CC BY
124
РИЖЛН КАПЕШОШНИКОВ
Российская морь рынка труда
По прошествии более десяти лет экономических реформ можно говорить о формировании специфической "российской модели" рынка труда. К сожалению, ее ключевые особенности не до конца осознаны даже экспертами, не говоря уже о политиках или общественном мнении. Общая картина обычно теряется за обсуждением многочисленных парадоксов и "нестандартных" механизмов приспособления. Российский рынок труда воспринимается скорее как нагромождение аномалий, чем как целостная и по-своему внутренне стройная система. Опыт, однако, свидетельствует, что он ведет себя не хаотически, а подчиняется вполне определенной логике, вытекающей из особенностей сложившейся модели.
Важно отметить, что эта модель никем не конструировалась "сверху" по заранее составленному плану. Она складывалась спонтанно, под воздействием решений, которые принимались независимо друг от друга государством, предпринимателями и работниками. Накладывающиеся реакции основных участников рынка труда зачастую приводили к результатам, которые никем не прогнозировались и для всех оказывались неожиданными. И если вначале могло казаться, что это какие-то случайные аберрации, то с течением времени становилось все очевиднее, что речь идет об устойчивых, самовоспроизводя-щихся формах трудовых отношений.
Каковы же отличительные черты этой специфической модели? Способствовала ли она успешному ходу рыночных реформ или, напротив, выступала их тормозом? Адекватна ли она задачам, которые выходят на первый план в условиях экономического роста? Ответы на эти вопросы имеют важное теоретическое и практическое значение.
В зарубежных транзитологических исследованиях тезис о существовании двух альтернативных моделей "переходного" рынка труда можно считать общепринятым. Ареал распространения первой — страны Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ), второй — Россия и другие республики бывшего СССР (страны Балтии обычно рассматриваются в качестве особого промежуточного случая).
Эволюция трудовых отношений в странах ЦВЕ в общем и целом соответствовала исход-
ным ожиданиям, сопровождавшим старт рыночных реформ. Все они с известными вариациями (иногда более, иногда менее существенными) воспроизводили тот тип рынка труда, который хорошо известен из опыта ведущих стран Западной Европы (Бельгии, Германии, Испании, Франции, Швеции и др.). Это рынок с высокой степенью защиты занятости, сложными механизмами заключения коллективных договоров, значительной сегментацией рабочей силы и устойчивой долговременной безработицей.
Понятно, что переходное состояние экономики неизбежно накладывало отпечаток на функционирование рынков труда в странах ЦВЕ. Многие критически важные проблемы, с которыми они сталкивались, были незнакомы странам со зрелой рыночной экономикой, такие, скажем, как подстройка заработной платы к резкому падению спроса на рабочую силу в условиях трансформационного кризиса, необходимость перемещения значительной массы работников из государственного сектора в частный и др. Кроме того, они не располагали достаточными финансовыми ресурсами, чтобы полностью копировать институциональный каркас, характерный для "устоявшихся" рынков труда. В тех же случаях, когда такой набор институтов механически переносился в переходную экономику, результаты оказывались весьма обескураживающими. Наверное, самый впечатляющий пример — это земли бывшей ГДР, где подобный перенос привел к возникновению сверхвысокой и сверх-продолжительной безработицы. Тем не менее ориентация стран ЦВЕ на западноевропейский опыт едва ли подлежит сомнению, и чем дальше шло его освоение, тем больше их рынки труда приближались к западноевропейскому прототипу со всеми присущими ему достоинствами и недостатками, проблемами и ограничениями.
Первоначально ничто не предвещало, что развитие российского рынка труда пойдет по иному сценарию и что его итогом станет формирование специфической модели, во многом отличной от той, что утвердилась в странах ЦВЕ. С самого начала вслед за другими реформируемыми экономиками Россия включилась в "импортирование" стандартного набора институтов, действующих в данной сфере: был введен законодательный минимум заработной
Рисунок 1
ДИНАМИКА ЗАНЯТОСТИ И РЕАЛЬНОЙ ЗАРАБОТНОЙ ПЛАТЫ
(1991-2002 гг., в %, декабрь 1991 г. = 100%)
1991 г.
-------Занятость на крупных и средних предприятиях ........Реальная заработная плата
платы, создана система страхования по безработице, легализована забастовочная деятельность, сформирована сложная многоступенчатая система коллективных переговоров, установлены налоги на фонд оплаты труда, внедрена политика налогового ограничения доходов, предпринимались попытки индексации заработной платы и т.д.
В этих шагах, подчеркнем, не было ничего "нестандартного". Отсюда — вполне закономерные ожвдания, что в России рынок труда будет "работать" примерно так же, как в других постсоциа-листических странах, раньше нее вступивших на путь реформ. Правда, с учетом большей глубины трансформационного кризиса можно было предполагать, что масштаб и острота проблем окажутся иными: "сброс" предприятиями рабочей силы — активнее, безработица — выше, трудовые конфликты — многочисленнее, инфляционное давление со стороны издержек на рабочую силу — сильнее и т.д. К тому же, обретя дополнительные "ребра жесткости" в виде вновь введенных институтов, российский рынок труда сохранил немалое число законодательных норм и ограничений, действовавших при прежней системе, которые так и не были отменены. Неудивительно, что первые пореформенные годы прошли под знаком скорой катастрофы, которая, как представлялось большинству наблюдателей, неминуемо должна была разразиться в сфере занятости российской экономики.
"Портрет" первый — фактический. Однако этим катастрофическим прогнозам так и не суждено было сбыться. Как же в действительности повел себя российский рынок труда в условиях переходного кризиса? Попытаемся наметить его схематический портрет.
1. Занятость в российской экономике оказалась на удивление устойчивой и не слишком чувствительной к шокам переходного процесса. За весь пореформенный период ее падение составило порядка 15% (см. рис. 1), что было явно непропорционально масштабам сокращения ВВП, которое, по официальным оценкам, достигало 40% (в нижней точке кризиса). В большинстве стран ЦВЕ картина была иной: между темпами сокращения занятости и темпами экономического спада поддерживался примерный паритет. Численность занятых уменьшилась в них на 20—25% при сравнимой или даже меньшей величине падения ВВП. Другими словами, в России занятость снижалась не столь активно, как в странах ЦВЕ, и это при том, что переходный кризис был в ней намного глубже и длился намного дольше, чем в них.
2. Поскольку по масштабам трансформационного спада Россия превосходила страны ЦВЕ, естественно было бы ожидать, что и по масштабам незанятости она также окажется в числе "лидеров". Но поведение российского рынка труда было в этом отношении весьма нетипичным. Несмотря на большую глубину и продолжительность переходного кризиса, рост безра-
ботицы был выражен слабее и носил менее "взрывной" характер, растянувшись на достаточно длительный период.
Во всех странах ЦВЕ старт рыночных реформ ознаменовался взлетом открытой безработицы. Практически везде она быстро преодолела 10%-ную отметку, а в ряде случаев (Болгария, Польша, Словакия) превысила 15—20%. Ситуация стабилизировалась к середине 1990-х годов, когда большинству стран ЦВЕ удалось преодолеть переходный кризис. Однако и позже любые, даже не очень значительные перепады экономической конъюнктуры сразу же вызывали новое повышение безработицы1.
В отличие от этого в России не отмечалось каких-либо резких скачков в динамике безработицы. Ее рост был медленным и постепенным, и лишь на шестом году рыночных реформ она перешагнула 10%-ный рубеж, достигнув того уровня, который установился в большинстве других постсоциалистических стран уже после того, как там возобновился экономический рост2. (Только Чехия и Румыния на протяжении большей части 1990-х годов демонстрировали более низкие показатели, чем Россия.)
Но стоило российской экономике вступить в фазу оживления, как показатели безработицы с максимальной отметки 14,6%, зафиксированной в начале 1999 г., стремительно пошли вниз, уменьшившись практически вдвое, до 7,2% в середине 2002 г. Таких темпов сокращения безработицы не знала ни одна другая переходная экономика.
Как видим, поведение российской безработицы было весьма необычным: а) траектория ее изменения была сравнительно плавной, без резких скачков, вызванных разовыми выбросами на рынок труда больших масс безработных; б) ее уровень никогда не достигал пиковых значений, характерных для большей части других постсоциалистических стран; в) с началом выхода из трансформационного кризиса ее сокращение происходило намного быстрее, чем в остальных переходных экономиках; г) если судить о текущей ситуации на рынке труда по более высоко-
1 Так, в настоящее время безработица вновь держится на отметке, приближающейся к 20%, в таких странах, как Польша (пример успешных рыночных реформ), Словакия (пример среднеуспешных реформ) и Болгария (пример малоуспешных реформ).
2 В данном случае мы намеренно ограничиваемся только оценками общей безработицы, которая измеряется на основе выборочных обследований рабочей силы в соответствии с критериями Международной организации труда. Что касается регистрируемой безработицы, то на протяжении всех 1990-х годов она поддерживалась на очень низком уровне и сейчас составляет чуть более 2%. Таким достижением не может похвастаться ни одна другая переходная экономика.
му из двух показателей — уровню либо общей, либо регистрируемой безработицы, то окажется, что Россия с ее 8-9%-ным контингентом безработных входит сейчас в число наиболее благополучных экономик переходного типа.
3. По своим структурным характеристикам российская безработица также имела немало отличий. Темпы ее обновления были выше, а средняя продолжительность ниже, чем в большинстве стран ЦВЕ. Соответственно, контингент длительно безработных был относительно меньше.
Межгрупповая дифференциация безработицы в российских условиях также была достаточно ограниченной. Шансы на трудоустройство у менее конкурентоспособных групп оказывались, как правило, не намного хуже, чем у более I конкурентоспособных. На фоне безработицы в странах ЦВЕ российская безработица представала как более "мужская", более "городская", более "образованная" и более "квалифицированная". Иными словами, положение различных "проблемных" групп чаще всего было не столь уязвимым, как на рынках труда многих других переходных экономик.
4. Необычная черта российского рынка труда — резкое сокращение продолжительности рабочего времени. На протяжении первой половины 1990-х годов среднее число рабочих дней, отработанных рабочими в промышленности, сократилось почти на целый месяц. Такого не знала ни одна из стран Центральной и Восточной Европы. Во всех этих странах показатели рабочего времени оставались достаточно стабильными, мало изменившимися, по сравнению с дореформенным периодом. И хотя со второй половины 1990-х годов продолжительность труда в российской экономике стала постепенно увеличиваться, она так и не вернулась к своим исходным значениям.
Не менее важно, что в показателях рабочего времени прослеживалась сильная дифференциация. Отклонения от стандартной продолжительности рабочей недели, причем не только в меньшую, но и в большую сторону, встречались повсеместно. Так, около 15% всех занятых трудились дольше стандартных 40 часов в неделю. Можно утверждать, что с точки зрения изменений в продолжительности рабочего времени российский рынок труда демонстрировал нетипично высокую эластичность.
5. По официальным данным, за 1991—1999 гг. уровень реальной оплаты труда сократился в России примерно втрое. Хотя по многим причинам эта оценка представляется завышенной, сам факт драматического снижения заработной платы не подлежит сомнению.
В российских условиях гибкость заработной платы обеспечивалась несколькими факторами. Отсутствие обязательной индексации вело к тому, что в периоды высокой инфляции сокращение реального уровня оплаты труда легко достигалось с помощью неповышения номинальных ставок заработной платы или их повышения в меньшей пропорции, чем происходил рост цен1. Весомую долю в оплате труда (порядка 15—20%) составляли премии и другие поощрительные выплаты, которые предоставлялись по решению руководства предприятий. Оно могло по своему усмотрению полностью или частично лишать таких доплат определенные группы работников. Еще одним, крайним способом снижения реальной заработной платы служили систематические задержки в ее выплате (обычно этот механизм выходил на первый план в периоды снижавшейся инфляции). Наконец, чрезвычайно высокая "пластичность" была характерна для скрытой оплаты труда, которая, как правило, первой реагировала на любые перепады рыночной конъюнктуры.
6. Во всех бывших социалистических странах смена экономического режима была сопряжена с усилением неравенства в распределении трудовых доходов. Однако в странах ЦВЕ оно так и осталось достаточно умеренным. В России же углубление дифференциации в заработках было исключительно резким: если в 1991 г. значение коэффициента Джини составляло 0,32, то в начале следующего десятилетия — 0,45—0,50. По этому показателю Россия в настоящее время в полтора-два раза "опережает" страны ЦВЕ. Отсюда следует, что не только средний уровень оплаты труда, но и структура относительных ставок заработной платы в российской экономике была достаточно подвижной и гибкой.
7. На протяжении всего переходного периода в российской экономике поддерживался интенсивный оборот рабочей силы. Коэффициент валового оборота, определяемый как сумма коэффициентов найма и выбытия, достигал 43—55% для всей экономики и 45—60% для промышленности, что свидетельствует о ежегодном крупномасштабном "перетряхивании" занятого персонала.
По темпам движения рабочей силы Россия заметно превосходила подавляющее большинство стран ЦВЕ, причем достигалось это не только и не столько за счет большей активности выбытий, сколько за счет большей активности при-
1 Основные "провалы", как показывает опыт, приходились на периоды острых макроэкономических потрясений и резкого ускорения инфляции, когда темпы роста цен далеко отрывались от темпов роста заработной платы.
емов на работу. Применительно к условиям глубокого экономического кризиса это выглядит весьма неожиданно. В других переходных экономиках интенсивность найма с началом рыночных реформ, как правило, резко снижалась. В России же найм продолжал поддерживаться на устойчиво высокой отметке, что составляет одну из наиболее парадоксальных характеристик российского рынка труда. Это предполагает, что, нанимая новых работников, предприятия не слишком опасались, что потом не смогут от них освободиться1.
Другая не менее парадоксальная черта — доминирование добровольных увольнений. В странах ЦВЕ основная часть выбытий приходилась на вынужденные увольнения. Ситуация на российском рынке труда была иной. Увольнения по инициативе работодателей так и не получили на нем заметного распространения. Высвобожденные работники составляли не более 1-2,5% от среднесписочной численности персонала или 4—10% от общего числа выбывших. Преобладали увольнения по собственному желанию, достигавшие 16—20% от среднесписочной численности, или 65—74% от общего числа выбывших. Даже с учетом возможной маскировки части вынужденных увольнений под добровольные, трудно усомниться, что подавляющую часть покидавших предприятия работников составляли те, кто делал это по собственной инициативе.
8. "Визитной карточкой" российского рынка труда стали разнообразные "нестандартные" способы адаптации — работа в режиме неполного рабочего времени и вынужденные административные отпуска, вторичная занятость и занятость в неформальном секторе, задержки заработной платы и теневая оплата труда, натуральная оплата и производство товаров и услуг в домашних хозяйствах населения. Эти приспособительные механизмы были спонтанно выработаны самими рыночными агентами с тем, чтобы оперативно реагировать на неожиданные изменения экономической и институциональной среды. Как правило, именно они принимали на себя первый удар, тогда как адаптация в более устоявшихся формах происходила позднее и благодаря этому приобретала более сглаженный характер.
"Нестандартность" в данном случае не означает, что такие приспособительные механизмы следует считать абсолютно уникальными. Ко-
1 Ведь если бы освобождение от них требовало значительных затрат и длительного времени, предприятия проявляли бы куда ббльшую сдержанность и осмотрительность при их привлечении.
нечно же, в различных модификациях и комбинациях они встречались и в других переходных экономиках. Однако их размах и разнообразие нигде больше не были столь значительными, концентрация столь плотной, а укорененность столь глубокой, как в России.
В результате с определенного момента такие способы адаптации стали восприниматься как повседневная рутина, как общепринятая практика, как норма трудовых отношений. И это не случайно. Ведь в отдельные годы почти четверть персонала российских крупных и средних предприятий переводилась на сокращенное рабочее время или отправлялась в административные отпуска; подработки, по данным различных источников, имели 10—15% занятых; неформальной трудовой деятельностью (вне сектора предприятий и организаций) был занят каждый седьмой работник; в пиковые годы задержки заработной платы охватывали три четверти всего работающего населения страны; неофициальная заработная плата, по оценкам Госкомстата России, достигала 40—50% от официальной. Уникальной чертой российского рынка труда была и остается занятость в секторе личных подсобных хозяйств, которая в пик аграрного сезона охватывает почти 40% всего взрослого населения страны.
Все эти "нестандартные" механизмы объединяла одна важная общая черта — неформальный или полуформальный характер. Обычно они действовали либо в обход законов и других формальных ограничений, либо вопреки им. Несвоевременная и скрытая оплата труда, неполная и вторичная занятость вели к персонификации отношений между работниками и работодателями, вследствие чего явные трудовые контракты уступали место неявным.
8. Учитывая те потрясения, которые пришлось пережить российской экономике в 1990-е годы, естественно было бы ожидать волны острых и затяжных трудовых конфликтов. Но, как ни странно, забастовочная активность поддерживалась на относительно невысокой отметке. В первой половине 1990-х годов в расчете на 1 тыс. занятых терялось от 3 до 25 рабочих дней, во второй половине число потерянных рабочих дней увеличилось до 45—84, но к концу десятилетия вновь упало до 3 дней. По международным стандартам, это достаточно умеренный уровень. Например, в странах ОЭСР в 1985— 1992 гг. потери от забастовок достигали в среднем 340 дней в расчете на 1 тыс. занятых. И хотя забастовочная активность в большинстве стран ЦВЕ также была невысокой, в некоторых из них она заметно превосходила российские показате-
ли. Так, в Польше в 1992 г. были потеряны 230 дней в расчете на 1 тыс. занятых. К тому же большая часть российских забастовок носила откровенно демонстрационный характер, и длились они не более двух-трех дней.
Таким образом, реальное функционирование российского рынка труда характеризовалось относительно небольшими потерями в занятости и умеренной безработицей; гибким рабочим временем и сверхгибкой заработной платой; интенсивным оборотом рабочей силы и повсеместным распространением "нестандартных" форм трудовых отношений; наконец, невысокой забастовочной активностью. В результате он оказался хорошо приспособлен к тому, чтобы амортизировать многочисленные негативные шоки, которыми сопровождался процесс системной трансформации. Приспособление к ним осуществлялось прежде всего за счет изменения цены труда и его продолжительности и лишь в весьма ограниченной степени — за счет изменений в занятости. В свое время это дало основание Ричарду Лэйарду охарактеризовать российскую модель рынка труда как "мечту любого экономиста-неоклассика".
"Портрет" второй — нормативный. Обратимся теперь к нормативным характеристикам российской системы трудовых отношений. Зададимся вопросом: какая модель рынка труда могла бы быть реконструирована из нормативных актов, регулировавших его деятельность в течение переходного периода ("старого" КЗоТа, законов о занятости, профсоюзах, коллективных договорах и т.д.)?1 Анализ показывает, что реконструкция, основанная исключительно на этих "официальных" материалах, имела бы очень мало общего с реальным опытом его функционирования. Исходя из них трудно было бы удержаться от вывода, что в 1990-е годы российский рынок труда был чрезмерно "зарегулированным", представляя собой крайне негибкую и неповоротливую конструкцию:
а) прежде всего нам пришлось бы предположить, что в эти годы российская экономика должна была страдать от устойчиво высокой безработицы. Действительно, с формальной точки зрения, действовавшая в России система поддержки безработных являлась не менее, а в
1 Мы оставляем в стороне те изменения, которые принес с собой новый Трудовой кодекс РФ, поскольку он вступил в действие лишь недавно (в феврале 2002 г.). Отметим только, что содержащиеся в нем новации по большей части имели косметический характер и не оказали сколько-нибудь серьезного влияния на реальное поведение участников рынка труда.
чем-то более щедрой, чем аналогичные системы, существовавшие в странах ЦВЕ. (Имеются в виду такие ее характеристики, как установленное законом процентное отношение пособий к заработной плате по последнему месту работы безработного; продолжительность выплат; доступ к пособиям для различных категорий безработных и т.д.);
б) согласно законодательству, профсоюзы были наделены настолько обширными прерогативами, что они, казалось бы, имели полную возможность диктовать свою волю и проводить любые требования о повышении оплаты труда. В подобных условиях трудно было бы ожидать сколько-нибудь заметной гибкости в механизмах установления заработной платы;
в) российское законодательство предоставляло различным категориям работников множество льгот и гарантий, финансирование которых оно возлагало на работодателей. Говоря иначе, оно предусматривало очень высокую степень защищенности групп со слабыми конкурентными позициями на рынке труда. Отсюда можно было бы сделать вывод, что на российском рынке труда были чрезвычайно сильны "солидарист-ские" установки, которые вели к сжатию дифференциации в оплате труда;
г) исходя из положений действовавшего трудового законодательства следовало бы предполагать, что продолжительность рабочего времени в российской экономике была жестко унифицирована. Согласно КЗоТу, стандартная рабочая неделя не могла превышать 40 часов, а работать сверхурочно разрешалось лишь отдельным категориям работников, но и они имели право не более чем на 120 дополнительных рабочих часов в году. К этому добавлялись многочисленные запреты на использование трудовых контрактов с неполным рабочим временем;
д) было бы также естественно думать, что российская переходная экономика отличалась низким оборотом рабочей силы из-за весьма серьезных издержек (как денежных, так и неденежных), связанных с регулированием численности персонала предприятий. Кроме того, сокращение штатов не могло производиться без согласия профсоюзов, которых КЗоТ наделял фактическим правом вето. Кроме того, снижению интенсивности движения рабочей силы должны были бы способствовать жесткие ограничения на использование срочных трудовых контрактов;
е) и, наконец, приняв во внимание те разнообразные права и привилегии, которыми законодательно были наделены профсоюзы, можно было бы ожидать высокого уровня забастовочной активности.
Отсюда с неизбежностью должен был бы следовать общий вывод, что на российском рынке труда наблюдались многочисленные симптомы "склероза", являвшиеся следствием его чрезмерной институциональной зарегулированное™.
Сравнение двух картин — фактической и нормативной — приводит к достаточно очевидному заключению: подвижность российского рынка труда достигалась не благодаря гибкости действовавшего трудового законодательства и заключавшихся контрактов, а вопреки им. Она обеспечивалась не столько содержанием норм трудового права, которые в действительности были чрезвычайно жесткими и обременительными, сколько слабостью контроля за их соблюдением.
С институциональной точки зрения своеобразие российского рынка труда (и шире — российской переходной экономики в целом) заключалось прежде всего в том, как работали механизмы enforcement’а, т.е. разнообразные механизмы, призванные обеспечивать исполнение законов и контрактов. В пореформенной России все они действовали крайне неэффективно. Законодательные предписания и контрактные обязательства успешно обходились или вообще открыто игнорировались без опасений, что за этим могут последовать серьезные санкции. И дело не только в том, что государство не справлялось с функциями гаранта установленных правил и норм. Очень часто оно само выступало их активным нарушителем (не выплачивало заработную плату работникам бюджетного сектора, задерживало выплату пособий по безработице и т.д.). Это резко меняло всю систему стимулов, направлявших поведение участников рынка труда.
При взгляде на сложившуюся ситуацию через призму относительных выгод и издержек становится очевидно, что в российских условиях их баланс был резко смещен в пользу того, чтобы действовать поверх формальных "правил игры":
а) издержки, связанные с соблюдением требований закона и условий контрактов, были чрезвычайно обременительны, а в некоторых случаях находились на запретительно высоком уровне;
б) издержки, связанные с нарушением требований закона и условий контрактов, были сравнительно невелики. Неудивительно, что при такой конфигурации издержек и выгод подавляющее большинство участников трудовых отношений предпочитали неформальные способы взаимодействия. В результате действительный институциональный фундамент российского рынка труда составляли не столько законы и контракты, сколько разного рода неформальные отношения и практики.
"За" и "против". Двойственность российской модели рынка труда не позволяет дать ей однозначную нормативную оценку. С одной стороны, необходимо учитывать, какие импульсы исходили от российского трудового законодательства с его многочисленными правовыми и административными ограничениями. В этом отношении российский опыт, казалось бы, должен быть близок к опыту других стран, сталкивающихся с проблемой "склеротизации" рынка труда. С другой стороны, нельзя упускать из вида того воздействия, которое на систему трудовых отношений оказывала слабость механизмов епйзгсетеги’а.
Проблеме "избыточной" защиты занятости посвящена обширная теоретическая и эмпирическая литература. Обычно выделяются несколько главных негативных последствий, которыми чревата чрезмерная нормативная зарегу-лированность рынка труда:
— возлагая на работодателей разнообразные дополнительные обязательства, она повышает стоимость рабочей силы и, следовательно, сокращает на нее спрос. При прочих равных условиях это означает снижение общего уровня занятости и рост безработицы,
— в большинстве случаев "избыточная" защита занятости распространяется не на всю экономику, а охватывает только ее центральное ядро. Результатом становится сегментация рынка труда. Наряду с секторами, вынужденными жить "по правилам", образуются анклавы, в большей или меньшей мере свободные от бремени избыточного регулирования. Те, кому удается устроиться в защищенном секторе ("инсайдеры"), выигрывают: они получают более высокую заработную плату, пользуются широким спектром льгот и гарантий, их практически невозможно уволить и т.д. В то же время те, кто занят в незащищенном секторе, а также безработные ("аутсайдеры") проигрывают: их шансы найти "хорошее" рабочее место становятся минимальными. Первичный сектор притягивает работников с сильными конкурентными позициями, производительность которых достаточно высока, чтобы окупать издержки, связанные с использованием рабочей силы. Так как доступ в него оказывается ограничен, большинству работников со слабыми конкурентными позициями приходится оседать во вторичном секторе. Так, сверхзащищенность занятости в одних сегментах рынка труда оборачивается ее недостаточной защищенностью в других;
— крайним проявлением этой тенденции можно считать возникновение обширного неформального сектора, полностью свободного от
действия формальных регуляторов. Здесь не признается никаких гарантий занятости, письменные контракты заменяются устными договоренностями, отношения между работниками и работодателями по большей части имеют краткосрочный характер, оплата труда производится только наличными, налоги не платятся, споры разрешаются без участия государства и т.д. Классическим примером служат страны Латинской Америки, где избыточная жесткость трудовых отношений в формальном секторе экономики сосуществует с их избыточной гибкостью в неформальном секторе;
— чрезмерная озабоченность защитой уже существующих рабочих мест способна затруднять создание новых рабочих мест. С одной стороны, крупные фирмы, на которые распространяются все законодательные и административные ограничения, вынуждены проявлять крайнюю осторожность в привлечении дополнительных работников, поскольку в случае ухудшения экономической ситуации от них не удастся быстро и легко освободиться. С другой стороны, успешно работающие небольшие фирмы останавливаются в своем развитии и не идут дальше определенного порога численности, поскольку при его превышении они подпадают под действие жестких регламентирующих норм и сталкиваются со скачкообразным ростом издержек на рабочую силу. Этим же объясняется отказ многих предпринимателей, вовлеченных в неформальную экономическую деятельность, от перехода в формальный сектор.
В общем случае можно утверждать, что чем больше бремя избыточной защиты занятости, тем ниже спрос на рабочую силу, выше и длительнее безработица, глубже сегментация рынка труда и хуже положение уязвимых социальных групп, массивнее неформальный сектор и медленнее темпы создания новых рабочих мест. Все эти эффекты, несомненно, имели место и на российском рынке труда. Однако их значение было все-таки меньшим, чем можно было бы ожидать исходя из того объема обязательств, которые российское законодательство возлагало на работодателей.
Российский опыт заставляет внести определенные коррективы в общепринятые представления о тех негативных эффектах, которые порождает избыточная защита занятости. Стандартный анализ исходит из неявного предположения, что, по крайней мере, в формальном секторе экономики система епГогсетеп1’а функционирует достаточно эффективно, так что действующие на нем агенты в общем и целом вынуждены соблюдать установленные "правила
игры", какими бы обременительными они ни были. Однако по отношению к российской переходной экономике эта предпосылка, как мы видели, имеет ограниченную применимость. Во многих случаях российские работодатели, включая само государство, имели возможность действовать поверх требований закона и условий контрактов, не неся сколько-нибудь значительных издержек. Вследствие неэффективности механизмов enforcement’а граница между формальным и неформальным сектором размывалась. Очень часто действия даже ведущих российских компаний на рынке труда становились практически неотличимы от действий агентов "теневой" экономики.
Слабость механизмов enforcement’a частично нейтрализовывала жесткость существующего трудового законодательства, смягчая стандартные эффекты, связанные с избыточной защитой занятости, хотя, конечно, не отменяла их полностью. Без такой компенсации ситуация на российском рынке труда, скорее всего, оказалась бы намного более критичной. Буквальное следование всем установленным правилам и нормам могло бы полностью парализовать его работу.
Однако одновременно подобное институциональное устройство порождало множество иных, не менее серьезных проблем:
— подрывалось уважение к одному из главных институтов, составляющих фундамент современной сложно организованной экономики, — институту контракта. Систематическое нарушение договорных обязательств стало фактически нормой российского рынка труда;
— без надежно защищенных контрактов делалось невозможным планирование экономической деятельности на длительную перспективу. Происходило резкое сужение временного горизонта принимаемых решений, трудовые отношения приобретали преимущественно краткосрочный характер. Это подрывало стимулы к инвестициям в специальный человеческий капитал, являющийся одним из главных источников повышения производительности труда;
— значительно возрастала информационная непрозрачность рынка труда. При найме работник заранее не знал, в какой мере станут соблюдаться условия заключенного с ним трудового контракта, будет ли вовремя выплачиваться официальная заработная плата и будет ли он получать что-либо неофициально сверх нее. В подобных условиях информация о качестве рабочих мест превращалась из "общественного" блага в "частное". Это усиливало общий уровень неопределенности, повышало издержки поиска
и замедляло перераспределение рабочей силы из неэффективных секторов экономики в эффективные, многократно увеличивая число проб и ошибок;
— низкий уровень и нестабильность заработной платы заставляли работников диверсифицировать свою трудовую активность, прибегая к дополнительной занятости. Как следствие, — терялись преимущества от специализации и разделения труда, которые еще Адам Смит рассматривал в качестве важнейшего условия экономического роста;
— отсутствие действенных санкций, ограничивающих оппортунистическое поведение работодателей, открывало широкое поле для злоупотреблений, перекладывания издержек приспособления на работников и даже прямого обогащения за их счет. Усилия руководителей предприятий начинали направляться на задачи, имевшие мало общего с задачами реструктуризации и повышения эффективности производства;
— замедлялись темпы создания новых рабочих мест, поскольку, действуя в обход формальных "правил игры" (задерживая заработную плату, отправляя работников в административные отпуска без сохранения содержания и т.п.), предприятия получали возможность сохранять старые, неэффективные рабочие места.
Нельзя отрицать, что в пореформенный период российский рынок труда сыграл роль важного амортизатора, существенно смягчив возможные негативные последствия, связанные с избыточной защитой занятости. Он продемонстрировал немалый адаптивный потенциал, позволив избежать многих проблем, с которыми столкнулись страны ЦВЕ. Очевидно, это стало возможным прежде всего благодаря господству неформальных правил и норм в сфере трудовых отношений.
К сожалению, российская модель рынка труда оказалась гораздо хуже приспособлена к тому, чтобы быть проводником экономического роста. Оборотной стороной ее "пластичности" стали замедленная реструктуризация занятости, недоинвестирование в специальный человеческий капитал, низкий уровень производительности труда. В условиях глубокого экономического кризиса гибкость, достигавшаяся за счет слабости механизмов епГогсетеЩ’а, была важным ресурсом адаптации, помогая гасить шоки без ущерба для устойчивости всей системы. Однако облегчая краткосрочную адаптацию, она не создавала достаточных предпосылок для долгосрочного реструктурирования экономики. Эта модель явно неадекватна задачам достижения
Таблица 1
ПРОСТЕЙШАЯ ТИПОЛОГИЯ РЫНКОВ ТРУДА
Жесткость законодательного и админи- Эффективность механизмов контроля за исполнением законов и контрактов
стративного регулирования рынка труда Высокая Низкая
Сильная 1 2
Слабая 3 4
устойчивого экономического роста и на новом этапе развития во многом утрачивает смысл и оправдание.
Каковы же возможные пути дальнейшей эволюции сложившейся системы трудовых отношений? Может ли она быть переведена в более упорядоченный и "правилосообразный" режим функционирования? Каков наиболее предпочтительный вариант ее реформирования? Какой должна быть здесь долгосрочная стратегия государства?
Общий смысл необходимых перемен видится нам в постепенном сближении фактической и нормативной картин функционирования российского рынка труда. Говоря более конкретно, программа реформ должна сочетать шаги по его дерегулированию с мерами по усилению механизмов enforcement’а. Как и в других звеньях экономической системы, успеха здесь можно добиться, только двигаясь двумя встречными маршрутами — повышая "цену" за отклонения от требований закона и контрактных установлений, но одновременно делая формальные ограничения более "дешевыми", минимизируя их число и упрощая их содержание. Ведь именно непомерное бремя регламентаций чаще всего порождает стимулы к уводу экономической активности в "тень", к тому, чтобы действовать поверх установленных "правил игры”.
Как выглядит в межстрановой перспективе институциональный выбор, стоящий сегодня перед российским рынком труда? В таблице 1 представлена схема простейшей типологии рынков труда в зависимости от двух ключевых параметров. Это, во-первых, жесткость законодательного и административного регулирования и, во-вторых, эффективность механизмов контро-
ля за исполнением законов и контрактов. Ближайшим аналогом модели 3 (гибкая система регулирования/эффективный контроль за исполнением законов и контрактов) можно считать рынок труда США; ближайшим аналогом модели 1 (жесткая система защиты занятости/эф-фективный контроль за исполнением законов и контрактов) — западноевропейские рынки труда. Российскому рынку труда на этой схеме более всего соответствует ячейка 2 — сверхжест-кая система нормативного регулирования при крайне неэффективных механизмах епГогсе-тегП’а. На наш взгляд, желательная стратегия реформирования должна заключаться в том, чтобы двигаться в направлении модели 3, не жертвуя выработанной им способностью к гибкой адаптации, но переводя ее в качественно иное состояние.
Конечно же, предложенная в таблице схема является предельно упрощенной и не учитывающей множество важных деталей. И все же она помогает наглядно представить развилку, на которой сегодня находится российская система трудовых отношений, и увидеть как продуктивные, так и тупиковые альтернативные пути ее возможной эволюции.
Возможность гибкой подстройки трудовых отношений к экономическим, институциональным и технологическим переменам должна быть введена в правовое поле, допускаться законом и фиксироваться в контрактах в явном виде. Институциональные изменения в этой сфере должны быть нацелены на построение эффективного рынка труда, который бы не описывался формулой "гибкость ради выживания", а действовал бы по принципу "гибкость ради роста".
