее заимствованное, но адаптированное к системе ценностей русской языковой картины мира) изменяет свое значение под влиянием «западного» аналога (имеет место своего рода семантическая калька). Это приводит к изменению соответствующего фрагмента русской языковой картины мира, поскольку меняются именно неявные, оценочные компоненты, тогда как ядро значения остается тем же.
Заметим, что изменения такого рода должны найти отражение в лексикографическом описании языка. Описания таких слов, как успешный, эффективный, амбициозный, карьера, содержащиеся в словарях, ориентированных на традиционное словоупотребление, не соответствуют их употреблению в современной речи. Скажем, в словаре
С. И. Ожегова дважды приводится слово карьерный: как прилагательное от слова карьер1 'самый быстрый конский бег, ускоренный галоп' и карьер2 'место открытой разработки неглубоко залегающих ископаемых (угля, песка и пр.)'; однако от слова карьера такое прилагательное не предусмотрено. Однако, если мы обратимся к современным текстам, мы увидим, что подавляющее большинство примеров с прилагательным карьерный — это производные от слова карьера (напр., в сочетании карьерный рост). Иными словами, лексикографическое описание слова карьерный и других упомянутых и аналогичных слов необходимо привести в соответствие с современным узусом.
Мы видим, что рецепция «западного» концепта русской культурой не всегда приводит к тому, что концепт ассимилируется, приспосабливается к особенностям русской языковой картины мира. Иногда концепт заимствуется в «исходном» виде, и это влечет за собою перестройку соответствующего фрагмента языковой картины мира. Изменения в семантике языковых единиц, происходящие в последние два десятилетия, в значительной степени связаны именно с такой перестройкой. При этом эти изменения однотипны; поэтому есть все основания говорить, что русская языковая картина мира в настоящее время претерпевает системные сдвиги.
Пока рассматриваемые изменения еще не вошли в общий обиход, связанное с ними словоупотребление многими рассматривается как неправильное. Вопрос о том, закрепятся ли они в языке, носит не чисто лингвистический характер: он в значительной степени связан с вопросом о ценностях, на которые будет ориентироваться российское общество.
Заключительное замечание
Итак, наблюдая способы рецепции «западных» концептов русским языковым сознанием, мы прослеживаем столкновение систем ценностей, воплощенных в разных языках, и можем выявить особенности взаимодействующих языковых картин мира. В частности, мы проникаем в те особенности русской языковой картины мира, которые составляют ее специфику, но в то же время изменяются на наших глазах.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Описание русской языковой картины мира, выполненное в рамках данного направления, содержится в книгах: [10; 5]. Указанное направление исследований называют также «Московской школой этнолингвистики» [1].
2 В настоящее время прилагательное деликатный заново заимствуется из западных языков (при этом, скорее всего, не из французского, а из английского языка) и употребляется, напр., в таких сочетаниях, как деликатная ткань или деликатная стирка, снова «расширяя» свое значение. Такое вторичное заимствование расшатывает сложившийся фрагмент русской языковой картины мира, в котором понятие деликатности занимает весьма важное место, и как бы сводит на нет долгую работу русского языка по «оттачиванию» значения этого слова [8].
3 Разумеется, пропагандисты лишь интуитивно понимают важность неявных компонентов значения. По существу речь идет о том, чтобы внушать необходимые идеи не «в лоб», а исподволь.
4 Некоторые авторы даже говорят в связи с этим о навязывании русскому народу чуждых ценностей, посредством которого «осуществляется манипуляция индивидуальным и общественным сознанием» [2: 132].
ЛИТЕРАТУРА
1. Беликов В. И. Учебник русского (Зализняк Анна А., Левонтина И.Б., Шмелев А.Д. Ключевые идеи русской языковой картины мира: Сб. статей) // Отечественные записки. 2006. № 2.
2. Васильев А. Д. Слово в российском телеэфире: Очерки новейшего словоупотребления. М., 2003.
3. Виноградов В. В. История слов. М., 1994.
4. Зализняк Анна А. Русские культурные концепты в европейской лингвистической перспективе: слово проблема // Компьютерная лингвистика и интеллектуальные технологии: Труды междунар. конф. «Диалог 2006» (Бекасово, 31 мая — 4 июня 2006 г.). М., 2006.
5. Зализняк Анна А., Левонтина И. Б., Шмелев А. Д. Ключевые идеи русской языковой картины мира. М., 2005.
6. Зализняк Анна А., Левонтина И. Б., Шмелев А. Д. Эволюция ключевых концептов русского языка в XX веке: аспекты изучения // Вестник РГНФ. 2006. № 50 (1).
7. Шапир М. И. Донос: социолингвистический аспект (Игра словами как средство языковой политики) // Логический анализ языка: Концептуальные поля игры. М., 2006.
8. Шмелёв А. Д. Ложная тревога и подлинная беда // Отечественные записки. № 2 (23). 2005. С. 18-35.
9. Шмелёв А. Д. Некоторые тенденции семантического развития русских дискурсивных слов (на всякий случай, если что, вдруг) // Русский язык: пересекая границы. Дубна, 2001.
10. Шмелёв А. Д. Русская языковая модель мира: Матер. к словарю. М., 2002.
