CC BY
71
КУЛЬТУРА И МИРОВОЗЗРЕНИЕ
РОССИЙСКИЙ МОДЕРНИЗАЦИОННЫЙ МЕТАПРОЕКТ: МЕЖДУ ТРАДИЦИЕЙ И УТОПИЕЙ1
О. В. ГОЛОВАШИНА
В данной статье российская модернизационная динамика анализируется через призму традиции и утопии как бинарных оппозиций. Доказано, что модернизация в России является метапроектом, реализации которого мешает специфика русского традиционного сознания и утопизм политической и интеллектуальной элиты.
Ключевые слова: модернизация, традиция, утопия.
Бинарные оппозиции и русская культура Бинарность как характерная черта российского национального сознания была отмечена многими исследователями. «Претендующий на объективность анализ истории отечественной культуры трех последних столетий приводит к выводу, что в этой ее биполярности, в наличии двух центров духовного притяжения и двух направлений ценностной ориентации кроется уникальная сила русской культуры, богатство, заключенное в единстве этих двух направлений» [17]. Сейчас «надо сказать себе раз и навсегда, что все наши понятия, как бы мы их не строили - о двух измерениях, в то время как действительность имеет три и более измерений» [35]. Добро и зло, ложь и правда, свои и чужие, западники и славянофилы, Киев и Новгород, Москва и Петербург - русское самосознание так и не вышло за пределы дуальных оппозиций, характерных для традиционной культуры. «Россия, - писал Бердяев, - менее всего страна средних состояний, средней культурности... Историческая задача русского самосознания - различить и разделить русскую сверхкультурность и русскую докультурность, логос культуры в русских вершинах и дикий хаос в русских низинах» [3]. Бинарность российской культуры, с точки зрения
А. С. Ахиезера - основная проблема нашей страны: «Россия - расколотое общество... потому что
1 Статья подготовлена по результатам научноисследовательской работы в рамках ФЦП «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 20092013 гг. (тема «Исследование места и значения исторической памяти в процессе модернизационных преобразований», соглашение № 14.В37.21.0689), а так же тема «Традиция и утопия: темпоральные характеристики процесса модернизации, соглашение № 14.В37.21.0705).
в ней действуют одновременно противоположные, пытающиеся стать господствующими логики. Каждая из этих логик по-своему рациональна и несет в себе свой собственный проект жизнеустройства, культурную программу, каждая воплощается в социальные институты, образы и традиции. Обе логики почвенны; ни одна из них не является «чужой», «наносной». Но это не рядорасположенные логики: они связаны генетически» [1]. Бинарность в этом смысле предполагает не просто присутствие двух различных тенденций в культуре, что, встречается в разных обществах, но и обязательное наличие двух противоположных векторов, которые не столько противоречат друг другу, сколько взаимодействуют, определяя динамику развития общества. Например, традиция и утопия как два полюса русской бинарности, определившие особенность модернизационной динамики в России.
В данной работе мы будем использовать соответствующую современному дискурсу расширенную трактовку модернизации. Сейчас исследователи отходят от одномерного понимания модернизации как перехода от традиционного общества к индустриальному; модернизация считается перманентным процессом «осовременивания», то есть достижения соответствия текущего положения общества потребностям современного (на момент реформ) мира [11]. Модернизация - это система социально-экономических и политических реформ, имеющих целью улучшение положения страны на международной арене и повышение уровня жизни граждан. Не ограничивая модернизацию переходом только от традиционного общества к индустриальному, мы включаем в это понятие реформы Петра I, «Великие рефор-
мы» Александра II, сталинскую индустриализацию, современный этап социально-экономической и политической трансформации. Модернизация - это всегда процесс преодоления существующего состояния экономики, общества, выход за рамки традиций прошлого, к светлому, по мысли реформаторов, будущему. Это скачок от прошлого к будущему, минуя настоящее. И то, как осуществляется этот переход, во многом зависит от специфики социального времени.
Традиционная культура в русском социальном времени
В отличие от западного мира, в котором всегда присутствовала перенесенная с Римской империи урбанистическая традиция, в России земледельческая культура являлась доминирующей и наиболее авторитетной вплоть до конца XIX в. До революции подавляющее большинство населения проживало в деревне. Элита - дворянство -противопоставляла себя западным ценностям индивидуализма, предпринимательства и независимости от государства, то есть, тем самым доминирующим векторам, которые лежат в основе мо-дернизационного скачка стран так называемого первого эшелона модернизации. Политическая элита, являясь выходцами из аристократии, также ориентировалась на сохранение старого, то есть на прошлое. В России не сложилось независимое от консервативной аристократии буржуазное сословие, которое в Европе выступало в качестве инициатора модернизационных реформ. «По мнению исследователей, духовный мир и менталитет большинства представителей российской интеллигенции был в целом близок по некоторым параметрам к традиционному крестьянскому образу мышления» [23]. Одной из основных причин этого было социальное происхождение интеллигенции, большинство которой во второй половине XIX в. было выходцами из крестьянского сословия [19; 21]. Исследователи, анализируя русскую культуру, практически отождествляют ее с культурой российского крестьянства; это имеет основания, так как культура элиты находилась под влиянием западных традиций. Именно «культура общения, семейного быта, этических норм поведения и ряда других качеств, которыми был щедро наделен российский крестьянин, составлявший основную массу населения страны, составили тот фундамент, на котором зиждется фантастический расцвет культуры в пореформенное десятилетие» [21].
Ни один из модернизационных процессов Российской империи не привел к трансформации повседневного быта большинства населения -крестьянства [22]; сознание деревенского жителя
XIX в. мало отличалась в своих фундаментальных основах от того же жителя несколькими столетиями ранее. «В России, как и повсюду, сложился еще до крепостного государства общиннотрудовой быт, и я подчеркиваю..., что эта форма «первобытной культуры» не была... разрушена крепостным государством» [18]. Западными теоретиками крестьянство признается реликтом до-индустриальной эпохи, которому нет места в модернизированном мире [4]. Если на Западе деконструкция традиционных неформальных институтов ощущается как необходимость, то в России община связывается с русским «миром» и считается выражением самобытности русской культуры: «Только благодаря своей уцелевшей общине, своему миру, и стало Великорусское племя племенем государственным; оно одно из всех Славянских племен не только устроило и оберегло свою государственность, но и стало во главе общерусского государства.Община явилась хранилищем и Христовой веры, и народного духа, и исторических преданий...» [25].
Доминирующую роль в крестьянском миросозерцании занимало православие не в теологическом смысле, а так, как понимал его народ. Обращение «православные» было обычным в повседневном крестьянском общении. Православие выступало основным регулятором социально-экономической жизни в крестьянской общине. Оно выступало как основной, наряду с природноклиматическими особенностями, фактор сохранения авторитета традиции в крестьянской культуре. В христианстве возникновение времени связывалось с Богом, управление его зависело от божественного замысла. Время, как писал Филофей, находилось в «вышней и . всемогущей, все в себе содержащей деснице Божьей», то есть, было неподвластно человеку. Дела, события - в руках божьих, а действия людей бессмысленны и даже греховны. В этом основная причина хрестоматийного долготерпения русского народа: злой барин или чиновник стоит в менталитете крестьян где-то там же, где и внезапный неурожай или удар молнии, который привел к пожару. Время и события, которые его наполняют, не принадлежат человеку. Сама по себе христианская концепция с актом творения, пришествием Христа и Страшным судом определила появление линейного времени, однако в России христианство было адаптировано русской традиционной культурой. Линейность противоречила образу жизни крестьянина. Поэтому религия в традиционном обществе стала органичной частью прежних мифологических представлений, а не заняла доминирующее положение.
Четкое разделение социального времени на привычное прошлое-настоящее-будущее отсутствует в российском менталитете [10]. Аграрная культура, независимо от ее национальной принадлежности, не знает приоритета линейного времени. Жизнь крестьянина, не важно, русского, китайского или западноевропейского, всегда была связана с окружающей природой, определяется и подчинена климатическим и географическим особенностям окружающей среды. Однако большая часть территории России находится в зоне рискованного земледелия, в том числе, поэтому выработанные веками способы выживания обладают непререкаемым авторитетом. Традиционность, стабильность крестьянского уклада приводила к инертности, формированию пассивной жизненной позиции. Это подчеркивал А. И. Герцен: «Народ - консерватор по инстинкту... , у него нет идеала вне существующих условий... Он держится за удручающий его быт, за тесные рамы, в которые он вколочен, - он верит в их прочность и обеспеченье. Не понимая, что эту прочность он-то и дает. Чем народ дальше от движения истории, тем он упорнее держится за усвоенное, за знакомое. Он даже новое понимает только в старых одеждах» [7].
Циклизм и консерватизм, свойственный любой аграрной культуре, назвали «традицией» интеллектуалы Нового времени. У них традиция обрела ареол романтизма, культа прошлого в противовес недостаткам настоящего. Однако модернизация предполагает проект, ориентированный в будущее [9], то есть в то самое время, которое отсутствует в представлениях крестьян. Несмотря на значительную роль будущего времени в грамматике русского языка и общую утопичность русской ментальности, в России будущее является, скорее, объектом фантазий, «маниловщины», чем возможной реальностью.
Циклизм традиционного сознания не принимает линейных поступательных изменений, а консерватизм вообще отрицает какую-либо возможность улучшения, развития. В мире традиционной культуры, когда время сакрально и все существующие в руках Бога, невозможны изменения, там могут быть только катастрофы. Реформы Петра Первого, сталинская индустриализация, «шоковая терапия» - все это в традиционном микрокосме стало катастрофой. Все «многочисленные модернизации, начиная с Петра I и включая нынешние реформы, неизменно оказывались деструктивными в отношении повседневности и «малых миров» различных социальных групп» [16].
Рассматривая модернизационную динамику в России, необходимо отойти от привычного разде-
ления времени на прошлое, настоящее и будущее. «Мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось. В России все исчезает, все течет, не оставляя следов ни вовне, ни в нас. В домах наших мы как будто в лагере, в семье имеем вид пришельцев, в городах вид кочевников. У нас нет идеи долга, справедливости, права, порядка, царит лишь бессмысленность жизни без опыта и предвидения...» [33].
Утопизм как характерная черта российского субъекта модернизации
Не отрицая периодизации, введенной Н. Бердяевым, и наличие у каждого периода (Россия киевская, татарская, московская, имперская, советская) своего особого хронотопа, мы подчеркиваем важность модернизационного вектора, которых берет свое начало еще в «московской России» и остается актуальным до сих пор. Модернизация представляет собой «постоянно воспроизводимый антитрадиционализм» [30]; «модернизацию нельзя считать устойчивым движением вперед: перемены всегда происходят неравномерно, и неизбежен конфликт между силами традиции и модернизации» [27].
Конечно, реформы Петра I сложно назвать модернизацией даже при расширенной трактовки данного термина. Они не привели к трансформации экономической и социальной системы, а являлись попыткой решить тактические геополитические проблемы. Несмотря на противоречивость оценок личности и деятельности русского реформатора, бесспорным является факт, что они стали причиной скачка, определившего дальнейшее развитие России. Однако уже в них наблюдается типичный для российских реформаторов утопизм -отрицание прошлого и настоящего в лице объективных факторов ради идеи великого будущего. Петр не пытался создать государственную идеологию, он оставался прагматиком западного типа, однако он первым показал утопичность всех прозападных преобразований в России. Его проекты -будь хоть столица на болотах, война с одним из самых сильных в Европе того времени противником или попытка трансформации векового менталитета - по-русски утопичны.
Разумеется, определенное противопоставление элиты и народа присутствует в любой культуре, но в России оно стало основой для размышлений о западном или национальном пути Отечест-
ва. Н. Бердяев объяснял сочетание противоположных черт в русском национальном характере «мучительной историей» страны. Раскол между элитой, живущей по-европейски, и народом, на ментальность которого модернизационные преобразования Петра I оказали слабое влияние, определял историю России вплоть до советского периода. Как отмечали современники, «...начата люди зело ради неправд и нестерпимых обид себе стужати и друг на друга глаголати, яко той неправду деет, иный на того, наипаче же на временников и великих судей и на началных лю-дей...словесы ласкаем, но делы снедаем всех лю-те...паче день дне и час часа ... между духовными и мирскими людми то умножают» [цит. по: 13].
На утопичность любой политической идеологии одним из первых обратил внимания К. Мангейм. Политик стремиться преобразовать окружающую его действительность, изменить ее; с этой точки зрения его цели не очень отличаются от утопизма Платона или Мора. Любая идеология, как подчеркивает Мангейм, никогда де-факто не достигает своих целей. «Однако каждое «реально существующее» жизненное устройство обволакивается представлениями, которые следует именовать «трансцендентными бытию», «нереальными», потому что при данном общественном порядке их содержание реализовано быть не может, а также потому, что при данном социальном порядке жить и действовать в соответствии с ними невозможно.» [31]. Сейчас «мы. в короткое время огромными дозами проглотили то, что европейцы принимали в течение столетий, с постепенностью, приучающей ко всякого рода ядам, даже самым сильным - благодаря этому пересадка культуры в России оказалась совсем не невинным делом» [34]. То реформы, призванные изменить раз и навсегда заданный порядок вещей, могут быть только продуктом силы, которая в соответствии с бинарностью традиционного сознания, однозначно определяется как стоящая в оппозиции Богу. Царь в этой мировоззренческой парадигме является частью этого же раз и навсегда данного порядка, поэтому если царь проводит реформы, сказывающие на крестьянском укладе или на функционировании окружающего крестьянина мира, то значит никакой это не царь, а антихрист. Крестьянство в общей массе сохранит ту самую самобытность, национальный менталитет, который объявляется всеми экспертами тормозом модерни-зационной динамики на всех ее этапах. Неудивительно, что «в конце XVII и в начале ХУШ вв. возникла идея о подмененном царе. Ходили слухи, что Петр I - сын польки, что царица родила де-
вочку, которую подменили немчонком. О Петре существовала легенда, что он является «жидови-ном из рода Данова», подменившим истинного царя, пропавшего без вести в «стеклянном государстве». Деятельность Петра I рассматривалась как продолжение богопротивных дел Никона: в таких мероприятиях, как введение нового календаря, видели нарушение сложившегося порядка, покушение на православие. Отсюда многочисленные версии о Петре-антихристе, от которого гибнет благочестие и вера, а царство его есть наступление конца мира» [цит. по: 1, с. 172]. Утопизму политической элиты народ противопоставляет утопию о граде Китеже - образ царствия небесного на земле, сокрытого от глаз грешников. Не экономического благополучия ищет народ, а духовного спасения. Если утопия элиты направлена в будущее, то утопия народа - в прошлое. Модернизация представляет собой реализацию целей и задач проекта Модерн, Китеж - возвращение к исконной русской традиции.
Политическая элита того времени, как часть аграрной культурной традиции, восприняла поведение царя резко отрицательно: «Посылка сия и намерение, восприятое монархом, отлучиться из России в иностранные земли, принята была подданными с величайшим негодованием, яко дело не только никогда не бывалое, но и яко противное закону прежних государей и закону божию; а духовенство не оставило то объяснить и из Священного Писания, в коем возбранялось израильскому народу иметь сообщение с иноплеменниками, и что странствование людям Нового Израиля в еретические земли, яко противное закону божию, нанесет повреждение вере и православному закону» [8].
Хотя преобразования Петра I не укладываются в привычное определение «модернизации», они поставили цель российского модернизационного метапроекта, которая не реализована до сих пор: «догнать и перегнать Запад». «Стоило русскому человеку хоть немного подышать воздухом Европы, и у него начинала кружиться голова. Он истолковывал по своему. все, что ему приходилось видеть и слышать об успехах западной культуры. в его фантазии рисовались чудеса: всеобщее счастье, безграничная свобода, рай, крылья и т. д. И чем несбыточней были его грезы, тем охотней он принимал их за действительность» [34]. Петр стремился «вооружить Русское государство и народ готовыми западноевропейскими средствами, умственными и материальными, и тем поставить государство в уровень с завоеванным им положением в Европе» [36]. Утопическое стремление Петра I не просто «прорубить окно в Европу», а
сделать Европу в России, натолкнулось на сопротивление крестьянского - да и не только - традиционализма. «С той чреватой поры, как примчался к невскому берегу металлический Всадник, как бросил коня на финляндский гранит - надвое разделилась Россия; надвое разделились и судьбы отечества, надвое разделилась, страдая и плача, до последнего часа Россия. Ты, Россия, как конь! В темноту, в пустоту занеслись два передних копыта; и крепко внедрились в гранитную почву -два задних» [2]. Однако Петр, расколов относительную гомогенность российской культуры своего времени, заложил основы для формирования политической элиты нового - европейского - образца, которая продолжит новые попытки реализации модернизационного метапроекта.
Утопизм элиты не ограничивался только политическими проектами. В конце XVIII - начале XIX вв. многие интеллектуалы видели спасение России именно в просвещении населения (Пнин, Голицын, Карамзин). При этом, идеи интеллектуалов не противостоят государственным, а, скорее, дополняют их. В. Левшин, А. Сумароков, рисуя идеальное будущее, готовы советовать, но еще не критикуют. Весь XVIII в. проникнут утопическим духом, однако сочинения носят, как правило, вторичный по отношению к французским просветителям, характер.
Возрождение модернизационного метапроекта мы наблюдаем в утопиях декабристов. Как идеи Екатерины II, проекты декабристов были проникнуты духом французского Просвещения. «Имеет каждый век свою отличительную черту. Нынешний ознаменовывается революционными мыслями» [цит. по: 26], - сказал Пестель. Его проект представляет собой утопическое сочетание демократических нововведений (отмена крепостного права, упразднение аристократии и др.) и абсолютного тоталитаризма (государственная национальная политика, всепроникающая тайная полиция и т. д.). Пестель стремиться не реализовать государственный модернизационный метапроект, а предложить ему антизападную альтернативу: даже столицу он предлагает перенести не в Москву, а в Нижний Новгород. Н. Муравьев планировал построить в России правовое государство по типу Соединенных Штатов Америки; наверное, в случае попыток реализации его проект оказался бы еще более утопическим, чем тоталитарная демократия Пестеля.
В XIX в. было создано много проектов, которые пытались представить варианты альтернативного пути для России. Среди них можно назвать «официальную народность» С. С. Уварова, мета-
физический утопизм Н. В. Гоголя, апологию православия и татарского ига, которое позволило сохранить чистоту веры, М. Магницкого, национальные проекты славянофилов и активизация панславистов.
Модернизационные преобразования Александра II считаются самыми успешными. Россия приблизилась к реализации цели модернизацион-ного метапроекта. И, скорее всего, именно традиция не дала возможность объявить этот проект завершенным. Крестьяне были недовольны реформой, объявив данную им волю «ненастоящей». «Манифесту никто не обрадовался. От крестьян ни слова, ни звука радости. Народ понял одно: оставаться, дескать, два года крепостными, да и шабаш, а льгот никаких нет. Снова уныло повесил он голову» [28]. Книжный текст Манифеста был непонятен крестьянам, что породило массу различных интерпретаций, в целом, сводившихся к тому, что помещиков слушать больше не надо, а земля принадлежит им, крестьянам. Два года, которые еще нужно было нести все старые повинности в соответствии с Манифестом, были для крестьянского мировоззрения, в котором отсутствует линейное течение времени, слишком большим сроком. В 1870-е гг. получили популярность слухи о «черном переделе»: землю у помещиков всю отберут и между крестьянами равно поделят. Причем, большинством крестьянства они воспринимались очень естественно. Убийство Александра II было символической победой традиции. «Сегодня, 1 марта Александр II убит, мучитель своего народа убит нами, социалистами. Объявляем об этом всенародно. Убит за то, что отдал рабочего грабителям и мироедам. Он не давал воли народу. Мирских людей, которые стояли за народ и Правду, он вешал, ссылал на каторгу. Александр II был волком. А царь должен быть пастырем добрым». Здесь налицо целый букет синкретизма: вера в абсолютное деление реальности на Правду и кривду, абсолютная вера в единственность своего истолкования Правды, персонификация зла в живом оборотне, в данном случае в Александре II, который не соответствовал представлениям об идеальном царе [1, с. 252].
Еще Волошин почувствует странную преемственность между петровскими реформами и современным ему строем, назвав Петра «первым большевиком». Как и Петр, Ленин не считался с народом; его методы были катастрофой для традиционного сознания, но только такая катастрофа может способствовать успешной реализации мо-дернизационного проекта. Несмотря на характеристику, данную ему Уэльсом, Ленин не считал
себя утопистом. Он заменил убеждение дрессировкой, а преимущества социалистического строя планировал доказывать не пропагандой красивых картинок, а методами, оправданными диктатурой пролетариата. Однако он был убежден, что в скором времени «все общество будет единой конторой и одной фабрикой с равенством труда и равенством платы» [20], а при грамотном распределении производимого товара возможно «сокращение рабочего дня до 6 часов в сутки для постепенного выравнивания всех заработных плат и жалований во всех профессиях и категориях» [20, т. XXXVI, с. 74-75]. Как и его последователи, Ленин был уверен, что нынешняя молодежь будет жить при коммунизме [20, т. XLI, с. 318].
Обязательная составляющая хрестоматийных утопий - рождение нового человека. Петр был прагматиком - его интересовала только военная и экономическая успешность России, а новых людей хватало в близком круге; Екатерина была не таким уж утопистом - она считала, что управление должно идти за менталитетом народа, а не менять его; Александр был уже «бесконечно далек» от тех крестьян, которых он освободил. Большевики первые почувствовали в крестьянстве ту опасность, которая могла бы поставить под угрозу все грандиозные преобразования. В традиции тонут утопии; к ХХ в. утопистам и политикам стало ясно, что новый мир требует нового человека.
Конечно, трансформация базиса неизбежно повлечет за собой трансформацию надстройки, однако, большевики решили не ждать закономерных следствий и осуществлять революцию базиса и надстройки одновременно. Для ускорения формирования homo sovieticus можно и человека с обезьяной скрестить, и половое влечение удовлетворять только с подходящими по классовым признакам партнерами. Несмотря на мнения самих революционеров, иностранцы, посетившие Советскую Россию, однозначно определяли ее как страну утопии. «Из всех явлений истории большевистский режим больше всего похож на Республику Платона», - писал Б. Рассел. Г. Уэльс, назвавший Ленина «кремлевским мечтателем», вообще построил свои впечатления от визита в революционную Россию в соответствии с канонами жанра утопического романа; эти заметки можно было бы принять за художественное произведение, если бы все это не было бы правдой. Конечно, мировая революция не произошла, коммунизм не наступил через 20-30 лет, однако, несмотря на сомнения Уэльса, и, скорее всего, не только его, электрификация всей страны была успешна осуществлена, а впоследствии были реализованы и более амбици-
озные проекты. Специфика утопизма политической элиты в том, что если не всю сказку мы сделаем былью, то хотя бы часть. 1920-е гг. - апогей государственного утопизма. Прошлое и будущее в это время выступают как абсолютные антагонисты, противоположности, которые ни в гегелевском, ни в каком другом политически верном случае не могут быть едины. Все направлялось на разрушение традиции; очень показательно в этом отношении историческое образование. Большевики, борясь с «буржуазными элементами» в школе, отменили и историю. Коммунист должен уверенно смотреть в будущее, а прошлый опыт здесь только мешает. По той же причине воспитанием уже с младенчества занимается не семья, отягощенная прошлым, а государство, ориентированное на светлое будущее. Таким образом, нарушается трансляция социальной памяти. «Как евреи, выведенные Моисеем из рабства Египетского, вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень... и место их займет новое племя - грамотных, разумных, бодрых людей» [12], - говорил М. Горький. Устранение противоречий между городом и деревней казалось таким же реальным, как наступление мировой революции. «Чтобы уничтожить классы, надо... уничтожить разницу между рабочим и крестьянином, сделать всех - работниками», - говорил В. И. Ленин. Советский Союз должен был стать государством без прошлого. Но так не бывает даже в реализованной советской утопии. Носителями традиционной культуры оставались миллионы, а советская модернизация, разрушив одни основы общества, укрепила, законсервировала другие. Община, элементы разрушения которой можно было бы наблюдать во время интенсивного экономического развития начала ХХ в., была воссоздана как опора нового строя. Поэтому, несмотря на всю революционную утопичность первых лет большевизма, «Советский Союз - крестьянская страна... Из этого его характера, в своей основе крестьянского, и вытекают, на мой взгляд... суровость и пуританизм городской жизни, неопределенная сельскость, семейность, медлительность и ласковость, везде замечаемые в СССР» [24]. Революционные трансформации большевизма были не первой катастрофой в многовековом опыте традиционной культуры (хотя, безусловно, одной из самых серьезных). Традиция сопротивлялась модернизации. Как и при антипетровских выступлениях, «дискурс крестьянского бунта возник в мире слухов, где отношение к политике государства и поведению его агентов символизировалось понятиями апокалипсиса и крепостного права. Первое из них переворачивало привычные представления
о коммунистическом мире, приравнивая государство к Антихристу, а второе намекало на то, что коммунисты в конечном счете предали идеалы революции» [5]. Противостояние традиции и утопии вернулось в новых исторических условиях. Большинство «столыпинских» крестьян вернулись к общинному землевладению, составлявшему в середине 1920-х гг. примерно 95 % всех форм землевладения, тем самым увеличив степень однородности сельской экономики. Катастрофы Первой Мировой и Гражданской войн вместо того, чтобы разрушить крестьянское миросозерцание, способствовали его укреплению. Некоторые бывшие крестьяне, как правило, из молодежи, уехали из деревни, однако, в основном, в 1920-е гг. народ стал еще последовательнее придерживаться традиционных ценностей. Консерватизм как культ стабильного прошлого стал более актуальным в хаотичном настоящем. Крестьяне не получили от нового строя никаких преимуществ, так как лозунг большевиков о том, что земля должна принадлежать крестьянам, тем, кто ее обрабатывает, так и остался ничем не подкрепленной декларацией - земля оказалась в собственности государства. По оценке Г. Ф. Доб-роноженко, «в 1920-е гг. власть должна была сделать выбор, от которого зависела судьба нэповской модели модернизации: или опора на антимодерни-заторские слои - малоимущих крестьян, или опора на промодернизаторские слои - состоятельных и предприимчивых крестьян» [14]. Сталин поступил совершенно утопически: он решил осуществить модернизацию силами традиции, поэтому вклад И. Сталина в реализацию российского модерниза-ционного метаропекта привел не к краху общины, а к ее возрождению.
Перед тем, как «величайшая утопия в истории, десятилетиями определявшая жизнь трети человечества, потерпела крах» [15], с перестройки Горбачева начался очередной этап российского модер-низационого метапроекта. Привычную цель - достичь экономического уровня Запада - опять предполагалось достичь совершенно утопическими методами: без политической реформы. Для примера Горбачев взял еще одну утопию: чехославацкий «социализм с человеческим лицом» - конструкцию, которая никогда не была реализована на практике и не могла быть реализована. Гласность и демократизация - наиболее распространенные концепты модернизационного дискурса конца 1980-х - несовместимы с фундаментальными основами социализма. Политический плюрализм, свободные выборы разрушили социалистическую утопию изнутри. Возможность экономического «ускорения» с сохранением политического социа-
лизма была признана элитой невозможным, но дальнейшая модернизационная динамика пошла по еще более утопическому сценарию - «шоковой терапии». Одномоментный переход к рынку должен был, по мысли реформаторов быстро превратить Россию в общество ответственных собственников; примерно так же, как бритье бороды в начале XVII в. превратит бояр в западных аристократов.
Несмотря на столетия противостояния утопии и традиции, сейчас опять «реформирование общественной систему сопровождается постоянной апелляцией к зарубежным образцам при игнорировании общего исторического опыта» [20]. Элита пытается реализовать утопические проекты, население, как принято рассуждать в современном обществоведческом дискурсе, сохраняет свою самобытность. Поэтому вместо модерниза-ционного скачка мы имеем дело с «мутацией» общества [32], то есть, с адаптацией традиции к современным реалиям.
Нельзя во всем соглашаться с Бердяевым. Утопии не сбываются. Однако попытки осуществить утопии приводят к катастрофе традиционного сознания, а через эту катастрофу - к развитию. Однако катастрофа оборачивается трагедией не только для мира традиции, но и показывает неосуществимость утопии. «Россия, долго колебалась между крайними формами утопизма. Для нее хорошо возделывать свой сад, наверное, труднейшая из утопий» [6]. Надо отдать должное: мы не можем построить утопию, однако в процессе попыток, мы строим много чего еще хорошего.
Литература
1. Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта (социокультурная динамика России). Новосибирск, 1998. Т. 1. От прошлого к будущему. С. 10.
2. Белый А. Петербург. М., 1978. С. 89-90.
3. Бердяев Н. А. Смысл творчества (Опыт оправдания человека). М., 2003. С. 98.
4. Великий незнакомец: хрестоматия / сост. Т. Шанин. М., 1992.
5. Виола Л. Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления. М., 2010. C. 19.
6. Геллер Л., Нике М. Утопия в России: пер. с фр. СПб., 2003. С. 297.
7. Герцен А. И. Собр. соч.: в 30 т. М., 1954-1965. Т. XX. Кн. 2. С. 589.
8. Голиков И. Деяния Петра Великого. Ч. 1. С. 282-283.
9. Головашина О. В. Модернизация как европейский проект: линейная модель времени и трансформации социально-экономической системы // Fractal Simulation. Бюллетень Центра фрактального моделирования. 2012. Вып. 2 (4). С. 36-44.
10. Головашина О. В. Темпоральные аспекты русской традиционной культуры (На материале пословиц и поговорок) // Inetemum. Общественная прогностика о будущем для настоящего. 2012. Вып. 2(7). С. 60-68.
11. Головашина О. В. Модернизация - незавершенный проект или традиционная ментальность в современной России // Inetemum. Общественная прогностика о будущем для настоящего. 2011. Вып. 2(5). С. 56-62.
12. Горький М. О русском крестьянстве. Берлин, 1922. С. 24.
13. Демин А. С. Писатель и общество в России XVI-XVII веков: (Общественные настроения). М., 1985. С. 229-232.
14. Доброноженко Г. Ф. «Кулаки» в социальной политике государства в конце 1920-х - первой половине 1930-х гг. (на материалах Северного края): автореф. дис. ... д-ра ист. наук. Архангельск, 2010. С. 9.
15. Ельцин Б. Н. Речь в Нью-Йоркском университете // Правда. 9 июля 1991 г.
16. Зарубина Н. Н. Риски повседневности в сложном социуме: опыт российских модернизаций в ХХ веке // Вестник МГИМО Университета. 2012. № 3. С. 153-161.
17. Каган М. С. Введение в историю мировой культуры. СПб., 2003. С. 159.
18. Качоровский К. Народное право. М., 1906. С. 17.
19. Лейкина-Свирская В. Р. Интеллигенция в России во второй половине XIX века. М., 1971. С. 177-178.
20. Ленин В. И. Полное собрание сочинений. М., 1958-1965. Т. XXXIII. С. 101
21. Литвак Б. Г. Переворот 1861 года в России: почему не реализовалась реформаторская альтернатива. М., 1991. С. 265.
22. Лямин С. К. Корпоративность как форма социальной организации и категория мышления жителей провинциального города в России второй половины XIX в. // Вестник Тамбовского университета. Серия Гуманитарные науки. Тамбов, 2012. . Вып. 2(106). С. 294-303.
23. Лямин С. К. Развитие буржуазной идентичности в пореформенной России и «антибуржуазность» российской интеллигенции // Шйетиш. 2012. № 1.
24. Перси Уго. Три поиска одного образа: Россия/СССР в прозе Карло Леви, Альберто Моравиа, Джованнино Гуарески // Вестник Евразии 2008. № 1. С. 38.
25. Русские исторические начала и их современное положение. Речь, произнесенная С. Ф. Шараповым 30 ноября 1907 года при открытии Аксаковского Политического и Литературного Общества. М., 1908. С. 25-26.
26. Семевский В. И. Политические и общественные идеи декабристов. СПб., 1909. С. 505.
27. Смелзер Н. Социология : учеб. пособие для вузов. М., 1998. С. 624
28. Соловьев И. Манифест 19 февраля в народном сознании // Крепостное право в России и 19 февраля. М ., 1911. С . 356-357.
29. Сорокин А. К. Государство и предпринимательство в России (исторический опыт предоктябрьской модернизации) // Полис. № 3. 1995. С. 152.
30. Теоретическая культурология / А. В. Ахутин,
B. П. Визгин, А. А. Воронин [и др.] М., 2005. С. 312.
31. Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы. М., 1991. С. 115.
32. Фадин А. Модернизация через катастрофу (не более, чем взгляд). иКЬ: http://www.russ.ru
33. Чаадаев П. Я. Статьи и письма / сост. Б. Н. Тарасов. М., 1989. С. 44.
34. Шестов Л. И. Апофеоз беспочвенности. Л., 1991. С. 60.
35. Шестов Л. Дерзновения и покорности // Афоризмы нежитейской мудрости. Л., 1990. С. 95.
36. Шмурло Е. Ф. История России. М., 1997.
C. 442-443.
* * *
RUSSIAN MODERNIZATION METAPROJECT: BETWEEN TRADITION AND UTOPIA
O. V. Golovashina
In this article the Russian modernization dynamics is analyzed through a tradition and utopia prism as binary oppositions. It is proved that modernization in Russia is the metaproject which realization specifics of the Russian traditional consciousness and utopianism of political and intellectual elite disturbs.
Key words: modernization, tradition, utopia.
