CC BY
100
КОНФЛИКТУ ЦИВИЛИЗАЦИЙ - НЕТ! ДИАЛОГУ И КУЛЬТУРНОМУ ОБМЕНУ МЕЖДУ ЦИВИЛИЗАЦИЯМИ - ДА!
В. Пантин, В. Лапкин,
культурологи
РОССИЯ МЕЖДУ ЗАПАДОМ И ВОСТОКОМ: ПРОБЛЕМЫ ГЕОПОЛИТИЧЕСКОГО И ГЕОКУЛЬТУРНОГО САМООПРЕДЕЛЕНИЯ
Роль и значение России в диалоге культур и цивилизаций могут быть адекватно поняты и определены лишь с учетом принципиально важных особенностей ее развития, которые способствуют или, напротив, препятствуют ее участию в таком диалоге. В то же время проблема полноценного участия России в межцивилизаци-онном и межкультурном диалоге тесно связана с проблемой ее геополитического и геокультурного самоопределения, которая всегда была довольно сложной и которая еще более осложнилась в постсоветский период. В связи с этим в данной статье наряду с наиболее важными особенностями и тенденциями развития российской цивилизации, влияющими на ее роль в диалоге цивилизаций, будут рассмотрены также самые значимые проблемы и альтернативы цивилизационного самоопределения российского общества.
Особенности формирования и развития российской цивилизации в значительной мере связаны с ее географическим и геополитическим положением, с характером вмещающего ландшафта и с той системой ценностей, которая присуща российскому суперэтносу. Благодаря своему «промежуточному» географическому и геополитическому положению между Западом и Востоком Россия на протяжении многих веков контактировала с различными цивилизациями: с одной стороны, с западноевропейской, а с другой - с цивилизациями Востока: исламской, конфуцианской, индуистской и особенно интенсивно с таким своеобразным геокультурным и
геополитическим образованием, как Великая евразийская Степь. Не случайно в России на протяжении многих веков сосуществовали три мировые религии - христианство (православие), ислам и буддизм. В результате этого длительного межцивилизационного взаимодействия Россия накопила богатый опыт общения с различными этносами, конфессиями и культурами. Более того, подобное взаимодействие привело к тому, что своеобразный диалог цивилизаций происходил и происходит до сих пор не только вне, но и внутри самой России: в течение многих десятилетий и даже веков идет непрекращающийся спор между западниками и славянофилами, вестернизаторами и традиционалистами-почвенниками, «русскими европейцами» и евразийцами. В определенной мере это явление можно объяснить незавершенностью формирования российской нации-государства, недостаточной идейно-политической и ценностной консолидацией российского общества (так называемый «феномен раскола»). Недаром Н.А. Бердяев видел в споре западников и славянофилов признак незрелости русского общества: «Русское самосознание не может быть ни славянофильским, ни западническим, так как обе эти формы означают несовершеннолетие русского народа, его незрелость для жизни мировой роли».
Однако такое объяснение, как представляется, все же не является исчерпывающим; оно, в частности, не раскрывает всей реальной сложности и специфичности процессов формирования и развития российской цивилизации, связанных с наличием нескольких центров кристаллизации российского суперэтноса: восточнославянского (ополья и речные долины лесной и лесостепной полос Восточноевропейской равнины), тюркского (степи и лесостепи Среднего и Нижнего Поволжья) и финно-угорского (леса к северу от Оки и Верхней Волги). Политическое и социокультурное взаимодействие Руси и Степи особенно интенсифицировалось после нашествия татаро-монголов и формирования своеобразного социально-политического симбиоза Золотой Орды и Северо-Восточной Руси. Первоначально это предполагало вассальную зависимость русских княжеств от Орды, позднее последовала фактическая «инверсия» политического господства - распад Золотой Орды и ответное «покорение» Московским государством Казанского, Астраханского и Сибирского ханств. В ходе последующей длительной аг-
рарной колонизации произошло взаимодействие и смешение различных этносов, их ценностей и культурных норм. При этом образовавшаяся «мозаика» различных ценностей, норм и ориентации не предполагала их жесткую формализацию и институционализацию. В зависимости от конкретной ситуации на первый план выходили те или иные ценности и нормы, но оставшиеся на втором или третьем плане нормы и ценности также могли при определенных условиях актуализироваться и стать ведущими. Все это предопределило сложность и неоднозначность геополитического и геокуль-турного самоопределения России, невозможность для нее выбора исключительно западного или исключительно восточного пути развития.
В этом плане Россия существенно отличалась и отличается от западноевропейской цивилизации, которая пошла по пути выработки универсальных, безличных и формальных институтов и норм. Специфика интеграционных механизмов, усвоенных и проработанных западноевропейской цивилизацией в ходе ее многовекового развития, состоит в утверждении и развитии абстрактных и формальных (и потому универсальных) институтов, таких как право, рынок, разделение властей и т. п. Подобные институты в наибольшей мере способствуют универсальному и в этом смысле «упрощенному» общению; в то же время оборотной стороной такой универсализации являются неизбежное упрощение и стандартизация личности и формирующей ее культуры. В результате развития универсальных институтов и норм западноевропейская (и шире -западная) цивилизация обрела практически неограниченные возможности для экспансии и освоения внешнего мира. Ценою этого, как известно, стал кризис средневекового религиозного миросозерцания, глубочайший религиозный и культурный раскол Западной Европы, а впоследствии - широко распространившийся в западном обществе «отказ от религии», своего рода атеистическая культурная революция, всемерное распространение - в качестве элементов, определяющих современное мировоззрение, - рационализма и светской культуры, сопровождавшееся ощущением утраты прежней цивилизационной идентичности. В конце концов религиозность на Западе трансформировалась в свою собственную тень, в культурную традицию, все более беззащитную перед напором аг-
рессивной массовой культуры, возросшей, по существу, уже на новой цивилизационной основе - на основе универсальной и нивелирующей культурные различия (часто ценой подавления или радикального упрощения более высокой культуры) технологической цивилизации современного капитализма.
В связи с этим уместно привести весьма важную и точную, на наш взгляд, сравнительную характеристику российской и западной цивилизаций, которая принадлежит Б.Г. Капустину: «Основание российской цивилизации иное, чем западной. В качестве его не выступает универсальный и автономный нормативный порядок того же типа, как в Европе. Объяснение этому следует искать не в “мистике” русской души, не в генотипе нашей общины, не в догматике, обрядности, византийском происхождении русской православной церкви, а в конкретных исторических обстоятельствах формирования российской цивилизации, сложившихся в ходе ее развития. Эти обстоятельства состоят прежде всего в том, что та социальная ткань, то многообразие народов, из которого она сформировалась, включали в себя различные нормативные системы, не способные к самопроизвольному сращиванию, конвергенции, синтезу в универсальном для евразийского ареала единстве».
Действительно, ценностная и нормативная основа российской цивилизации является менее четкой, менее структурированной и более противоречивой, чем соответствующая основа западноевропейской или конфуцианской цивилизации. Как показывают исследования, российская система ценностей включает в себя различные, подчас противоречащие друг другу «блоки», которые тем не менее уживаются в сознании одних и тех же людей или социальных групп российского общества. С одной стороны, подобная разнородность и противоречивость порождают немало трудностей для консолидации российского общества и российской цивилизации, для формирования в России единой нации-государства и соответствующих универсальных норм и институтов, характерных для западноевропейской цивилизации. С другой стороны, эта же разнородность создает определенную основу для многообразия культурного и социально-экономического развития, для восприятия новых культурных и технологических достижений и, наконец, для той широты, той «всемирности и отзывчивости» российской культуры,
«бесчеловечности и всеобъемлемости русского духа», о которых писал Ф.М. Достоевский, а значит, и для понимания других культур и цивилизаций, для полноценного диалога с ними. Заметим в этой связи, что диалог цивилизаций - это не простое их взаимодействие, он предполагает признание и уважение интересов, ценностей и норм, выработанных различными культурами. В этом отношении российская культура гораздо более приспособлена к равноправному диалогу цивилизаций, чем универсалистская культура Запада.
Иными словами, гетерогенность ценностей и норм, многообразие укладов и форм социально-экономической жизни являются одновременно и силой, и слабостью российской цивилизации. Говоря о причинах слабости цивилизационных оснований в России, видный российский философ и политолог А.С. Панарин связывал их прежде всего с промежуточным цивилизационным положением России между Востоком и Западом, а также между «Севером» и «Югом»: «Этот протеизм русской культуры, ее готовность перевоплощаться, осваивать иные культурные модели, делая их своими, бесспорно, связаны с промежуточным цивилизационным положением России. Соседствуя с разными цивилизациями, воплощая и примиряя гетерогенные культурные начала, нельзя сохранить ортодоксальность и герметичность духа: приходится быть открытым. Оборотной стороной этой открытости является хрупкость и проблематичность норм, готовность их сменить, нередко на противоположные».
В итоге положение российской цивилизации среди других цивилизаций было и остается достаточно сложным. Так, Россия на протяжении почти всей своей истории подвергалась заметному культурному, экономическому, политическому, а подчас и военному давлению со стороны более динамичной и универсалистской западноевропейской (а затем и генетически связанной с ней североамериканской) цивилизации. Это давление отнюдь не всегда приводило к позитивным изменениям в политической системе России, порождая реакцию в виде господства авторитарных или тоталитарных режимов, о чем, в частности, писал А.Дж. Тойнби: «Давление Запада на Россию не только оттолкнуло ее от Запада; оно оказалось одним из тех тяжелых факторов, что побудили Россию подчиниться новому игу, игу коренной русской власти в Москве,
ценой самодержавного правления навязавшей российским землям единство, без которого они не смогли бы выжить. Не случайно, что это новое самодержавное централизованное правление возникло именно в Москве, ибо Москва была форпостом на пути возможной очередной западной агрессии. Поляки в 1610 г., французы в 1812 г., германцы в 1941-м - все шли этим путем. И вот с тех давних пор, с начала XIV в., доминантой всех правящих режимов в России были самовластие и централизм. Вероятно, русско-московская традиция была столь же неприятна самим русским, как и их соседям, однако, к несчастью, русские научились терпеть ее, частично просто по привычке, но и оттого, без всякого сомнения, что считали ее меньшим злом, нежели перспективу быть покоренными агрессивными соседями». Отмеченная Тойнби агрессивность западной цивилизации отчасти объясняет характерные для России периодические попытки отгородиться от Запада или ориентироваться в своем развитии на политический опыт стран Востока (Византии, Османской империи, Китая). В то же время Россия на протяжении всей своей истории испытывала мощное влияние стран Запада, стремясь освоить и развить их достижения, воспринимая разнообразные культурные, политические, технологические и экономические импульсы со стороны западной цивилизации. В результате такого взаимодействия российская культура впитала в себя элементы многих других культур и цивилизаций, приобрела важное качество «все-мирности и отзывчивости», которое является чрезвычайно важным и ценным в современном мире, раздираемом многочисленными межэтническими и межцивилизационными конфликтами.
Срединное положение России между Западом и Востоком обусловило возможность синтеза восточных и западных ориентации в ее системе ценностей. Так, подобно Западу, в российской системе базовых ценностей значительную роль играла ценность Развития. Вместе с тем, подобно Востоку (например, конфуцианской цивилизации), в этой системе ценностей важное значение имели ценности Государства и Служения. Российская культура глубоко усвоила восточное стремление к целостности. Но и западный путь разделения наук, аналитического мышления и специализации также присущ российской культуре последних нескольких веков. Для российской культуры характерна тяга к синтезу в раз-
личных сферах знания, деятельности и общения; примерами такого синтеза могут служить философия всеединства B.C. Соловьева, концепция ноосферы В.И. Вернадского, творчество К.Э. Циолковского и многих других деятелей российской культуры.
Следствием воспроизведения подобной гетерогенности в российской культуре и ее стремления синтезировать разные начала стало сосуществование многообразных, подчас противостоящих друг другу социокультурных, политических, идеологических ориентаций, наличие в российском обществе различных идентичностей и векторов развития, отсутствие единства в элитных и массовых группах. Феномен раскола (точнее, множества расколов), который подробно проанализировал А.С. Ахиезер, стал перманентно действующим фактором российской истории, снова и снова воспроизводящимся на разных ее этапах. В качестве реакции на отсутствие внутреннего единства и центробежные процессы доминирующими в российской политической истории стали централизованные автократические режимы, стремящиеся скрепить общество «сверху» и обеспечить его модернизацию - часто вопреки преобладавшим в нем настроениям и ориентациям, не считаясь с мнением и возможностями составлявших это общество людей. Последовательность «жизненных циклов» такого рода режимов обусловила формирование своеобразных ритмов российской модернизации в виде чередования периодов относительно либеральных (точнее либерализующих) реформ и периодов антилиберальных контрреформ.
Только за последние два века Россия пережила целый ряд витков или эволюционных циклов реформ - контрреформ, в ходе которых периоды либерализации, усложнения социальной и политической системы, попыток формирования элементов гражданского общества (частного права, независимой прессы, гарантий собственности и т.п.) многократно сменялись периодами подавления прав и свобод широких слоев населения, усиления государственного контроля во всех областях общественной жизни, упрощения социальной и политической системы, попыток принудительно сформировать идеологическое, культурное, политическое единообразие. Вслед за либеральными реформами Александра I следовали контрреформы Николая I, реформы Александра II сменялись контрре-
формами Александра III, после реформ Витте-Столыпина в качестве реакции на прежнюю стратегию модернизации последовал «военный коммунизм», за нэпом - сталинский «великий перелом» и «большой террор», за хрущёвской «оттепелью» - брежневский «застой» и новые реформы, начатые Горбачёвым. Сегодня, в начале XXI в. Россия вплотную подошла к завершению фазы либеральных реформ (это особый, характерный период витка реформ - контрреформ, когда под лозунгами и в форме реформ реализуются политические решения, напрямую подготавливающие общество к пересмотру прежних ориентиров и политической реакции) и готова вступить в новую полосу контрреформ. Несмотря на кажущееся возвращение «на круги своя», каждый виток реформ - контрреформ существенно трансформировал характер российской политической системы, привнося в нее принципиально новые черты: качественно менялся состав правящей элиты, возникали новые политические институты, менялись цели и методы осуществления внутренней и внешней политики.
Разумеется, можно выявить и инварианты движения в чередующейся последовательности реформ и контрреформ: сохраняющийся, несмотря на все изменения, самодержавный характер власти; слабое и неустойчивое разделение власти и собственности; преобладание государственного патернализма; слабость структур общественной самоорганизации и др. Но в целом, несмотря на драматизм и неизбежные социальные потрясения и потери, следует отметить эволюционный характер этого циклически-волнообраз-ного развития, приводящего российскую социально-политическую систему каждый раз в новое состояние.
Витки модернизации, включающие чередование реформ и контрреформ, наглядно демонстрируют специфику цивилизационного развития России и в определенной мере объясняют сложность и противоречивость ее взаимодействия с другими цивилизациями. Кроме того, эти витки объясняют характерные колебания в процессах геополитического и геокультурного самоопределения России, ее ориентацию то на преимущественное общение с Западом, то на взаимодействие с Востоком или автаркическое развитие. Поэтому имеет смысл остановиться на истории российской модернизации подробнее. Чтобы показать, как именно реализуются вит-
ки модернизации, о которых идет речь, рассмотрим в кратком виде историческую последовательность российских реформ и контрреформ. Первое десятилетие после воцарения Александра I (самое начало XIX в.) ознаменовалось реформами и проектами реформ в либеральном духе («дней александровых прекрасное начало»). Правда, многие из этих либеральных реформ (и даже, скорее, их проекты) встретили столь ожесточенное сопротивление, что Александру и окружавшим его реформаторам пришлось похоронить наиболее радикальные из планировавшихся преобразований (так, Александр предполагал постепенно ограничить и затем отменить крепостное право, а позднее - дать конституцию сначала Польше, а потом и всей России). Тем не менее в 1802 г. была проведена важная реформа государственного управления: вместо петровских коллегий были учреждены министерства, просуществовавшие в Российской империи вплоть до 1917 г.; был также преобразован Сенат. В 1803 г. был издан «Указ о вольных хлебопашцах», призванный стимулировать помещиков к добровольному освобождению крестьян. В 1809 г. известный реформатор М.М. Сперанский составил по указанию царя «План государственных преобразований», который намечал масштабные и довольно радикальные по тем временам преобразования государственного устройства России. Наконец, в 1810 г. был учрежден Государственный совет, который также просуществовал до 1917 г. На этом, однако, волна либеральных реформ в России практически иссякла, хотя Александр и позднее пытался провести преобразования, в частности дал конституцию Польше, чем вызвал недовольство российского дворянства.
В чем же дело? Почему реформы прекратились, несмотря на стремление Александра I проводить их дальше, почему они постепенно выродились по сути дела в контрреформаторские, антилибе-ральные проекты вроде «военных поселений», почему Аракчеев и другие приближенные, сначала помогавшие Александру готовить либеральные реформы, вдруг с тем же усердием стали осуществлять проекты прямо противоположного свойства? Ответ состоит в том, что проводившиеся реформы и сама либеральная атмосфера, в которой они происходили, вызвали раскол дворянства на большинство непримиримых консерваторов-крепостников, не желавших
никаких реформ, и меньшинство радикальных реформаторов в лице декабристов и сочувствующей им «свободолюбивой» дворянской молодежи (преимущественно офицерства). Этот раскол, угрожавший целостности и стабильности российского дворянского общества, а также внешнеполитические события - победа над Наполеоном, создание Священного Союза, призванного восстановить и охранять консервативно-монархическое статус-кво в Европе, -вынудили Александра и его правительство в собственной стране уступить крепостническому большинству. Но поскольку сохранить существующее положение вещей ни внутри страны, разбуженной реформами, ни тем более вне ее в Западной Европе, где вновь усиливались революционные движения, было в принципе невозможно, Российское государство постепенно дрейфовало от реформ к охра-нительству, подавлению либеральных настроений, а затем к контрреформам. Выступление декабристов лишь усилило этот переход, и новый царь Николай I, ничем не связанный с предшествовавшим либеральным периодом, провел довольно радикальные контрреформы: в 1826 г. были учреждены корпус жандармов и III отделение, был принят новый цензурный устав, прозванный современниками «чугунным», осуществлялась жесткая централизация государственного управления, повсюду вводились военная муштра и мундиры и т.п. Тем не менее контрреформы Николая I парадоксальным образом продолжили процессы, начавшиеся при либеральном Александре I: рост чиновничества и государственной бюрократии нового образца, стоявших над неслужащим дворянством, был инициирован реформами Александра и ускорен контрреформами Николая; то же самое произошло с разночинцами, предшественниками российской интеллигенции, - они впервые появились при Александре I и численно выросли при Николае I; мануфактуры и российская промышленность, воспрявшие в эпоху континентальной блокады английских товаров при Александре I, еще быстрее развивались при Николае I; продолжалась модернизация армии и т.п. В итоге модернизация, происходившая при Александре I, не была прекращена, но развитие получили лишь отдельные ее составляющие, а другие были «заморожены» или даже развернуты вспять, к состоянию, характерному для традиционного или псев-дотрадиционного общества. Таким образом, модернизационный
процесс, «подмороженный» в целом, в отдельных, строго контролируемых властью и жизненно важных для бюрократии областях и направлениях продолжался, что в итоге не могло не привести к усилению диспропорций, отставанию по многим важным позициям, к нарастанию в общественной и государственной жизни России симптомов социально-политического паралича и революционных судорог.
Во многом сходная ситуация повторилась и в следующем эволюционном цикле реформ Александра II - контрреформ Александра III. Великие реформы 60-х годов XIX в., которые включали отмену крепостного права и телесных наказаний, земскую и судебную реформы, реформу городского управления, наконец, военную, были действительно комплексными и всеохватывающими, чего никогда не происходило в России ни ранее, ни позднее. Но и в этом случае потенциал реформ оказался принципиально ограниченным условиями и характером их проведения. «Великие реформы» и на сей раз проводила самодержавная государственная власть, руководствуясь своими представлениями «о прекрасном», вопреки желаниям большей части помещиков и при пассивности подавляющего большинства остального населения. К тому же, реформируя разнообразные сферы общественной жизни, самодержавная власть все же сделала одно важное, роковое исключение; сфера собственно политической власти осталась практически незатронутой реформами, что вскоре неизбежно породило политическую радикализацию наиболее молодой и образованной части общества - студенчества, части разночинцев. В результате образованное дворянско-разночинное общество снова раскололось на две агрессивно противостоящие друг другу «партии» недовольных, на консерваторов -охранителей прежних устоев (считавших проводимые реформы разрушающими устои российского общества), и радикалов - народников (видящих в реформах, и прежде всего в крестьянской, великую социальную несправедливость по отношению к «низшим классам»). Чуть позже из среды последних появились вставшие на путь прямого насилия и террора народовольцы. Иными словами, представители образованного и потенциально готового к политической жизни общества снова оказались недовольными результатами реформ, одни - излишней, по их мнению, радикальностью и уступ-
ками крестьянам, другие, напротив, - недостаточной радикальностью реформ, «обманом и ограблением народа». Раскол и политическая радикализация российского образованного общества привели к политической изоляции самодержца-реформатора, а затем и к убийству Александра II, в чем, как ни парадоксально, «партия контрреформ» была заинтересована не меньше, чем «революционная партия» (а с учетом последующих политических дивидендов, можно сказать, что, в каком-то смысле, даже больше).
Император Александр III, опиравшийся на «партию контрре-' форм» во главе с К.П. Победоносцевым и на настроения «охрани-тельства», усилившиеся после убийства Александра II, проводил умеренные контрреформы, которые не зачеркивали предшествующие преобразования, но существенно ограничивали и модифицировали их действие, похоронив к тому же все надежды на политические преобразования и развитие конституционного процесса. В 1881 г. был опубликован Манифест о незыблемости самодержавия, надолго «заморозивший» политическое устройство общества, в 1886 г. был издан Закон о разделе имущества, ограничивший семейные разделы крестьянских хозяйств разрешением со стороны общины, в 1889 г. учрежден институт земских начальников, в котором современники видели новое частичное закрепощение крестьян, были упразднены мировые судьи в деревне и ограничены полномочия суда присяжных. Одновременно при Александре III проводилась энергичная политика, направленная на привлечение иностранного капитала и на развитие отечественной крупной тяжелой индустрии, - осуществилось то, что замышлялось, но не реализовалось в эпоху реформ Александра II. Оказалось, что эпоха «великих реформ» лишь подготовила почву для важнейшего этапа модернизации - индустриализации России, но реально эта индустриализация началась только после утверждения более жесткого режима Александра III и проведения контрреформ, усиливших податное и иное давление на крестьянство.
Снова модернизация России пошла совсем не тем путем, как это происходило на Западе и как предполагали сделать либеральные реформаторы: вместо индустриализации как логического продолжения развития свободного предпринимательства на основе частной собственности, политических прав и свобод граждан в
России началась индустриализация, основанная на выстраиваемой самодержавным государством системе опеки и контроля всей хозяйственно-предпринимательской деятельности в стране, на привлечении иностранных капиталов и инвестиций под государственные поручительства и посредством стремительно растущих государственных займов. Все это происходило при отсутствии внутри страны гарантированных прав и свобод, включая и важнейшее право частной собственности на землю, при всевластии самодержавного государства, по воле которого неоднородному, расколотому, все более поляризующемуся обществу то даровались некоторые послабления и свободы, то отнимались. По сути, государство продолжало относиться к обществу - и прежде всего к не имевшему почти никаких прав малоземельному крестьянству, составлявшему около 80% населения, - как к незрелому ребенку, которого нужно во всем опекать и контролировать. А это, в свою очередь, лишало самые широкие слои общества самостоятельности, инициативы, привычки бороться за свои права, т.е. обрекало их на действительную незрелость - культурную, экономическую, политическую. Все это имело роковые последствия для развития России не только в начале XX в., но и на всем его протяжении вплоть до настоящего времени.
Третий, самый драматичный для России виток реформ -контрреформ начался с успехов виттевской индустриализации в 90-х годах XIX в. и постепенного смягчения режима после воцарения Николая II. Вместе с тем это привело к росту аппетитов, жажде быстрого обогащения и борьбе интересов внутри самой высшей власти - чему Николай II явно или неявно попустительствовал и что в итоге оказалось одной из главных причин падения самодержавия. Первым результатом такого «попустительства» верховной власти стала корейская авантюра, которая обернулась войной с Японией. Проигранная война и надвигающиеся революционные события вынудили Николая под угрозой краха государственных финансов и под нажимом С.Ю. Витте и других государственных деятелей дать, наконец, стране начатки политических свобод, а затем и всерьез затронуть «святая святых» порядка в российской деревне - крестьянскую общину (реформа, которая была подготовлена еще кабинетом Витте и начала осуществляться
П.А. Столыпиным). Драма России, однако, заключалась в том, что это было сделано слишком резко (по российским критериям) и слишком поздно. Политическая и экономическая либерализация сразу же высвободила долго скрываемую, копившуюся веками разрушительную энергию многочисленных противоречий и антагонизмов российского общества, которое не смогло их выдержать, особенно в условиях мучительной, хотя и формально не проигранной Россией, Первой мировой войны. На это наложилось и чрезвычайно усугубило ситуацию радикальное взаимное непонимание образованной элиты и крестьянства, «верхов» и «низов». Так, экономическая и политическая элита российского общества восприняла февральскую революцию 1917 г. и крах самодержавия как разрешение всех проблем, мешавших России перейти на путь европейской либеральной демократии и свободного (а в условиях войны неизбежно спекулятивного) рынка. В то же время «низы» видели в Февральской революции лишь начало (или даже только лишь открывающуюся возможность) решения своих проблем - прежде всего проблем земли и мира. В условиях распада прежних социальных и экономических связей и прогрессирующей анархии к власти под лозунгами радикального переустройства общества пришли большевики, предложившие себя «низам» в качестве инструмента решения этих абсолютно непонятных для просвещенного российского общества проблем (памятное - «Есть такая партия!»).
Первые шаги, осуществленные сразу после победы Октябрьской революции большевиками в союзе с левыми эсерами и отдельными представителями меньшевиков, - отмена помещичьего землевладения, отделение церкви от государства, ликвидация сословий, провозглашение социальных и политических прав трудящихся, переход к новому календарю и др., - лишь узаконили повсеместную практику лета 1917 г., объективно находясь в русле модернизации государства и общества и знаменуя собой ликвидацию средневековых пережитков. Очень скоро, однако, стихия национализации, конфискации собственности, нарушения большинства правовых норм цивилизованного общества, пробужденная идеологическими установками и действиями большевиков, полностью захлестнула страну, что неизбежно привело к усилению хаоса и в качестве реакции на это - к ужесточению диктатуры. Диктатура
большевиков и прежде всего развязанный террор, независимо от их желаний и ожиданий, еще больше стимулировали распад и деградацию общества, его «варваризацию» и изменение социального положения всех прежних слоев, классов и сословий. Жизнь отдельного человека, а значит, и миллионов людей, в огне Гражданской войны полностью обесценилась. Целые классы и сословия - дворяне, буржуазия, мещане - перестали существовать, рабочий класс был уничтожен или деклассирован более чем наполовину. Радикально изменилась и сама партия большевиков - вместо малочисленной партии интеллигентов и «сознательного пролетариата» она стала многочисленной партией «выходцев» из всех, в том числе деклассированных и люмпенизированных общественных страт, социальных маргиналов, приученных командовать и воевать, как это было в Гражданскую войну. К концу эпохи «военного коммунизма» из прежних дореволюционных укладов сохранилось только общинное крестьянство, но лишь потому, что его черед еще не наступил.
То была уже не привычная для России реакция на либеральные реформы в виде обычно умеренных контрреформ, а долговременные радикальные контрреформы, означавшие полный переворот в общественном устройстве. На этом пути, предопределенном Гражданской войной и «военным коммунизмом», нэп стал лишь временной тактической уступкой крестьянству, хотя в других условиях и при другой политической власти соответствующее раскрепощение предпринимательской инициативы широких слоев города и деревни могло бы сыграть важную роль в реформировании общества, действительно продвинуть его по пути модернизации. Но путь Советской России уже был выбран - вместо более или менее органичной и комплексной модернизации общества во главу угла были поставлены индустриализация без рынка и неслыханная прежде милитаризация экономики. Такого рода сужение модернизации и подмена ее культивированием внешне современных, но по сути архаичных укладов были характерны и для прежних российских контрреформ, но никогда еще сужение не было столь радикальным. В рамках победившего в Гражданской войне режима этот курс был по существу безальтернативен: его поддерживали и Троцкий, и Сталин, и даже Бухарин. Но если Троцкий предлагал пугающую даже его соратников стратегию «перманентной револю-
ции» и тотального распространения практики «трудовых армий», то Сталин использовал более эффективное и более привычное средство - «перманентный террор и перманентную гражданскую войну». И когда в 1929 г. пришел черед многомиллионного российского крестьянства превратиться в колхозников, вновь, как и в 1918 г., начал раскручиваться маховик террора, борьбы с вездесущими «классовыми врагами», всеобщей милитаризации и т.п., действовавший вплоть до начала 50-х годов. Тем не менее невиданная прежде в истории индустриализация без рынка, ставшая основой военной и государственной мощи СССР, ценой гигантских жертв, лишений и террора была осуществлена, хотя в итоге это не только не продвинуло российское общество по пути формирования современных общественных отношений, но и по многим ключевым направлениям отбросило его назад, в «варварство».
Важная особенность российской модернизации, однако, состоит в том, что раз начавшись и выработав определенные механизмы, инварианты своего развития, она приобретает огромную инерцию. При этом развитие страны, вынужденной приспосабливаться к изменениям, происходящим во внешнем мире, осуществляется путем модификации этих инвариантных механизмов и имитационной симуляции на их базе современных институтов и практик, но в основе своей эти механизмы остаются неподверженными переменам. Индустриализация как важная сторона модернизации российского общества началась еще при Александре II, получила законченную, специфически российскую форму «индустриализации без рынка» в ходе большевистского социального эксперимента, а затем в такой уникальной форме обеспечила вступление России в эпоху «индустриального общества» в качестве одной из мировых «сверхдержав». При этом механизм модернизации через волны реформ и контрреформ, раз возникнув, оказался несокрушим и устоял даже в ходе революций 1917 (антибуржуазной) и 1991 гг. (антиноменклатурной).
После смерти Сталина реформы советского общества в направлении смягчения прежних диктаторски-террористических методов управления были неизбежны - это понимали все соратники Сталина, включая Берию и Маленкова. То, что в результате политической борьбы в советском руководстве победил Хрущёв, нало-
жило заметный отпечаток на внешние формы проводимых им преобразований, но не на общую их направленность. Важнейшей реформой было освобождение не только подавляющего большинства узников ГУЛАГа, но и большей части населения, колхозного крестьянства от государственного крепостничества, предоставление колхозникам возможности получить паспорт и уйти из своего колхоза. Впрочем, «уйти из колхоза» было позволено отнюдь не в «свободную стихию рынка», но в развившуюся в невиданных, непомерных для страны масштабах нерыночную, работающую преимущественно «на оборону» индустрию или в обеспечивающие ее бюрократический (по сути военно-административный) аппарат, в армию, в «органы» и т.п. Пресловутая хрущёвская «оттепель», напомним, была таковой только по меркам людоедского сталинского времени. Вместе с тем, реформы 50-х - начала 60-х годов XX в., резко усилившие процесс урбанизации, были действительно важными и глубокими с точки зрения пробуждения социального и интеллектуального потенциала страны. Они изменили облик советского общества, хотя прежний курс на продолжение индустриализации при подавлении рынка и рыночных отношений в целом был сохранен и даже усилен в ходе разгрома проводившихся в конце 60-х - начале 1970-х годов под эгидой Косыгина хозяйственных экспериментов (направленных на изучение возможностей «имплантации» элементов товарно-денежных, рыночных отношений в ветшающую ткань советского нерыночного хозяйства). Все это предопределило быстрое затухание потенциала этого цикла реформ и подготовило новый поворот к контрреформам.
Этот поворот на данном витке модернизации был вызван не столько расколом общества, сколько реакцией «в верхах» на беспорядочные метания Хрущёва, тщетно пытавшегося сделать сверх-централизованное управление огромной страной более эффективным и «человеколюбивым». Поэтому сам переход к контрреформам и их осуществление были сравнительно мягкими. Эпоха застоя, плавно перешедшая в конце 70-х годов в кризис, была эпохой умеренных, «охранительных» контрреформ, проявлявшихся в жесткой идеологической линии Суслова, в неслыханном росте военно-промышленного комплекса и развертывании новых видов вооружений, в широкой внешней экспансии в «третьем мире». Однако
«охранительные» контрреформы Брежнева, как и проводившиеся веком раньше (также в эпоху бурных перемен во всем мире) контрреформы Александра III, лишь маскировали накапливавшиеся диспропорции и противоречия, не давая им разрешиться естественным образом. В результате и в том, и в другом случае «охранительство» лишь подготавливало надвигавшийся крах всей социальнополитической и экономической системы. Если в 1917 г. потенциал антирыночных и антилиберальных контрреформ в России оказался чрезвычайно велик, то в начале 90-х годов XX в. в результате действия принципа компенсации оказалось, что потенциал рыночных и либеральных реформ был существенно большим, чем предполагали номенклатурные реформаторы. Маятник качнулся так далеко, что возвращение к прежнему советскому строю (как в свое время -к самодержавному строю) оказалось попросту невозможным. Вместе с тем, радикализация либерально-рыночных реформ после 1991 г. сопровождалась столь глубокой социальной дифференциацией и политической поляризацией общества, что в качестве ее последствий вполне реальным представляется вытекающий из логики волнообразной модернизации новый поворот к радикальным контрреформам.
Таким образом, характерное для истории российской модернизации чередование реформ и контрреформ, порождающее социальные расколы и, в свою очередь, движимое ими, делает цивилизационное движение России неустойчивым, непоследовательным, чреватым «великими потрясениями». В связи с этим встает вопрос о способности России противостоять конкуренции иных культурно-цивилизационных общностей и набирающим силу процессам цивилизационного распада. Подобная неустойчивость во многом затрудняет полноценное участие России в диалоге культур и цивилизаций, поскольку делает ее внутренне разобщенной, не способной к последовательному проведению своей политической и культурно-цивилизационной линии. Выход из подобной ситуации предполагает переход к менее разрушительному и более органичному типу развития. В свою очередь, этот переход невозможен без формирования устойчивого ценностного единства российского общества и его социально-политической консолидации.
(Окончание в следующем номере.)
Цивилизации. Выпуск 7. Москва, 2006, с. 164-180.
