CC BY
45
В. А. Ачкасов
РОССИЯ В ГЛОБАЛЬНОМ МИРЕ: ЕСТЬ ЛИ ЕЙ МЕСТО В «ЗОЛОТОМ МИЛЛИАРДЕ»?
Как нам представляется, наиболее глубокий кризис, непосредственно связанный с глобализацией, возник не на периферии, а на полупериферии «мир-системы», где сегодня находятся многие страны постсоветского пространства. Россия, как и большинство государств региона, не вписалась в новые общемировые процессы, обесценивших большинство прежних достижений, которые были предметом гордости советского народа. Результатом стал затяжной и труднопреодолимый социальный и цивилизаци-онный кризис, поставивший, на определенном этапе, под сомнение само существование России.
После развала Советского Союза российская политическая элита была поставлена перед необходимостью решать чрезвычайно сложные и во многом противоположные задачи. Г. С. Батыгин отмечал, что «постсоветская трансформация замыкает Россию в мир собственных проблем, в том отношении, что приходится думать о собственных проблемах, а не, скажем, о мировом революционном процессе. Но эти собственные проблемы могут решаться только на мировых рынках» (Глобализация и постсоветское общество, 2001, с. 167). Кроме внутренних институционально-структурных преобразований, связанных с изменением базовых институтов в экономике, политике, социальной сфере, культуре и преодоления «эффекта одновременности», она должна искать адекватные ответы на вызовы, связанные с включением России в глобальные процессы. Наряду с большей открытостью страны и вхождением ее в различные международные политические и экономические организации, разного уровня, причем зачастую на правах младшего партнера, происходит также втягивание многих сфер жизни в мало неконтролируемые, а по некоторым параметрам и совсем неконтролируемые российскими правительственными и неправительственными агентами процессы.
Роль российской элиты как институализирующего, стабилизирующего и интегрирующего фактора и одновременно «двигателя» перемен в этой ситуации чрезвычайно трудна и противоречива. С одной стороны, перед ней стоит задача создания эффективной национальной рыночной экономики, с другой — открытие ее и включение в глобальный рынок, в рамках которого доминируют другие экономические акторы. С одной стороны, по-прежнему стоит задача построения российского национального государства — сильного и независимого, с другой стороны, включение в процессы глобализации, вступление в наднациональные международные организации, действие которых неизбежно распространяется и на территорию России, ограничивая ее национальный суверенитет.
© Ачкасов А. В., 2006
С одной стороны, есть задача сохранения территориальной целостности страны, с другой стороны, налицо фрагментация российского пространства, дробления его на совокупность «островов модернизации» и деградирующую периферию, происходящая, в том числе, и под воздействием процесса глобализации. Исследователи отмечают увеличение разрывов в экономическом, социальном, культурном развитии не только по «горизонтали» — между регионами страны, но и по «вертикали». «Российская деревня в массе своей живет едва ли не на уровне бытовой цивилизации XVII в.; провинциальный город зачастую воспроизводит правы прошлого (XIX в. - Прим. авт.) столетия; а продвинутые обитатели столиц и индустриальных центров, уже ощущают себя в Третьем Тысячелетии, уверенно накрываются "информационной сетью" в безвоздушном пространстве неработающей экономики» (Филиппова, 2000, с. 179).
С одной стороны, декларируемая ориентация на создание институтов современной либеральной демократии, с другой — «сопротивление материала», бюрократическое выхолащивание демократических институтов и процедур при молчаливом согласии общества. По данным социологических опросов, более 40% россиян по-прежнему являются носителями традиционалистских ценностей и установок. Патерналистские установки по-прежнему доминируют в их сознании, они испытывают ностальгию по советскому прошлому (эпохе Л.Брежнева), им чужды идеалы правового государства, две трети из них убеждены, что России не подходит западный путь развития, практически поголовно они предпочитают твердую власть с гарантиями личной безопасности, а не полную демократию, лишь четверть из них положительно относится к понятию «рынок» и 38,4% — к понятию «частная собственность» и т. д. Конечно, большинство «традиционалистов» — люди старшего поколения. Однако «даже в поколении 16-25-летних модернистская ориентация не стала доминирующей в отличие от последовательного традиционализма старших поколений. Это значит, что рассчитывать на смену существующей сегодня в российском обществе социокультурной модели взаимоотношений личности и государства в обозримом будущем вряд ли возможно», — констатируют социологи (Российская идентичность, 2005, с. 86-88).
С одной стороны, звучат декларации о необходимости «задействовать в управлении страной основные интеллектуальные силы общества» для вхождения России в новое «информационное общество», с другой — неспособность государственного руководства и политической и экономической и интеллектуальной элиты страны дать адекватные ответы на вызовы постиндустриального глобализирующегося мира. Чего, например, стоят теоретически правильные, но предельно абстрактные рекомендации экономиста Виктора Рязанова. Для преодоления кризиса необходим переход к постлиберальной экономике, которая включает «формирование эффективной системы планово-рыночного хозяйства, максимально приспособленной к российским условиям и благоприятной для постиндустриального типа производства, а также способной опереться на преимущественное использование интенсивных факторов экономического роста» (Постиндустриальный мир, 1999, с. 182-183).
«Глобализация ставит все страны в жесткие условия, заставляя их изо всех сил бороться за свою конкурентоспособность, а ее нельзя добиться, не оптимизируя государственное устройство и политическую организацию, социально-политические отношения. Демократия дает здесь важные преимущества гибкости, развязывания инициативы, воспитания свободного человека, которые перекрывают все связанные с ней издержки... Сложившаяся к сегодняшнему дню система также в конечном счете не сможет уклониться от этого вызова» (Пути России, 2004, с. 121). Однако, как представляется, причины усиливающейся экономической и интеллектуальной маргинализации России, в ситуации динамичного повышения спроса на знания, инициативность и научно-творческие кадры, связаны не с научно-промышленной отсталостью страны или доминированием носителей традиционалистского сознания среди населения, а как раз с «качеством» правящего класса, с неготовностью политических и экономических элит, руководителей крупных кампаний и органов государственного управления к рациональному взаимодействию с субъектами интеллектуальной экономики и эффективному применению импортируемых информационных технологий, с непониманием сущности новой информационной экономики и ее производительных сил, с запаздыванием в осуществлении «революции управления» на всех уровнях (см.: Рубанов, 2001). Западные аналитики отмечают, что в 1990-е годы в России произошло не только сужение сферы применения государственной власти, но и резкое падение ее эффективности. Так? оценивая итоги приватизации государственной собственности в нашей стране Ф. Фукуяма пишет: «.В то время как приватизация приводит к ослаблению государственных функций, она требует функционирующих рынков и высокого уровня государственных полномочий, чтобы обеспечить их работу. Ничего подобного в России не было, и в результате многие приватизированные активы не дошли до тех бизнесменов, кто смог бы сделать их продуктивными. Расхищение общественных ресурсов так называемыми олигархами привело к частичной нелигитимности посткоммунистического российского государства» (Фукуяма, 2006, с. 41).
В эпоху президента В. Путина проблема повышения эффективности государства по-прежнему не решена. Даже вполне лояльные к правительству политики признают, что произошедшее уже в 2004 г. замедление экономического роста (несмотря на чрезвычайно благоприятную конъюнктуру на международном рынке энергоносителей) следствие «. несостоятельности властей, правительства, в том числе и Думы, их неспособности обуздать монополизм» (Политический журнал, 2005, с. 37), который стал угрозой для экономики России. Так, одно из следствий монополизма в ТЭК — эскалация цен на энергоносители и сырье для отечественных производителей, что зачастую делает бизнес нерентабельным. Это признает на словах и правительство. А на деле ... произошло слияния «монополиста» Газпрома с кампанией «Роснефть», контролирующей до 20% всей нефтедобычи в России. В результате «Газпром» превратился в одну из мощнейших энергетических структур в мире, то есть в «супермонополию». Примеры такого рода легко можно продолжить. Поэтому вполне можно согласиться с «прогнозом», данным
А. И. Соловьевым: «России еще долго придется сочетать в своем развитии и традиционалистские и прогрессистские элементы и тенденции. Ну, а в контексте мирового развития, наверное, мы будем играть роль периферии, которая будет постепенно подтягиваться к перспективным формам управления, уже существующим на Западе» (Соловьев, 2003, с. 148).
Пока же Россия, как и большинство постсоциалистических стран, воспроизводит все основные признаки зависимого экономического развития: преобладание в экспорте сы-рья1, внешний государственный долг, растущее иностранное владение промышленностью и застой в сельском хозяйстве2. «Главная проблема и главный комплексный фактор угрозы нашему суверенитету, территориальной целостности и культурно-цивилизационной идентичности, — пишет А. Кокошин, — растущее отставание от наиболее развитых стран мира, а по ряду параметров и от стран, еще таковыми не являющимися. Если в ближайшие годы Россия будет иметь темпы роста ВВП даже не 3-4% в год, как это пока прогнозируется Минэкономики РФ, а 5-6%, то и в этом случае Россия будет иметь прогрессирующее отставание не только от наиболее развитых стран, но и от Китая и ряда стран Азии» (Кокошин, 2002, с. 47). По мнению Ноама Хомского, Россия, как и все постсоветское пространство, «в значительной степени возвращается к традиционной обслуживающей роли, под руководством бывших коммунистических бюрократов и других местных компаньонов зарубежных предприятий, наряду с криминальными синдикатами. Эта модель знакома третьему миру, да и результаты тоже» (Хомский, 2002, с. 35). «Отсутствие Русского проекта и претензий России на Будущее, — отмечает А. И. Юрьев, — это результат невнимания к стратегическому прогнозированию, которое объясняется полной утратой взаимопонимания между людьми разных социальных страт ... Сегодня в молодой России утрачена традиция союза между практиками и теоретиками, которая в свое время создала мощь СССР» (Юрьев, 2002, с. 20). «Порой возникает мысль, что отечественный политический класс все никак не разделается с им-перско-"островной" иллюзией, что волны планетарных трансформаций оставят Россию незатронутой (и неподотчетной мировому сообществу)», — недоумевает И. Б. Левин (Левин, 2003, с. 69).
1 На добыче и разведке полезных ископаемых в России занято около двух миллионов человек, производится не менее 25% ВВП, обеспечивается около 50% валютной выручки от внешней торговли. Население России — 3% от мирового населения; Россия занимает 12,5% территории суши в мире, имеет 22% мировых лесных ресурсов, 20% мировых ресурсов пресной воды, 30% площади мировых шельфов, однако это богатство очень нерационально используется (Рудквист, 2000, Приложение, с. 1, 2). Доля России в мировой экономике за последние 30-40 лет сократилась с 6-7% до 2% (Власть, бизнес, 2002, с. 97).
2 В этой связи любопытно привести заключительные слова из книги А. Пшеворского «Демократия и рынок», вышедшей еще в 1992 г.: «Неприкрытые факты свидетельствуют о том, что восточноевропейские государства стремятся к капитализму и что они бедны. Это те же самые условия, которые характерны для множества народов по всей планете, также мечтающих о процветании и демократии. Следовательно, резонно заключить, что все они столкнутся с обычным для капитализма в бедных странах проблемами экономики, политики и культуры. Восток стал Югом» (Пшеворский, 1999, с. 300).
53
Таким образом, Россия на элитарном уровне явно не готова к превращению из объекта в субъект глобализации, а российское государство — это «государство, противодействующее развитию». «Здесь мы являемся свидетелями не революции и не эволюции, а скорее инволюции, — пишет американский социолог Майкл Буравой, — возникновения мира, в котором торговая буржуазия, сформировавшаяся из старой номенклатуры, вторглась в сферу производства, чтобы провести примитивную растрату накоплений, вернуться к крестьянскому обществу и натуральному хозяйству, расширить мелкотоварное производство и примитивный бартер. В то время как новая буржуазия достигает состояния глобальной "гипермодернити", масса населения отбрасывается в болото, предшествующее модернизации. Здесь выход из прошлого, можно сказать оборачивается реваншем прошлого» (Буравой, 2003, с. 19).
Российская политическая элита за годы реформ так и не сумела выработать ни одной привлекательной и убедительной для общества идейной программы, и вынуждена теперь идти за массами, потакая традиционалистским настроениям и воспроизводя тот убогий идейный потенциал, который отвечает пониманию происходящего «низами». «Основной проблемой всех двадцати лет трансформации общества был разрыв между авангардом общества, проводящим реформы, и интересами консервативного большинства», — утверждает Г. Павловский (Солидарность, 2005, 16 марта). Сегодня этот разрыв преодолен, найдена несколько модифицированная традиционная формула консолидации российского общества — «Православие - Державность - Народность». Однако «державность», заменившая в уваровской формуле «самодержавие» и эксплуатирующая массовое «стремление видеть снова великую Россию, — это действительно от безысходности. Потому что что-то новое мы предложить не можем. Вот и тянемся к прошлому», — считает А. Федорова (цит. по: Рац, 2001, с. 176).
«Вся эта эволюция лозунгов и символов не обязательно является прологом к полному отказу от демократических институтов и свобод, — писал в начале «путинской эры» Г. Г. Дилигенский. — Важнейшим ограничителем движения к авторитаризму для Путина является "внешний фактор": потребность в партнерстве с Западом, стремление выступать "на равных" с лидерами западных демократий. Путин вряд ли пойдет — во всяком случае, в ближайшее время — на отказ от демократических основ конституционного строя» (Дилигенский, 2001, с. 151). Однако имперскость начинает находить все большее выражение не только во внутренней, но и во внешней политике страны. Аналитики пишут «о двоевластии во внешней политике России», когда наряду со следованием курсу конструктивного взаимодействия с Западом набирает силу и другая — имперская тенденция, во многом являющаяся реакцией на практическую реализацию доктрины Буша по противодействию «оси зла» (Кулагин, 2002, с. 2).
Поэтому, по нашему мнению, ближе к истине В. Лукин и А. Уткин, которые еще в 1995 г. писали: «Очевидно ... Запад заинтересован в том, чтобы на огромных сопредельных с ним просторах царила, прежде всего, стабильность, а потом уже демократия или что-то ему весьма знакомое и приятное. Запад, конечно, очень хотел бы видеть в
Москве и других столицах прежнего "второго мира" демократические правительства, которые, по укоренившемуся на Западе мнению, менее склонны к внешнеполитическим авантюрам и тотальной ксенофобии. Но, как лучше всего показало поведение западных правительств в октябре 1993 года, нейтрализация ядерной угрозы путем поддержки любого стабильного режима является приоритетом номер один» (Лукин, Уткин, 1995, с. 84).
Новые/старые имперские символы России и новый политический курс по целому ряду причин получают поддержку «снизу». Одна из них в том, демократия и ее становление в России не входит в ряд проблем, приоритетных для подавляющего большинства россиян. «Постепенно демократия превращается в России в конвенциональную ценность, олицетворяющую "все то хорошее", что есть у них на Западе и вряд ли возможное у нас, некий аналог "коммунизма", правда, имеющий в отличие от этой советской ценности и идеала реальное воплощение» (Ачкасов, 2001, с. 179). При этом конкретное содержание демократического идеала является для большинства совершенно неясным. В ходе опросов лишь 9-12% респондентов говорят, что имеют ясное представление о демократии, примерно половина признаются, что они «мало знают, что это такое», остальные имеют лишь «общее представление» о демократии.
Другая особенность представлений рядовых россиян о демократии состоит в том, что они мало связаны с отношениями власти, крайне редко предполагают участие рядовых граждан в политическом процессе, понимание собственной роли как субъектов политики. Те, кто вкладывает какое-то конкретное содержание в понятие «демократии», чаще всего связывают его с соблюдением прав человека. А под этими правами понимаются прежде всего так называемые «пассивные» социально-экономические права: гарантии личной безопасности и социальной защищенности, рабочего места и материального жизненного уровня, пенсии по старости, бесплатное здравоохранение и образование, помощь государства в воспитании детей и т. д. (Дилигенский, 2001, с. 144). Отсюда фиксируемые практически всеми исследователями характерные особенности сегодняшней политической жизни в России — это устойчиво низкая легитимность практически всех политических институтов, при столь же устойчивой «заоблачной» популярности и легитимности президента В. В. Путина, которая в течение уже более шести лет держится на уровне 65-70 % .
Первое можно объяснить тем, что возникновение и развитие новых политических институтов происходит в России не столько путем «прорастания» снизу, в результате усилий и борьбы большинства рядовых граждан за свои политические права, сколько за счет формирования и насаждения «сверху» в интересах и при активном участии сравнительно узких слоев элиты. Всплеск надежд на «демократию» и ее институты, полученные «в дар», имевший место на рубеже 1980-1990-х годах, быстро сменился разочарованием в них. Неслучайно наибольшую и относительно устойчивую поддержку имеют только традиционные институты — армия и церковь. Однако усталость от политического хаоса 1990-х годов и массовая неудовлетворенность развитием демократии в России (4/5 опрошенных в начале 1997 г.) отнюдь не тождественна разочарованию в
демократическом идеале как таковом. Более половины россиян выражают согласие с тем, что демократия необходима для России (не согласны с этим тезисом менее четверти опрошенных); одновременно почти 1/6 россиян считала в 1997 г., что демократия в России терпит поражение, а более половины опрошенных отказывали существующему режиму в праве называться демократическим (см.: Лапкин, Пантин, 1997). В то же время, как это ни парадоксально, в обществе доминирует «консервативное» неприятие каких-либо радикальных перемен (тем более полного упразднения существующих политических институтов), попытки таких изменений рассматриваются как посягательство на обретенные обществом демократические права.
Однако в чем причины второго феномена? Как представляется, большинство россиян сегодня убеждено, что они не могут воздействовать на принимаемые властями решения и разбираться в хитросплетениях политики и государственных дел (польский социолог Станислав Оссовски назвал этот феномен «синдромом лилипута»). Это означает, что в сознании этого большинства отсутствует одна из важнейших составляющих «гражданской культуры», лежащая в основании заинтересованного отношения граждан к политике в стабильных демократиях, — чувство «политической компетентности». Следовательно, десятилетнее функционирование в России формально демократических институтов (регулярных выборов органов власти всех уровней, многопартийная система, свобода слова и плюрализм СМИ) не привело к сколько-нибудь заметному распространению политической культуры участия, являющейся обязательным признаком демократии и развитого гражданского общества. Похоже, Россия по-прежнему «демократия без демократов», а бывший советский человек как не был субъектом политики, так и не видит себя в этой роли при нынешнем режиме, а идеальный образ государства сохраняет ярко выраженные патерналистские черты.
Рассматривая личность правителя как политический и моральный центр власти, носители традиционалистских воззрений пытаются объяснять недостатки в функционировании политической власти по мифологической схеме «добрый царь - нерадивые слуги», а в случае разочарования в личности автократа, вместо структурных изменений в организации и функционировании власти, предпочитают искать очередного героя — «избавителя», способного спасти общество, навести в нем порядок. Этот вывод подтверждает сравнительное исследование связи экстернальности1 с личностными особенностями граждан в двух культурах — немецкой (в исследовании участвовало 1200 человек) и русскоязычной (600 человек). У русскоязычных участников исследования, в отличие от немцев, было обнаружено сочетание экстернальности с низким самоконтролем и ориентацией на группу, что означает «пассивное ожидание изменений во внешнем мире как основу надежды на лучшее будущее. По существу, — пишет один из руко-
1 Экстернальность — психологическая характеристика человека-«экстернала», который ищет причины собственного успеха или неудачи во внешних обстоятельствах, в том числе в особенностях качеств других людей, в отличие от «интернала», видящего причины личных успехов и неудач в собственных действиях.
водителей исследования, — это означает готовность к приходу харизматического лидера и созданию нового харизматического мифа взамен утраченных старых» (Рукавишников, 2003, с. 168).
Особенно устойчивы традиционалистские и патерналистские представления о власти в российской «глубинке». Люди здесь часто испытывают чувство раздражения и бессилия понять смысл происходящего в стране, особенно в политике на общефедеральном уровне. Ощущение беспомощности в отношениях с властью в бывших советских республиках много выше, чем в странах Запада, что констатируют авторы исследования «Барометр новых демократий» (2001 г.). В Украине и России лишь 8-9% думают, что имеют, как минимум, «некоторую» возможность влиять на правительства, которые выступают от их имени. В Соединенном Королевстве 25% считают, что «как-то влияют» на решения правительства, а в США 50% думают, что у них есть некоторое влияние такого рода. Исследование ясно показывает, что русские и другие не только скептически относятся к своей способности влиять на нынешние власти. Они также считают, что сейчас у них меньше влияния на власти, чем в советское время, что власти менее честны и справедливы к своим гражданам и что граждане менее защищены от возможности несправедливого, незаконного ареста (Уайт, 2003, с. 28). В целом демократия представляется в российском массовом сознании как общество, построенное на принципах государственного патернализма, что предполагает возвращение ко многим практикам «реального социализма». Этим во многом определяется отмеченное отечественными исследователями обстоятельство, что политический выбор российского электората в значительной степени персонифицирован. Эти важные особенности массового политического сознания четко фиксируются в дискурсе и политической практике действующего Президента РФ.
Важно в этой связи отметить, что в пожеланиях президенту В. Путину, еженедельно публикуемых по данным опросов Фондом «Общественное мнение», на первом плане стоит улучшение социально-экономической ситуации и подъем жизненного уровня населения, наведение порядка, законность, борьба с преступностью и др. Требования укрепления и развития демократии вообще полностью отсутствуют. В рейтинге ценностей россиян, составленном на основании опросов Фонда «Общественное мнение», осуществлявшихся на протяжении нескольких лет, ценность «порядок» занимает одно из высших мест, превосходя по доле разделяющих ее респондентов (57%) ценности денег, справедливости, гуманизма, социальных прав личности, демократии и патриотизма. Эта ценность объединяет самые различные социальные слои — самых бедных (61%) и самых богатых (55%), предпринимателей (58%) и рабочих (62%), имеющих начальное (58%) и высшее образование (55%) (Лапкин, Пантин, 1997, с. 29-31).
В начале нового столетия в устойчивое ядро российских ценностей по-прежнему входят порядок (72,8% — июнь 2002 г.), семья, общение. Порядок понимается как гарантированные законом безопасность жизни и равенство прав всех граждан. Поскольку такого порядка все эти годы явно недостает, его ценность устойчиво занимает первые
места в сознании россиян. Очень важны в жизни россиян семья и общение. Для большинства они были и остаются надежным прибежищем от социальных потрясений и составляют ядро так называемого «путинского консенсуса» (Лапин, 2003, с. 82).
Требование порядка, по мнению Г. Г. Дилигенского, «образует основу специфического для России негативного политического консенсуса, отличного от характерного для демократических стран консенсуса по поводу утвердившихся в них базовых принципов общественно-политического устройства. Питающая его потребность в работающих институтах в принципе а- (или до-) идеологична, ибо она носит чисто инструментальный характер и не затрагивает альтернативных целей или приоритетов общественного развития» (Дилигенский, 1999, с. 67). «Возникла специфическая конфигурация национального российского самосознания: ретроориентированная структура национальной идентичности без позитивных моделей будущего, своего рода компенсаторный или защитный национализм», — констатирует социолог Л. Гудков (Гудков, 2004, с. 794). В результате на выборах избиратели голосуют за свои ожидания, спроецированные на лидеров, которые в свою очередь эти ожидания и надежды артикулируют, поскольку абсолютное большинство граждан России не способны провести актуальный политический анализ, понять, в каком состоянии находится управление страной, выбрать, со знанием дела, из предлагаемых идеологических альтернатив.
«Усталость от беспорядка, социальной и национальной ущемленности, от постоянного напряжения, вызванного адаптационными усилиями, актуализировала патерналистские комплексы, и без того присущие российской политической культуре, стимулировала поиск силы, могущей послужить олицетворением способности государства не только обеспечить стабильность и безопасность, но и подать надежду на обновление и выход из кризиса» (Холодковский, 2000, с. 188). Персонификацией этих надежд стал президент В. В. Путин. Не случайно для 15% респондентов он — «человек, который обеспечивает стабильность в стране». С этой характеристикой устойчиво кореллируют такие определения личности Путина, как «энергичный, решительный, волевой человек» (41%) и человек, «который может навести порядок в стране» (21%) (Час пик, 2001, с. 3).
«Появление Путина вполне закономерно, — заявляет представитель российской "творческой интеллигенции" Андрон Михалков. — И чем жестче он будет, тем больше это будет приветствоваться народом. А высокий рейтинг позволит ему делать вещи, которые могут показаться либералам нарушением всех конституционных норм и прав человека. Такова наша ментальность: сильная власть может делать что угодно ... Путин произнес как-то простую, но весьма показательную фразу: "Никакой экономики нет, если нет государства", И я так считаю, без страха в России жить нельзя ... для страны безопасность — прежде всего. А пока разрушены основы, демократия, о которой так пекутся, остается чистой аберрацией» (см.: Новости Санкт-Петербурга, 2000). Нечто подобное можно прочитать в дневнике Зинаиды Гиппиус за сентябрь 1917 г., однако то, что тогда доверялось дневнику, ныне высказывается публично. И это не только признак моральной деградации творческой элиты, но и признак усталости от российской демокра-
тии и свободы и потенциальной готовности общества к авторитаризму. Таким образом, порядок или его иллюзия — это для россиян сегодня универсальная ценность, а значит, востребован и лидер, который эту ценность артикулирует и символизирует. Причем легитимность ценности «порядка» тем выше, чем больше предшествующая «эпоха Ельцина» ассоциируется в представлении большинства не со свободой и демократией, а с хаотическим безвластием1. Российские СМИ сегодня активно формируют подобный образ недавнего прошлого, тем более что для этого есть серьезные эмпирические основания. В течение ряда лет через СМИ россиянам также упорно навязывается идея, что воссоздание гражданского порядка и преодоление хаоса как социального зла требует максимальной управляемости. Сегодня Президенту и его команде действительно удалось окончательно достроить жесткую «вертикаль власти», контролирующую все основные сферы жизни в стране.
Представляется, что стратегия строительства «вертикали власти» появилась не только в качестве ответа на проблему предотвращения дезинтеграции государства, но и как реакция на настроения большинства электората России. При этом очередные меры по рецентрализации власти следуют за очередным громким террористическим актом, и соответствующим образом обосновываются: «Единство власти — необходимое условие единства нации. Конечно, выборы руководителей субъектов Федерации законодательными собраниями по представлению президента не обеспечат сами по себе скорой победы над врагом. Но позволят значительно увеличить запас прочности нашей политической системы, адаптировать государственный механизм к экстремальным условиям необъявленной войны», — пишет В. Сурков (Комсомольская правда, 2004). В таких условиях возрастает опасность усиления авторитарных тенденций во власти, в то же время востребованных обществом в качестве средства «избавления от страха», нагнетаемого той же властью. И это первая причина.
Вторая причина связана, как представляется, с тем местом, которое занимает Россия в современном глобализирующемся мире. Полупериферийное положение в мир-системе, невключение в вожделенный «золотой миллиард» обрекают РФ на роль объекта процесса глобализации, испытывающего все ее негативные следствия, но не пользующегося ее преимуществами. Как пишет Б. В. Марков, выражая чувство разочарования, характерное сегодня для многих российских интеллектуалов, «мы читали западных футурологов, как пророков нашего будущего, а теперь стало ясно, что они имели в виду будущее только своего мира, в котором нам, кажется, нет достойного места» (Марков, 2001, с. 109). По данным эмпирических исследований, россияне не склонны относить себя к гражданам мира, а глобализацию они ассоциируют «с социально-экономической катастрофой, постигшей Россию» (Салицкий, 2002, с. 19).
1 Характерно, что даже Збигнев Бжезинский, оговорившись, что он не намерен оправдывать Путина и его соратников, тем не менее пишет: «Восстановление в определенных границах того, что можно было назвать "законом и порядком" требует в России ограничений некоторых аспектов хаотической свободы, установившейся на волне падения советской системы» (В^егтв^, 2001, р. 21).
59
Более того, как считает П. Дуткевич, в целом Восточная Европа служит в качестве «широкомасштабной лаборатории» для «определения среднесрочных эффектов глобализации ... Восточная Европа (вместе с Латинской Америкой и Африкой) теперь способна выступить в качестве коллективного свидетеля по этим делам, потому что посткоммунизм оказался впереди Запада по своему опыту глобализации (в том смысле, что здесь "продукт" прошел проверку в лаборатории, и теперь необходимо некоторое время для того, чтобы его разместили на "полках", и он стал доступным для всеобщего потребления)» (Дуткевич, рукопись, с. 5).
Третья причина определяется историческими особенностями формирования русской идентичности. Веками россияне идентифицировали себя не с какой-то определенной социальной группой, а со страной, державой в целом. Для русских же государственная и национальная история практически совпадают. Это объясняет столь большое значение, придаваемое ими положению своей страны в мире. Распад СССР, деградация России, утрата ею положения великой державы до сих пор переживаются чрезвычайно болезненно. Социологи свидетельствуют, что большинство россиян постоянно испытывают стыд за нынешнее состояние страны (Российская идентичность, 2005, с. 127). Наличие этого сильного негативного чувства говорит о колоссальной психоэмоциональной нагрузке, обрушившейся на многих россиян и требующей выхода. Ощущение, что «мы снова осажденная крепость, как и раньше, только теперь мы лишены былой силы, и с нами перестают считаться», в 1997 г., сформулированное в «Открытом письме народам Российской Федерации» группы академиков Российской академии наук (Моисеев,1997, с. 202), становится всеобщим. Отсюда усиление поддержки имперских амбиций российской правящей элиты. Так, согласие с ролью России как силы порядка на прежнем постсоветском пространстве увеличилось с 36% в 1994 г. до 51% в 1996 г. (Брудный, 2002, с. 94) и с тех пор продолжает расти. В то же время постоянно растет доля тех, кто считает Запад противником России, всемерно стремящимся ослабить ее и превратить в зависимое государство (37,5 % в 2005 г.) (Российская идентичность, 2005, с. 127). «Политический режим, сложившийся вокруг президента В. Путина, оказался перед дилеммой: или экспансия моноцентризма, сопряженная с угрозой самораспада, или институализация и неизбежно связанное с ней самоограничение», — писал А. Зудин в 2004 г. (Зудин, 2004, с. 90). Сегодня уже ясно, что был избран первый вариант — движение к системе моноцентризма.
Таким образом, сохранение негативного консенсуса вокруг идеи порядка, персонификацией которой является Президент В. В. Путин, корреспондирует с изменениями в официальном дискурсе и идеологии режима, выстраиванием «вертикали власти», замкнутой на главу государства, превращением демократии в массовом и элитарном сознании в третьестепенную, формальную ценность, и т. д., что в свою очередь по существу снимает с «повестки дня» проблемы завершения демократических трансформаций, поощряя еще больший сдвиг в сторону авторитаризма. По данным мониторинга публичной поддержки демократии по 70 странам (включая 10 исламских государств), медиан-
ное значение поддержки составляет 92%, а в России — 62%. Это меньше, чем в Пакистане, где она составляет 68%. Зато 49% россиян убеждены, что «для страны хорошо иметь сильного лидера, который бы не беспокоился о парламенте и выборах» (1пд!еИа11, 2004, р. 53). Одновременно явочным путем снимается и задача формирования российской нации-согражданства, поскольку исподволь возрождается традиционная имперская форма существования российского социума.
Литература
Ачкасов В. А. Россия как разрушающееся традиционное общество // Журнал социологии и социальной антропологии. 2001. Т. IV. № 1.
Брудный И. М. Политика идентичности и посткоммунистический выбор России // Полис. 2002. № 1.
Буравой М. Неоклассическая социология: От конца коммунизма к концу классов // Рубеж. Альманах социальных исследований. Сыктывкар. 2003. № 18.
Власть, бизнес и гражданское общество. М., 2002.
Глобализация и постсоветское общество. «Аспекты 2001» / Под ред. А. Согомонова и С. Кухтерина. М., 2001.
Гудков Л. Негативная идентичность. Статьи 1997-2002. М., 2004.
Дилигенский Г. Г. Дифференциация или фрагментация? (о политическом сознании в России) // МЭиМО. 1999. № 9.
Дилигенский Г. Г. Путин и российская демократия // Россия и Европа: Отношения на рубеже веков: Сб. ст. М., 2001. № 4. Актуальные проблемы Европы.
Дуткевич П. Асимметричная власть, ересь и посткоммунизм: несколько соображений. Рукопись.
Зудин А. Ю. Политический моноцентризм в России: от режима к системе // Пути России: существующие ограничения и возможные варианты 2004. М., 2004.
Кокошин А. А. Феномен глобализации и интересы национальной безопасности // Внешняя политика и безопасность современной России. 1991-2002. Хрестоматия: В 4-х т. Т. 1. Исследования / Сост. Т. А. Шаклеина. М., 2002.
Комсомольская правда. 2004. 29 сент.
Кулагин В. «Двоевластие» во внешней политике // Независимая газета. 2002. 27 марта.
Лапин Н. И. Как чувствуют себя, к чему стремятся граждане России // Социс. 2003. № 6.
Лапкин В., Пантин В. Русский порядок // Полис. 1997. № 3.
Левин И. Б. Глобализация и демократия // Полис. 2003. № 2.
Лукин В. П., Уткин А. И. Россия и Запад: Общность или отчуждение? М., 1995.
Марков Б. В. Человек и глобализация мира // Отчуждение человека в перспективе глобализации мира. Сб. ст. Вып. 1. СПб., 2001.
Моисеев Н. Н. С мыслями о будущем России. М., 1997.
Новости Санкт-Петербурга. СПб., 2000, 14-20 марта.
Политический журнал. 2005. № 10.
Постиндустриальный мир. Центр. Периферия. Россия. Сб. 3. Особый случай России. М.: МОНФ, 1999.
Пути России: существующие ограничения и возможные варианты-2004. М., 2004.
Пшеворский А. Демократия и рынок. Политические и экономические реформы в Восточной Европе и Латинской Америке. М., 1999.
Рац М. В. Российский проект в глобальном контексте. Идеология развития и ее задействование в политике // Полис. 2001. № 6.
Российская идентичность в условиях трансформации: опыт социологического анализа / Отв. ред. М. К. Горшков, Н. Е. Тихонова. М., 2005.
Рубанов В. А. Об участии России в процессах глобализации мировой экономики. М., 2001.
61
Рудквист Д. В. Природные национальные богатства России и их использования. Доклад в Миннауки 8 февраля 2000 г. М., 2000. Приложение.
Рукавишников В. О. Качество российской демократии в сравнительном измерении // Социс. 2003. № 5.
Салицкий А. Вызовы глобализации и проблемы крупных полупериферийных стран // МЭиМО. 2002. № 2.
Солидарность. 2005. 16 марта.
Соловьев А. И. Россия только втягивается в глобальные мировые потоки // Проблемы становления гражданского общества в России. Материалы научного семинара. Вып.2. М., 2003.
Уайт Ст. Еще раз о посткоммунистической транзиции // Социс. 2003. № 11.
Филиппова Т. Мифы «верхов» и «низов». Природа контакта // Мифы и мифология в современной России. М., 2000.
Фукуяма Ф. Сильное государство: Управление и мировой порядок в XXI веке. М., 2006.
Холодковский К. Г. Политическое структурирование российского общества: влияние парламентских выборов 1999 г. // Куда идет Россия?.. Власть, общество, личность. / Под ред. Т. И. Заславской. М., 2000.
Хомский Н. Прибыль на людях: Неолиберализм и мировой порядок. М., 2002.
Час пик. СПб., 2001. № 13.
Юрьев А. И. Русский проект: Претензии на Будущее // Вестник политической психологии. СПб., 2002. № 2 (3).
Brzezinski Z. The Primacy of History and Culture // Journal of Democracy. 2001. Vol. 12. N 4.
Inglehart R. How Solid is Mass Support for Democracy - And How We Can Measure It? // Political Science and Politics. 2004. Vol. XXXVI. № 1.
