CC BY
190
М.А. Александрова (Нижний Новгород)
РОЗА В СЮЖЕТЕ СТИХОТВОРЕНИЯ БУЛАТА ОКУДЖАВЫ «Я ПИШУ ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН»
Ах, это, братцы, о другом!
Прославленное стихотворение Окуджавы, привычно воспринимаемое в его песенном варианте, относится, сколь это ни странно, к числу непрочитанных: и «разъясняющее» заглавие, слишком похожее на подпись к детскому рисунку, и широко известный устный автокомментарий, лукаво обыгрывающий жанровую подмену (статья-песня, песня вместо статьи), для многих прозвучали как «прямое слово». Подобные ситуации обобщены Г.А. Белой (Окуджава «прочувствован, но не понят»1) и проанализированы Н.А. Богомоловым («Так ли просты стихи Окуджавы?» ).
С установкой на «простую» поэтику рассматривался в свое время и сюжет стихотворения: «Два совершенно разных момента - роза в бутылке и писание романа - послужили поводом для создания лирического сюжета... отдельно друг от друга, параллельно друг другу поставлены они в первой строфе. Отчетливо видна зависимость между поводом и сюжетом. Два повода рождают сюжетную разорванность, от которой в последующих строфах поэт отказывается, увлекшись вторым из них»; ведь роман -«серьезный <...> предмет для размышления», а роза, помянутая еще раз мимоходом, «больше не волнует автора»3.
Если даже принять версию Е.В. Невзглядовой об «отброшенном поводе», стоит задуматься над первоначальным выбором. Роза, с ее длинной и разнообразной поэтической историей, в любом сюжете функционирует иначе, чем «желтый одуванчик у забора», этот хрестоматийный пример ассоциации произвольной, «случайной». Многочисленные розы Окуджавы -
прежде всего метафоры, отсылающие к первообразам в литературе XIX века: «[Г]улял я молодой. пылали розы, гордые собою», «В час, когда распускаются розы... Заледенела роза и облетела вся», «[Т]о пепел, то кровь, а то слезы - житейская наша река. / Лишь редкие красные розы ее украшают слегка»4 и др. В интересующем нас тексте роза и вещественна и метафорична. Предметная деталь, соседствующая с розой («В склянке темного стекла / из-под импортного пива», 355), объективно «низкая»: ею представлен даже не быт как таковой, но претенциозно-пошловатая «эстетика дефицита» в стиле 70-х годов. Тем не менее «роза очень хорошо себя чувствует в бутылке»5. Может ли этот изящно-острый парадокс быть «отдельным», не предназначенным участвовать в развитии поэтической мысли?
А. Архангельский мотивировал стилевой оксюморон задачей обновления романсовой поэтики: сегодня «жанр-идеалист» «вынужден рядиться в насмешливые одежды, чтобы выжить», однако в исповедальном стихотворении-песне «возвышенность чувства и бытовая привычность образов зазвучали в странной гармонии; оказалось, можно всерьез говорить об идеальном, которое заключено в обыденном»6. Конечно, роза сама по себе ассоциируется и с романсом, и с «романом на старый лад», которые определили, по распространенному мнению, своеобразие прозы поэта (отсюда вольная контаминация А. Латыниной: «исторический романс»). Но место розы в сюжете «наивного» жанра было предметом авторской иронии: «Я горой за сюжетную прозу, / за красотку, что высадит розу / под окошком у самых дверей. <...> А потом появляется некто / неизвестно зачем, почему. / Выбрав время, и место, и позу, / наша барышня красную розу, / розу красную дарит ему.» (379). Соответственно интонирован парафраз знаменитой элегической строки И. Мятлева «Как хороши, как свежи были розы» в «Путешествии дилетантов». Сначала исходный образ буквализиро-ван и преувеличен в своей вещественности («.в левом кулаке громадная
красная роза, свесившая головку без половины лепестков»; «Позабытая ободранная роза терлась о дверцу кареты и теряла последние лепестки», «У поручика в кулаке была зажата красная, обтрепанная, потерявшая почти все лепестки роза.»), а затем вновь превращен в ироническую условность: «Однажды, еще в ту благословенную пору, когда мои собственные надежды были свежее майских роз.» . Очевидно, отмеченная А. Архангельским идеальность розы восходит к иному источнику. Указывает на него сопряжение «повода» (сохраним пока это обозначение) и сюжета, излагающего движение романа «от пролога к эпилогу», словом, тема творчества.
Лирика пушкинской поры любила оксюморонное сочетание северная роза - «цветы северной поэзии», достойные своего античного образца, «греческих свежих цветов»8. Характерен поэтический антураж розы у Батюшкова («К цветам нашего Горация»): «Ни вьюги, ни морозы / Цветов твоих не истребят. / Бог лиры, бог любви и музы мне твердят: / В саду Горация не увядают розы»9. Пушкинская «загадка Сфинкса» - «Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы? / В веке железном, скажи, кто золотой угадал?»10 - обновляет мифологему «века железного», включая ее в актуальный для русской культуры гиперборейский текст11. В границах бинера север - юг «Россия <.> оказывалась тем “благодатным” краем, который, по закону единства противоположностей, был естественным и полноправным последователем блистательных успехов культуры “полуден-12
ных стран”» , и роза у Пушкина - самая естественная, «природная» метафора наследования. Современному поэту заказано подобное мифотворчество, но смысл его оксюморона также состоит в «прививке» розы к новой почве, реалия современного быта выполняет сходную со снегами метонимическую функцию: речь идет, в конечном счете, о творческом преображении бытия.
В эпоху, столь богатую розами, именно Пушкин возвращает условному цветку поэзии образный потенциал: нежность розы Феокрита ощутима в соприкосновении со снегами. Эта свобода в рамках традиции характерна и для стихотворения, которое явилось, по версии Н.О. Лернера, репликой на «Три розы» Веневитинова. Градация образов («роза Кашемира» -алая роза утренней зари - дева-роза) иллюстрирует философский тезис о бренности наиболее прекрасного. Напротив, коллизия красоты и бренности у Пушкина оказывается разрешима в силу того, что поэт непринужденно снимает аллегорическую двуплановость: «Есть роза дивная: она / Пред изумленною Киферой / Цветет, румяна и пышна, / Благословенная Венерой. / Вотще Киферу и Пафос / Мертвит дыхание мороза, / Блестит
13
между минутных роз / Неувядаемая роза.» . Литературный контекст позволяет догадываться, что неувядаемая роза - творение художника, подарившего земной красоте жизнь нетленную. Но иносказание не подчиняет образную пластику, роза предстает воистину дивной.
«На фоне Пушкина» и создает Окуджава свою скромную розу. Роза красная в бутылке, что пока еще жива, - минутная роза; но она же цветет гордо и неторопливо, словно из века в век, подобно розе неувядаемой. Образ построен более рационально, нежели у предшественника: понятно, что бессмертием наделяет эту розу человеческое сознание, литературная память. В то же время субъективное отождествление бренности и вечности сообщает общефилософской проблеме неповторимо индивидуальное качество.
«Роза-повод» - опора внутреннего сюжета, столь характерного для поэтики Окуджавы («рассказывая на внешнем плане о чем-то довольно оп-
14
ределенном <.> внутри стихотворение ведет речь совсем о другом» ):
В склянке темного стекла из-под импортного пива роза красная цвела
гордо и неторопливо.
Исторический роман сочинял я понемногу, пробиваясь как в туман от пролога к эпилогу.
Были дали голубы, было вымысла в избытке, и из собственной судьбы я выдергивал по нитке.
В путь героев снаряжал, наводил о прошлом справки и поручиком в отставке сам себя воображал.
Синонимия тумана в первой строфе и далей голубых во второй (открытая временная перспектива) вместе с розой красной образуют единую метафору молодости: неторопливое цветение розы - параллель к тому чувству бессмертия, которое свойственно началу длинного пути; отсюда и неспешное - понемногу - сочинение романа. Ср. в «Арбатском романсе»: «Бывали дни такие - гулял я молодой, / глаза глядели в небо голубое, / еще был не разменян мой первый золотой, / пылали розы, гордые собою» (318). Заветное «Путешествие дилетантов» получает статус книги жизни, раскрытой на страницах пролога, и анахронизм, конечно, ничуть не мешает символизации биографического «сюжета».
Смену интонации - строго на середине стихотворения - проще всего объяснить внешними обстоятельствами:
Вымысел - не есть обман.
Замысел - еще не точка.
Дайте дописать роман до последнего листочка.
И пока еще жива роза красная в бутылке, дайте выкрикнуть слова,
что давно лежат в копилке.
Однако новая апелляция к розе красной открывает особый смысл композиционного приема: «Земную жизнь пройдя до половины.». Драматизм переломного состояния выражен гротескным нарушением реальных пропорций: отныне «время романа» стремится к буквальному совпадению со «временем розы», жизнь стремительно ускользает.
Предметом рефлексии автора был, по-видимому, и романтический миф о веке поэта (так, у Дельвига роза, осеняющая могилу юноши, изрекает: «Счастлив, кто прожил, как он, век соловьиный и мой!»15). Об оглядке на старинную традицию свидетельствует, в частности, «высокопарная» метафора одного из стихотворений Окуджавы начала 60-х: «Мгновенно слово. Короток век. / Где ж умещается человек? / Как, и когда, и в какой глуши / распускаются розы его души? / Как умудряется он успеть / свое промолчать и свое пропеть.» (279). Очевиден спор с поэзией «довременного конца»: любой жизненный срок равен мгновению. С другой стороны, носителями бессмертия в мире Окуджавы выступают именно те природные существа, идеальные двойники лирического «я»16, чей век краток - подобно веку розы: «Кричит какой-то соловей / отличных городских кровей, / как мальчик, откровенно: / “Какое счастье - смерти нет! / Есть только тьма и только свет - / всегда попеременно”» (248); «Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик? / Едва твой гимн пространства огласит, / прислушаться - он от скорбей излечит, / а вслушаться - из мертвых воскресит» (411).
Отсюда понятна логика разрешения сюжетной коллизии:
Каждый пишет, как он слышит.
Каждый слышит, как он дышит.
Как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить.
Так природа захотела.
Почему?
Не наше дело.
Для чего?
Не нам судить. (356)
Бессмертие реально и для розы, пребывающей в неведении собственной бренности, и для того, кто достиг забвения в творчестве (ср. в позднем «Отъезде»: «Что ему думать про век свой коротенький? / Он лишь про музыку, чтоб до конца», 510). Если в прологе художник пытливо всматривался в туман, то в эпилоге все почему, зачем отводятся во имя доверия к жизни. Зато беспечная гордость розы, осенявшая начало пути, откликается в заповеди не стараясь угодить; воистину, так природа захотела, чтобы красота и поэзия были сами себе целью и оправданием.
Внутренний сюжет («о другом») развивается «по спирали», внешний
17
(о романе) - «линейно» ; их расхождение преодолевается, казалось бы, на стадии финала: «Как он дышит, так и пишет». Впечатление осложняет меланхолический тон последней строфы. Обобщение каждый, предполагающее уверенную позицию я, становится, напротив, формой своеобразной уступки другим, намечается новый виток рефлексии. Интимную драму поэта освещает позднее стихотворение, где подытожен его многолетний «роман с розой»: «Ну а покуда мы жизнь свою тешим / и притворяемся, будто творим, / всё - в лепестках ее неоскудевших: / страсть, и разлука, и вечность, и Рим» (601).
1 Белая Г.А. Он не хотел жить с головой, повернутой назад // Булат Окуджава. Спец. вып. [Лит. газ.]. 1997. С. 15.
2 Богомолов Н.А. От Пушкина до Кибирова: Статьи о русской литературе, преимущественно о поэзии. М., 2004. С. 413- 414, 420-425.
3 Невзглядова Е.В. Повод и сюжет в лирическом стихотворении // Вопросы литературы. 1987. № 5. С. 140-141. Курсив здесь и далее мой - М.А.
4 Окуджава Б.Ш. Стихотворения. СПб, 2001. С. 318, 391-392, 409. (Новая библиотека поэта). Далее стихотворные цитаты приводятся по этому изданию с указанием страницы в скобках.
5 Архангельский А. «Всё уходящее уходит в будущее»: Судьба классических жанров в современной лирике // Лит. обозрение. 1987. № 3. С. 15.
6 Там же.
7 Окуджава Б.Ш. Путешествие дилетантов. М., 1980. С. 147, 149, 151, 496.
8 Венок русским Каменам: Антологические стихотворения русских поэтов. СПб., 1993. С. 93.
9 Батюшков К.Н. Сочинения: В 2 т. Т. I. М., 1989. С. 240.
10 Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Изд. 2-е / Под ред. Б.В. Томашевского. М., 1956-1958. Т. III. С. 113.
11 В «Странствователе и Домоседе» беспокойный уроженец Афин «за розами побрел - в снега Гипербореев» (Батюшков К.Н. Указ. соч. С. 249).
12 Кошелев В.А. Историософская оппозиция «запад - восток» в творческом сознании Пушкина // Русская литература. 1994. № 4. С. 8.
13 Пушкин А. С. Указ. соч. С. 10.
14 Богомолов Н.А. Указ. соч. С. 414.
15 Венок русским Каменам. С. 95.
16 О своеобразии «двойничества» у Окуджавы см.: Бройтман С.Н. «Я» и «другой» в лирике Булата Окуджавы // Булат Окуджава: его круг, его век: Материалы Второй международной научной конференции. 30 ноября - 2 декабря 2001 г., Переделкино. М., 2004. С. 190-195.
17
Е.В. Невзглядова пишет о возвращении Окуджавы к «повествовательной манере».
