CC BY
102Д. А. Погорелова
РУССКАЯ ПРОЗА В. В. НАБОКОВА: ОТ РАССКАЗА К РОМАНУ
Все произведения Набокова - искусно сложенная мозаика, узор, вытканный из повторяющихся элементов. Повторение элементов придает этому узору неповторимость, как ни парадоксально это звучит.
В набоковедении принято считать, что «рассказы Сирина несколько слабее его романов. Автор как будто делает в них опыты, экспериментирует» [6, с. 218]. Рассказы Набокова как часть метатекста, особенно их место в эволюции его русского творчества, еще недостаточно изучены. Детальный анализ русской прозы Набокова, в частности, его ранних рассказов в сопоставлении с романами, однако, позволяет проследить, как развиваются те или иные черты и мотивы творчества писателя, характерные элементы набоковского стиля.
Рассказы Набокова являются темой исследования для таких ученых, как Н. Артеменко-Толстая, Б. Бойд, Ю. Глобова, Ю. Левинг, О. Ронен, Н. Семенова, М. Шраер и др. Однако работы, посвященные рассказам Набокова, в основном сосредотачиваются на отдельных аспектах их поэтики, художественном своеобразии, изучаются в качестве обособленных текстов, в то время как проблема метатекста Набокова и эволюции его творчества остается малоизученной.
Цель данной статьи - на примере некоторых текстов Набокова проследить эволюцию развития характерных набоковских тем и мотивов в рассказах и романах русского периода.
Б. Бойд пишет о рассказе «Круг» как о «спутнике» романа «Дар», который во время работы над романом отделился в самостоятельное произведение. По мнению Б. Бойда, «рассказ служит лучшим доказательством того, с какой ясностью Набоков видел вымышленные им миры задолго до их превращения из ярких паров воображения в кристалл его прозы» [1, с. 473]. У каждого романа Набокова есть
такие маленькие спутники в виде более ранних стихотворений, драматических произведений или рассказов, в которых в той или иной степени проявляются черты вызревающих романов. Иногда рассказы дают нам практически точную миниатюрную копию, представляют собой «двойника» того или иного романа (например, «Волшебник» для «Лолиты»), иногда лишь тот или иной образ или отдельные его черты проявятся в зрелых романах (так, нелюдимый гениальный композитор Бахман преобразится в шахматного маэстро Лужина, любовный треугольник из «Венецианки» перенесется в роман «Король, дама, валет», странные обряды вокруг пожизненного заключенного из «Говорят по-русски» и сквозистый образ Романтовского с его летающей походкой из «Королька» отразятся в «Приглашении на казнь»). «Гусеницы» рассказов превратятся в «бабочек». Эти бабочки позже изменятся и мимикрируют под чужеродную среду обитания -английский язык, отразившись в зеркалах авторских переводов.
Ранние рассказы - попытки Набокова совместить реальность и потусторонность. Для них характерно появление ангелов и библейских персонажей с присущими им человеческими чертами. Герой рассказа «Слово», повстречавшись с «милосердным, серым» ангелом пытается сказать ему то самое главное, что накопилось внутри, но у него получается говорить только о малом, незначительном: о камне на лугу, усеянном ромашками и скабиозами, о спящих на цветочных головках шмелях, о первых стихах, о липах. Ангел внимательно слушает и смотрит так, что ясно: он понимает все. В отчаянии герой, припадая к ногам ангела, просит сказать, что спасет его страну, что отвратит от нее черную погибель. И ангел говорит всего лишь одно слово - и в голосе его звучат «все любимые, все смолкнувшие голоса» [3, с. 35]. Это слово прекрасно, оно благовонием проливается по жилам героя, и герой наполняется этим словом от мозга до самого сердца, и выкрикивает его, и, просыпаясь, забывает, что крикнул. Эта магия забвения - лукавый ход Набокова, намекающего читателям, что за слово выкрикивает герой. Слово, которое поможет спасти покинутую страну, возродить лица любимых и услышать голоса умолкнувших, слово, которое ежедневно должно звучать в каждой жилочке и раскатываться трепетным эхом, слово, которое оживает лишь от пристального вглядывания в некогда знакомые черты, от узнавания
каждой детали и мелочи, - слово «память». Уже в этом раннем рассказе обнаруживается целый ряд тем и мотивов, присущих набоков-скому творчеству: поиск наиболее точного и выразительного слова, воспоминание и забвение, значимость детали, личностно значимого, в противовес общему, тема спасительной памяти.
Мотив памяти, с помощью которой можно возродить утрату хотя бы в своем сердце, становится ведущим для рассказа «Возвращение Чорба». Чорб проходит по тем же местам, где они были с женой, прокручивая свои воспоминания вспять и возвращаясь к светлому началу, которое, сливаясь с траурным концом, поглощает его в бесконечности. Таким же образом Ганин, протагонист в «Машеньке», существует в эмигрантском Берлине, позволяя своим воспоминаниям о дореволюционной России, молодости и первой любви стать его истинной жизнью. Прокрутив все воспоминания, от зарождающегося предчувствия в летней комнате во время болезни до зимних встреч и мучительного осознания невозвратности былого, Ганин освобождается от навязчивого воспоминания и обретает возможность отплыть в новую жизнь. Чорб успокаивается и забывается праведным сном рядом с белой фигуркой безымянной проститутки, только проделав весь обратный путь и найдя гостиницу, в которой была проведена невинная брачная ночь с женой, также лишенной в рассказе имени.
Одним из предшественников «Машеньки» можно также считать рассказ «Случайность». Несмотря на все внешнее и фабульное различие, рассказ и роман объединяют отношение к романтической дилемме идеала и действительности. Лакей Лужин находит счастье в коротких минутах забвения под действием кокаина, во время которых хрустальная волна «всякую мелочь обращала в легкое чудо, он кропотливо отмечал на листке все те ходы, что предпримет он, чтобы разыскать жену» [3, с. 62]. Мысли о жене и новая, недавно появившаяся мысль о смерти помогают Лужину жить «как на железных качелях», трясясь в вагоне-ресторане германского экспресса. Ганин, как и другие обитатели немецкого пансиона, живет с постоянной мыслью, что поезда проходят сквозь толщу дома, что дом живет «на железном сквозняке» [4, с. 51]. Ганину, как и Лужину, можно выжить только с помощью воспоминания, за которое цепляется все существо, которое позволяет выстроить в сознании новый мир, отлич-
' 1* 'Ч'
№ 24(81) ВРЛр
ный от мира эмигрантской Германии. Мир Лужина не выдерживает столкновения с реальностью: когда, проходя по вагонам, он видит старуху Ухтомскую, лицо ее кажется ему смутно знакомым и долго не дает покоя. Вторжение прошлой жизни в его воспоминания еще более укрепляют Лужина в мысли покончить с собой, и он совершает задуманное, так и не узнав, что в отцепленном поезде ехала его жена. Ганин не допускает катастрофы столкновения реальности и идеального воспоминания: добравшись до вокзала, где он должен был встречать Машеньку, реальную женщину, жену Алферова, герой осознает, что, кроме образа, созданного им, «другой Машеньки нет и быть не может», круто разворачивается и едет на другой вокзал. Машеньке, как и жене Лужина, не суждено встретиться с некогда любимым человеком. Оба героя предпочитают идеальное воспоминание катастрофически неидеальной реальности.
Во время работы над романом «Дар», в частности, над биографией Чернышевского, Набоков внезапно прервался и буквально за две недели написал поразительный роман, совершенно не похожий ни на одно из произведений, написанное им ранее, - «Приглашение на казнь». Не удивительно, что жизнь Чернышевского становится своеобразным прообразом жизни Цинцинната Ц. Однако герой рассказа «Королек», написанного незадолго до создания «Приглашения на казнь», по нашему мнению, является более вероятным прототипом героя романа.
Романтовский взбудораживает привычную обстановку грязновато-серого дома, где уже обитают два брата, Антон и Густав, два обычных работяги с одинаковыми задами, чувствующие себя в жизни «плотно». Цинциннат кажется прозрачным и не пропускает чужих лучей, остается читателем и писателем в мире безграмотности и бездуховности, а Романтовский возбуждает всеобщее любопытство тем, что вместе с чемоданом вкатывает во двор тележку с книгами. Внешний вид и походка Романтовского контрастируют с массивным обликом братьев, «хозяев» нового мира, в который заказан вход паразитам и музыкантам: Романтовский «ходил не как все: ступая, особенно приподнимался на упругой подошве: ступит и взлетит, точно на каждом шагу была возможность разглядеть нечто незаурядное поверх заурядных голов» [5, с. 631]. Эта летящая походка напоминает,
как Цинциннат еще в детстве, забывшись, начинает ступать по воздуху под изумленными взглядами заурядных смертных - абсолютно прозрачных и легко читаемых. Как Цинциннат непонятен и чужд этим людям, так и Романтовский является совершенно инородным элементом в среде обитания своих соседей.
Братья, у которых Романтовский вызывает подозрение, приходят к нему в дом, предлагают купить трубку, при этом ведут себя «по-свойски», а на самом деле бесцеремонно и нагло вторгаются в личную жизнь растерявшегося человека. Набоков не жалеет красок для описания этих мерзких одинаковых людей: «огромные, победоносно пахнущие потом и пивом, с бессмысленными говяжьими голосами, с отхожим местом взамен мозга» [5, с. 633], они словно разрастаются, заполняют всю квартиру, и герой невольно сжимается, защищаясь, из груди его вырывается безвольный стон: «Умоляю вас, отвяжитесь...». Любопытство побуждает братьев караулить по ночам под дверью соседа до тех пор, пока в его комнате обреченно не погаснет лампа. Они по-соседски, доброхотски приглашают Романтовского на «пивцо», в шутку сбивают с него шляпу, бесцеремонно берут под руки. Все эти попытки грубейшего вторжения в личную жизнь, описанные Набоковым со всей возможной степенью омерзения, преобразятся в пытки Цинцинната его тюремщиками, которые будут приглашать узника на вальс, надоедать ему своим присутствием, показывать дешевые трюки, рассказывать пошлейшие анекдоты и истории, искренне недоумевая, что может отторгать в их поведении и отношении. Задача тюремщиков Цинцинната - втереться к нему в доверие, заставить подружиться с палачом, с умильной и благодарной улыбкой принять приглашение на казнь. Задача мучителей Романтовского - удостовериться, что «он сломлен, что он свой».
Когда братья осуществляют свой замысел проучить Романтовс-кого и избивают его после ими же подстроенного нечаянного свидания героя с чужой невестой, он торопится сбежать от них, и полоска света у фонаря представляется ему «изумительной иллюминацией, счастливой, лучезарной областью, полной спасенных людей» [5, с. 637]. Эта область впоследствии обретет мощь и метафизическую значимость, станет тем местом, из которого Цинциннату будут слышаться голоса «подобных ему» и в которую он навеки уйдет от своих
' 1* 'Ч'
№ 24(81) ВРЛр
тюремщиков. Но если развязка «Приглашения на казнь» поражает своей двусмысленностью и заставляет размышлять над ней и возвращаться к ней, то окончание «Королька» обескураживает своей прозаичностью. Романтовский, не выдержав напряжения погони, своей удивительной походкой буквально «улетает» к свету, но настигнутый разъяренными братьями, погибает от их рук. Впоследствии оказывается, что он только что вышедший из тюрьмы (впрочем, Цинциннат - тоже освобожденный узник) фальшивомонетчик, и если братьев в этом случае волнует лишь подлинность купюры, полученной от убитого за трубку, повествователь обиженно сетует на обнаруженный обман. Такой необычный, непрозрачный, сквозистый и хрупкий юноша, идеально подходящий на роль поэта, который по законам жанра должен был проводить бессонные ночи за закрытой дверью, «выправляя стих или пестуя растущую мысль», оказывается банальным мошенником, рисующим деньги. И под вздохи разочарованного повествователя (и читателя) построенный вокруг героев мир потихоньку разбирается: «собранные предметы разбредаются... бледнеет тополек... балкончики вдвигаются» [5, с. 639]. Это напоминает финал «Приглашения на казнь», где рушатся все декорации, столь же талантливо расставленные невидимым бутафором. Но если в «Приглашении на казнь» Цинциннат в конце изменяет ход представления и отказывается от приглашения на казнь, от дальнейших моральных истязаний со стороны палачей, то в «Корольке» судьбы всех, начиная от загадочного Романтовского и заканчивая разочарованным повествователем, полностью подчинены воле создателя рассказа.
По мнению Б. Бойда, «рассказ предвосхищает «Приглашение на казнь» не только своим гневным пафосом, направленным против тех, кто пытается сокрушить тайну и уникальность чужой души, но и бунтом против реализма» [1, с. 469]. Уже в «Корольке» звучит мысль, что воображение есть ключ к некой тайне, и оно может позволить не только взлететь, приблизиться к миру подобных, неординарных существ, но и создать собственный мир, расставив в нем все предметы по-своему. Неожиданная развязка и разоблачение героя - лукавое доказательство существования невидимого творца, готового каждую секунду разобрать декорации и превратить самого благородного, на первый взгляд, героя, в мелкого жулика. Повествователь в «Ко-
рольке» вместо того, чтобы быть демиургом, оказывается рядовым героем. Только в «Приглашении на казнь» герою-творцу будет позволено разрушить тюремные стены вокруг себя - стены, выстроенные создателем романа, словно бы для проверки героя на прочность -так же, как и будет позволено его второму «я» вырваться и спасти узника из плена. Это, конечно, уже более зрелая и оформленная концепция творчества и искусства у Набокова, впоследствии выраженная им в тексте лекции «Искусство литературы и здравый смысл».
Как отмечает Д. Б. Джонсон, «именно повторение детали образует узор и таким образом придает смысл жизни и искусству Набокова» [2, с. 22]. Набоков создает узор своих произведений, вплетая в него собственные воспоминания, элементы своих уже написанных и еще не написанных произведений. Метатекст Набокова - бесконечная проверка читателя «на внимательность». Очень часто ключ к произведению Набокова лежит за пределами текста, и только искушенному читателю, прочитавшему (и обязательно перечитавшему) все произведения, созданные до и после, дано этот ключ найти. Невозможно исследовать только часть творческого наследия Набокова, не прибегая к анализу всех созданных Набоковым текстов: драматических, прозаических, поэтических.
В данной статье мы рассмотрели, как развиваются следующие темы и образы в творчестве Набокова: тема столкновения идеала и действительности в рассказе «Случайность» и романе «Машенька», тема памяти и воспоминания в рассказах «Возвращение Чорба», «Слово» и романе «Машенька», образ героя-художника и демиургическо-го создателя текста в рассказе «Королек» и романе «Приглашение на казнь». Несомненно, тема метатекста и эволюции набоковского творчества не исчерпана и представляет безусловный интерес для дальнейшего исследования.
Список использованных источников
1. Бойд Б. Владимир Набоков: русские годы. Биография / Брайан Бойд ; пер. с англ. — М.: Издательство Независимая Газета ; СПб. : Издательство «Симпозиум», 2001. — 695 с.
2. Джонсон Д.Б. Миры и антимиры Владимира Набокова / Дональд Б. Джонсон. — СПб.: Symposium, 2011. - 347 с.
1 '¿ ''
№ 24(81) ВРЛр
3. Набоков В. В. Русский период. Собрание сочинений в 5 томах. / Набоков В. В.; сост. Н. Артеменко-Толстой; предисл. А. Долинина; прим. М. Маликовой. - СПб.: Симпозиум, 2004. - 832 с.
4. Набоков В. В. Русский период. Собрание сочинений в 5 томах / Набоков В. В.; сост. Н. Артеменко-Толстой; предисл. А. Долинина; прим. М. Маликовой, В. Полищук, О. Сконечной, Ю. Левинга, Р. Тименчика. - СПб.: Симпозиум, 2009. - Т. 2. - 784 с.
5. Набоков В. В. Русский период. Собрание сочинений в 5 томах / Набоков В. В.; сост. Н. Артеменко-Толстой; предисл. А. Долинина; прим. О. Сконечной, А. Долинина, Г. Утгофа, А. Яновского, Ю. Левинга, М. Маликовой, Р. Тименчика. - СПб.: Симпозиум, 2006. - Т. 3. - 848 с.
6. Цетлин М. В. Сирин. Возвращение Чорба. Рассказы и стихи / М. Цетлин // В. В. Набоков: Pro et Contra / сост. Б.В. Аверина. -СПб.: РХГИ, 2001. - Т. 2. - С. 218-219.
