CC BY
24
ЮИ.Игрицкий
РОССИЯ ПРОТИВ РОССИИ, ЗАПАД ПРОТИВ ЗАПАДА
Игрицкий Юрий Иванович -заведующий отделом ИНИОН РАН,
главный редактор журнала «Россия и современный мир», кандидат исторических наук
В середине декабря 2001 г. по Радио России прошло сообщение, что в Сибири собираются закупить искусственный снег из Англии к Новому году. Ощущение, что огромная страна то ли потеряла свой генетический код, то ли оказалась в геопространственном Зазеркалье, то ли просто лишилась рассудка, достигло предела (хотя, возможно, имелся конкретный raison d'etre этого, по видимости, иррационального действа). Ужель та самая Россия? - подумалось по аналогии с бессмертным возгласом пушкинского героя. А каким быть ответу? Может быть, держава (по аналогии с пушкинской героиней) просто возмужала, перейдя из хронотопа заносимой по зиме снегом российской провинции в хронотоп великосветского, по-настоящему европейского мира high tech и www., где естественное легкой в одночасье заменяется искусственным? Тогда «вечный вопрос» о соположении и соразвитии России с Западом обретает новый ракурс.
Не так много в отечественной и мировой философской, политологической, социологической литературе устоявшихся, можно сказать, канонических, оппозиций, выражающих, подобно антитезе «Россия - Европа (Запад)», взаимоотношения различных исторических социумов, ареалов и государств. О более широкой антиномии «Восток-Запад» здесь речи нет, так как в ней не присутствуют ни одно, ни другое, ни третье понятия - она переносит нас в сферу интуитивно ощущаемых культурологических образов, лишенных явных исторических и географических границ. Для Запада, в зависимости от исторических и культурных предпочтений, «Восток» может начинаться с правых берегов Эльбы или Немана, левых берегов Днепра или Волги, от Уральского и Кавказского хребтов, Босфора и Дарда-неллов, Ливана, Нила - да, собственно, с любого рубежа, который тот или иной европейский исследователь сочтет подходящим водоразделом между европейской и основными восточными цивилизациями.
5
А что означает «Запад» для Востока? Парадокс в том, что в поисках ответа на этот вопрос мы должны были бы руководствоваться неким общим концептом Востока как единого целого - но Восток, в отличие от Запада, всегда предполагал множественность интерпретаций собственной сущности ибо вбирал в себя такие разные культуры, как индуизм, буд дизм, зороастризм, ислам, синтоизм, конфуцианство. Не то чтобы в крупнейших социумах Востока отношение к Западу складывалось совсем по-разному, но все же зависело оно прежде всего от форм и следствий европейской экспансии, давления на них европейских держав, которое было неодинаковым. Оставляя же за Востоком право на множественность интерпретаций Запада, мы должны будем предположить, что Запад может, с точки зрения Востока, начинаться с левых берегов Эльбы и Дуная, с Адриатического моря, тех же Босфора и Дарданеллов - при амбивалентной геокультурной принадлежности Палестины и Синайского полуострова, на котором человечеству были поведаны Десять Заповедей. Сегодня индустриальный, секуляризованный (да в общем и верующий, христианский) Запад с точки зрения мусульманских радикалов включает и Россию - Россию царско-имперскую, завоевавшую Кавказ и Центральную Азию; Россию советскую, закрепившую эти завоевания, да к тому же безбожную; Россию постсоветскую, ориентирующуюся на европейские и американские либеральные ценности, воюющую с Чечней и исламским терроризмом1.
Это извечная проблема - разделенное человечество не имеет общих принципов градации пространства и времени, все представления и категории субъективны, относительны и, более того, конъюнктурны, а государства, страны и народы в восприятии себе подобных за своими пределами руководствуются теми критериями и понятиями, которые заложены в их конфессиональных догматах, концептуализированной политике, стихийно складывающемся массовом сознании и корректируются конкретно-исторической практикой добрососедских или, напротив, конфронтационных отношений.
Посему понятия «Восток», «Запад», «Европа» будут далее употребляться с известной долей условности, допускающей, что у каждого читателя могут быть свои представления об их содержании и рамках, но при том не допускающей бесконечное размывание этих рамок.
С понятием «Россия» дело обстоит проще: 1) это не субглобальное, не континентальное, не региональное, а государственное образование; 2) существуют исторически складывавшиеся государственные границы Российской империи, СССР и постсоветской России; 3) независимо от того, существовала ли (и существует ли) некая российская цивилизация, она не в состоянии претендовать на самостоятельный обобщенный статус, сравнимый со статусами европейской и восточных цивилизаций. Проблема, следовательно, в том, какие исторические границы России мы имеем в виду, когда говорим о ней в категориях современности. Но и эта проблема решаема, поскольку при всех различиях в концептуализации «России»
разнородными идейно-политическими течениями непреложным остается понимание стержня государственности и национальных традиций - это геоисторическое ядро современной России с культурными корнями в Киевской Руси, но с политическими центрами допетровской и петровской эпох - Москвой и Петербургом.
Итак, речь пойдет о России как государстве и социокультурной общности -этих двух ипостасях «Руси», «русскости», русского народа, каждая из которых является обязательным атрибутом другой; ибо нельзя представить Российское государство вне тех социокультурных традиций Руси, о которых говорится: «так уж на Руси повелось» - как нельзя и представить обычаи, нравы, привычки русского народа вне того государства, которым веками правил не монарх, первый дворянин в стране, а «царь-батюшка»2.
И о Западе пойдет речь как о совокупности государств, объединяемых при всех глубоких национальных различиях общностью политических, экономических и социокультурных норм, которые для краткости нередко именуются «западными ценностями».
Что же означает заголовок статьи применительно к таким образом понимаемым «России» и «Западу»? Ведь из трех привычных слов «Россия», «Запад», «против» большинство россиян сложит фразу «Запад против России», а большинство европейцев и североамериканцев - «Россия против Запада». В самой (похоже вечной) проблеме «Россия и Запад» словечко «против» словно бы незримо присутствует за текстом, означая взаимные опасения, отчужденность, соперничество, как минимум -глубокие различия.
Совсем разные миры ?
Острее и тоньше всех различия между Россией и Европой, Россией и Западом чувствовали не философы и этнографы, а те россияне и европейцы, которым доводилось пересекать границы вдоль меридионально текущих рек, упомянутых в начале статьи - немец Герберштейн, англичане Ченслер и Флетчер, итальянцы Поссевино и Контарини (XVI в.), голландцы Витсен и Рейтенфельс (XVII в.), русские Петр Романов (Великий) и Николай Карамзин (XVIII в.), француз де Кюстин, американец Кеннан, русские Иван Тургенев и Александр Герцен (XIX в.), немец Райнер Мария Рильке, чех Томаш Масарик, англичанин Герберт Уэллс, француз Андре Жид, американец Джон Стейнбек (XX в.), другие известные путешественники, писатели, дипломаты, а также множество рядовых иностранцев и энное число советских людей в XX в.
Примечательно, однако, то, что большинство наблюдателей с обеих сторон, видя различия между Европой и Россией, объясняли их отставанием второй от первой в историческом развитии, а также инверсионным характером развития
(примерами могут служить закрепощение крестьян в Европе при еще свободном крестьянстве Киевской и Новгородской Руси; закрепощение крестьян на Руси при уже свободном крестьянстве в Европе). Категория отставания по определению не предполагает непреодолимости различий, а принятая сейчас большинством историков в России и за рубежом концепция догоняющей модернизации еще более определенно постулирует, что различия преодолимы. Да и темпоральная инверсия стран и обществ сама по себе не доказывает цивилизационной противоположности*.
Многие современные представления о соположении и противоположении России и Запада восходят к дискуссиям между славянофилами и западниками. В этих представлениях нередко превалирует эмфатическая основа, относящая тех и других к противостоящим направлениям социальной мысли и исходящая из непримиримости их взглядов - раз славянофил, значит антизападник; раз западник, значит антиславянофил. В действительности большинство русских славянофилов XIX в. всегда были чуть-чуть западниками (иначе Иван Киреевский не выпускал бы журнал "Европеец"), а практически все русские западники того времени - чуть-чуть славянофилами (иначе Герцен не написал бы: "у нас была одна любовь... к русскому народу, к русскому быту, к русскому складу ума")3. Славянофилы жили грезами о гармоничном обществе, отвергая западный рационализм и меркантилизм, но не приемля также косность и эгоцентризм самодержавия; западники, обличая Россию, в конце концов разочаровывались в Европе. Пожалуй, ни в ком из ярких мыслителей середины XIX в. понимание ненужности экстремальных pro et contra не достигало такой силы, как в К.Д.Кавелине, который мог написать: «выдумали мы себе какие-то русские задачи» и: «погнавшись за европейским разумом, мы сбились с нашего исторического пути»4 - и в обоих случаях он был прав!
Можно ли представить, чтобы подобными мучительными размышлениями о сущности собственных цивилизаций и ментальное™ в сопоставлении с европейскими терзались великие умы Востока? Только принадлежность к общему социокультурному ареалу, но неполная принадлежность, происходящая из периферийного относительно ядра Европы положения России, могла генерировать амбивалентность отношения и к Европе, и к России. Как великая держава, ни разу не покоренная ни одним нашествием с западных границ, Россия могла бы, с еще большими основаниями, чем Индия и Китай, углубиться в себя, в собственное
* Инверсионные различия возможны даже в развитии социумов с одинаковыми культурными истоками. Так, в то время, когда в Европе возникали и крепли централизованные государства с сильной правительственной властью (столетие с середины XIX в. по середину XX в.), в США расширялись права штатов; сейчас тенденции поменялись местами - в США от автаркии к централизации федеральной власти, в Европе - к федерализации и регионализации.
8
прошлое, презрев все западное. Отгородиться "железным занавесом" еще в досоветское время. Но, как ни парадоксально, это значило бы отвергнуть существенную часть самой себя - ведь у России не было автохтонной древней культуры, подобной индуизму и конфуцианству (не язычество же???), духовно Россия вышла из христианства, а в социальной мысли - из европейского Просвещения в его французской, гомоцентричной, и немецкой, наукоцентричной ипостасях5. Эти две ипостаси Просвещения не только символизируют его принципиальное единство в преодолении средневековой догматики, но и служат иллюстрацией к закону единства противоположностей. Немецкие философы-романтики от Гердера до Гумбольдта критически воспринимали строй мышления и язык французского романтизма, хотя вышли из той же шинели французского просветительства как более раннего; для них, как и для русских славянофилов, это было способом самоутверждения и неприятия механического переноса идей и культуры с одной национальной почвы на другую. Поэтому Европа, как мейнстрим христианства, Возрождения, Просвещения, либерализма всегда притягивала Россию, а темные лики западного Януса всегда давали ей возможность бросить нравственный вызов Западу. И настолько переплетенными оказались в живой ткани России клетки "Запада" и "не-Запада", что своя правда была одновременно и у западников, и у славянофилов. Тут уместно вспомнить точное замечание Г.ГШпета: "Мы входили в Европу исторической и этнографической загадкой. Таковою были и для себя"6.
В XX веке почти никто уже не согласился бы со Шпетом. Для марксистов, ленинистов тем более, в истории человеческого общества принципиально не существовало никаких загадок. Для просвещенной публики Запада, особенно для позитивистского мышления, Россия тоже не представляла и не представляет загадки, она расшифровывается в рамках экономического и политического отставания, догоняющего развития, военно-бюрократического патримониализма, гарнизонного государства, авторитаризма, тоталитаризма и других концепций нынешнего столетия. Все притязания России на особость, тем более на метафизичность и космизм, вызывают у образованных европейцев легкую ироническую усмешку, и они готовы повторить кавелинское - выдумщики эти русские... Им все ясно, мы просто дети другой, незападной исторической и политической традиции. Сказать, что люди Запада не понимают Россию, можно в одном-единствен-ном смысле -непонимания нас самих, нашего мироощущения, наших тщет.
Бессмысленно в такой ситуации взывать к авторитетам. Цитировать, например, Карла Ясперса: «Противопоставление Европы и Азии не следует метафизически гипостазировать. В противном случае оно может стать страшным призраком»7 . А ведь Азия не Европа и не берет истоки в Европе, как Россия.
Как относиться к наличию общих и расходящихся, даже противоположных типологических черт в общественно-исторических структурах России и стран Западной Европы - дело вкуса, исследовательских преференций. Конечно, ду-
ховная и политическая традиции России и стран-нуклеидов Запада радикально отличаются. Россия жила и живет, выживала и выживает в незыблемости карам-зинско-пушкинской жизненной формулы, гласящей, что строгость законов ослабляется их неисполнением; кредо Запада заключено в прямо противоположном джефферсоновском принципе: «исполнение законов важнее, чем их принятие». Но как часто забывается, что людские популяции, где бы они ни обитали, на сравнительных стадиях развития мыслят и действуют практически одинаково - иначе не было бы ни Осевого времени, ни Осевого человека. Насколько сильно, к примеру, различались мистическое отношение русских к царю-батюшке и обожествление французами своих королей как магов-целителей и чудотворцев, о чем прекрасно рассказывает Марк Блок?8 С легкой руки Пушкина русские воспринимаются как ленивые и нелюбопытные, и это действительно во многом так (хотя, скажем, средний американец вряд ли более любознателен, а средний мексиканец -менее ленив, чем средний русский). Но вот еще за четверть века до рождения Александра Сергеевича воспитатель Александра I и отец двух декабристов Михаил Муравьев сообщал в письме из Санкт-Петербурга: "В народе всклепали на Эйлера, будто бы он пророчит преставление света: он, бедный, на старости, сказывают, не знает, что делать. Не в одном народе, даже в городе утверждали за подлинное. В поварне нашли кухарку всю в слезах: "О чем ты плачешь?" - "Эйлер предсказал преставление света"9. Из этого письма ясно следует, что оная кухарка, во-первых, слышала об астрономе Эйлере, во-вторых, представляла, кто он такой и запомнила его.
Пусть читатель правильно поймет: я вовсе не собираюсь на отдельных примерах, которые кому-то могут показаться убедительными, а кому-то случайными, доказывать, что у России и Запада больше общего, чем несхожего. Я просто хотел проиллюстрировать возможность при желании привести аргументы в пользу любой точки зрения и призвать руководствоваться банальным здравым смыслом, согласно которому при наличии крайних оценок истину следует искать где-то в центральных стратах оценочного спектра, причем она может быть несколько сдвинута в одну или другую сторону. Куда именно в нашем случае? С позиций свободного от экстремальности подхода формирование России во времени и пространстве, конечно же, в большей степени отличает ее от наиболее крупных европейских держав, чем сближает с ними. Когда Кавелин характеризовал историческое развитие России как "совершенно обратное с европейским"10, он не случайно употреблял слово "обратное", а не, скажем, "несхожее"...
Проверка сущности временем
Поскольку только история позволяет выявить схожее и различное, главное и второстепенное, постоянное и спорадическое, ясно, что одним из важнейших
10
параметров сопоставления России и Запада является временной. Как общее, так и особенное всех социумов проявляют себя в постоянстве и прерывности разной хронологической протяженности. Мартин Хайдеггер был совершенно прав, когда в своей классической работе о времени и бытии постулировал неразложимость времени по трем модусам: прошлого, настоящего и будущего". Он, конечно, не имел при этом в виду Россию (да и любую другую страну), но именно к ней данный постулат применим более всего, ибо Россия, крупнейшая по территории и населению (даже без Зауралья) европейская страна, на протяжении позднего Средневековья и Нового времени менялась медленнее, чем другие европейские страны, причем даже претерпев несколько радикальных метаморфоз в XX в. (падение монархии, приход к власти большевиков, сталинская коллективизация, горбачевская «перестройка», ельцинская режимная либерализация сверху), она не восприняла необратимо те новации, которые не согласовывались органично с ее сущностью.
Вместе с тем не правы были бы те, кто воспринял бы тезис Хайдеггера буквально и не обнаружил бы никаких существенных изменений в сегодняшней России. Примем за аксиому банальную диалектику, согласно которой «все течет, все изменяется» (Экклезиаст), причем «каждая перемена прокладывает дорогу другим переменам» (Маккиавелли), но в то же время «чем больше все изменяется, тем больше все остается по старому» (французский публицист и политик XIX в. Альфонс Карр). Конечно, эта диалектика целиком верна и в отношении Запада.
Ключевая проблема заключается в том, насколько перемены, происходящие в России, на Западе, да и в социумах другой цивилизационной сущности, соотносятся с традиционными характеристиками, воспринимаемыми как постоянные величины, константы развития этих социумов. Все ли перемены затрагивают эти константы, и если да, то к худу или к добру? К примеру, в 1916-1918 гг. в России и царское правительство, и Временное, и большевистское вводили государственное управление на заводах, государственные хлебозаготовки, реквизировали зерно, а рабочие бастовали, крестьяне пускали «красного петуха» помещикам, но все это само по себе, как, впрочем, регулярные смены министров и комиссаров, отнюдь не свидетельствовало о радикальном изменении исторических судеб страны. Ей было не привыкать к разрозненным бунтам и подавлению бунтов, к приходу и уходу временщиков. Не привело бы только это и к гражданской войне, радикально повлиявшей на социальную психологию масс и менталитет правящего меньшинства.
Другое дело - коллапс самодержавия, вакуум власти и развал страны, чего в России не наблюдалось со времен Смуты и семибоярщины начала XVII в. Это была смена имперской и «властепопуляционной» парадигм государственного развития, неприемлемая ни для большевиков (хотя именно она привела их к власти), ни для монархистов, которые, как Василий Витальевич Шульгин, молились за восшествие пусть красного по пропагандистскому обличью, но Белого по внутренней сущности Царя. Необратимый откат от обеих парадигм на стадии ради-
11
кальных общественных преобразований был чреват гибелью всей страны. Поэтому их восстановление, даже в новом обличье, в виде Союза Советских Социалистических Республик и сталинского террористического режима, прошло без сопротивления населения, в условиях активной поддержки выдвиженцев и пассивного согласия большинства - несмотря на грандиозную и болезненную перетряску социальной структуры, воинствующий атеизм государства и голод начала 30-х годов, усугубленный бесчеловечной политикой большевистской верхушки.
Поломав многое в той стране, которую они отвоевали у других претендентов на власть, советские коммунисты очень быстро поняли, что «разрушать до основания» старый мир, «мир насилия», и трудоемко, и нецелесообразно - в буквальном смысле не сообразно цели построения нового мира, которую они провозгласили и которую без государственного принуждения достичь не представлялось возможным. В старом мире, в «русском мире» было несколько констант, которые могли бы им очень пригодиться (и пригодились) для сохранения и укрепления собственной власти. Какие это константы? Во-первых, то, что в отечественной литературе последних полутора десятилетий именуется вертикалью власти и что традиционно для России означает управляемость всей страной из одного центра, олицетворяемого фигурой Главного Властедержца — великого князя, царя, императора, генсека, президента. Реинкарнация министерств из наркоматов и всей государственно-бюрократической системы в сталинский период, включая ранжирование в «силовых ведомствах», было лишь внешним проявлением преемственности управления. Во-вторых, это способ управления, при котором все административные звенья и уровни подконтрольны и подотчетны только вышестоящим, а самый высший уровень - никому. В-третьих, это согласие огромнейшего большинства населения во всех социальных стратах с таким способом управления, поскольку он пять столетий до начала XX в. страховал от обвальных потрясений, которые могли быть вызваны революциями, внутренней фрондой, внешним нашествием, и тем самым обеспечивал выживаемость населения. В-четвертых, гораздо более низкий, чем в Европе, уровень индивидуального самосознания и индивидуальной самодостаточности, которые растворялись (не полностью, конечно, но в немалой степени) в коллективистском квазиэгалитарном самоощущении -причастности к «миру», общине, России-матушке, народу. В-пятых, сохранение внешних угроз, которые напоминали бы о двух веках ордынского гнета и не просто облегчали централизованное управление сословиями и этносами, но максимально «сближали» верхи и низы (это могли быть и воображаемые угрозы - со стороны «басурман», «латинян», «немца», абстрактной «заграницы», абстрактно-конкретного «капитализма-империализма»). И, наконец, шестой основной константой было наличие единой веры/идеологии с заметными мессианскими акцентами, выполнявшей главную интегрирующую функцию в обществе. То, что, несмотря на несовместимость и существенный внутренний антагонизм идеоло-
12
гий самодержавия (с опорой на православие) и коммунизма (с опорой на атеизм), большинство населения страны принимало и ту, и другую, свидетельствует о тяготении россиян к нематериальным инструментам сцепления: не оставляйте без веры, незвучно просили люди... Можно было бы добавить и седьмую константу: особую роль и особый характер межэтнических отношений, которые одновременно уподобляли Российскую империю другим мировым империям и выделяли ее из общего ряда - но Ленин и его последователи, проявив прагматическую лояльность первым шести константам «русского мира», сотворили из седьмой мутанта, федеративно-имперское устройство, которое стало бомбой замедленного действия, подложенной под Россию.
Этими постоянными параметрами специфика российской истории, разумеется, не ограничивается. Их намного больше (выживаемость народа в экстремальных условиях, перманентно низкий уровень массового потребления, неординарная роль интеллигенции и т.д.). Но названные выше представляются наиболее значимыми с точки зрения преемственности государственной власти и взаимоотношений государства с обществом.
Констатируя преемственность и изменения в истории России, ни автор этих строк, ни другие исследователи не вносят ничего нового в понимание общественного развития. Так было, так есть, и так будет. Что-то сохраняется, что-то меняется, что-то уходит, что-то возвращается. Насколько революции, реформы, политика вообще отрицают базовые традиции страны, насколько они несут в себе отрицание отрицания, насколько ново рождающееся новое качество? Всякий раз ответы на эти вопросы оказываются разными для разных эпох и обществ. Объединительным свойством всех форм отрицания отрицания служит оптимизация модели развития. В канун XXI века, однако, слишком часто происходит другое -не оптимизация, не шаг к усовершенствованному будущему, а откат от того, что как раз и надо было сохранить.
Россия против России
Если в России ищут зимой снег, пусть даже искусственный (см. преамбулу к статье), - это аномалия, знак беды.
Конечно, России не раз приходилось менять алгоритм развития, подтверждая действенность принципа отрицания отрицания. В удельный период Киевская Русь, Северо-Западная Русь (Новгород и Псков) и Северо-Восточная Русь (Владимир и Москва) развивались в достаточно дискретном пространстве/времени, и о какой-то единой социальной и политической традиции говорить не приходилось. Но уже с середины XVI в. наметилась дуальная вариативность алгоритма централизованного Московского государства - чередование периодов относитель-
13
ной политической стабильности, обеспечиваемой насилием (во времена Ивана Грозного), династической преемственностью, абсолютизмом и активным законотворчеством (во времена благополучно царствовавших Романовых), с периодами нестабильности (смуты начала и конца XVII столетия, социальные взрывы этого «бунташного века», революции начала XX в.). По крайней мере дважды в самодержавной России менялся и алгоритм социально-экономического развития - в ходе реформ Петра I и Александра И. Дальше российская история понеслась вскачь: Февраль и Октябрь 1917, гражданская война и "военный коммунизм", нэп, коллективизация и сталинский террор, формирование симбиоза "партия-государство", "перестройка", крах советской системы, транзит в квазилиберальном направлении - все эти вехи минувшего столетия были длинной цепью причин и следствий, в которой каждое звено отрицало предыдущее. С этой точки зрения можно сказать, что страна постоянно шла против себя самой, регулярно переламывая себя. Что же удивительного в очередной такой ломке?
Суть вопроса в том, что отвергается и что сохраняется в начале XXI в. Если отвергаются константы развития, это в любом случае чревато потрясениями, возможна деформация исторической колеи. Но оценка результата зависит от ценностной позиции. Раскрепощение крестьян в 1861 г., столыпинские реформы казались деформацией русского пути крайне правым в России. С точки зрения современных крайних левых пагубные деформации несут с собой либерально-демократические реформы.
Есть, однако, проблемные поля, в понимании которых могут сойтись большинство россиян. Сейчас мало кто в стране сомневается в том, что русская власть впервые в истории осталась без цементирующей нацию идеи. Неважно, что в мире было не так уж много государств, имевших такую идею - важно, что идеология всегда была одной из констант России (о чем говорилось выше). Канули в Лету монархизм и вера в богоданность верховного правителя, имперскость, мессианизм, коммунизм, интернационализм; сократились территория и мощь, которые всегда обладали идеографическими свойствами. Если военная сила уже не олицетворяется фигурой воина-защитника отечества (солдата, генерала, маршала), а исчисляется только единицами боевой техники, причем малопонятными традиционному менталитету и даже пугающими его (ракетами, боеголовками, ядерными зарядами), - она теряет связь с идеологией и духовной культурой.
В этой ситуации власть может остаться и без народа. Конечно, не совсем без народа — инерция властепопуляции еще сохраняется. Но уже безо всякой одухотворенности и идейной устремленности, на голом фундаменте привычности, дюр-кгеймовской механической солидарности. Эту солидарность авторитарный правитель может превратить в покорность, используя государственные инструменты принуждения, он может, как и двести лет назад, «тащить страну на буксире безо всякого участия самой страны» (Чаадаев)12, - но из механической солидарности
14
не вырастет органическая солидарность, присущая подлинно гражданскому обществу, к которому все стремятся, по крайней мере на словах. [Побочно возникает отнюдь не побочный вопрос: изменился ли сам народ? Ответы на него всегда были полярно расходящимися, в зависимости уже не только и не столько от идейных установок, сколько от того, как человек сополагает себя с другими людьми, как оценивает собственное и чужое поведение, да и просто от того, пессимист или оптимист он по натуре. Лев Толстой любил человечество, но с трудом жаловал отдельных людей; Джонатан Свифт любил многих отдельных людей, но презирал человечество. Думаю, они и сейчас остались бы каждый при своей точке зрения. И, как в оценке России и Запада славянофилами и западниками, мы имели бы две правды. Какую из них приложить к Александру Матросову - уголовнику и Александру Матросову - герою? Сейчас, на этапе некоего транзита, когда люди, с одной стороны, предельно разобщены отсутствием прочных общих ценностей и сумасшедшими децильными коэффициентами различий в достатке, а, с другой стороны, еще не объединены равенством перед законом и уважением к нему, они не стали в принципе не лучше, и не хуже - они просто потеряли ощущение сопричастности к общностям крупнее семьи, не превратившись, однако, в независимых индивидов.] Создание институтов гражданского общества может выполнять конструктивную рамочную роль в формировании этого общества лишь при условии одновременного, пусть и не столь интенсивного созревания его субъектов. Пока же правы те, кто вынужден констатировать: в России есть конституция, но нет граждан, для которых она предназначена13.
Вместе с тем трудно согласиться с мнением, что провал либерально-демократических реформ в России вызван рецидивом догосударственных, архаических и анархистских образов мышления и поведения, не приемлющих насаждения реформ сверху14. В таком случае анархизм, как отрицание государства (в чем, собственно, и заключается в первую очередь его сущность), должен был бы проявиться после всех значимых реформ - петровских, александровских, столыпинских, коллективизации, паспортизации. Но как бояре покорились Петру, так и русское крестьянство на всех этапах молча несло бремя вводимых государством новаций и повинностей, а его замыкание в себе, в рамках общины, а затем колхозов служило модусом самопомощи, самосохранения. Такого рода архаистическое поведение вполне уживалось с государственностью и даже с помещичьим землевладением пока соблюдался приемлемый для крестьян баланс взаимоотношений (пусть даже на низком уровне) с внешним миром. Новый передел земли опасен тем, что этот баланс будет нарушен, ибо у нынешнего государства нет ни сил, ни, как порой кажется, даже серьезного намерения исполнить традиционную патримониальную функцию гаранта.
Земля, как и армия, относится к традиционным материальным константам России и имеет еще большую значимость. Собственно, до 1917 г. она обладала
15
наивысшей ценностью в двух смыслах - во-первых, как кормилица, источник жизнеобеспечения и даже - пока страна оставалась крупнейшим в мире экспортером зерна - материального благополучия; во-вторых, как пространственный бастион, труднопреодолимый для агрессоров и обрекающий на неудачу попытки внешних завоеваний. В советское время оказалась существенно девальвированной продуктивная ценность земли (из-за нерационального использования, неадекватного обмена между городом и селом, снижения производительности труда), а после распада СССР уменьшилась и ее оборонная роль. Не сегодня константа земли-кормилицы подверглась эрозии, но именно в конце XX в. начала терять былую значимость константа земли-территории.
Из тех семи институциональных, системообразующих констант, о которых говорилось выше (один центр власти, неподконтрольность власти, принципиально единая - не путать с однородностью - социальная база власти, коллективизм, интегрирующая функция внешних угроз, общая идеология, неконфликтогенная полиэтничность), с известными натяжками сохранились первые две. Интеграль-ность социальной базы федерального государства, дух коллективизма, общая идеология утрачиваются или утрачены, возможно, безвозвратно. Насколько сплоченными могут быть россияне пред лицом внешних угроз, насколько согласительным может быть сотрудничество разных этносов в дальнейшем обустройстве России -проблемы, о которых пока трудно говорить с большой уверенностью, несмотря на громкую антинатовскую риторику последних лет и войну в Чечне.
Что касается власти, то, с одной стороны, ее десакрализация, декомпенсация символов патернализма и народности подрывают легитимность продолжения традиции единого властного центра, тем более что в постсоветской России состоялось реальное, а не фиктивное, как при Советах, и не полуфиктивное, как при последнем царе, разделение полномочий разных ветвей. Но с другой стороны, исполнительная, президентская ветвь явно доминирует над представительной и по-прежнему являет собой объект сервилизма, генетического послушания. Эту вешь еще можно честить в «Куклах», но уже нельзя рассматривать как обычный институт современного общества и простой элемент политической культуры. Конечно, президентство и в эпоху Ельцина, за исключением полутора лет (начало 1992 г. - сентябрь 1993), было главным компонентом истеблишмента, определявшим правила игры «наверху», но тогда критика как самого Ельцина, так и президентской администрации (порой разнузданная сверх всякой меры) создавала иллюзию эффективности политического плюрализма - к вящему удовольствию «семьи», давно понявшей секрет успеха крыловского Васьки. Сейчас модус президентской власти меняется - и потому, что все ловкие политические ходы имеют свой срок износа, и потому, что дальнейшая дискредитация законности, легитимности расшатывает основы государства. В такой ситуации президент России будет стремиться к тому, чтобы слить воедино подчинение закону и подчинение себе посредством корректировки законов под себя. Именно такая легитимность цели-16
ком соответствует многовековой политической традиции России и олицетворяет преемство, а не разрыв с последней. Но та ли это традиция, в рамках которой Россия сможет значительно улучшить свои отношения с Европой, частью которой она является, и внести вклад в развитие общепланетарной цивилизации?
Как бы то ни было, дело еще не сделано. Для осуществления верховного суверенитета президенту недостаточно доминировать над парламентом, держать на коротком поводке судебную власть, отдавать команды правительству, не опасаться масштабных социальных волнений - все это наблюдалось и при Ельцине. Наиболее болезненно ослабление вертикали власти проявилось в отношениях «центр-регионы», и именно этот, региональный аспект анемии власти явился самым серьезным симптомом отхода от одной из главных констант российской державно-сти. Тем не менее и здесь важно не переакцентировать проблему. Анемия централизованной власти могла бы стать аналогом западного федерализма и субсидиарнос-ти, но не стала им, ведь ослабление федеративных вожжей властной вертикали также протекало по специфической, вовсе не западной формуле: центр отдает субъектам федерации столько суверенитета, сколько те смогут унести (квазифедерализм); субъекты добровольно делегируют центру только обязанность поддерживать их за счет федерального бюджета (квазисубсидиарность). В том, что эгоизм и эгоцентризм центра столкнулись с эгоизмом и эгоцентризмом регионов, нет ничего чисто русского, это нормальная проблема любого общества на стадии пре-модерна и модерна - но не пост-модерна на рубеже второго и третьего тысячелетий!
Иллюстрацией к некоторой модификации (но ни в коем случае не исчерпанию) константы власти может служить положение Москвы - всегдашнего «сердца России». Мало того, что у России после восьмидесятилетнего перерыва начинает биться второе сердце - Петербург при Путине потихоньку восстанавливает статус одной из двух российских столиц (правда, слабая тенденция к этому проявилась еще в 1992 г., когда парламентаризм на постсоветском пространстве еще котировался высоко и он стал местом созыва парламентских ассамблей стран - членов СНГ), - превращение Москвы в современный мегаполис роднит ее с другими городами-регионами и городами-космополитами, часть которых и не претендует на звание столиц (Нью-Йорк, Рио-де-Жанейро, Бомбей, Стамбул, Сидней, Гонконг и т.д.). Приобретя небывалый внешний лоск, Москва стала для россиян — рядовых жителей других регионов России (да и не только России - Украины, Молдовы, стран Средней Азии и Закавказья, даже Вьетнама) чем-то вроде аналога «золотого миллиарда» на евразийских просторах: в нее едут, чтобы найти работу, пристанище, просто кусок хлеба, но также и обогатиться честным или нечестным путем, затеряться и уйти от правосудия или конкурентов. А за лощеными офисами и лощеными лицами сплошь и рядом пустота, вневременье, духовный лимес.
Можно, конечно, можно найти в сегодняшней Москве проявления других русских констант - это реставрация памятников старины, новооткрытие право-
17
славных храмов и рост прихожан в них, даже половодье торговых точек и питейных мест, напоминающих о временах Гиляровского и Есенина. Но пабы уже на равных правах соседствуют с кабаками, а знаменитые московские овощные базары уступили место закатанным в асфальт продовольственным ярмаркам... Глобализация в России, как и всюду в мире, началась с мегаполисов, и она неумолимо разъедает константы всех традиционных обществ. Этот процесс необратим, но где та константа, которая могла бы его хотя бы регулировать?
Глобализация необратима в том числе и потому, что ее моторами служат финансовый, торговый и постиндустриальный капитал (вращающийся в сфере электроники и других наукоемких технологий), легко пересекающий государственные границы и уходящий из-под контроля национальных правительств. Россия пока находится на обочине деятельности этого капитала, а, следовательно, в стороне от главных мировых инвестиционных потоков - и тут нечему радоваться. Нынешний российский «либерализм» менее привлекателен для зарубежных инвесторов, чем самодержавный режим начала XX в. ' Бизнесмены и политики Запада прекрасно видят, что современная «либеральная» Россия менее надежный партнер, чем царская и даже советская Россия. А можно ли считать обнадеживающим симптомом движения в сторону западных норм стремление российских олигархов приручить политику?6 В России деловые люди никогда не лезли во власть; даже в Советском Союзе многоопытный технократ Косыгин и не мечтал возвыситься над Хрущевым и Брежневым, принимавшими все ответственные политические решения партократического режима. В ельцинское и путинское время борьба капитанов бизнеса за политические вакансии стала приметой меняющегося облика страны, причем эта борьба ведется в критически важных с точки зрения стратегического развития регионах (Чукотка, Якутия, Красноярский край, Дальний Восток). Там же, где ресурсы более скромны, но все же достаточно велики для извлечения личной выгоды, политики рвутся в бизнес (Вологда, Курск).
Эти явления имеют прямое отношение к дефициту привлекательных идеологий, духовности и нравственности в современной России. Девизом «новых русских», и не только имеющих собственный бизнес, по существу стал слоган, покоривший Америку в начале прошлого века и давно утративший там былую привлекательность - make money. В том архаичном семантическом выражении его сейчас почти не услышишь, но обогащение русского языка словом «баксы» (кстати, безграмотной калькой с английского) - бесспорный факт.
Баксы нужны всем, и о баксах (а не рублях) говорят все: предприниматели и лица наемного труда, публичные политики и чиновники, парламентарии и их электорат, профессора и студенты, рабочие и крестьяне. Предмет разговора и общий жаргон как бы уравнивают людей, чье социальное и материальное положение отличаются как небо от земли. И это весьма кстати, поскольку некоторые социальные константы также подверглись огромной эрозии. Социальная структура постсо-
18
ветской России пополнилась совершенно новыми, по сравнению с предшествующим периодом, стратами частных предпринимателей и фермеров, как привлекающих наемную рабочую силу, так и обходящуюся без них; служащие разделились на государственных служащих и так называемых «бюджетников», по сути дела являющихся пауперами, которых государство обеспечивает ненапряженной работой и минимальным содержанием; появились различные категории свободных профессий17. Если сравнивать с досоветской Россией, отвлекаясь от специфики и терминологии сословной и современной формул деления общества, то обнаружится более значительное сходство социальных структур; наиболее явное отличие -безвозвратный (безвозвратный ли?) уход с исторической сцены дворянства еще со времени большевистской революции.
Изменения затронули не только общую сетку социальных ячеек общества, но и их значимость в терминах материального благополучия и престижа. Исторически уникальны метаморфозы, происшедшие с кадровыми промышленными рабочими: эти «серые блузы» дооктябрьской эпохи, находившиеся внизу социальной лестницы, но материально отнюдь не бедствовавшие, после Октября 1917 г. в одночасье стали официально провозглашенными гегемонами, получавшими, однако, мизерную по сравнению с интеллигенцией зарплату, а в постсоветский период, потеряв идеологизированный статус класса-гегемона и превратившись в обычных для всего мира «голубых воротничков», значительно обогнали в оплате труда служащих-бюджетников.
Наконец, социальное обеспечение, до середины XX в. предмет мировой гордости советских коммунистов, затем постепенно деградировавшее до уровня развивающихся стран, в начале XXI в. приблизилось к нулевой отметке. Как и в начальный период либерально-демократических реформ, когда за ориентир в темпах либерализации цен и разгосударствления был принят вариант шоковой терапии, сегодняшний российский истеблишмент в трудовой и социальной политике держит равнение на американскую систему свободы и самообеспечения индивидов -предоставить возможности, а не вспомоществование. Поскольку, однако, у рядовых россиян нет ни зарплат, ни сбережений, ни пенсий, хоть сколько-нибудь сравнимых с американскими (система частных пенсионных фондов еще не сложилась), основная масса населения России оказывается социально незащищенной в большей степени, чем когда бы то ни было.
Сказать, что такая ситуация негативно влияет на отношение россиян к государству, выработке коллективных ценностей, социальному сплочению под флагом общенациональной идеи или идеологии - значит ничего не сказать. На старте переходного процесса перед населением встала «дилемма узника»: стремление скорее освободиться от оков, сковывавших личную инициативу и интересы, вступило в противоречие с опасениями в отношении того неведомого, что всегда несет свобода18. Теперь многие утвердились в своих опасениях, хотя острота эмоцио-
19
КШ№МИРВН№А1ЕВША
нальных переживаний снизилась, трансформировав страх в стойкий пессимизм и социальную апатию.
И все же россияне не стали совершенно другими, не опровергли целиком коллективистскую, солидаристскую, коммуналистскую константу массовой психологии - хотя бы потому, что, как подчеркивалось выше, их самосознание еще не пронизано сугубо индивидуалистскими ценностями. Европейцы и американцы еще не воспринимают нас как клонов либерализации, модернизации и глобализации, как уменьшенные копии самих себя. В чем-то - и в плохом, и хорошем - россияне не перестают поражать их. Ужасно, что в США орудуют около двухсот преступных группировок, созданных гражданами России и торгующих людьми. Прекрасно (по крайней мере, на мой взгляд), что преподающие в России американцы удивляются, как же это в учебных заведениях, где успеваемость влияет на финансовые затраты обучаемых (отличники переводятся на бесплатное обучение), студенты подсказывают друг другу в ходе тестов и экзаменов, возможно, выводя вперед кон-курентов19 Первый пример добавляет еще один штрих в картину нынешнего самоотрицания России - ведь торговля людьми берет истоки не в российской, а в азиатской традиции, не привившейся ни в самодержавной, ни тем более в советской России. Второй пример свидетельствует, что Россия способна не только изменять традиционным ценностям, но и сохранять некоторые из них.
Запад против Запада
Преемственность традиций и ценностей, неизбежная корректировка их, слом отжившего, возникновение нового качества в результате реформ и революций, трансформация этого нового качества в сплав старого и нового - эта бесконечная причинно-следственная цепочка является в той же мере феноменом Запада, сколь и России. Отличия заключаются в сущности ряда ценностей и традиций, особенностях исторических перемен, характере нового качества. Читатель уже понял, что эти проблемы в ракурсе антитезы «Россия - Запад» в данной статье не рассматриваются20. Обратимся к антитезе West vs West.
Исходный постулат в анализе этой проблемы в наиболее общей и сжатой форме выразил Шмуэль Айзенштадт в статье «Множественность модернов»: самые антимодернистские (антивестернистские, антизападные) религиозные и социальные движения являются продуктом процесса модернизации (вестерниза-ции)21. Поскольку с начала внутренней модернизации Европы, ознаменовавшей приход эры «модернити», а также с начала торговой, военно-политической, культурной экспансии Европы в иные социумы, инициировавшей модернизацию и там, -поскольку вот с этого решающего для второго тысячелетия рубежа мировой истории все новые ростки хорошего и плохого в мире всходят под определяющим воз-
20
действием Европы, Запада, реестр процессов, событий, проблем, свидетельствующих о противоречиях европейской цивилизации и символизирующих ее самоотрицание, может быть очень обширным - от возникновения атеистического мировоззрения до мировых войн, очагом которых неизменно была Европа.
Ключевые ценности современной западноевропейской цивилизации - свобода индивидуума, либерально-демократическое общество, равенство людей и государств, торжество права в отношениях между людьми и государствами, сосуществование рационализма с христианской онтологией - складывались в течение более длительного времени, чем константы российского бытия, поскольку требовали преодоления предшествующих установок, закрепленных в религиозной догматике и крепостном праве Средневековья, абсолютизме и сословно-монархичес-ких принципах общественного устройства вплоть до конца ХУШ в. Только с приходом эпохи «модернити» эти ценности и константы постепенно стали точкой отсчета, нормативной колыбелью для государств Западной Европы и Северной Америки, одновременно вынашивая в себе семена самоотвержения - свобода оборачивалась насилием, а рационализм упадком нравственности.
XX век стал веком как триумфа, так и невиданной эрозии западных ценностей, причем мировые войны стали лишь кульминацией ее внешних проявлений. Большевизм, олицетворявший отрицание старой России и восстание против нее, был детищем двух родителей: русской политической и духовной традиции и европейской идеологии марксизма - поэтому он олицетворял также восстание против Европы, отрицание возникшего в Европе капитализма. Социальная революция, эта гиперлиберальная, а потому истинно европейская форма отрицания отрицания, открыла врата «восстанию масс» (Ортега-и-Гассет). А восстание масс -
диктатуре, которая осваивает все более нераспознаваемые способы мимикрии под
22
волеизъявление масс .
Еще более очевидной антитезой либерально-демократической традиции стали германский нацизм и итальянский фашизм, которые, в отличие от большевизма, являли собой полностью европейский феномен, без примеси периферийных свойств. В принципе можно рассматривать и тезу - либерализм, и антитезы — коммунизм и фашизм как разные виды единого «восстания против Бога» в форме революций, определивших ход XX века23. Но разворот проблемы в метафизическую плоскость потребовал бы совершенно иного подхода. Ограничимся здесь констатацией: тоталитарные движения и режимы XX в. утверждают себя под антилиберальными знаменами, будучи, тем не менее, такой же плотью от плоти Европы, как либерализм.
Из трех лозунгов Великой Французской революции, самой почитаемой революции в мире («свобода, равенство, братство»), первый - свобода - был наиболее фундаментальным: все последующие революции где бы то ни было проходили под знаком социального или национального освобождения. Но еще в той революции сбылось предсказание Радищева: «свобода в наглость превратится»; с
21
тех пор с каждой новой эпохой (империализма и колониального раздела, мировых войн, тоталитарных и авторитарных репрессивных режимов, конфронтации двух супердержав, господства транснациональных корпораций и глобализации) мир убеждался в крайней относительности понятий «свобода» и «освобождение». Самое скверное для человечества заключается в том, что всякое освобождение, как правило, ведет к новой зависимости, а те силы, которые выполняют функцию исторического агента «освобождения», оказываются в положении гувернера или регента по отношению к людям и государствам.
Это относится и к свойству ценностей превращаться в свои антиподы. В годы Второй мировой войны Карл Манхейм пришел к выводу, что необъятный ценностный и эмпирический плюрализм привел к девальвации и упадку ценностей во-обще24. Навязывание свободы может иметь тот же гносеологический исток, что и ее отрицание. Есть определенный резон в наблюдении, согласно которому сейчас в США руководствоваться на уровне личностного поведения иной моралью, чем индивидуализм, означает выступать против главной национальной ценности, сформировавшейся еще под влиянием Спенсера и Парсонса в виде свободного рационального выбора индивида. Этот выбор возведен в ранг «религиозной догмы» и навязывается столь энергично, что человек по существу лишается свободы выбора25. То же может быть отнесено к самой парадигме распространения модерна, к процессу модернизации. Как пишет Мартин Элброу, «модернизация - это то, что происходит с людьми, когда их вовлекают во что-то. Они реципиенты, либо облагодетельствованные, либо принесенные в жертву проектам, создаваемым другими людьми... Модерность плюрализируется и децентрализуется одновременно, но
это выворачивает ее наизнанку и ставит на голову. Модерность не терпит кон-
26
куренции и должна иметь одно ядро» .
По существу эту же мысль, но более понятными для всех словами выразил Карл Ясперс: «Запад знает с неопровержимой достоверностью, что он должен формировать мир»27. На стадии формирования постиндустриального глобализирующегося мира тенденция управления им из одного ядра не только не ослабляется (несмотря на лавинообразный рост горизонтальных связей благодаря электронным средствам коммуникации), но, напротив, усиливается. В информационном обществе человек может обустроить свое рабочее место в собственном доме, связанном электронной почтой с офисом организации, и погрузиться с головой в Интернет в часы досуга - это даст ему ощущение свободы и независимости, но оно будет иллюзорным, ибо контроль над электронной коммуникацией осуществить легче, чем извечную мечту всех инсургентов - захват почт и телеграфов. Футурологи допускают, что международное экономическое управление со временем может переместиться в кибер-пространство28, а финансовое кибер-простран-ство станет чем-то средним между глобальной торговой палатой и глобальным финансовым
29
казино .
22
Но история свидетельствует: в пространство, освоенное Западом экономически, неизбежно вторгается политика. Зарубежные исследователи распознают в сложных переплетениях глобализационных процессов программу выработки глобальной англо-саксонской идентичности (mind-set), которая, однако, является не этноцентричной, а геоцентричной, поскольку призвана распространить англо-сак-
«30
сонскую модель капитализма поверх национальных границ и этнических различий . Среди американских политиков и политологов растет убежденность в том, что для сохранения современной международной системы «необходим хотя бы один шериф», и этим шерифом, или «международным управляющим», могут быть только США31. И это в принципе (технически, а не этически) не противоречит постулату исследователей глобализации о смене главного агента исторического процесса. Согласно одному из них, завершилось «тысячелетие воинов», на чье место приходит мыслящий, инициативный, граждански ориентированный режиссер социального действия32. Однако будет ли новый режиссер социального действия граждански ориентированным и социально ответственным? Сможет ли он целиком избавиться от психологии «воина»? Не воспользуется ли он просто возможностью сменить оружие: меч и снаряд на электронный сигнал и лазерный пучок? Господствовать, не убивая, а зомбируя в массовых масштабах? За этими метафорическими вопросами стоит не такое уж беспочвенное допущение концентрации экономической и политической власти в одном или нескольких центрах, которая будет заинтересована в выработке глобальной идентичности по единому образцу.
Стремление к гегемонии через колонизацию, культуртрегерство, модернизацию, а в конце XX в. через глобализацию - константа Запада, проистекающая как из объективного развитийного лидерства, так и из субъективной внешнеполитической стратегии, имперской по своей сущности (ранее и по форме). Можно было бы усмотреть в сохранении этой константы голую преемственность, лишенную элементов самоотрицания. Однако ведь Запад на рубеже тысячелетий хочет выглядеть другим - не просто рациональным, но и праведным, силой, не только продвигающей материальный прогресс, но и несущей народам право, справедливость, добро. И ведь действительно, культурное наследие Европы, включая XX век, дает основания для таких амбиций (достаточно назвать научные школы социологии во Франции, философии в Германии, политологии в США, «14 пунктов» мирового сотрудничества Вудро Вильсона и Устав Объединенных Наций). Эту ипостась западного универсализма можно расценивать как благоносную (benign), в отличие от порочной (vicious), которая маскируется под первую, но не приемлет другие культуры33. И если благоносный универсализм проявляет себя в многочисленных письменных документах и артефактах культуры, то порочный универсализм доминирует в сфере политики. Это он дает Западу, а точнее США, индульгенцию на наказание одних режимов и политиков и поощрение других; это он предстает концептуальным оправданием стремления Соединенных Штатов к униполярному миру.
23
Растяжимость этических норм и подходов в отношении Запада к незападному миру, пожалуй, наиболее наглядно демонстрируется постепенным, не всегда очевидным для общественного мнения утверждением двойных стандартов и прецедентного права в международных отношениях. Постулируемая Западом открытость его политических и экономических институтов и организаций для партнерских отношений и членства других стран ограничивается условиями, правомерность которых сама по себе не подлежит сомнению - но избирательное применение и толкование этих условий свидетельствует, что прагматический интерес, как всегда, доминирует над общечеловеческими ценностями. Позиция Запада по вопросам развития отношений России с государствами СНГ, Югославией, Ираном, Ираком, Северной Кореей и рядом других стран нередко грешила предвзятостью, создавая впечатление, что превалирующей целью западной политики было и остается обеспечение собственной политической, экономической и военной гегемонии как в конкретных точках земного шара (Балканы, Ближний и Средний Восток), так и сферах международных отношений (торговля оружием, ядерными технологиями, металлом, топливом). Двойной стандарт присутствовал в оценке соблюдения прав человека в постсоветском пространстве, отстаивания Россией государственного суверенитета на собственной территории (Чечня), права России и Белоруссии строить свои отношения в любой форме, включая союзную. Потребовалась ужасающая трагедия 11 сентября 2001 г., чтобы в верхах американского истеблишмента и общественном мнении возникло, наконец, осознание реальной опасности, которую исламский терроризм несет и в Чечне, с вытекающей из этого необходимостью для России использовать силу (насколько адекватным было использование силы - другой вопрос, но дать на него ответ невозможно, абстрагируясь от аналогичного опыта террористических и антитеррористических акций в Курдистане, Ольстере, Кашмире, Цейлоне, Палестине, Судане и т.д.).
Возврат к торжеству силы над правом во внешней политике под флагом торжества права над силой во внутренней политике - не что иное, как возрождение практики крестовых походов, оппортунистическое, субъективное, пока точечное использование идеологических лозунгов для оправдания гегемонизма; оно чревато проецированием двойных стандартов на все области международных отношений и неограниченным, уже не точечным, использованием принципа силы сильного по логике прецедента. Это плохо для России, это плохо для всех стран, против которых может быть направлена такая логика, это в конечном счете плохо и для самого Запада, ибо девальвирует его значимые культурные ценности и деформирует создававшиеся веками нормы международной жизни.
Как хотелось бы, чтобы оказались правы трезвомыслящие оптимисты Тимоти Колтон и Мартин МакФол, написавшие в "Foreign affairs", что после манхэт-тенской трагедии открылась «новая глава» в отношениях США с внешним миром, побуждающая американских «полиси-мейкеров» признать, в частности, что
24
Объединяющие компоненты национальных интересов Соединенных Штатов и России стали перевешивать разъединяющие34. Что-то ведь действительно стало меняться в восприятии американцами «других», не в этом ли причина беспреце -дентного всплеска демократии и интернационализма на всеамериканском и всемирном оскаровском шоу в Голливуде весной этого года, когда большинство главных наград получили не американцы, а афроамериканцы (плюс примкнувшие к ты англичане).
Попробуем выделить главное в тех переплетениях преемственности и изме -нений, которые проявляются в развитии России и Запада на рубеже тысячелетий. Россия утрачивает человеческую солидарность, духовность, этнический коллективизм, позитивные черты государственного патернализма (а с ним и доверие го -сударству), - это главная ее потеря, усугубляемая тем, что на переходном этапе, увы, не приращиваются инициативный, общественно полезный индивидуализм, не оборачивающийся крайним эгоизмом, а также разумная свобода и уважение к закону. Запад утрачивает благоносные свойства либерализма и демократии, которые оказываются вторичными ценностями в тех случаях, когда стремление к гегемонизму требует утилитарного использования двойного стандарта и силы в об-ход созданных Западом же норм и законов. Процессы глобализации, как бы их ни Интерпретировать, не препятствуют девальвации базовых ценностей России и Запада - они не привносят в мир гуманизм, высокую культуру, свободу, демократе», справедливость. Сокращая расстояния и конденсируя время, эти процессы предоставляют более широкие возможности для диффузии как позитивных, так и негативных эффектов развития.
1 Позитивным эффектом, возможно, все-таки станет преодоление многовековой антиномии «Россия-Запад». Сейчас (вторая половина 2002 года) намечается третья за последние полтора десятка лет волна сближения России и Запада (пер-вые две стимулировались горбачевской «перестройкой» и коллапсом СССР). Однако, перестав быть для Запада идеологическими и политическими врагами, мы не перестали быть ему чужими или получужими. Россию не бьют прямо, уже даобъявляют вселенским злом, но ограничивают по всем азимутам, давая понять: <нз высовывайтесь! ».
Поэтому нет более важной для России проблемы обретения своего места в глобализирующемся мире, чем проблема - как вести себя с Западом. Уступать во ; всем - нельзя. Постоянно огрыгзаться, демонстрировать боеготовность - непродуктивно. Мучить себя псевдодилеммой «Россия либо великая держава, либо колония Запада» - просто бессмысленно. Кондолиза Раис, советница президента Spaa, может твердить об «усталости от России» и ставить вопрос «что теперь делать с Россией»35 - это право сильного, но не мудрого политика, своим мышлзни-: ем подтверждающего существование антитезы «Запад против Запада». Джульет-
25
то Кьеза, итальянский интеллектуал, может предсказывать России «летальный исход» и горестно восклицать «Прощай Россия»36 - это прерогатива писателя, чьи размышления подтверждают живучесть антитезы «Запад против России». Россия же, Россия политическая и интеллектуальная, сталкивается с таким количеством реальных повседневных проблем, что не в состоянии позволить себе тратить время на поиск несуществующих ответов на несуществующие (в реальном измерении) вопросы. Гораздо важнее и серьезнее то, что страна, располагающая 13% природных запасов мировой нефти и 35% газа опустилась в начале XXI в. на 60-е место в мире по уровню жизни. Гораздо серьезнее и важнее то, что исполняе-мость решений в России не превышает 60% за счет ошибок как исполнителей, так и тех, кто принимает решения37. Занимаясь прежде всего именно этими внутренними проблемами, сосредотачиваясь (А.М.Горчаков), надо просто соблюдать достоинство в отношениях с внешним миром - не надувать щеки, но и не простаивать в чужих прихожих с протянутой рукой.
Необходимо не дать окончательно разрушиться тем социально-историческим константам, которые помогали России выживать. Поддерживать те ценностные константы вестернизации, которые служили прогрессу Запада и всего мира. Тогда, возможно, иначе будут восприниматься слова экс-народника Льва Тихомирова почти вековой давности: «Уж какая не есть дрянь Россия, а все-таки надо ей жить на свете»38. А в Европе найдется еще один граф Кайзерлинг, который скажет о сегодняшней России: «Я уверен в том, что Россию ждет великое будущее, нет, одно из величайших во всех отношениях. В этом чудесно одаренном народе, богатом душевными качествами и жизненной энергией, расцветет одна из самых важных культур в истории человечества. Но это великое, блистательное будущее, которое я предвижу, забрезжит лишь через века. До тех пор неизбежен хаос»39. Если сумеет извлечь свои позитивные уроки и Запад, то не расползутся, как болезнь, эксцессы, заставляющие отшатнуться «новых европейцев», принятых в общеевропейскую семью после окончания холодной войны: «Это как если бы перед глазами внезапно возник облик совсем иной Европы, и от него мороз пробежал по коже»40.
Я хотел бы завершить эти размышления выдержкой из упомянутой выше книги Джульетта Къезы41, чье видение соположения и оппозиции Запада и России, а превыше всего моральной ответственности их властвующих элит во многом совпадает с моим: «...Без боя Россия со всей своей хваленой духовностью склоняется с приходом скупого царства прагматизма, успеха и материализма...То, каким образом умирает эта империя, является отражением победившей цивилизации, нашей цивилизации, в свою очередь не отдающей себе отчета в том, что она вступила в свой заключительный кризис. После которого не наступит конец
26
РОССИЯ И МИР В НАЧАЛЕ ВЕКА
РОССИЯ ПРОТИВ РОССИИ, ЗАПАД ПРОТИВ ЗАПАДА
мира, а просто придет что-то другое. Вся нечистоплотность, все ужасы и ошибки, поведанные мной, - наше отражение, знак наших страхов, наших слабостей, нашей наглости и цинизма. Все главные плоды нашей цивилизации - либеральная демократия, правовое государство, плюрализм, современные технологии, коммуникации, информация - были изнасилованы нами же на глазах россиян. А потом мы преподнесли им эти плоды, изуродованные до неузнаваемости. Если они отвергнут их, уже отвергают, в этом будет и наша вина».
Примечания
1 Не следует преувеличивать значение дифференцированного отношения исламского фундаментализма к цивилизации и политике «гяуров». Да, врагом номер один исламские радикалы считают Соединенные Штаты как олицетворение сатанинской массовой культуры и империализма, оставляя в какой-то степени Россию в стороне; да, для Усамы бин Ладена главная опасность действительно исходит не от России, а от США; да, ООП и «Хезболлах» усматривают определенную практическую пользу в миротворческих усилиях России на Ближнем Востоке, поскольку у нее нет, как у США, особых отношений с Израилем - но вот для чеченских экстремистов Россия в не меньшей, если не большей степени враг, чем Америка. Позиция Хож-Ахмета Нугаева, изложенная в брызжущей блестящими софизмами статье «Давид и Голиаф» в «Независимой газете» (10.12.2000), согласно которой Россия исторически и духовно ближе к мусульманскому миру, чем к Западу, - прежде всего политический ход с целью расколоть возникающую международную антитеррористическую коалицию, а также российскую интеллигенцию, чье отношение к чеченскому сепаратизму во второй половине 1990-х гг. стало более гомогенным (негативно гомогенным).
2 Мне представляется удачным образ (подчеркиваю: именно образ, а не термин) «вла-степопуляция», введенный Ю.С.Пивоваровым и А.И.Фурсовым для характеристики российского государства и общества на протяжении веков. См., напр., Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И. Русская система: Генезис, структура, функционирование (тезисы и рабочие гипотезы) // Русский исторический журнал. - М, 1998. - Т.1, № 3. - С.58-75.
3 Обширный современный анализ взглядов западников и славянофилов дан в монографии: Итенберг Б.С. Российская интеллигенция и Запад: Век XIX. - М., 1999.
4 Кавелин К.Д. Наш умственный строй. Статьи по философии русской истории и культуры. М., 1989. - С.416, 439.
См. об этом, напр.: Гаспаров Б.М.Лингвистика национального самосознания // Логос. - М., 1999. - №4.
6 Шпет Г.Г.Очерк развития русской философии // Шпет ГГ. Сочинения. - М., 1989. - С.266.
7Ясперс К. Смысл и назначение истории. - М., 1994. - С.92.
8 Блок М. Короли-чудотворцы: Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской власти, распространенных преимущественно во Франции и Англии. -М., 1998.
9 Письма русских писателей XVIII века. - М., 1980. - С.288.
10 Кавелин К. Д Указ. соч. - С. 168.
11 Heidegger M. On time and being. - N.Y., 1972.
12 Чаадаев П.Я. Сочинения. - M., 1989. - C.141.
13 Это отмечают как российские, так и зарубежные наблюдатели. См., напр.: Хлопин А. Гражданское общество в России: Идеология, утопия, реальность (Размышляя над отечественными публикациями последних лет) // Pro et contra. - M., 2002. - T.7, №1. - С.120-121; Rose R. Russia as an hour-glass society: A constitution without citizens// East-European constitutional review. - 1995.- Vol.4, N 3. - P.34
14 Федотова В. Анархия и порядок. - M., 2001. - С.30-54.
15 В начале XX в. ни одно государство не выплачивало такого высокого ссудного процента, как Россия, причем она предоставляла под размещение ряда своих займов золотые депозиты за границей, а также специально привозимые золотые монеты и слитки (см.: Хейфец Б.А. Кредитная история России: От Екатерины П до Путина. - М., 2001. -С. 16-17). Что касается современной России, то о какой привлекательности инвестирования в российский бизнес может идти речь, если иностранным инвесторам приходится тратить от 4 до 12 месяцев на разные бюрократическое согласования и разрешения (May В. Продлится ли в России экономический рост // Известия. - М., 2000. -
27 июля. - С.7).
16Паппэ Я.Ш. "Олигархи": Экономическая хроника, 1992-2000. М., 2000; Зубаревич Н. Пришел, увидел, победил? (Крупный бизнес и региональная власть) // Pro et contra. - M., 2002. - T.7, №1. - C.107-119.
17 В социологических опросах и статистике фигурируют владельцы предприятий, фермеры, безработные. В то же время социологи не едины во мнениях относительно формирования т.н. среднего класса в России. По мнению Ю.А. Левады, в российском обществе существует многочисленная «серединка», которая сама себя идентифицирует таким образом, ибо не хочет «высовываться», но в действительности «не составляет никакого класса и не может им быть» (см. Левада Ю.А. «Средний человек»: Фикция или реальность? // Куда идет Россия? Трансформация социальной сферы и социальная политика / Под ред. Т.И.Заславской. - М., 1998. - С.175-177).
18 См. Рукавишников В., Халман Л., Эстер П. Политические культуры и социальные изменения: Международные сравнения. - М., 1998. - С.161.
19 Интервью с ректором Международного университета, бывшим министром образования Г.АЯгодиным (см.: Независимая газета. - М., 2002. - 7 февраля. - С. 10).
20 Указанная антитеза рассматривается автором, впрочем, достаточно абрисно, в ряде других статей, в том числе «Россия и Запад: К философско-политическому осмыслению
28
проблемы» (Свободная мысль. - М., 2000. - №5) и «Запад и Россия: Испытание гегемонией» (там же, 2002, № 9).
21 Eisenstadt S. Multiple modernities// Daedalus. - Cambridge (Mass.), 2000. - Vol.129, №.1. - P.29-30.
22 Анализ коллапса советской системы и последующей радикальной трансформации как революционного го сути процесса также вписывается в рамки изучения европейской традиции. См. монографию B.B.May и ИВ.Стародубровской «Великие революции от Кромвеля до Путина» (М 2001), а также дискуссию, посвященную рассматриваемым в ней проблемам (Общественные науки и современность. - М., 2002. - № 3. - С.5-27).
23 Максименко В. Три силы (Заметки на полях «Прошлого одной империи» Франсуа Фюре // Pro et contra. - M., 1999. - T.4, № 3. - C. 188-199.
24Манхейм К. Диагноз нашего времени. Пер. с нем. - М.,1994. - С.503.
25 Zafirovski M. Spencer is dead, long live Spencer: Individualism, holism and the problem of norms// British journal of sociology. - L., 2000. Vol.51, No 5. - P.577-578.
26 Albrow M. Globalization after modernization: A new paradigm for development studies // Globalization and development studies: Challenges for the 21st century. / Ed. by Schuurman EJ. - Amsterdam, 2000. - P.22, 25.
27Ясперс К. Смысл и назначение истории. - М., 1994. - С.86.
28 Spar D.L., Yoffie D.B. A race to the bottom or governance from the top? // Coping with globalization / Ed. by Prakash A., Hart J. - N.Y., 2000, - P.47.
29 Henderson H. The global financial casino // Globalization versus development /Ed. by Jomo K.S., Nagaraj Sh. - Basingstoke; N.Y., 2001. - P.129.
30 Prakash A., Hart J. Coping with globalization: An introduction // Coping with globalization. - N.Y., 2000. - P.3-6.
31 Мейнс Ч.У. Закон и сила в международных отношениях в XXI веке - "Мир и Россия на пороге XXI века: Вторые Горчаковские чтения". М., 2001,С.41.
32 См. Социальное время и социальная политика в XXI в. Специализированная информация. М., ИНИОН РАН, 2002, С.46.
33 Tomlinson J. Vicious and benign universalism // Globalization and development studies...- P.47-57/
34 Colton T.J., McFaul M. America's real Russian allies // Foreign affairs. - N.Y., 2001. -November/December. - P.46-48.
33 Раис К. Во имя национальных интересов // Pro et contra. - M., 2000. - T.5, № 2. -C.I
16.
36 Кьеза Дж. Прощай, Россия. Пер. с итал. - М., 1997.
37 Пригожий А.И. Реформы спотыкаются о менеджмент // Общественные науки и современность. - М., 2001. - № 4. - С.58.
38 Цит. по: Репников А.В. «Схимник от самодержавия» - Л.АТихомиров // Россия и современный мир. - М., 2002. - № 3 (тот самый номер, который читатель держит в руках).
29
39 Эти слова графа Кайзерлинга из его неоднократно переиздававшегося труда «Панорама России» (Heidelberg, 1928) приводит князь Лобанов-Ростовский в книге «Россия и Азия» (Lobanov-Rostovsky A. Russia and Asia. - N.Y., 1933).
40 Автор этих строк, Славенка Дракулич, была свидетельницей того, как в Малаге толпа, возбужденная пропагандой на интернетовском сайге неонацистов, три дня охотилась на гастарбайтеров из Марокко (Drakulic S. Who is afraid of Europe? // East-European politics and societies. - Berkeley, 2001. - Vol.14, № 2. - P.I).
41 Кьеза Дж. Указ.соч. -С. 257, 260-261.
