CC BY
33
DOI 10.24411/2499-9679-2019-10331 УДК 008:1-027.21, 008(091)
Н. А. Хренов https: // orcid. org / 0000-0002-6890-7894
Русская революция в контексте истории столкновения цивилизаций
Статья продолжает серию публикаций в области культур-философского исследования русской революции и постреволюционной эпохи в истории России как цивилизации.В данной статье, продолжающей предыдущие публикации, рассматривается тот «творческий ответ» находящегося у власти Сталина, который ему приходится давать в ситуации кризиса революции 1917 года, что начал ощущаться в последующие десятилетия, и в ситуации возникшей в мире милитаристской атмосферы как предвосхищения второй мировой войны. В этой ситуации Сталин, жертвуя идеалами революции, насаждает в стране тоталитарный режим, который, как он предполагает, становится неизбежным в силу необходимости противостоять Вызову со стороны Запада и, в частности, со стороны Германии. Реализуя свой «творческий ответ», как бы его не оценивать с точки зрения сегодняшнего дня, в новых условиях, Сталин из не самых известных деятелей революции 1917 года становится самым известным. В статье ставится акцент, во-первых, на то, что в этом возвышении вождя активную роль играла уставшая от революционного возбуждения масса, стремящаяся к наведению порядка в стране и , во-вторых, на том, что вторая мировая война будила психологические комплексы, связанные с непростыми отношениями , которые в истории существовали между Россией и Западом, а также, более конкретно, между Россией и Германией.
Ключевые слова: столкновение цивилизаций, революция, Сталин, постреволюционный период, творческий ответ, масса, вождь, древние пласты культуры, вторая мировая война, модерн, кризис революции, романтический период революции, фашизм, византинизм, народ - анархист, народ- государственник, ментальность, Фихте, немецкий мессианизм.
N. A. Khrenov
The Russian Revolution in the Context of History of Civilizations Collision
The article continues a series of publications in the field of cultures - a philosophical research of the Russian revolution and a post-revolutionary era in the history of Russia as civilizations. In this article continuing the previous publications that is considered «the creative answer» of Stalin who is in power, which it should give in a situation of the crisis of the Revolution of 1917, that it began to be felt in the next decades, and in a situation of the militaristic atmosphere as anticipation of the World War II which arose in the world. In this situation Stalin, sacrificing revolution ideals, spreads totalitarian regime in the country which as he assumes, becomes inevitable owing to need I Will cause to resist from the West and, in particular, from Germany. Realizing the «creative answer», not estimating it in terms of today, in new conditions, Stalin being one of not very famous figures of the Revolution of 1917 becomes the most known. In the article the emphasis is made, first, on the fact that in this eminence of the leader an active role was played by the masses, tired from revolutionary excitement, seeking for establishing order in the country and, secondly, that the World War II awoke the psychological complexes connected with the difficult relations which in the history were between Russia and the West and also, more specifically, between Russia and Germany.
Keywords: collision of civilizations, revolution, Stalin, a post-revolutionary period, a creative answer, masses, a leader, ancient layers of culture, World War II, a modernist style, crisis of revolution, a romantic period of revolution, fascism, Byzantinism, the people - anarchist, the people - statesman, mentality, Fichte, German Messianism.
Новый этап в истории начался не с русской революцией и не с первой мировой войной. Он приближался постепенно и связан с утратой Западом лидерства в мировой истории. Угасание западной цивилизации и диагностировал Шпенглер. Однако угасающая и еще не угасшая цивилизация все еще пытается оказать свое влияние на те цивилизации, которые когда-то подпали, как Россия, под это влияние. В этом случае столкновение с ними неизбежно. Это обстоятельство следует учитывать, когда приходится размышлять над революциями и войнами XX века. Конечно, вдохновляясь западными ценностями, Россия делала выбор. Так, русская революция 1917 года непонятна, если ее не поставить
в связь с теми идеями модерна, что возникли еще в эпоху Просвещения. Заимствуя эти идеи, Россия их понимала по-своему.
Однако ХХ век подвел к выявлению обратной стороны идей модерна, о чем писали Т. Адорно и М. Хоркхаймер. В этих идеях стали усматривать не только конструктивное, но и деструктивное начало. Революции, развернувшиеся под воздействием идей модерна, демонстрировали связь со столь обожествленным в XVIII веке разумом, но их результаты пришли в противоречие с самой жизнью. Когда разум уступает жизни, то жизнь также не развертывается в стихийной форме. Жизнь пронизана культурой, а там, где культура, там и организа-
© Хренов Н. А., 2019
ция. Но это уже другой тип организации, организации невидимой и сформировавшейся в удаленных эпохах культурогенеза. После второй мировой войны началась переоценка идей модерна, а вместе с этим и идеалов революции. Пожалуй, одним из таких событий, которое повлияло на переоценку идей модерна, явилась вторая мировая война, роль которой в переоценке идей модерна первостепенна. Под этим углом зрения мы рассмотрим тот «творческий ответ», который в российской истории был дан Сталиным.
Вопрос о кризисе революции сделался актуальным еще в конце 20-х годов. Об этом в 20-е годы свидетельствовали настроения, которые называли тогда упадочными. На этой волне вспыхнула, например, популярность С. Есенина, уже предвосхитившего деревенскую литературу эпохи оттепели. По поводу этих настроений возникли дискуссии с участием писателей и идеологов. На одной из таких дискуссий, имевших место в Коммунистической академии, один из выступавших Е. Преображенский даже прибегает к понятию «кризис». «Поэтому я думаю, - говорил он - что мы не можем рассматривать отрицательных явлений, которые происходят перед нашими глазами: известной пассивности рабочего класса, чиновничьего омертвения ряда наших организаций, развития пьянства, разочарования и хулиганства среди рабочей молодежи, если мы не связываем всего этого в целом картину, в итог, который можно назвать кризисом нашей советской культуры» [14].
Таким образом, само собой разумеется, что в создавшейся после революции ситуации нужно было давать именно «творческий ответ». Это сделалось неотвратимой необходимостью. Для осуществления этой акции нужен был политический лидер, которому бы эта задача оказалась по силам. В чем состояла сущность нового «творческого ответа»? Применительно к какой реальности следовало давать творческий ответ: к реальности революции, к реальности политической системы или к реальности уже цивилизации? Вполне возможно было этот творческий ответ рассматривать применительно к революции. Если пропаганда ее идеализировала и превращала в определяющее событие истории, то логика подсказывает, что следовало бы исходить, прежде всего, из того, чтобы революция продолжалась, а пространство ее развертывания расширялось до всего мира, что, собственно, большевиками и замышлялось (не случайно она должна была осуществляться как мировая революция). В этой перспективе мыслил, работая над биографией Сталина, Л. Троцкий. Но если исходить из того, что революция совершилась и следовало бы уже осуществлять в реальной истории провозглашенные ею задачи и сформулированные цели, то, следовательно, творческий ответ связан с продолжением той деятельности, которую вели вожди, в том числе, Ле-
нин и Троцкий. Но Ленин рано умер, а Троцкий вскоре был выдворен за границу. С его выдворением кончался романтический период революции.
Но чтобы ставить вопрос о новом «творческом ответе», нужно было во внимание принимать и новые настроения массы и, соответственно, новый тип политического лидера. Очевидно, что отношения между массой и лидерами кардинально изменились. Произошел спад революционного возбуждения, свидетельствующий о трансформации революционных, то есть политических настроений в религиозные. Нельзя забывать о том, что в ситуации революции политические идеи воспринимались в ауре религиозных образов. Не случайно Н. Бердяев писал: «Как и все большие движения в истории, социализм имеет древние религиозные корни. Он коренится в древнееврейской мессианской идее, в древнееврейском хилиазме, в ожидании явления Мессии как земного царя, который водворит на земле справедливость и чувственное царство божие» [3].
Это максимально проявившееся в предреволюционные годы революционное возбуждение, благоприятное для появления на политической арене вождей, способных ощущать меняющиеся настроения массы и быстро на них реагировать. Во время вспышки таких настроений ressentiment массы изживался. Период лиминальности, то есть выхода из социальной иерархии и ощущения полной свободы, закончился. Чтобы общество хоть как-то функционировало, необходимо было наводить порядок. Реальность сплоченности, возникшей в эпоху революционного подъема или, как это видит В. Тернер, реальность коммунитас, в эпоху империи загоняемая в подсознание, исчезает. Развертывается движение к диктатуре как следствии хилиазма. «Преувеличение коммунитас в определенных религиозных или политических движениях уравнительного типа может вскоре смениться деспотизмом, сверхбюрократизацией или другими видами структурного ожесточения. Потому что, подобно неофитам - африканцам после обрезания, или бенедиктинским монахам, или членам милленаристских движений, люди, живущие в общине, рано или поздно начинают требовать чьей-либо абсолютной власти - будь то со стороны религиозной догмы, боговдохновенного вождя или диктатора» [11].
Естественно, что новая фаза революционной истории делала актуальным обсуждение вопроса о перерождении революции. Аналогии между русской революцией и французской революцией были сильны. Но эти аналогии логично подводили к ситуации термидора, опасность которого ни для кого не была секретом. В момент кризиса революции возникает ситуация, когда роль Наполеона, пришедшего после французской революции к власти, мог сыграть кто-то из известных революционных
вождей. Возникает необходимость во что бы то ни стало избежать термидора, а значит, появляется и определенное отношение ко всякому проявлению оппозиции и инакомыслия в партии.
Несомненно, эта нетерпимость по отношению к инакомыслию усиливалась в связи с назревающей второй мировой войной. Ведь мысль о неизбежности войны в 30-е годы посещала не только Сталина. Разумеется, Сталин догадывался, что русская революция разбудила на Западе такие силы, которые никогда не смогут смириться с теми настроениями, которые спровоцировала русская революция и которые стали распространяться на самом Западе. Не случайно философ - эмигрант И. Ильин в одной из своих статей, написанных уже после второй мировой войны, появление фашизма в Германии ставил в зависимость от исхода первой мировой войны и, в частности, русской революции. «Фашизм возник как реакция на большевизм, - пишет он - как концентрация государственно-охранительных сил направо. Во время наступления левого хаоса и левого тоталитаризма - это было явлением здоровым, необходимым и неизбежным. Такая концентрация будет осуществляться и впредь, даже в самых демократических государствах; в час национальной опасности здоровые силы народа будут всегда концентрироваться в направлении охранительно - дик-таториальном. Так было в Древнем Риме, так бывало и в новой Европе, так будет и впредь» [6].
Конечно, фашизм не исчерпывается вспышкой государственно-охранительных сил. И. Ильин объясняет лишь причины возникновения фашизма и не рассматривает всю сложность его проявлений, заслуживающих гораздо более серьезной оценки. Очевидно, как делает вывод Д. Робертс, Гитлер имел намерение вести войну в России на уничтожение и истребление. В его замысел входило уничтожение не только армии, но и коммунистического режима [8, с. 129]. Но его замысел явно не сводился к уничтожению армии и режима. Он был направлен против славян как низшей расы. По этому поводу Гитлер говорил, что его принцип заключался в оправдании существования славян лишь с экономической точки зрения, то есть их эксплуатации в интересах немцев. Было ясно, что рано или поздно охранительно-реакционные силы активизируются, и, следовательно, произойдет второй акт столкновения. Ведь русская революция спровоцировала не только активность охранительно - реакционных сил Запада, но и цивилизационные архетипы. Она пробудила постоянно в истории тлеющую опасность для Запада, которую знала еще античность, как и последующая история.
Касаясь еще первой мировой войны, Н. Бердяев писал, что одно из ее следствий - более тесное соприкосновение Запада с Востоком («Мировая война вовлекает в мировой круговорот все расы, все части
земного шара. Она приводит Восток и Запад в такое близкое соприкосновение, какого не знала еще история» [2]. Но, конечно, история нечто подобное уже знала. О таком соприкосновении в романе «Война и мир» размышлял еще Л. Толстой. Вот его констатация этого соприкосновения, связанная с Отечественной войной 1812 года. «В 1789 году поднимается брожение в Париже; - пишет он - оно растет, разливается и выражается движением народов с Запада на Восток. Несколько раз движение это направляется на восток, приходит в соприкосновение с противодвижением с востока на запад; в 12-м году оно доходит до своего крайнего предела -Москвы, и, с замечательной симметрией, совершается противодвижение с востока на запад, точно так же, как и в первом движении, увлекая за собой серединные народы. Обратное движение доходит до точки исхода движения на западе - до Парижа, и затихает» [13].
Л. Толстой это соприкосновение Запада с Востоком представляет лишь под углом зрения российской истории и Отечественной войны 1812 года. Между тем, вся мировая история может быть рассмотрена под углом зрения такого соприкосновения, и Древний Рим в этой истории будет далеко не первым эпизодом. Такое соприкосновение Запада и Востока развертывается на протяжении всей истории человечества. Оно ощущается и по сей день. «Борьба эллинства и Востока - пишет Г. Федотов - еще продолжается в нашей современной культуре» [15].
В истории контактов между цивилизациями первая, а затем и вторая мировая война были лишь очередными и более близкими нам событиями. Запад постоянно опасался активности Востока и в поздней истории вызвал к жизни то, что Э. Саид назвал «ориенталистским дискурсом», то есть мифом, которым Запад наделил Восток как якобы отсталый по сравнению с Западом регион [17]. Таким образом, для России Запад представлял тот саамы вызов с большой буквы, о котором пишет А. Тойнби и который уходит в глубокую историю. В этой истории вторая мировая, как, собственно, и первая мировая война предстает лишь поздними событиями. Собственно, вызов есть следствие столкновения между цивилизациями. В данном случае совсем не следует представлять одну цивилизацию светлой, а другую безнадежно черной. Конечно, светлой цивилизацией нередко предстает Запад, но, как утверждает А. Тойнби, западная цивилизация проявила отнюдь не только свою светлую , но и темную сторону [12, с. 214].
Поскольку для Запада Востоком воспринималась и Россия, то, естественно, что идея мировой революции, весьма популярная и пугающая после революции 1917 года и на Западе, не могла не спровоцировать противостояние, что, кстати, было спрогнозировано в XIX веке М. Бакуниным.
М. Бакунин пророчил столкновение России и Германии еще в XIX веке. Ф. Достоевский хотя и не делал таких прогнозов, но в «Дневнике писателя» за 1876 год тоже фиксировал самодовольство немцев после победы над французами. Оно начало проявляться, в том числе, и по отношению к русским. Так, писатель передавал фразу, услышанную им от дрезденского лавочника. «Вот мы закончили с французами, а теперь примемся и за вас». Ф. Достоевский комментирует это так: «Это почти невольно появившееся ожесточение против русских даже мне показалось тогда удивительным, хотя я всю жизнь мою знал, что немец всегда и везде, еще с самой немецкой слободы в Москве очень - таки не жаловал русского» [9, с. 272].
Мысль Сталина развертывалась именно в этой бакунинской парадигме. Во время встреч с представителями большого альянса Сталин постоянно пытался привлечь их внимание к послевоенной Германии. Он считал, что эта страна сможет очень быстро возродиться и снова может продемонстрировать агрессию. Но протии кого направленную агрессию? Сталин имел в виду Россию и вообще славянские народы, которые и могут стать жертвой этой агрессии [8, с. 388]. Эта мифологема непримиримости немцев и славян формировалась давно. Ее разделяли, в том числе, немецкие историки и политики. Так, А. Дживелегов приводит высказывание Менцеля («В германском принципе заключается что-то такое, чему не может долго противиться принцип славянский») и Трейчке («Все попытки славян освободиться от немецкого господства бесполезны, бессмысленны, тщетны и заранее осуждены историей») [5, с. 32].
Вот почему у Сталина была идея объединения славянских народов, но, естественно, в тех формах, которые виделись вождю наиболее оптимальными. В этом смысле Сталин невольно оказывается продолжателем идеи К. Леонтьева о необходимости объединения славян. Известно, что К. Леонтьев, противопоставляя славизм Западу, утверждал, что славизм является слабым и аморфным образованием. Основой объединения славянского мира должна быть Россия («Для существования славян необходима мощь России» [7, с. 119]). Но саму Россию цементирует, по мнению К. Леонтьева, византийское начало («Для силы России необходим византинизм» [7, с. 119]). Византинизм способен быть дисциплинирующим началом не только русского, но и всего славянского мира.
Именно это обстоятельство диктовало Сталину необходимость искать взаимопонимания с Чер-чилем и Рузвельтом, а потом после смерти Рузвельта и с Труменом. Не случайно уже в момент переговоров с представителями альянса во время войны он постоянно поднимал вопрос о недопустимости возрождения послевоенной Германии. Однако его
союзники не склонны были к пониманию. В их задачи входило именно возрождение Германии и втягивание ее в продолжающееся противостояние коммунистическому режиму, которое после войны стало еще более очевидным. Ради союза с представителями альянса и, соответственно, мира с ведущими странами Сталин даже пожертвовал Коминтерном. Ведь Коминтерн был создан, когда международную политику России определяла идея мировой революции [8, с. 235]. Сталин отдавал отчет в том, что именно эта идея и отпугивала Запад. Этим актом он давал понять, что не имеет намерений большевизировать страны Восточной Европы.
Собственно, именно этот усилившийся со стороны Запада Вызов и определил послевоенный политический курс Сталина, в котором главным оказалось отсутствие свободы. Запад не мог пойти на сближение со Сталиным. Противостояние цивилизаций продолжалось. Этому противостоянию Западу, что оказалось реальным в XX веке, предшествовала, как утверждает А. Тойнби, многовековая предыстория. До некоторого времени противостояние Западу развертывалось в форме конфликта между греко-римской цивилизацией как предшественницей современного Запада, с одной стороны, и Востоком, с другой. В последние столетия роль Востока в противостоянии Западу играла Россия. С эпохи Петра I «России удалось не поддаться Западу, взять на вооружение западные же методы и способы борьбы, в частности, мировоззрение, восприняв которое Россия перешла от обороны к контрнаступлению, что сегодня вызывает огромное беспокойство у нас на Западе» [12, с. 443].
Разумеется, с момента возникновения второй мировой войны, да даже еще и с момента первой мировой войны старые страхи не могли не актуализироваться. Противостояние России хотя бы и в форме несопротивления западных стран Третьему Рейху, почему, собственно, так долго не открывался и второй фронт, было очередной акцией, которую должен был предпринять Запад, чтобы противостоять Востоку, предстающему на этот раз в форме большевизма. Так что истоки будущего столкновения находятся в древности и, соответственно, время от времени этот комплекс в подсознании западного человека активизируется. Россия означала Восток, а Востоку следовало противостоять, чтобы не вернуться в безличную стихию, из которой Запад еще в эпоху античности вышел.
В связи с прогнозом по поводу будущего и неизбежного столкновения России и Запада, что получает отражение в сознании Сталина, нельзя забывать М. Бакунина. Но у него этот прогноз будущего столкновения предполагал и конкретного антагониста или врага. Противостояние России с Западом сведется, как он доказывал, к противостоянию с Германией, ибо этой стране присущ культ государ-
ственности, культ Фридриха Второго как последователя Макиавелли. Столкновение неизбежно, ибо, по мысли М. Бакунина, славянский народ - народ негосударственный, а, еще точнее, анархический. По мысли М. Бакунина, славянам присуща ненависть к государству и стремление к вольно-общинному крестьянскому миру. В ментальности славян имеет место стремление «к общей свободе и к общему человеческому братству на развалинах всех существующих государств» [1].
Собственно, позднее на это несходство русских и немцев в их отношении к государству обратит внимание В. Розанов. «Мы, русские, - пишет он -все общество наше, вся масса общества, уж слишком не государственны... Не спорю, за немцами «по государственности» нам не угнаться» [9, с. 272]. Народ же государственник, а именно таким в истории предстает Германия, ставящий своей целью распространить имперские амбиции на весь мир, неизбежно должен столкнуться с народом -анархистом.
Собственно, когда М. Бакунин такие выводы делает, то он под ментальностью немцев имеет в виду лишь психологию немцев, которая сформировалась с момента объединения Германии, ведь эта страна еще и в конце XVIII века существовала в форме обособленных вольных городов, графств и княжеств, которых можно насчитывать десятками. Но уже в XIX веке после объединения Германия начала культивировать в себе прусский военный дух. Вся эпоха Гогенцоллернов, выражением которой явился воинственный Бисмарк, демонстрирует милитаристские установки. В соответствии с этими установками изменяется и ментальность немцев. Пытаясь ответить на этот вопрос в годы первой мировой войны, когда возникло столкновение России и Германии, А. Дживелегов писал: «Почему высокая культурность оказалась маской, из-под которой глядит теперь на всех, оскаля зубы, чуть не первобытное варварство? Куда девались Вертер и люди цветка, романтики не от мира сего? Откуда эта вакханалия трезвенного мещанства?» [5, с. 1]. Еще в XVIII и в начале XIX веков немцы оплакивали свою горькую долю, но чем сильнее им прививали прусский дух, тем очевидней развертывалось изменение их ментальных комплексов.
Однако когда читаешь «Речи к немецкой нации» И. Фихте, то в них уже ощущаешь, что немецкая национальная идея, не уступающая русской национальной идее, уже оформилась. Исходя из программы пересоздания человечества, которая провозглашалась в эпоху модерна, И. Фихте в немцах усматривал именно тот авангард, с которого начнется это пересоздание. Предназначение человеческого рода по И. Фихте заключается в том, чтобы сделать себя тем, чем этот род является изначально. Такое самосозидание должно начаться пер-
воначально в каком-то конкретном народе и в определенное время. Что касается времени, то это, конечно, эпоха модерна, с которой просветители связывали высоту человеческого духа. Что же касается пространства, то И. Фихте прямо утверждает, что самосозидание начнется с немцев и при их участии распространяется на все человечество. Иначе говоря, судьбы человечества поставлены в зависимость от немцев. «В отношении же пространства мы полагаем, - пишет он - что немцам, прежде всех прочих, следует вменить в обязанность начать собою новое время, предвосхищая и преобразуя его собою для всех прочих народов» [16, с. 59].
Когда эта мысль излагается на философском языке, то она вполне приемлема. Приемлема настолько, насколько напоминает суждения славянофилов, возлагающих большие надежды уже на русский народ. Но ведь это философское откровение И. Фихте может получить имперскую основу реализации, и тогда может начаться перерождение идеи модерна. Но это и случится. Вот как А. Дживелегов изображает перерождение немецкой идеи под воздействием имперского комплекса. «Ему (немцу - Н. X.), наученному покорно выносить все, дали почувствовать собственную силу: он стал наглым. Его, привыкшего постоянно терпеть поношения, сделали победителем: он проникся высокомерием. Его, еще недавно преклонявшегося перед культурой Франции, с триумфом провели через побежденную страну: он преисполнился верою в немецкий гений и в звезду Германии» [5, с. 58].
Однако вот что интересно. Под имперским мессианизмом и немецкой национальной идеей пряталась ставшая к началу XX века универсальной душа мещанина. А. Дживелегов справедливо констатировал, что с конца XVIII века бюргерство искало поддержки не снизу, а сверху, то есть со стороны бюрократии, власти. Следовательно, оно оказывалось зависимым от власти, а она все больше милитаризировалась. Но невозможно представить, что, в свою очередь, бюргерство не воздействовало на власть. Так, В. Розанов проницательно улавливает мещанскую подкладку немецкого имперского мессианизма. Он ее усматривает и в первой мировой войне. Определяя мессианизм как стремление некоторых народов занять первое место среди других народов и вести их за собой, В. Розанов видит в первой мировой войне проявление именно этого немецкого комплекса.
Но почему же немцы возомнили себя первыми? Почему еще в XVIII веке поверили И. Фихте? Идеалы И. Фихте в X1X веке материализовались в мещанском духе, в способности немцев лучше других производить качественные вещи и уметь предъявлять их на международных рынках. В качестве примера философ указывает на более совершенное
производство пошлых зубных щеток. У В. Розанова зубные щетки предстают символом индустриального мира, того, что мы сегодня называем обществом потребления. Признание качественности этих щеток вселило в немцах уверенность, что они лучшие и передовые и способны вести за собой другие народы («Германия решительно и деловым образом потребовала себе первенства во всемирной цивилизации, сорок лет подготовляясь к войне и начав войну с потерей миллионов людей и убивая миллионы людей у соседних народов во имя того, что никто так не умеет выделывать зубных щеточек, как «германский человек» [9, с. 245]. Возникшая в результате успехов в промышленности уверенность в первенстве трансформируется в политические имперские амбиции («Война, как обнаружилось решительно и окончательно, ведется за техническое, коммерческое и промышленное подавление Германиею всего света. Но как «предпосылка» техники и промышленности - политическое преобладание Германии во всем свете» [9, с. 246].
Но следует принять во внимание и то, что когда И. Фихте возлагает на немцев огромную ответственность по пересозданию и перевоспитанию не только самих немцев, но и всего человечества, то он в качестве такого народа - авангарда славян явно не видит, чего и не скрывает. Формулируя смысл миссии немцев, заключающейся в том, чтобы «соединить общественный порядок, созданный в древней Европе, с сохраненной в Азии истинной религией, и таким образом развить в себе и из себя самих новое время, противоположное погибшей древности» [16, с. 65]. И. Фихте говорит, что «другие нации новой Европы (например, народы славянского происхождения) еще не получили, кажется, столь ясного развития, сравнительно с остальною Европой, чтобы возможно было определенно обрисовать их основные черты» [16, с. 65], а, следовательно, по этой причине претендовать на столь значимую роль в истории они не могут. А они, между тем, все же претендовали.
Конечно, у И. Фихте еще не было дифирамба во славу империи. Но зато он разделял идею объединения многих немецких княжеств, хотя в этом объединении и имелась своя уязвимость. Ведь, объединившись, немцы быстро возродили имперский комплекс. Философия и искусство Германии расцветало, пока в ней не распространился прусский дух. Для Германии Пруссия, что Македония для Древней Греции. Эту параллель между Германией XVIII века и древней Грецией провел В. Розанов. Германия XVIII века не была единой. Была южная Германия, имевшая сходство с Афинами, и была северная Германия, похожая на Спарту. «Есть Германия южная и северная: и северная поистине отвратительна, черства, суха, формальна и «упившимся пивом» (не виноградным соком). Около поэ-
тической и музыкальной южной Германии, провинциальной Германии она играет ту же «объединительную и опошляющую и варваризуемую роль, какую около Аттики, Афин, Коринфа, Аргоса, Ахайи играла жесткая и грубая Македония. Вильгельм I - параллель Филиппу Македонскому, а Вильгельм II пытается сыграть роль Александра Македонского» [9, с. 387]. Когда в Германии стал распространяться дух Пруссии, угасали остатки романтизма, забывались Гете, Шиллер и Бетховен («Германия рубила сук, на котором сидела, - рубила родники и источники того духовного света, за который ее благодарило и за который ее почитало человечество» [9, с. 387]).
В утверждении М. Бакунина, согласно которому русский народ является народом - анархистом, следовало бы усомниться. Русский народ даже в большей степени в истории, а, тем более, в истории XX века предстает народом - государственником, хотя, как мы показали, это и не исчерпывает его мен-тальности. Он предстает таким именно потому, что когда-то поверил в то, что от его активности зависит и свобода других народов. Но, оказывается, когда русских наделяют образом народа - анархиста, то, видимо, в этом случае руководствуются, прежде всего, памятью о русской революции 1917 года. Но этот опыт явно не исчерпывает всех признаков ментальности русских. Таким образом, как мы убеждаемся, военная катастрофа разбередила старые раны, вернула к страху Запада, имеющему место еще в далеком Средневековье в результате необходимости сохранить свою самостоятельность и не возвращаться к Востоку, чтобы снова раствориться в той стихии, из которой он когда-то вышел. Вот почему эта война была для всего Запада столь значимым событием.
Может быть, именно этим объясняется тот факт, почему западные народы хотя и не оказывали Гитлеру сопротивления, тем не менее, делали это не столь решительно, как это могло бы быть. Ведь для некоторых из них Сталин выглядел не меньшей опасностью, чем Гитлер. Распространяющаяся под воздействием русской революции идея мировой революции воспринималась восточной ересью, угрожающей стабильности Запада как уникальной цивилизации, транслирующей свои ценности во всем мире. Сталин знал о предстоящей войне и готовился выиграть победу не только в соперничестве за власть в среде выдающихся представителей партии, но и в международном масштабе. На этот раз ему предстояло проявить интерес к Западу, который дотоле у него отсутствовал и просчитывать все детали применительно к ведущим политикам Запада так, как он это делал, имея в виду своих соратников по партии. На этот раз ему предстояло переиграть уже не только Бухарина, Каменева, Зиновьева или Троцкого, но Черчиля, Рузвельта, Трумена, а самое главное - Гит-
лера. Кстати, по свидетельству Геббельса, приводимому Д. Робертсом в своей книге, Гитлер считал, что Черчиля и Рузвельта следовало бы повесить, но, что касается Сталина, то, в отличие от Черчиля, произносящего умные речи в парламенте и написавшего несколько книг, он «реорганизовал страну в 170 миллионов человек и подготовил ее к масштабному вооруженному конфликту» [8, с. 523].
Подробно описанная Д. Робертсом деятельность Сталина в годы войны свидетельствует, какой напряженной и разносторонней эта деятельность была. Сталин вынужден был просчитывать все возможные варианты реакций в разных западных странах на каждый свой шаг, который не свидетельствовал лишь о его личном поведении. Поступки Сталина означали курс государства, с которым вынуждены были считаться все страны, не важно, разделяли или не разделяли они идеологические установки Советского Союза. Уже когда война с Германией закончилась, Сталину предстояло вооруженное противодействие с Японией. Он также должен был разрешить многие проблемы, неразрешенные с момента окончания русско-японской войны 1904-1905 годов. Известно, что Япония имела серьезные притязания на часть российской территории и в любой момент могла напасть на Советский Союз, в том числе, и во время войны с Германией. Сталин был весьма острожен и все делал, чтобы отношения с Японией не обострялись. Вступить в войну с Японией он мог бы и раньше, если бы не игра, которую он вел с Черчилем и Рузвельтом, медлившими с открытием второго фронта. Медлили они, медлил и Сталин. Между тем, и Чер-чиль, и Рузвельт подталкивали Сталина к войне с Японией. Если бы Сталин вступил в эту войну раньше, сокрушительного нападения японцев на Пирл - Xарбор могло бы и не произойти. Сталин оттягивал столкновение с Японией, хотя союзники оказывали на него давление. Поскольку он это обещал еще в Тегеране, то должен был свое слово сдержать. Но, даже действуя под давлением союзников, он предъявлял Америке свои условия, в том числе, и возвращение к России Курил. Описывая деятельность Сталина, связанную с планами и подготовкой войны с Японией, Д. Робертс выражает изумление тем, насколько глобально мыслил Сталин [8, с. 399], ведь он предсказывал возрождение разгромленной в предстоящей войне Японии, а также возможные последствия этого возрождения, как он ранее предсказывал быстрое возрождение Германии после второй мировой войны, в связи с чем он пытался убедить союзников в необходимости расчленения Германии.
Оказываясь игроком уже в мировом масштабе, Сталин не выпускал из рук и всего того, что происходило и должно было происходить внутри страны. Об этом, например, свидетельствует контроль Ста-
лина над искусством, к которому, как свидетельствуют многие факты, он подходил с утилитарной, то есть политической точки зрения, стремясь каждое произведение использовать как своего рода послание, высказывание, дающее возможность увидеть в нем нечто большее, чем просто художественный смысл, а именно, пропаганду значимости возведенного им государства. С этой точки зрения значительный интерес представляют мемуары К. Симонова.
Например, заслуживают внимания суждения писателя по поводу использования для пропаганды своих идей художественных произведений на историческую тему. К истории Сталин относился как к предыстории своей деятельности по возведению мощного государства в византийском духе, претендующего на одно из первых мест в мировой истории. Естественно, что архетип третьего Рима определял установки Сталина так как (и это отмечает К. Симонов), вышедшие перед второй мировой войной исторические романы «Чин-гис - хан» Яна и «Дмитрий Донской» Бородина давали возможность высказаться о современности, как ее понимал вождь. «Роман «Чингис-хан» предупреждал о том, - пишет К. Симонов - что происходит с народами, не сумевшими сопротивляться нашествию, покоренными победителем. Роман «Дмитрий Донской» рассказывал о начале конца татарского ига, о том, как можно побеждать тех, кто считал себя до этого непобежденными. Эти романы были для Сталина современными, потому, что история в них и предупреждала о том, что ждет побежденных, и учила побеждать, да притом вдобавок на материале одного из самых всенародно известных событий русской истории» [10, с. 161]. Естественно, что в 1942 году эти романы получили Государственную премию.
О том, как помимо воли художника и заложенного в его произведении смысла, в него может вкладываться дополнительный смысл, а произведение способно наделяться пропагандистским смыслом, свидетельствует история с романом Степанова «Порт-Артур», который вышел в начале войны, но государственной награды своевременно не получил, а получил ее лишь после войны. Роман все же был Сталиным замечен. Но, по его мнению, в начале войны, когда советская армия несла потери, когда Сталинградской битвы, ставшей поворотным пунктом в войне, еще не произошло, роман о поражении русских войск не имел мобилизующего значения. В 1946 году с помощью этого романа внедрялась мысль о том, что, несмотря на поражения, в конечном счете, победа оставалась за Россией, и результаты второй мировой войны и, в частности, разгром Японии свидетельствовали, что некогда в истории неразрешенный вопрос, наконец-то, разрешился. «А в сорок шестом Сталин счел - пишет К. Симонов - что эта книга нужнее как нечто крайне современное, напоминание о том, как царь,
царская Россия потеряли сорок лет назад то, что Сталин и возглавляемая им страна вернули себе сейчас; напоминавшее о том, что и тогда были офицеры и солдаты, воевавшие столь же мужественно, как советские офицеры и солдаты в эту войну, но находившиеся под другим командованием, под другим руководством, неспособным добиться победы» [10, с. 162].
Во время второй мировой войны география поединка, в котором Сталин стал играть одну из определяющих ролей, необычайно расширилась. Да, мировая революция не получилась, но и делать вид, что перманентного противостояния между Россией и Западом тоже не существует, невозможно. Как бы то там ни было, но русская революция 1917 года была грандиозным событием, если его оценивать с точки зрения противостояния Запада и Востока. На протяжении всей истории это противостояние развертывалось то в пользу Запада, то в пользу Востока. Например, когда-то вестернизации предшествовала византинизация мира. Византия как символ Востока определяла судьбы мира, называя себя вторым Римом. Однако ее распад в XV веке, несомненно, был победой Запада.
Этот процесс противостояния был подхвачен Римом третьим, то есть Россией. Даже когда Россия демонстрировала себя прилежной ученицей Запада (а это произошло с реформ Петра 1), все равно этот комплекс противопоставления оставался реальным. Это не удивительно. «Византийский дух, византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, - писал К. Леонтьев - проникают насквозь весь великорусский общественный организм» [7, с. 100]. Очевидно, что революция 1917 года тоже свидетельствовала об активизации этого комплекса. Россия и сама демонстрировала невключенность в Запад и с помощью революции утверждала такую возможность для других народов. Но для дерзких и неподдающихся история уготовила и свою судьбу.
Самостоятельность России дорого стоит. Выводя из подсознания Запада снова многовековой страх перед Востоком, чему способствовала русская революция с ее идеей мировой революции, Россия невольно провоцировала мировые войны XX века, в основе которых было стремление Запада подавить Россию, подвести ее к смирению и, в конечном счете, растворить ее в западной цивилизации. Это стремление Запада уходит глубоко в историю. Ведь, как известно, римский папа еще в средние века готовил против православия крестовый поход. Л. Гумилев, например, пишет: «Ее (Руси. - Н. X.) ожидала судьба Византии, захваченной в 1204 году крестоносцами и разграбленной до нитки. Организованные рыцарские армии, с латной конницей и арбалетчиками, настолько превосходили разграбленные дружины русских князей, что выиграть
можно было одну другую битву, но не длительную войну» [4].
Конечно, в разное время эта цель достигалась разными и отнюдь не военными способами, но XX век продемонстрировал, что возможны и такие средства, как истребительные войны. Совершенно очевидно, что во второй мировой войне победила Россия. Но эта победа произошла опять же не без участия самого Запада. Ведь победа России явно не снимала окончательно вопроса о противостоянии Запада и Востока. В конце концов, во время второй мировой войны Запад подыграл России и не мог этого не делать, поскольку победа Гитлера означала возникновение мировой империи под властью немцев и лишение всех тех либеральных ценностей, которые в последние столетия культивировал Запад. Такая перспектива толкала западные народы на солидарность с Россией. Но это была вынужденная солидарность, подстегиваемая страхом перед распространяющим свое влияние Гитлером.
Таким образом, общественное мнение Запада постепенно складывалось в пользу России. Но это совсем не означает, что отныне Россия, оказываясь спасителем народов, становится этим народам более близкой. Проблема противостояния Запада и Востока продолжает быть актуальной. Она была актуальной до второй мировой войны. Она оставалась актуальной и после ее окончания. Более того, развертывающийся к концу XX века распад Советского Союза и отделение от него народов, ранее в него входивших, происходит не без вмешательства Запада. Это отделение происходит тоже как противостояние России, а, следовательно, воспринимается в более широком геополитическом контексте, то есть в контексте противостояния Запада и Востока. Чтобы там не утверждал Ф. Фукуяма о конце истории, этот конец еще не наступил. Нельзя недооценивать значение русской революции 1917 года, но невозможно ее и переоценивать. Эта революция -очередное обострение отношений между Западом и Востоком, в какие бы политические и идеологические теории эти отношения ни упаковывались.
Библиографический список
1. Бакунин, М. Философия. Социология. Политика [Текст] / М. Бакунин. - М., 1989. - С. 338.
2. Бердяев, Н. Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности [Текст] / Н. Бердяев. -М., 1990. - С. 119.
3. Бердяев, Н. Xристианство и социализм [Текст] // Сборник статей, посвященных П. Б. Струве ко дню 35-летия его научно-публицистической деятельности. - Прага, 1925. - С. 348.
4. Гумилев, Л. Древняя Русь и Великая степь [Текст] / Л. Гумилев. - М., 1992. - С. 615.
5. Дживелегов, А. Немецкая культура и война [Текст] / А. Дживелегов. - М., 1915. - С. 1, 32, 58.
6. Ильин, И. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России. Статьи 1948-1954 годов. В 2-х т., Т. 1 [Текст] / И. Ильин. - М., 1992. - С. 75.
7. Леонтьев, К. Восток, Россия и славянство. Т. 1 [Текст] / К. Леонтьев. - М., 1885. - С. 100, 119.
8. Робертс, Д. Указанные сочинения [Текст] / Д. Робертс. - С. 129, 235, 388, 399, 523.
9. Розанов, В. В чаду войны. Статьи и очерки. 1916-1918 гг. [Текст] / В. Розанов. - М.-СПб., 2008. -С. 245, 246, 272, 387.
10. Симонов, К. Глазами человека моего поколения [Текст] / К. Симонов. - М., 1990. - С. 161, 162.
11. Тернер, В. Символ и ритуал [Текст] / В. Тернер. - М., 1983. - С. 199.
12. Тойнби, А. Цивилизация перед судом истории [Текст] / А. Тойнби. - М., 2003. - С. 214, 443.
13. Толстой, Л. Собрание сочинений в 20 т. Т. 7 [Текст] / Л. Толстой. - М., 1963. - С. 333;
14. Упадочное настроение среди молодежи. Есе-нинщина [Текст]. - М., 1927. - С. 61.
15. Федотов, Г. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории и культуры. Т. 2 [Текст] / Г. Федотов. - СПб., 1992. - С. 305.
16. Фихте, И. Речи к немецкой нации (1808) [Текст] / И. Фихте. - М., 2008. - С. 59, 65.
17. Хренов, Н. Идеи Л. Н. Гумилева на фоне ори-енталистского дискурса [Текст] // Наследие Л. Н. Гумилева и судьба народов Евразии: история, современность, перспективы. - СПб., 2012.
Reference List
1. Bakunin, M. Filosofija. Sociologija. Politika = Philosophy. Sociology. Policy [Tekst] / M. Bakunin. - M., 1989. - S. 338.
2. Berdjaev, N. Sud'ba Rossii. Opyty po psihologii vojny i nacional'nosti = Fate of Russia. Experiments on psychology of war and nationality [Tekst] / N. Berdjaev. -M., 1990. - S. 119.
3. Berdjaev, N. Hristianstvo i socializm = Christianity and socialism [Tekst] // Sbornik statej, posvjashhennyh P. B. Struve ko dnju 35-letija ego nauchno-publicisticheskoj dejatel'nosti = The collection of articles devoted to P. B. Struva to the day of the 35 anniversary of his scientific-journalistic activity. - Praga, 1925. - S. 348.
4. Gumilev, L. Drevnjaja Rus' i Velikaja step' = Ancient Russia and Great steppe [Tekst] / L. Gumilev. - M., 1992. - S. 615.
5. Dzhivelegov, A. Nemeckaja kul'tura i vojna = German culture and war [Tekst] / A. Dzhivelegov. - M., 1915. - S. 1, 32, 58.
6. Il'in, I. Nashi zadachi. Istoricheskaja sud'ba i bu-dushhee Rossii. Stat'i 1948-1954 godov. V 2-h t., T. 1 = Our tasks. Historical fate and future of Russia. Article of 1948-1954 years. In 2 volumes, V. 1 [Tekst] / I. Il'in. - M., 1992. - S. 75.
7. Leont'ev, K. Vostok, Rossija i slavjanstvo. T. 1 = The East, Russia and Slavic peoples. V 1 [Tekst] / K. Leont'ev. - M., 1885. - S. 100, 119.
8. Roberts, D. Ukazannye sochinenija = The specified compositions [Tekst] / D. Roberts. - S. 129, 235, 388, 399, 523.
9. Rozanov, V. V chadu vojny. Stat'i i ocherki. 1916-1918 gg. = In war fumes. Articles and essays. 1916-1918 [Tekst] / V. Rozanov. - M.-SPb., 2008. -S. 245, 246, 272, 387.
10. Simonov, K. Glazami cheloveka moego pokolenija = With eyes of the person of my generation [Tekst] / K. Simonov. - M., 1990. - S. 161, 162.
11. Terner, V Simvol i ritual = Symbol and ritual [Tekst] / V. Terner. - M., 1983. - S. 199.
12. Tojnbi, A. Civilizacija pered sudom istorii = Civilization on the stand of history [Tekst] / A. Tojnbi. - M., 2003. - S. 214, 443.
13. Tolstoj, L. Sobranie sochinenij v 20 t. T. 7 = Collected works in 20 volumes, V 7 [Tekst] / L. Tolstoj. -M., 1963. - S. 333;
14. Upadochnoe nastroenie sredi molodezhi. Esen-inshhina = Depression among youth. Eseninshchina [Tekst]. - M., 1927. - S. 61.
15. Fedotov, G. Sud'ba i grehi Rossii. Izbrannye stat'i po filosofii russkoj istorii i kul'tury. T. 2 = Destiny and sins of Russia. The selected articles on philosophy of the Russian history and culture. V. 2 [Tekst] / G. Fedotov. -SPb., 1992. - S. 305.
16. Fihte, I. Rechi k nemeckoj nacii (1808) = Speeches to the German people (1808) [Tekst] / I. Fihte. -M., 2008. - S. 59, 65.
17. Hrenov, N. Idei L. N. Gumileva na fone oriental-istskogo diskursa = L. N. Gumilev's ideas against the background of orientalistic discourse [Tekst] // Nasledie L. N. Gumileva i sud'ba narodov Evrazii: istorija, sov-remennost', perspektivy = L. N. Gumilev's heritage and the fate of peoples of Eurasia: history, present, prospects. - SPb., 2012.
Дата поступления статьи в редакцию: 13.01.2019 Дата принятия статьи к печати: 24.01.2019
