CC BY
117
РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА И ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА (1914-1918 гг.): ПОЛИТИЧЕСКИЕ И ЭТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ПРОБЛЕМЫ*
А.И. Иванов
Ivanov, A.I. Russian literature and World War I (1914-1918): political and ethical aspects of the problem. The article shows the role of literature in perception of World War I in the Russian society of 1914—1918. The previous attitudes to the war-time literature are disproved. Using the example of Russian journalism, the author points out the principal difference between the viewpoint of the artists’ and that of the politicians’.
Если бы Наполеон так же внимательно и остро разглядывал трупы убитых, как это делал хотя бы Гаршин, - едва ли бы он стал воевать, какие бы миражи величия и власти не открывались перед его воображением.
Л. Андреев
Русская литература 1914-1918 годов во многом разделила судьбу Первой мировой войны, оставшись в массовом сознании соотечественников малоизвестной, бесславной, безгеройной. С «легкой» руки политиков военного времени на долгие годы по отношению ко всей литературе этого времени определяющими стали такие слова как «пацифистская», «оборонческая», «казенно-патрио-тическая» и так далее. А русские писатели и поэты военного времени разделили судьбу отечественной интеллигенции, которую принято было обвинять в нерешительности, мягкотелости, излишней терпимости. В книге «Первая мировая война: пролог XX века» приводится суждение одного из современников войны и последовавшей за ней революции - уральского священника, епископа уфимской епархии Андрея о причинах поражения России и значении сепаратного мира с Германией. Вина, - полагал он, - лежала на русской интеллигенции, которая десятилетиями третировала патриотизм и идею нации, подрывала уважение к офицерству и безумно преклонялась перед солдатами. Когда же с началом мировой войны большинство интеллигенции осознало идею Родины, то, по мнению епископа, было уже поздно: «Мы, интеллигенты, только говорили, а они (революционеры. - А. И.) претворили в дело...» [1].
Слова русского священника о том, что интеллигенция (скорее всего - художественная!) третировала патриотизм и идею нации, на первый взгляд, противоречат обвинениям литературы в казенном патриотизме и шовинизме, ставшими привычными в послеоктябрьской истории литературы. Однако, по сути, в них та же упрощенность, категоричность, обобщенность, что и у критиков большевистского направления. Не лучшим образом обстоит дело и в современных работах, когда заходит речь об отношении к войне художественной интеллигенции, русской литературы, позиции того или иного писателя о войне. Масса примеров необъективных, взаимоисключающих суждений, свидетельствующих о явном смешении политического, этического, эстетического. Настало время определить истинную роль российской художественной интеллигенции в духовнонравственной жизни России военного времени, выявить особенности взглядов на войну политика, художника, гражданина. Рамки настоящей статьи позволяют осветить лишь некоторые из вопросов, составляющих проблему «Литература и война».
Анализируя современные взгляды на роль и место отечественной литературы в духовной жизни России периода Первой мировой войны, не раз приходится убеждаться, что литературоведы лишь на словах помнят, что «теоретик и художник, обращаясь к общему предмету познания - живой действительности, по-разному ее воспринимают и воссоздают» [2]. Долгое время под наукой подразумевались политические оценки, под теорией - только марксизм. Исследователи нередко сводили, сближали в лице теоретиков и эмпириков идеологию и литературу.
1 Статья подготовлена за счет средств гранта ГОО - 1.5 - 524 Минобразования РФ
Между тем В.И. Ленин хорошо осознавал разницу. Весьма интересным представляется в связи с этим его высказывание, адресованное А.М. Горькому: «Однажды в разговоре по поводу коленопреклонения Шаляпина Горький сказал: «его нельзя судить очень уж строго: у нас, художников, другая психология». Другими словами: художник часто действует под влиянием настроения, которое у него достигает такой силы, что подавляет всякие другие соображения. Пусть так. Пусть Шаляпина нельзя судить строго. Он художник, и только. Он чужой делу пролетариата: сегодня - друг рабочих, завтра - черносотенец... смотря по настроению» [3]. Насколько справедливы слова политика о художнике, у которого настроение подавляет всякие соображения?
Обратимся к взглядам А.М. Горького, которые, как известно, было принято непременно сопоставлять с суждениями В.И. Ленина. В этом сопоставлении, как в той капле воды, отразилась суть упрощенного отношения к литературе военного времени и сложность этических вопросов, обострившихся во время войны. Считалось, например, что А.М. Горький, поддавшись влиянию общедемократических влияний, подписал составленное И.А. Буниным обращение «От писателей, художников и артистов», за что и получил от В.И. Ленина достойную отповедь: «Справедливость ленинской критики, при всей ее прямоте и резкости, была подтверждена всем ходом событий, полным тупиком воинственной идеологии и практики шовинизма <...> Поэтому и реплика Ленина вызвала у Горького не чувство обиды и отчуждения, а только смущенное желание оправдаться. По отношению к империалистической войне Ленин и Горький остались единомышленниками и союзниками» [4]. Напоминалось и о том, что еще в русско-японскую войну «Ленин прямо и решительно осудил неудачную попытку Горького «согнуться до точки зрения общедемократической вместо точки зрения пролетарской» [2, с. 14].
В течение нескольких десятилетий такого рода суждения кочевали из одной работы в другую. При этом совершенно не учитывались ни особенности (сложность этических проблем) мировой войны, ни принципиальные различия в суждениях политика и художника. Напомним, что в первые дни войны для В.И. Ленина и немногих его сторонников «важнейшим и направляющим рево-
люционную работу лозунгом стал лозунг превращения войны империалистической в войну гражданскую». Наряду с лозунгом гражданской войны В.И. Ленин в противовес «буржуазной и социал-шовинистической» политике поддержки «своего» правительства и «защиты отечества» выдвинул лозунг поражения «своего» правительства. «Поражение правительственной армии ослабляет данное правительство, способствует освобождению порабощенных им народностей и облегчает гражданскую войну против правящих классов» [5]. Для отечественной литературы, также находившейся в оппозиции к своему правительству, отношение к войне воспринималось гораздо сложнее. С кем вступила в войну Россия? Говоря словами Л.Н Андреева, «с Германией - страной, укреплявшей российскую реакцию, или с Германией - родиной немецкой социал-демократии, родиной Карла Маркса, Энгельса, Бебеля и Каутского?» Как распутать клубок, как разобраться в том, «что в этой войне приходится на долю Маркса и что на долю Вильгельма», если «даже Плеханов со всей его ясностью попал в «патриоты, черносотенцы и Смердяковы». Что же говорить о размагниченных интеллигентах, нытиках, никчемных и вечных идейных путаниках, как называли художников истые марксисты» [6]. Чья точка зрения верней в вопросе о победе или поражении России? Классовая? Общедемократическая? Национальная? Что означают в военное время слова из Манифеста Коммунистической партии: «Рабочие не
имеют отечества», которые напомнил Г.В. Плеханов в своей работе «О войне»? Уместным будет заметить, что в ней же были затронуты сложнейшие вопросы об отношении интернационалиста к своей стране и о вероятности действия «простых законов нравственности и права». На наш взгляд, впервые обозначена и связь между этими вопросами: «Нелепо было бы требовать от социалистов той или другой страны равнодушия к интересам своей родины. Социализм отнюдь не исключает любви к отечеству. Но между тем, как люди, держащиеся точки зрения эксплуатирующих классов, находят позволительным и даже обязательным ставить интересы своей страны выше интересов всего остального мира, социалист должен иметь мужество пойти против своего отечества, когда оно в своей иностранной политике поступает несправедливо, нарушает «простые
законы нравственности и права». Только тот социалист, который способен на это, и может называться международным социалистом; и имеет право сказать о себе, что в его любви к отечеству нет шовинизма» [7].
Однако «простые» для теоретизирующих политиков вопросы о патриотизме и национализме на деле, во время войны, обнаруживали сложность в их реализации. Сошлемся на пример, приведенный в русской социал-демократической печати военного времени, на «так называемый Fall Weil (случай с Вейлем). Социал-демократический депутат М. Вейль - эльзасец по рождению - вскоре после начала войны отрекся от своего официального отечества, отказался от своего парламентского мандата и вступил в ряды французской армии, заявив, что в этот великий исторический момент он чувствует себя гораздо больше французом, чем немцем. «Казалось бы, партия, торжественно признающая право каждой национальности на самоопределение и каждого индивидуума на свободное распоряжение собственной личностью, должна была бы отнестись к поступку Вейля весьма хладнокровно и ограничиться простой регистрацией данного факта. На деле произошло, однако, совершенно обратное. Чуть ли не вся социалистическая пресса открыла целый поход против «изменника», забрасывая его грязью и оскорблениями, и даже старик-радикал Ледебур нашел возможным на страницах «Vorwärts» на основании каких-то уличных сплетен копаться в душе своего бывшего коллеги по фракции» [8].
Этот пример из реальности профессиональных политиков показывает, насколько сложным оказался вопрос об интернационализме в военное время. Интернационализм, о котором с жаром говорили социал-демократы накануне войны, в самом ее начале потерял возможность опереться на факты. Многие лидеры и видные деятели социал-демократических партий в Европе стали призывать к защите своего отечества. В сентябре 1914 года
А.М. Горький с болью пишет по данному поводу: «Товарищи социал-демократы в Берлине хвастаются, что треть немецкой армии состоит из социал-демократов, т. е. целые дивизии «товарищей». Товарищи в Париже, Риме, Лондоне, Брюсселе - знают это. Товарищ Жан изувечит товарища Ганса - как они встретятся потом, как можно говорить об интернационализме интересов демократии? Интернациональный социализм убит. Мы
вступаем в эпоху социализма национального. Идея побеждена имуществом. Все это так огромно, так жутко, что не находишь слов выразить даже сотую долю тех тяжких ощущений, которые всего лучше выражаются, пожалуй, словами - мировая катастрофа, крах европейской культуры» [9].
Военная действительность перечеркнула предвоенные иллюзии ленинцев, связанные с интернационализмом, надежды на особое мироощущение рабочего класса. Об этом писала уже в сентябре 1914 года либеральная печать: «Мировая война разом разрушила веру и легенду, что буржуазный мир национален, а пролетариат и социализм - интернациональны. <...> Международная догматика и международная фразеология оказывались лишь поверхностным покровом, облегавшим крепкие национальные тела. Это совершенно ясно обнаружилось, когда над Европой разразилась великая гроза. Германская социал-демократия из бессильной и безответственной группки превратившаяся в сильнейшую партию рейхстага, должна была пойти с германским правительством, которое своим объявлением войны само открыло международную катастрофу». Военное время заставило их на «кровавом деле оправдывать тот буржуазный националистический лозунг, с которым они на словах так яростно боролись: right or wrong, my country, - хорошо ли, скверно поступает моя страна, я ее защищаю» [10].
Для писателей вопросы об интернационализме неизбежно переходили в общечеловеческий план. Насколько оправдано мужество противников своего отечества? Как и кем будет понят гражданин, желающий поражения своей родине в начавшейся войне? Литература, привыкшая находиться в оппозиции к правительству, казалось бы, должна была бы только соглашаться с призывами к поражению «своего правительства». Но понятия своего государства, своего правительства сопряжены с понятием родина. Почему необходимо желать поражения своему народу? Своей нации? Своему мужику, одетому в солдатскую шинель? Осознавалась ли цена превращения начавшейся войны в войну гражданскую? Что будет с армией? О соотношении национального и интернационального размышляли в годы войны писатели Л.Н. Андреев («В сей грозный час»), Д.С. Мережковский («Невоенный дневник»), В. Роп-шин («Письма из армии») и другие.
Осознавалась и необходимость работы по интернациональному воспитанию соотечественников, виделись ее масштабы и сложность. По словам того же А.М. Горького, несколько бесед с киевскими рабочими «обнаружили очень грустные вещи: полная неосведомленность о причинах войны, убеждение, что война начата Германией, недоверие к факту, что Германия неизбежно должна была начать войну, была вызвана к войне, непонимание роли Англии и вообще наших «союзников», главное же - полное незнакомство с жизнью германских товарищей в наши дни. Это - самое отчаянное, самое запутанное». И далее: «Дела - бесстыдно много, делателей же - нет, а они крайне необходимы в эти дни преобладания эмоций над разумом, никогда еще не были так необходимы!» [9, с. 926].
Именно ощущение нравственной составляющей в таких понятиях как родина, государство, нация заставило Д.С. Мережковского в своей статье «Распятый народ» сказать: «В плоскости духовной, внутренней, понятие родины шире, чем понятие государства: самое живое, личное в быте народном не вмещается в бытии государственном. В плоскости материальной, внешней, понятие государства шире, чем понятие родины: в одном государстве может быть много народов, много родин. Это значит, что патриотизм может быть и внегосударственным: у современных поляков и евреев нет государства, но есть родина...» [11].
Во время Первой мировой войны в России была издана книга А. Мицкевича «Славяне», основу которой составил курс лекций, прочитанный автором в парижском университете в 1842-1844 годах. А. Мицкевич взывал к Европе, когда его страна была распята. Отзываясь на эту книгу, Д.С. Мережковский сказал: «Книга странная, менее всего похожая на «Курс лекций» <...> Он не столько читает лекции, сколько молится, плачет, бла-говествует, проповедует, священнодействует» [11, с. 53]. Слова Д.С. Мережковского о польском поэте-патриоте можно с полным правом отнести и к русской литературе военного периода: она и молилась, и плакала, и благовествовала, и проповедовала, и священнодействовала. «Время, когда с особой остротой выразилось бессилие духа перед всесилием цивилизации, техники потребовало духовной опоры в культуре всечеловеческой, как бы отвлеченно это ни звучало, и бездейственным не выглядело. «Война с войною» -
таков желательный для нас, должный смысл настоящей войны, - писал Д. С. Мережковский в это время. И сам же задавался вопросом: Но таков ли смысл данный, действительный?» [12].
Социально-политические причины войны были видны не только политикам. М.А Волошин, А.М. Горький и другие писатели, знавшие жизнь предвоенной Европы, не раз высказывали суждения, сходные с взглядами политиков. Но художники слова видели в предвоенном мире противостояние механистического и духовного, цивилизации и культуры. Однако эти общечеловеческие, культурно-ментальные дихотомии мировой истории, преломленные в сознании писателей, игнорировались литературоведами.
О том, что этическое и политическое по отношению к войне в России - далекие друг от друга понятия, свидетельствует и невостребованный до сих пор духовный опыт рус-ско-японской войны. 21 декабря 1904 года сдана крепость Порт-Артур. Вот реакция на это событие политика и писателя. В.И. Ленин: «Русский народ выиграл от поражения самодержавия. Капитуляция Порт-Артура есть пролог капитуляции царизма» [5, т. 9, с. 158]. Л.Н. Толстой: «Сдача Порт-Артура огорчила меня, мне больно. Это патриотизм. Я воспитан в нем и несвободен от него так же, как несвободен от эгоизма личного, от эгоизма семейного, даже аристократического...» [13]. Это забвение национального (или пренебрежение?) в угоду революционнопрагматическому, отличающее отношение к войне художника и политика, особенно ярко выразилось в годы мировой войны.
В первые дни войны для многих художников слова главным стал вопрос об отношении к ней, о роли литературы в духовной жизни России. Что делать поэту? Молчать (З.Н. Гиппиус) или бить в набат (Л.Н. Андреев)? Если молчать, то сколько? Успокаивать читателя или успокоиться самим, не вмешиваясь в происходящее? О нравственной ответственности художника за происходящее пишет в это же время Д.С. Мережковский: «Закрыть глаза, отвернуться, уйти от этого ужаса, - вот первое движение человека, который понял, что такое война. Но уйти некуда: хотим, не хотим, - мы все в войне, все убийцы или убитые, едущие или едомые. Не уйти от войны одному: все виноваты и все должны покаяться. А уходить одному, брез-
говать, умывать руки - может быть, больший грех, чем вместе со всеми участвовать» [14].
Положение в духовной жизни страны, вступившей в войну, было необычайно сложным и, скорее всего, уникальным. Невероятный разброс в общественном сознании: от панславизма («за братьев славян!»), великодержавного патриотизма («за царя и Отечество!»), угара шовинизма (борьба с «чуже-бесием», в том числе с «немецким злом» и памятниками, даже переименованием в 1915 году по указу государя Санкт-Петербурга в Петроград) до «поражения своего правительства в этой войне». В интеллектуальной сфере идут разговоры о духовном слиянии «Великой России» со «Святой Русью», о мистических началах национализма, о мессианстве Третьего Рима, о том, что Русь - носительница истинной культуры и ныне спасает Европу от оков ложной цивилизации. В споры о причинах войны, о ее роли для России, о послевоенном мире вступили писатели, публицисты, философы, политики [15].
Российская действительность начала войны - далеко не апогей интернациональных чувств, а всплеск национализма в самых широких кругах. Читаем у А.М. Горького: «Война почти популярна в чайных, в дешевых трактирах и на улице, популярна потому что немец - мастер на фабрике, инженер, директор; немец - управляющий имением, полицейский, чиновник, генерал. Немец вообще более ловок и умен, чем русский, а мы, Русь, любуясь ловкими и умными людями, -не любим их. Во всем этом безобразии хуже всего то, что демократия живет Робинзонами, без связей друг с другом, без возможности связей» [9, с. 926]. Добавим к тому же, что нести правду о войне, окопную истину российские писатели зачастую и не имели возможности. Отечественная литература 1914— 1918 годов оказалась в невероятно жестких тисках военной цензуры. Контролируя печать, правительство ввело в действие «Положение о военных корреспондентах в военное время (1912), согласно которому «в русскую армию предусматривался допуск 20 корреспондентов (из них 10 иностранных) и 3 фотографов, которые должны были иметь безупречную характеристику, утверждались лично начальником штаба» [16].
Отсутствие необходимого в войне сплочения нации, различные течения в общественном сознании, раскалывающие и без того разобщенное, конфронтационное российское
общество... [17]. Казалось бы, вполне естественная задача для художественной интеллигенции воюющей страны - способствовать сплочению нации, мобилизации общественного мнения на победу. Однако для российской литературы по ряду причин идеологического характера эта задача оказалась просто неприемлемой. Судьба писателей, пытавшихся это делать, в последующей послеоктябрьской истории русской культуры сейчас хорошо известна.
Менее известно другое. В истории российской культуры военного времени, на наш взгляд, незаслуженно забытыми оказались поиски нравственной опоры для общества -довольно обширная деятельность творческой интеллигенции по противостоянию безумию войны. А.М. Горьким, например, создается ежемесячный журнал «Летопись» (1915), который вместе с издательством «Парус» должны были объединить всех демократически настроенных писателей [2, с. 179]. Главная задача беллетристического отдела -противостоять милитаристскому настроению, проявлениям национализма и так далее. «Дабы пояснить Вам платформу и программу «Летописи», - писал А.М. Горький одному из своих корреспондентов, - скажу следующее: в наши дни мыслящая публика резко делится на интеллигентов и националистов. Эта линия деления проходит сквозь всю демократию, разъединяя и пролетариат. В то же время она крепко объединяет командующий класс - торгово-промышленный - под знаком национализма, это вполне естественно при наличии возможности грабить Русь как хочется и сколько угодно. Журнал «Летопись» будет вести группа интернационалистов» [9, с. 933]. Несмотря на очевидные заслуги не только беллетристического, но и политического отдела «Летописи», в его оценке надолго преобладающими стали суждения В.И. Ленина, который определил выступавших в нем политиков как «какой-то ар-хиподозрительный блок махистов и окистов, гнусный блок» [5, т. 49, с. 299].
В этом внимании литературы к общечеловеческому, а не только к классовому, нам видится одно из принципиальных различий взглядов политика и художника на войну. И может быть, именно поэтому нравственная позиция писателей долгое время просто затушевывалась. О высказывании
В.И. Ленина, возмутившегося А.М. Горьким, который «осрамился, подписав поганую бу-
мажонку российских либералишек» [5, с. 102-ЮЗ], сейчас может знать каждый студент [18]. Но что он может знать о самом воззвании «По поводу войны. От писателей, художников, артистов», которое наряду с А.М. Горьким подписали М. Ермолова, Д. Овсянико-Куликовский, А. Серафимович, Ф. Шаляпин..? Текст этого воззвания написал не кто иной, как И.А. Бунин. Смысл его -протест против бесчеловечности немцев. В нем же говорилось и о том, что художественная интеллигенция несет ответственность за все, что творится во время войны. Современные исследования культурной жизни России периода Первой мировой войны убедительно подтверждают, что русские музыканты, артисты, художники не только слово, но и свое дело противопоставили военному безумию [19].
Русская литература в числе других искусств чувствовала моральную ответственность войны перед завтрашним днем и будила ее в других. Примером тому является отзыв А.М. Горького на статью С. Левитина «Дети и война», опубликованную в журнале «Русская школа» (1915), в которой рассказывалось об отношении детей к войне на оккупированной территории. А.М. Горького потряс эпизод: дети 8-12 лет лепили снежную бабу, а остовом для ее укрепления служил убитый солдат.
«Труп был мерзлый, и потому солдат стоял, как на смотру. Растопырив скрюченные руки, с белым, как мел, лицом, на котором не хватало подбородка, по-видимому, отхваченного осколком снаряда... Один глаз был открыт и смотрел на меня стеклянным взглядом, - вид был настолько ужасен, что я с трудом удержался от крика. Но то, что я увидел потом, вошло в мою душу уже не испугом, а настоящим ужасом... Дети, держа австрийца в вертикальном положении, стали сгребать кругом него снег и, смеясь, обкладывали снегом поставленный на ноги труп. Они делали «бабу», труп служил им как остов для укрепления ее... Я подошел ближе, заглянул в детские лица и... ужаснулся. Я увидел их оживленными и радостными, глаза голубые - сверкающими от белизны снега, уже покрывавшего мертвого австрийца до пояса, и услышал смех... «Значит - привыкли...». А.М. Горький пишет в связи с этим, что «картина игры детей с трупом не нуждается в пояснениях, читатель сам должен почувствовать и понять ее мрачный угрожаю-
щий смысл. Разумеется, можно привести и еще десяток подобных же фактов, которые война делает «бытовыми» явлениями, как в свое время «бытовым явлением» была смертная казнь, тоже превращенная детьми в забаву, в игру. Что внесут в жизнь дети, играющие с трупами, когда для этих детей наступит время сменить нас в жизни? Вот вопрос, серьезность которого неизмеримо глубока» [20]. Можно ли считать тревогу А.М. Горького еще одной неудачной попыткой «согнуться до общедемократической позиции»? Скорее всего, правильнее будет говорить о возвышении до общечеловеческой позиции. В конце 1916 года он напишет Р. Роллану: «Мы, взрослые люди, которым в скором времени предстоит покинуть этот мир, - мы оставим нашим детям жалкое наследство, мы им завещаем очень грустную жизнь. Эта нелепая война - блестящее доказательство нашей моральной слабости, упадка культуры» [20, т. 29, с. 375].
Общечеловеческая позиция русской литературы выражена А.М. Горьким в подготовленной к печати в декабре 1914 года статье «Несвоевременное». Отзываясь на публицистику Л. Андреева, М. Арцыбашева, А. Куприна и Ф. Сологуба начала войны, А.М. Горький предостерегал от поспешности и небрежности в суждениях о немецкой нации. «Славная своей гуманностью, своим великодушием русская литература никогда не говорила таким языком. Публичная мысль писателя отдается всем, ибо пресса разносит эти потоки темных чувств, пыль холодной злобы по всей стране. Мне кажется, что во дни крушения культуры задача писателя не эта. Защитник справедливости, правды, свободы, проповедник уважения к человеку, русский писатель должен бы взять на себя роль силы, сдерживающей бунт унизительных и позорных чувств» (курсив мой. - А. И.) [20, т. 24, с. 160-162].
Не менее чем политическое необходимо было просто просвещение, что хорошо понимал А.М. Горький. Вся деятельность «Летописи» и «Паруса», его письма к виднейшим деятелям отечественной науки и культуры о научно-популярных и познавательных статьях - это попытка противопоставить деятельный разум невежеству, разгулу низменных чувств. В письме К.А. Тимирязеву от 16 октября 1915 года А.М. Горький сказал, в частности: «Цель журнала «Летопись» - может быть, несколько утопическая - попы-
таться внести в хаос эмоций отрезвляющие начала интеллектуализма. Кровавые события наших дней возбудили и возбуждают слишком много темных чувств, и мне кажется, что уже пора попытаться внести в эту мрачную бурю умеряющее начало разумного и критического отношения к действительности. Люди живут страхом, от страха - ненависть друг к другу, растет одичание, все ниже падает уважение к человеку, внимание к идеям западноевропейской культуры. На Руси все чаще раздаются возгласы, призывающие людей на Восток, в Азию, от деяния - к созерцанию, от изучения - к фантазии, от науки -к религии и мистике» [20, т.29, с. 341-342]. В этом внимании к человеку сегодняшнему, а не только к человечеству завтрашнему видится нам другое отличие взглядов на войну художника и политика.
Вклад русской литературы в этическую мысль военного периода становится заметнее, когда публицистика и культурная деятельность рассматривается в широком контексте общественно-культурной жизни военной России, а не ограничивается сопоставлением отдельных высказываний того или иного писателя с последующими их поправками вождем пролетариата. Известно, что Первая мировая война ускорила решение проблемы соотношения классовых и общечеловеческих элементов или сторон морали [21]. Зная отношение В.И. Ленина к внеклассовой нравственности, уместно напомнить о взглядах и других идеологов российской социал-демократии. Так, в своей брошюре «О войне» Г.В. Плеханов привел пример из разговора A.B. Луначарского с Р. Ролланом, в котором французский писатель высказал опасение, что в коренных реформах жизни человечества может быть забыта «обветшалая идеология всякого там права. Я думаю, - цитирует Г.В. Плеханов, - что великий грех совершается теми, кто старался подкопать и сгладить этическую сторону социального вопроса». Г.В. Плеханов считал, что Маркс как основатель Первого Интернационала как раз и не мог пренебрегать нравственным фактором. Заслуга Маркса, по мнению Г.В. Плеханова, в том, что экономика новейших обществ соединила рекомендованную Марксом «внешнюю политику пролетариата» с нравственным законом Канта. В своей работе Г.В. Плеханов ссылается на следующее высказывание Канта: «Во всем творении все, что угодно и для чего угодно, имеет зна-
чение только как средство; но человек... есть цель в себе самом, это именно субъект морального закона, который свят в силу автономии своей свободы» [7, с. 49]. И как бы вслед за В.И. Лениным А.М. Горький не критиковал Г.В. Плеханова, позиция писателя во время войны - это позиция гуманиста, не на словах, а на деле препятствующего распространению зла. Обратимся еще раз к вопросу о национализме и интернационализме в воюющей России. В начале войны А.М. Горький пишет о резком обострении националистических чувств: «На Западе - непримиримые отношения между евреями и поляками, в Киевщине и Подолии то же самое между украинцами и «державной народностью», а на Кавказе начинается открытая и жестокая «политика» между армянской буржуазией и грузинским дворянством» [9, с. 926]. В данной ситуации А.М. Горький, видимо, считал, что интернационализм - лучшее противодействие разгулу национализма в своей стране.
В сопоставлении взглядов русских писателей с суждениями политиков не только левого толка становится очевидным, например, что горьковская поддержка политического интернационализма - еще не весь антивоенный Горький. Становится ясным также, что общечеловеческое, общероссийское, а не классовое было главным для многих и многих писателей. Основанием для такого утверждения являются: внимание к человеку в контексте всей предвоенной литературы; общественно-культурная деятельность по противостоянию жестокости, национализму и так далее; тревога о человеке завтрашней России.
Справедливости ради следует заметить, что отношение к войне у политиков и деятелей культуры не всегда противоположно по своей сути. Сходства обнаруживаются в идеализации отдаленных итогов мировой войны. На наш взгляд, сопоставим в какой-то степени идеализм В.И. Ленина, мечтавшего превратить войну в мировую революцию, и идеализм Л.Н. Андреева, сказавшего в статье «В сей грозный час»: «Мы приняли войну, как необходимость; и мы приняли ее без колебаний, в фирме «Россия и сыновья» каждый из нас имеет свой пай». И он специально подчеркнул, что ведет борьбу «не за Россию фактов, а за Россию мечты и идеала» [22]. Но и со страниц российской либеральной прессы звучало убеждение: «Мысль о том, что настоящая война есть освободительная и что борьба за победу есть в то же время борьба
за лучшее будущее России, сделалась аксиомой для всех прогрессивных общественных мнений» [23].
Есть нечто сближающее абстрактный интернационализм левых социал-демократов и сверхнационалъную идею человечности Д.С. Мережковского: «Только теперь на страшном опыте войны мы узнали, какая кровавая тяжесть в идее нации. Можно сказать, что эта идея наливается всею кровью, льющейся на полях сражений, а идея человечества тою же кровью обескровлена. Можно сказать, что ни одна из идей так сейчас не поругана, не растоптана, не задавлена, как идея человечества; что сейчас идея нации самая живая, огненная. Нужная и понятная всем, а идея человечества - самая отвлеченная, холодная, мертвая, никому не нужная и непонятная. Миллионы людей умирают за идею национальную, за отечество, за идею всемирную; за человечество кто умирает сейчас?» [24].
Что же касается отношения к мировой войне, то следует все-таки сказать, что политике (в лице большевиков) и русской литературе, видимо, суждено находиться на различных позициях. Об этом свидетельствует полемика вокруг окончания войны:
суждения писателей о некоторых лозунгах большевиков и реакция на эти высказывания со стороны революционеров. В своем цикле статей «Война, отечество и человечество» (1917), протестуя против превращения войны империалистической в войну гражданскую, В.Г. Короленко высказал опасение по поводу внутренней «войны всех против всех», которая сулит России гибель и анархию. Через некоторое время В.И. Ленин в письме А.М. Горькому назвал В.Г. Короленко «жалким мещанином, плененным буржуазными предрассудками, «таким талантам» не грех посидеть недельку в тюрьме» [5, т. 51, с. 48]. На наш взгляд, вольное или невольное стремление видеть сразу же врага в каждому кто имеет другие взгляды, принципиально отличало позицию политика. Отказ от внутринациональной конфронтации -суть позиции художника.
Тревогу писателей по поводу превращения войны в революцию разделяла и демократическая публицистика: «Легкое свержение самодержавия распалило их (мечтателей от социализма. - А. И.) воображение. Им чудится, что теперь для социалистически настроенного пролетариата нет ничего невозможного. Пролетариат может сейчас же
свергнуть господство буржуазии. Пролетариат может захватить власть! Стоит только пролетариату и его вождям чего-нибудь хорошенько захотеть, и все будет исполнено. Ведь пролетариат всесилен, он держит в руках оружие, за него - армия, он может «залить улицы кровью буржуазии», если она посмеет сказать слово против. Так думают и говорят горячие головы. С восторгом их слушают малосознательные рабочие. Классовая вражда разгорается, кружится голова и замолкает голос холодного рассудка...». Русский читатель военного времени имел возможность почувствовать стремление не допустить порабощения России, услышать напоминание о гражданском долге. «Социальная революция еще далеко. Сейчас надо думать о духовном развитии русского пролетариата в рамках буржуазного строя. Будущее России должно быть дорого ее гражданам...» [25].
Сторонники Г.В. Плеханова, выразившие свой взгляд на окончание войны, послевоенное устройство, не были услышаны. Большевиков увлекла классовая борьба, хотя «в вопросе о войне еще не настало время для расхождения между буржуазией и пролетариатом». Полемизируя с воображаемым 16-лет-ним марксистом, который не может и мысли допустить, чтобы мнение русских социал-демократов хоть в чем-нибудь совпало с буржуазным правительством, один из публицистов писал, в частности:
«Большинство социал-демократов убеждено, что классовая точка зрения должна проводиться всегда и везде без оговорок и рассуждений. Раз буржуазия говорит «да», пролетариат должен говорить «нет». Раз буржуазия говорит «белое», пролетариат должен говорить «черное». Раз буржуазия говорит «война», пролетариат должен говорить «мир». Разве для пролетариата существуют родина, народ? Разве он может чувствовать любовь к Отечеству? Конечно, нет. Он должен быть проникнут одним чувством -чувством вражды к своему смертельному врагу - буржуазии». По мнению автора, такой упрощенный подход ведет не к воспитанию классового сознания, а к раздуванию слепой вражды. В это переломное для страны время важно не раздувать ненависть, а воспитывать способность мыслить и разбираться в окружающих явлениях. Именно из-за «общей некультурности <...> Плехановы у нас не в чести. «Кто же теперь слушает Плеханова? - скажет вам любой студентик 1 кур-
са. - Мы больше прислушиваемся к голосу Ленина, кумира наших дней»...» [25, с. 18].
Вопросы, связанные с окончанием войны, обрели для литературы глубоко нравственное звучание. Для некоторых писателей вопрос о сепаратном мире, о «поражении своего правительства», которого требовали левые социал-демократы, стал вопросом об измене павшим, своей армии, своему Отечеству, своим союзникам. По мнению Л.Н. Андреева, сторонники поражения России «не усмотрели в своем пораженчестве одного обстоятельства. Когда русские солдаты и офицеры отправлялись на войну, они были связаны с остальной Россией как бы некоей смертной клятвой: мы, идущие, умрем, но оставшиеся будут продолжать; и только эта уверенность давала им силу защищаться, бороться и умирать. И передумывать оставшиеся не имеют уже права, ибо клятва дана мертвому. Только он мог бы освободить от клятвы, но он - мертв [26]. Безответственность поведения большевиков, разлагающих армию, последствия этого разложения для России - тема публицистических писем «Из действующей армии (лето 1917)» В. Ропшина (Б.В. Савинкова): «Армия наша занимала окопы, но кто же любовно думал о ней? Кто же мучился ее мукой? Кто же верил в ее непоколебимую мощь? Армия - сама по себе, а Россия - сама по себе. В России больше рассуждали об аннексиях и проливах, чем заботились о солдате. <...> О книжники, о люди без разуменья!.. И армия медленно разлагалась, и армия изнывала в безвластьи, и армия -великая армия свободного народа российского - погибала душевно, как погибает лишенный родины человек. Не было связи, не было сердечного единения, общей мысли. Общей жертвы, общей молитвы. Были солдаты, которые умирали, и были граждане, которые разговаривали в столицах. И почти никто не дерзал сказать: «Берегитесь, Россия погибает...» [27].
Сепаратный мир воспринимался многими литераторами как предательство. В 1918 году один из номеров лучшего в России сатирического журнала «Новый Сатирикон» был специально посвящен этой теме. В стихотворении «Франции» Н.С. Гумилева читаем:
Вот ты кличешь: - Где сестра Россия,
Где она, любимая всегда?»
Посмотри наверх: в созвездье Змия
Загорелась новая звезда [28].
Характерно, что такое предательство расценивалось литераторами как собствен-
ное, вопреки тому, что, казалось бы, легко обвинить во всем большевиков. А.И. Куприн, например, был уверен, что пройдет десять тысяч лет, но и тогда француз, узнав, что перед ним русский, отведет глаза, прекрасно помня, что «его (русского) предок обессмертил себя предательством и пассивным пособничеством убийству» [29].
В отечественной литературе конца войны все явственнее зазвучала тревога по поводу разгула жестокости, стали слышны слова о правомерности говорить и решать вопросы об окончании войны и революции от имени народа. Л.Н. Андреев писал: «Все время на вопрос о конце запутавшейся войны я отвечал, что мир заключат народы, а разве я не знал, сколько в народах четвероногих и что в общем может значить их власть? <...> Вылезают на поверхность «Глупость, Жестокость и Хамство, эти три некоронованных царя современной России» <...> «Вообще, человек понизился в моих глазах: он оказался глупее, жесточе и в нем больше скотины, чем я предполагал» [26, с. 33-34].
Правда и ложь, честь и трусость, предательство и патриотизм, цинизм и пристойность, жестокость и милосердие - все смешалось и перестало иметь какие-либо рамки и значение в русской армии [30]. Слишком хрупкими оказались нравственные ограничители не только для «человека с ружьем», но и для всего общества. Характеризуя этот период, известный философ, историк и публицист Г.П. Федотов писал: «...народ в массе своей срывается с исторической почвы, теряет веру в Бога, в царя, теряет быт и нравственные устои» (Выделено мной. -А. И.) [31].
Вполне закономерно, что вопрос об окончании войны оказался тесно связанным с вопросом об оправданности жестокости к «ближнему» во имя любви к «дальнему». И здесь политики снова разошлись во взглядах с художественной интеллигенцией, чье сердце «устало ненавидеть». Суть расхождений четко выразил Л. Мартов. Отвечая на упреки «уставших ненавидеть» от имени «незаконных учеников Маркса», он напомнил своим оппонентам слова Н. Некрасова: «То сердце не научится любить, / Которое устало ненавидеть». А затем пояснил, что для «добрых чувств и гуманных побуждений» война как предвестник революции - не лучшее время. Л. Мартов напомнил, что «незадолго до своей смерти А. Бебель с горечью и с гордостью бросил своим противникам-оппортунистам
слова о своей не на момент не угасающей ненависти ко всей совокупности тех явлений, которые можно суммировать термином буржуазное общество. <...> Катастрофа провела резкую психологическую грань между «уставшими» и не «уставшими», между испытывающими потребность в «успокоении» на большой любви к небольшому «ближнему» и другими... Против этого ничего нельзя сделать. «Научиться любить» затоптанное в наши дни в кровь и грязь дело человечества сможет лишь тот, кто вихрю мировых событий в состоянии противопоставить сердце, горящее чувствами, о которых говорил Бебель» [32].
Говоря словами Л. Мартова, «нелюбовь, черствость, рассудочность, беспочвенность» -«эти эпитеты ласкали слух» революционерам, когда они «твердо и задорно объявили войну старым кумирам», ничуть не утратили своей значимости и в конце войны. А «право на эту черствость» последовательным революционерам дает прежде всего любовь к прекрасному дальнему [32, с. XV].
В то время, когда революционеры во имя любви к прекрасному дальнему стремились превратить войну в революцию, зазвучали слова Л. Андреева об утопичности надежд решать вопросы жизнеустройства путем революций и войн: «Революция столь же малоудовлетворительный способ разрешать человеческие споры, как и война. Только низкое состояние Двуногого допускает и частью оправдывает эти способы. Раз нельзя победить враждебную мысль, не разбив заключающего ее черепа, раз невозможно смирить злое сердце, не проткнув его ножом, то и понятно: деритесь!» [26, с. 37]. Еще до начала общероссийской катастрофы литераторы предупреждали о губительности деления на «свой-чужой», так характерного для политиков. Об этом отличии взглядов поэтов и политических борцов в обществе кризисного периода скажет впоследствии в своей публицистике и поэзии М. Волошин. Но в России уже бушевала Гражданская война...
* * *
Осознавая сложность сопоставления мнений политиков и художников, считаем, что оно необходимо для преодоления стереотипов и обогащения представлений об этической мысли военного времени.
Отечественная литература военного периода, получившая впоследствии негативные политические оценки, обращалась не столько к классовым, сколько к общечеловеческим ценностям. Она не была лишь поставщиком фактического материала для политиков-теоретиков. Публицистика военных лет продемонстрировала, что в кризисные моменты в жизни общества художник в силу чуткости к нравственным вопросам может способствовать проникновению этических, например, идей в политические. Более того, во время войны подвергается испытанию сама способность художественной интеллигенции давать согражданам надежные нравственные ориентиры, подсказывать им оправданный выбор в критических ситуациях. В противном случае под вопросом оказывается тот высокий общественный статус отечественной литературы, достигнутый в предшествующие десятилетия и поддерживавшийся в годы Первой мировой войны.
1. Поршнева О.С. Проблемы войны и мира в общественной борьбе на Урале. 1914-1918 // Первая мировая война: Пролог XX века. М., 1998. С. 472.
2. Волков A.A. Ленин и Горький. М., 1972. С. 8.
3. Ленин В. И. Автору «Песни о Соколе» // Полн. собр. соч. Т. 26. С. 96-97.
4. Нинов A.A. За строками одной статьи // Вопросы литературы. 1970. № 7. С. 153.
5. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 26. С. 166.
6. Андреев Л.Н. Дневник писателя // Север. 1989. № 10. С. 115.
7. Плеханов Г.В. О войне. Пг., 1916. С. 20.
8. Майский В. Пролетариат и война // Германия и война. М., 1916. С. 140-141.
9. Горький и русская журналистика начала XX века: Неизданная переписка // Литературное наследство. Т. 95. М., 1988.С. 922.
10. Струве П.Б. Разложение Интернационала // Биржевые Ведомости. 1914. 9 сент.
11. Мережковский Д.С. Распятый народ// Невоенный дневник. 1914-1916. Пг., 1917. С. 53.
12. Мережковский Д.С. О религиозной лжи национализма // Там же. С. 123.
13. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М., 1955. Т. 55. С. 111.
14. Мережковский Д.С. Война и религия // Невоенный дневник... С. 176.
15. См., например: Иванов Вяч. Вселенское дело // Русская мысль. 1914. № 12. С. 97-107; Струве П.Б. Великая Россия и Святая Русь // Биржевые Ведомости. 1914. 7 декабря; а также статьи С.Н. Булгакова, В.Ф. Эрна; публицистику
и письма J1.H. Андреева, М.А. Волошина, А.М. Горького и др.
16. Алимов Р. Первая мировая война в освещении русских газет // Первая мировая война: история и психология. СПб., 1999. С. 117.
17. Ерзин Э.А. Великое испытание России Первой мировой войной // Там же. С. 9.
18. История русской литературы: В 4 т. Т. 4. Литература конца XIX - начала XX века (1881-1917). М., 1983. С. 634.
19. Купцова И.В. «Когда пушки стреляют, музы молчат...?» (Художественная интеллигенция в годы Первой мировой войны) // Клио. 1997. №1. С. 107-116.
20. Горький А.М. Полн собр. соч.: В 30 т. Т. 24. М., 1953. С. 178-179.
21. Аверин Н.М. Этические воззрения Л.И. Аксельрод // Очерки этической мысли в России конца XIX- начала XX века. М., 1985. С. 186.
22. Биржевые Ведомости. 1914. 7 дек.
23. Милюков П.Н. Общественное мнение, парламент и правительство союзников. Пг., 1916. С. 10.
24. Мережковский Д.С. B.C. Соловьев (Речь, сказанная 14 ноября 1916 года на вечере в память B.C. Соловьева) // Невоенный дневник... С. 142.
25. Феноменов M.JJ. Русские социал-демократы и война (За Плехановым или за Лениным?). М., 1917. С. 15, 16.
26. Андреев Л.Н. SOS: Дневник. Письма. Статьи и интервью. М.; СПб., 1994. С. 56.
27. Ропшин В. Из действующей армии. СПб.,
1917. С. 236.
28. Новый Сатирикон. 1918. № 15. С. 2.
29. Куприн А.И. Париж // Новый Сатирикон.
1918. № 15. С. 3.
30. Журавлев В.А. Морально-психологическое состояние русской армии летом-осенью 1917 года (По материалам периодической печати) // Первая мировая война: история и психология.
С. 131.
31. Федотов Г.П. Судьба и грехи России. С.-Пб.; София, 1991. Т. 1. С. 99.
32. Мартов Л. Против войны! Сб. статей. М., 1917. C. XVI.
СПОСОБЫ ВОССОЗДАНИЯ НАЦИОНАЛЬНОГО КОЛОРИТА В РУССКОЙ ПРОЗЕ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА (И.А. БУНИН, А.И. КУПРИН, В.В. НАБОКОВ)1
Н.Ю. Желтова
Zheltova, N.Y. Ways to reconstruct the national colour in early 20th-century Russian prose (I.A. Bunin, A.I. Kuprin, and V.V.Nabokov). The article discusses the national specificity of early 20th-century Russian literature.
Проблема национального своеобразия русской литературы XX века является сегодня одной из самых актуальных в современном литературоведении. В этом отношении особенно интересным представляется изучение русской прозы первой половины ушедшего столетия, ибо, как и вся русская литература, в очень короткие сроки она сумела вместить в себя три, совершенно различные на первый взгляд, литературные эпохи: серебряный век, советскую литературу и литературу русского зарубежья.
Несмотря на политические, идеологические, эстетико-концептуальные, философско-художественные, нравственно-психологи-
ческие, пространственно-временные и иные различия этих ярких периодов истории русской литературы, можно обозначить общее поле, общее русло развития русской прозы первой половины XX века: это сама русская жизнь во всей ее полноте и противоречивости, а также русский национальный характер в стремлении впервые по-настоящему осмыслить и обозначить его черты, насытить и обогатить поэтику русской прозы национально выраженным фольклорным, религиозным (духовно-православным), языковым, культурно-семантическим колоритом.
Все крупнейшие прозаики первой половины XX века так или иначе выразили себя
1 Работа выполнена в рамках научной федеральной программы «Университеты России». Грант УР. 10.01042 «Е.И. Замятин в контексте оценок истории русской литературы XX века как литературной эпохи».
