CC BY
47
Д. ГИНИ
Университет Урбино, Италия
РУССКАЯ «ФИГУРА» (К ПОСТАНОВКЕ ВОПРОСА)
В 1944 году немецкий филолог Эрих Ауэрбах опубликовал замечательное исследование Фигура. В этой статье, как и в книге Мимесис, которая вышла в свет два года спустя, Ауэрбах назвал реализм Дантовской Божественной комедии и всей средневековой литературы «фигуральным». Это слово, как известно, характерно для библейской экзегетики, где используется для определения связи между реальными событиями и героями Ветхого и Нового Завета. По этому толкованию, которое восходит к самому апостолу Павлу, первые — реальные, живые прообразы, а вторые — их не менее реальные исполнения (й§;игае тр^ае). Именно этой «реальностью» обоих связанных полюсов фигуральная структура резко отличается от так называемой поэтической аллегории и от традиционного символизма.
По мнению Ауэрбаха, так как у истоков средневековой литературной традиции лежит библейская традиция, немало сочинений той же литературы состоят по крайней мере из двух уровней: первый — буквальный, или, как говорили экзегеты, «телесный»; второй — духовный. Надо отметить, что это только первое, грубое разделение. Средневековая экзегетика усложнила «духовный» уровень и разделила его на три «смысла»: «аллегорический» смысл Священного Писания, непосредственно касающийся Иисуса Христа, «тропологический» (или нравственный), касающийся каждого христианина, и «анагогический», относящийся к загробной жизни.
И — самое главное — фигурально связанные элементы, несмотря на то, что принадлежат разным уровням смысла, имеют ту же самую степень правдоподобия.
Честно говоря, редкая для ученых скромность Ауэрбаха не позволила ему продолжать исследование о присутствии фигуральной структуры в русской литературе, несмотря на то,
55
что в Мимесисе можно найти такое острое замечание: «Русский реализм лежит на христианско-патриархальной идее креатуральной достойности каждого лица, человека каждого сословия и социального положения... <...> Вследствие этого он ближе к вечному христианскому, чем к новому европейскому реализму».
Через десять лет после издания Фигуры американский литературовед Чарльз Сингельтон опубликовал статью Аллегория, где герои Божественной комедии представлены как верующие, следующие за Христом по третьему смыслу средневековой экзегетики, так называемому sensus тога^ (следует отметить, что здесь автор имеет в виду не аллегорию поэтов, а аллегорию теологов, то есть нашу «фигуру»).
Как же русская литература?
Кажется, не раз русские авторы пользовались фигуральной структурой в своих сочинениях, тем не менее этой исследовательской категории нет в русской литературной традиции.
Начнем с древнерусской эпохи.
Уже двадцать лет назад выдающийся итальянский славист Рикардо Пиккио выявил двусмысленную структуру в некоторых памятниках древнерусской и общей православной славянской литературы. Он доказал, что нередко за буквальным смыслом текста существует другой, высший, духовный смысл, который может постичь только опытный читатель. И этот второй смысл основывается на целой сети цитат, стратегически поставленных в тексте автором («biblical tematic clues»)1.
Известно, что Пиккио никогда не употреблял терминологию Ауэрбаха: вместо фигуры он использует слово «synsemia», имея в виду схождение буквального и духовного смысла в одной точке. Несмотря на это, древнерусская «synsemia» не что иное, как особое выражение общеевропейской «фигуральной» традиции. Главной чертой этого толкования является на самом деле мирное сосуществование двух смыслов: они не исключают друг друга, а участвуют в едином полном смысле.
Далее я хотел бы обратить внимание на один из шедевров русской литературы — роман Достоевского Братья Карамазовы.
Как известно, целый ряд исследований посвящен огромному влиянию Библии на творчество Достоевского и, в частности, на текст Братьев Карамазовых. Но здесь речь идет о более точном литературном приеме, об исполнении прообраза
1 См. Picchio R. The function of biblical thematic clues in the literary code of 'Slavia Orthodoxa' // «Slavia Hierosolimitana», 1 (1977), 1—31.
56
Христа героями романа2. А где, собственно, Христос в романе? Стратегически поставленная у самого входа в текст, как в древнерусских памятниках, новозаветная цитата обнаруживает Христа, или как сказал бы Мирцеа Елиаде — является самим Христом.
«Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то остается одно; а если умрет, то принесет много плода» (Иоан. 12:24). Этими словами в Евангелии Христос объявляет апостолам свои близкие страсти, свою смерть и воскресение и призывает их следовать за ним: «Кто Мне служит, Мне да и последует...» (Иоан. 12:26). Поставленный у той границы романа, где еще слышен голос автора, эпиграф является прообразом тех персонажей, которые проходят через роман по пути страстей, смерти и воскресения, или иными словами, по пути уединения (уединения зерна, которое «остается одно», и уединения Христа на кресте), падения в землю и плодотворности нового Творения. Так возникает взаимосвязь двух полюсов, из которых первый не исчезает при появлении второго, а второй дополняет смысл первого, как библейское «исполнение» выявляет смысл «прообраза».
Внутри самого текста эпиграф повторяется дважды. Первый раз этими словами старец Зосима предсказывает Алеше страшную судьбу его старшего брата Мити. Второй раз еще молодой Зосима читает их «таинственному посетителю», который угадывает в них свою судьбу. Очевидно, что цитата связана с судьбой Христа и судьбами героев романа: более того, от этого уготованного Богом пути герои романа могут все-таки отказаться.
Один из первых христообразных героев романа — Иов. В Братьях Карамазовых дано одно из многочисленных воплощений библейского Иова. Русский романист выбрал литургическое представление своего героя. У него, конечно, были и другие возможности — он мог бы представить Иова, например, как героя упомянутой Зосимой книги Сто и четыре священные истории Ветхого и Нового Завета, но Достоевский сознательно выбрал такое литургическое представление, где Иов тесно связан со страстями, смертью и воскресением
2 Ср.: Perlina N. Varieties of poetic utterance: quotation in the Brothers Karamazov, Lanham, University Press of America, 1985; Ghini G. Figura ed immagine ne «I fratelli Karamazov» // Intersezioni,
VIII/3, (1988), 511—541; Thompson D. O. The Brothers Karamazov and the poetics of memory. Cambridge, Cambridge University Press, 1991.
57
Христа. На самом деле, в православной литургии — как подчеркивается в романе — книга Иова читается именно в течение Страстной недели. Надо отметить, что связь между Иисусом и Иовом дана внутри текста, более того, и Иов «за» Христом должен умереть и воскреснуть. После уединения, телесных и нравственных страданий в романе происходит символическая смерть христообразного Иова, которая сопровождается его падением на землю (как зерно упало в землю, так и Иов «бросился на землю») и символическим возрождением «из чрева матери». После этого падения появляется новое Творение, Бог дает ему вновь богатство и новых детей.
Брат Зосимы Маркел — второстепенный герой в романе, тем не менее он весьма значим с нашей точки зрения. В определенный момент своей краткой жизни он испытал нравственный кризис: отказавшись от общения с людьми и друзьями, он сохранил только дружбу с «уединенным человеком». Его тоже ждет великое обновление, которое не случайно начинается во вторник Страстной недели, то есть непосредственно после литургического воскресения Иова и в соответствии со страстями, смертью и воскресением прообраза Иова — Христа. Для него наступает настоящий, буквальный рай.
После Маркела — очередь его брата Зосимы. В начале, как рассказывается в романе, его звали Зиновий, и он был молодой распущенный офицер, который «в кадетском корпусе... преобразился в существо почти дикое, жестокое и нелепое» (14, 268)3. Из адского мира жестокости и бесчеловечности он переходит в райский мир, о котором поведал Маркел. «Господа. — восклицает он, — .посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые и не понимаем, что жизнь есть рай» (14, 272). Итак, Зосима проходит через символическое «падение» на землю: пришед в себя, Зосима бросился «ему [своему денщику Афанасию] в ноги лбом до земли» (14, 271).
В житии старца Зосимы есть еще один герой, переходящий из адского мира уединения в райский мир Божий, — это Михаил, «таинственный посетитель». Он рассказывает Зосиме, что повинен в убийстве, и эта скрытая вина мешает ему жить. Он все видит с точки зрения уединения («сначала должен заключиться период человеческого уединения. Ибо все-то
3 Здесь и далее ссылки на роман даются по изданию: Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л., 1972—1990. (Первая цифра обозначает том, вторая — страницу.)
58
в наш век разделились на единицы, всякий уединяется в свою нору» — (14, 275) и буквально живет в аде («Четырнадцать лет был во аде» — 14, 280). Но прежде чем перейти в рай («Разом ощутил в душе моей рай. <.> .сердце как в раю веселится» — 14, 283) он должен, как сказано в эпиграфе, умереть и воскреснуть. Кроме этой, есть и другая «причина» обновления Михаила: речь идет о прямом уподоблении с самим Христом, о новом исполнении прообраза Христа. После первого рассказа об убийстве таинственный посетитель восклицает: «Совершилось!» (14, 282). Именно так на русском языке звучат последние слова распятого Христа.
Смерть и воскресение Алеши истолкованы много раз. Здесь следует только заметить, что он тоже должен перейти из мира «бунта» против Бога в мир
апокалиптического пира Каны Галилейской. И должен пройти, как и все эпиграфообразные герои, через падение на землю:
Алеша стоял, смотрел и вдруг как подкошенный повергся на землю. <...> Пал он на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом (14, 328).
Последний христообразный герой романа — Митя. Из несчастливого и безобразного мира сладострастия Митя переходит в иной мир, мир воскресения и радости. «.Воскрес во мне новый человек», — говорит он в конце романа (15, 30). Митина судьба определенно связана с символическим смыслом эпиграфа. Мольба Мити, как и вздох таинственного посетителя, перекликается со словами Христа: «Боже. Пронеси эту страшную чашу мимо меня!» (14, 394).
Таким образом, в Братьях Карамазовых судьба ряда героев тесно связана с Христом, или с символизирующим Его Эпиграфом. И герои, и Эпиграф-Христос не исключают друг друга, а образуют единый полный смысл.
Последний аргумент наших доказательств основывается на набросках романа и на источниках из библиотеки Достоевского. В набросках есть некоторые красноречивые фразы, которые не нашли своего места в романе:
Образ Христа храни и, если возможешь, в себе изобрази (15, 248);
Что есть жизнь? Определить себя наиболее, есмь, существую. Господу уподобится рекущему: аз есмь сый, но уже во всей полноте всего мироздания (15, 247).
Если к этим изречениям добавить слова Зосимы: «Спасаются же и всегда по смерти спасающего» (14, 292), где выражение «по смерти» может значить не только «после смерти»,
59
а даже «подобно смерти» Спасающего, можно понять «образ» у Достоевского. Христос у Достоевского есть не что иное, как прообраз, так как герой, изображающий в себе такой прообраз, не что иное, как библейское исполнение Христа.
Где нашел Достоевский фигуральную структуру? В принципе, не нужно искать в библиотеке Достоевского специальную книгу на эту тему, так как в самом Евангелии уже имеется полная теория «фигуры». Но в библиотеке Достоевского есть сочинение, где подробно комментируется отрывок из ап. Павла о фигуральных связях между Ветхим и Новым Заветом. Это сочинение написал отец церкви Марк Постник, оно включено в Собрание, переведенное Паисием Величковским в прошлом веке: Совесть ума к своей ему души4.
Если, как надеюсь, больше нет сомнений о присутствии «фигуральной» структуры в Братьях Карамазовых, можно спросить, зачем эта фигура. Достоевский заранее ответил на этот вопрос:
Если удастся, то сделаю дело хорошее: заставляю сознаться, что чистый, идеальный христианин — дело не отвлеченное, а образно реальное, возможное, воочию предстоящее, и что христианство есть единственное убежище Русской Земли ото всех ее зол (30/1, 68).
В заключение я хотел бы представить другой интересный пример фигуральной структуры5. В Докторе Живаго Пастернака, в главе «Против дома с фигурами», появляется интересная героиня — Симочка. В Варыкино она читает своего рода лекции по философии истории своей единственной студентке Ларе.
Посредством богослужебных текстов Симочка представляет здесь полную фигуральную теорию, она говорит:
Большинство стихир образуют соединение рядом помещенных ветхозаветных и новозаветных представлений. С положениями старого мира, неопалимой купиной, исходом Израиля из Египта, отроками в печи огненной, Ионой во чреве китовом и так
далее сопоставляются положения нового, например, представления о зачатии Богородицы и о воскресении Христове6.
4 В кн.: Восторгнутые класы в пищу души, то есть несколько переводов из Святых Отцев старца Паисия Величковскаго. М., 1849. С. 68 и сл.
5 Ср.: БертнесЮ. Христианская тема в романе Пастернака «Доктор Живаго» // Евангельский текст в русской литературе ХVШ—ХХ веков: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. Петрозаводск, 1994. С. 361—377.
6 Пастернак Б. Л. Доктор Живаго. М., 1989. С. 399.
60
Как известно, Пастернак представляет таким образом разницу между «старой» эпохой, эпохой чрезвычайных и оглушающих событий, эпохой Рима и власти количества и «новыми» временами, временами обыкновенности, значительности каждой человеческой жизни, временами личности и свободы.
«Отдельная человеческая жизнь стала Божьей повестью, наполнила своим содержанием пространство вселенной»7. Этими словами Пастернак определяет центральную роль, которую играет Воплощение Христа в течение человеческой истории. Не случайно он продолжает: «Как говорится в одном песнопении на Благовещение, Адам хотел стать Богом и ошибся, не стал им, а теперь Бог становится человеком, чтобы сделать Адама Богом («человек бывает Бог, да Бога Адама соделает»)8.
Эти слова объясняют многочисленные ссылки на жизнь Христа в стихотворениях Юрия Живаго, в частности евангельскую цитату в стихотворении Гамлет (еще раз «Если только можно, Авва Отче, / Чашу эту мимо пронеси»9), то есть уподобление пастернаковского Гамлета самому Христу. Герои романа, и в частности Юрий, являются, по-моему, новым исполнением прообраза Христа, который появляется именно на последних страницах Доктора Живаго.
Таким образом Пастернак заложил в центр своего романа самое главное явление человеческой истории — Воплощение Христа, и судьбы всех пастернаковских героев, каждый их поступок, их «чрезвычайная» обыкновенность фигурально связаны с этим событием, участвуют в Его божественной полноте, получают свой полный смысл.
7 Там же. С. 400.
8 Там же.
9 Там же. С. 502.
