CC BY
22
Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2021. № 6
A.Н. Николюкин
РОМАНТИЧЕСКИЕ УТОПИИ
B.Ф. ОДОЕВСКОГО И СОВРЕМЕННОСТЬ
Институт научной информации по общественным наукам РАН
117418, Москва, Нахимовский проспект, д. 51/21
Утопия В.Ф. Одоевского возникла в среде русского романтизма и отражает мечты об идущем расцвете и величии России (неоконченный роман «4338-й год») или, напротив, грозит ужасом потребительского развития («Последнее самоубийство», «Город без имени»). Утопический тип сознания присущ Одоевскому. Особый интерес представляет то, что писатель может возразить или противостоять следующим поколениям. Такова одна из особенностей неоконченной утопии «4338-й год. Петербургские письма». Русские утопии со времен «Путешествия в землю Офирскую» князя М.М. Щербатова (1786) содержат вполне положительное восприятие действительности. Даже грядущая космическая катастрофа в утопии Одоевского не лишает спокойной жизни петербуржцев и прилетевшего к ним китайца. Главная книга Одоевского, «Русские ночи», отражает связи утопии с идеями безумия (первоначальное название «Дом сумасшедших»). «Русские ночи» и история ее создания, впервые исследованная П.Н. Са-кулиным, может рассматриваться как часть современного утопического дискурса. Целью Гоголя в «Мертвых душах» были не столько временные жильцы гоголевского «Дома сумасшедших»: весь роман замышлялся ради утопии второго тома. Как и у Одоевского, утопия осталась незаконченной. В невозможности для Одоевского и Гоголя завершить выстраданную утопию и содержится историческая судьба этого жанра в условиях старой России. Близость судеб «Дома сумасшедших» и «Мертвых душ» заставляет по-новому взглянуть на развитие русского романтизма.
Ключевые слова: В.Ф. Одоевский; Н.В. Гоголь; русский романтизм; рассказы; «Русские ночи»; утопия и антиутопия.
Достойный писатель умеет заглянуть в будущее и сказать этому будущему словами поэта:
Не я увижу твой могучий поздний возраст.
Утопический тип сознания присущ В.Ф. Одоевскому. Особый интерес представляет то, что писатель может возразить или противо-
Николюкин Александр Николаевич — доктор филологических наук, главный научный сотрудник Института научной информации по общественным наукам РАН (e-mail: anikolyukin1928@yandex.ru).
стоять будущему, следующим поколениям. Такова одна из особенностей неоконченной утопии «4338-й год. Петербургские письма». Отрывок из романа («Петербургские письма») был опубликован в журнале «Московский Наблюдатель» (1835, № 1. Подпись: В. Безгласный), другой отрывок («4338-й год. Петербургские письма») — в альманахе «Утренняя заря» (СПб., 1840. Подпись: Кн. В. О-ий). К утопии Одоевского также принято относить повесть «Город без имени» и своеобразное стихотворения в прозе «Последнее самоубийство» (написано задолго до тургеневского жанра стихотворений в прозе). Две последние утопии входят в книгу Одоевского «Русские ночи». К жанру утопии примыкает новелла «Два дни из жизни земного шара» (Московские Ведомости. 1828. № 14).
В последнее время утопическая мысль Одоевского привлекает исследователей. Менее обращалось внимания на историю происхождения утопических идей Одоевского.
Утопия в русской литературе развивалась по нарастающему чувству ужаса. В утопиях и снах в XIX в. такое тревожное, связанное с идеологией коммунизма и созданием Советского государства, привело к появлению нового жанра — антиутопии. В 1920 г. — «Мы» Е. Замятина, «Чевенгур» А. Платонова, написанный в 1927—1928 гг.
Массовый расстрел всех «буржуев» в Чевенгуре, когда в городе остаются одни коммунисты, обосновывается приказом: «Советская власть предоставляет буржуазии все бесконечное небо, оборудованное звездами и светилами на предмет организации там вечного блаженства; что же касается земли, фундаментальных построек и домашнего инвентаря, то таковые останутся внизу — в обмен на небо — всецело в руках пролетариата и трудового крестьянства» [Платонов, 2009: 327]. Конечно, «Чевенгур» не только антиутопия, но и правдивый роман об условиях жизни в России после большевистской революции.
Утопический герой Одоевского, китаец, пишущий письма из Петербурга в Пекин, — совсем иное дело. Он восхищается всем новым, увиденным в России. Он признает существование монархии, не дает повода критиковать что-либо. Перед нами образец «чистой утопии», положительная картина того, каким видится писателю далекое будущее.
В предисловии Одоевский объясняет появление этих бумаг: «Вычисления астрономов, доказывающих, что в 4339 году, то есть 2500 лет после нас, комета Вьелы должна непременно встретиться с Землею, сильно поразили гнерооя-сомнамбула; ему захотелось проведать, в каком положении будет находиться род человеческий за год до этой страшной минуты; какие об ней будут толки, какое впечатление она произведет на людей, какие будут тогда нравы,
образ жизни; какую форму получат сильнейшие чувства человека: честолюбие, любознательность, любовь; с этим намерением он погрузился в сомнамбулическое состояние, продолжавшееся довольно долго; вышедши из него, сомнамбул увидел пред собою исписанные листы бумаги, из которых узнал, что он во время сомнамбулизма был китайцем XLIV столетия, путешествовал по России и переписывался с своим другом, оставшимся в Пекине».
Предшественников утопии Одоевского было немало в русской литературе его времени. В 1830 г. анонимно был издан роман А.Ф. Вельтмана «MMMCDXLVIII год. Рукопись Мартына-Задека», названный так замысловато, что дамы не могли уяснить сущность социальной утопии, обязанной своим происхождением французскому утопическому роману «Год 2440-й» Л. Мерсье (1771).
«Европейские письма» В. Кюхельбекера (1830) написаны от лица американца, путешествующего по Европе XXVI столетия и рассуждающего о прошлом и настоящем европейских стран. По своему просветительскому пафосу и вере в будущее России утопия Кюхельбекера предваряет «4338-й год».
По предположению П.Н. Сакулина, именно Одоевский был автором заметки «Комета Виелы в нынешнем 1839 году», где сообщалось о комете: «По новейшим, самым строгим исчислениям, она непременно должна наткнуться на нашу землю... в 4339 г., т.е. две тысячи пятьсот лет после нас. Мы тогда не преминем сообщить нашим читателям все подробности о сем замечательном происшествии. В ожидании того, мы считаем неизлишним предуведомить наших читателей, что предположение об этой катастрофе подало мысль одному из наших известных литераторов написать роман, под названием: 4338 год; отрывки из него будут помещены в альманахе «Утренняя Заря», издаваемом г. Владиславлевым на 1840 г.» [Саку-лин, 1913, ч. 2: 183]. Обратил внимание на это высказывание Сакулина замечательный исследователь русской утопии Б.Ф. Егоров, составивший наиболее полный свод утопической темы [Егоров, 2007].
К неподдельному своему удовольствию я обнаружил в этом фундаментальном труде даже давно забытую, но когда-то весьма известную (выдержала семь допечаток) книгу Николая Николаевича Шелонского «В мире будущего» (1892). Готовя статью о Шелонском, критиковавшем в послесловии своего фантастического романа столь популярный в конце XIX в. утопический роман Э. Беллами «Через сто лет» (Looking Backward), я в далеком 1961 г. хотел найти биографические сведения о русском писателе. Напрасно искал в архивах листы опросов знаменитой переписи 1897 г., все они были уничтожены. И все же мне удалось напечатать статью об Беллами в России, куда
вошли и материалы о полемическом романе Шелонского [Николю-кин, 1962]. К этой же утопической традиции относится и фантастический роман Сергея Федоровича Шарапова «Через полвека» (1902), в котором провозглашается расцвет православной церкви в России в 1951 г. Не дотянул полвека известный тогда писатель Шарапов, выпускавший свое собрание сочинений в девяти томах.
Одоевский начинает повествование с утверждения, что и в 44-м столетии люди также подвержены несчастным случаям и природным катастрофам, как и в его время. Электроход, на котором летит китаец Ипполит, был вынужден остановиться, ибо аеролит, пролетавший через Каспийский туннель, засыпал дорогу и пассажиры вынуждены были идти пешком через груды железа, чтобы сесть в новый электроход.
Летать по воздуху, считает Одоевский, — врожденное чувство человека. Гальваностатом, как называется самолет, управляет особый профессор. Читаем письмо китайца, передающее, по мысли Одоевского, огромные различия между народами в то время: «Я сажусь в Русский гальваностат! — увидев эти воздушные корабли, признаюсь, я забыл и увещания деда Орлия, и собственную опасность, — и все наши понятия об этом предмете. Воля твоя, — летать по воздуху есть врожденное чувство человеку. Конечно, наше правительство поступило основательно, запретив плавание по воздуху; в состоянии нашего просвещения еще рано было нам и помышлять об этом; несчастные случаи, стоившие жизни десяткам тысяч людей, доказывают необходимость решительной меры, принятой нашим правительством. Но в России совсем другое; если бы ты видел, с какою усмешкою русские выслушали мои опасения, мои вопросы о предосторожностях... они меня не понимали! они так верят в силу науки и в собственную бодрость духа, что для них летать по воздуху то же, что нам ездить по железной дороге».
Одоевский исходит из старых представлений о китайцах. Но начинались уже новые времена в знакомстве России с современной китайской империей Цин (1644—1912). С 1828 г. в Петербурге под именем монаха Иакинфа печатались работы основоположника российской синологии Н.Я. Бичурина. Труды этого первого китаеведа, получившего общеевропейское признание, не могли не привлечь внимания Одоевского. В 1828 г. Бичурин был избран членом-корреспондентом Российской академии наук по литературе и древностям Востока; в 1828 г. работал в Петербургской публичной библиотеке, где в этот период работал Одоевский. Бичурин был избран почетным библиотекарем, к концу 1829 г. подготовил первую библиографическую работу — «Реестр китайских и маньчжурских книг, находящихся в императорской Публичной библиотеке».
В 1829 г. в Петербурге вышло составленное все тем же монахом Иакинфом описание Пекина, где он преподавал в 1808—1821 гг.
О встречах Одоевского с Иакинфом вспоминал И.И. Панаев: «Привлекал к себе любопытство великосветских гостей князя Одоевского отец Иакинф, изредка появлявшийся на субботах. Он обыкновенно снимал в кабинете Одоевского свою верхнюю одежду, оставался в подряснике, имевшем вид длинного семинарского сюртука, и начинал ораторствовать о Китае, превознося до небес все китайское. Он до того окитаился вследствие своего долгого пребывания в этой стране, что даже наружностию стал походить на китайца: глаза его как-то сузились и поднялись кверху. Когда Иакинф заговаривал о своем Китае, многие светские господа из салона княгини приходили слушать его. Отец Иакинф говорил грубо, резко напирал на букву о и не стеснялся в своих выражениях» [Панаев, 1988: 119]. М.П. Погодин вспоминал, что в литературном салоне Одоевского «сходились веселый Пушкин и отец Иакинф (Бичурин) с китайскими, сузившимися глазами» [Погодин, 1869: 56].
В романе Одоевского китайцы еще не достигли такого высокого научно-технического развития, как русские. Тем не менее писатель пророчески показал, что Россия и Китай главенствуют в мире. За 500 лет до начала действия романа родился великий Хун-Гин, который пробудил Китай от его векового усыпления, «мертвого застоя», «ввел... в общее семейство образованных народов». Америка представлена в романе странным персонажем: «Ординарный Историк при дворе американского поэта Орлия».
В письмах, посланных из Петербурга в 4338 г., китаец Ипполит рисует утопическую картину жизни России в XXIV в. Во втором письме, пролетая над единым городом-столицей России, он верит «баснословному преданию», что здесь некогда были два города, из которых один назывался Москвой, а другой собственно Петербургом, они были отделены друг от друга едва ли не степью. Петербургский Васильевский остров превратился в Кабинет Радостей и стал «огромным крытым садом, где растут деревья и кустарники, а за решетками, но на свободе, гуляют разные звери, этот сад есть чудо искусства! Он весь построен на сводах, которые нагреваются теплым воздухом постепенно, так, что несколько шагов отделяю знойный климат от умеренного».
На богатых домах крыши все хрустальные или крыты хрустальной же черепицей, а имя хозяина сделано из цветных хрусталей. Отопление страны основано на системе теплохранилища, протянутой в северное полушарие от экватора. Наблюдательный китаец пишет о поставке теплого воздуха с экватора: «Воздушные дороги содержат в отличном порядке; мы залетели к экватору, но лишь на короткое
время, посмотреть начало системы теплохранилищ, которые отсюда тянутся почти по всему северному полушарию; истинно, дело, достойное удивления! Непрерывно огромные машины вгоняют горячий воздух в трубы, соединяющиеся с главными резервуарами; а с этими резервуарами соединены все теплохранилища, особо устроенные в каждом городе сего обширного государства; из городских хранилищ теплый воздух проведен частию в дома и в крытые сады, а частию устремляется по направлению воздушного пути, так что во всю дорогу, несмотря на суровость климата, мы почти не чувствовали холода. Так русские победили даже враждебный свой климат!»
Особую тревогу вызывает у людей того времени неизбежное падение на Землю кометы, которая уничтожит всё живое. Одоевского говорит не о страхе человечества перед гибелью, что было бы естественно в антиутопии, а об изыскании способов преодолеть угрозу. Союз государств, включая Китай, создает специальные снаряды (очевидно, ракеты), чтобы предотвратить катастрофу. В общее семейство просвещённых народов» почему-то не входят американцы. Без просвещения, говорится во втором письме, «мы, без шуток, сделались бы похожи на этих одичавших американцев, которые, за недостатком других спекуляций, продают свои города с публичного торгу, потом приходят к нам грабить и против которых мы одни в целом мире должны содержать войско».
Однако все эти описания жизни в Петербурге, где даже лошади измельчали ввиду отсутствия необходимости в езде на них, не вызывают чувства страха, тем более тайного ужаса, как будет в антиутопиях. Просто люди перестали использовать лошадей и не могут себе представить, что когда-то человек мог верхом садиться на лошадь.
В утопии преобладают светлые, даже пророчащие будущее тона. Таков раздел в четвертом письме о предвидении неизбежного появления интернета в жизни общества. Между знакомыми домами устроены магнетические телеграфы, посредством которых живущие на далеком расстоянии разговаривают друг с другом. Или далее в «Заметках», сопровождающих неоконченный роман: «Переписка заменится электрическим разговором».
Отдельные строки поражают перекличкой с нашей современностью, более близкой, чем избранный писателем год, когда «переписка заменится электрическим разговором». Роль электричества в жизни общества живо обсуждалась в первой половине XIX в. Одоевский внимательно следил за такими публикациями, обращая особое внимание на космос и всё, что было с ним связано. Даже о Луне нашлось замечание, ибо она служит источником снабжения Земли разными житейскими благами.
Размышления о жизни в будущем, о климате и его регуляции выражены у Одоевского в форме вопросов, предположений. Люди нашли средства изменять климат или, по крайней мере, улучшать его.
Наиболее полную научную характеристику утопии Одоевского и ее роли в 1830-е годы приводит П.Н. Сакулин: «Утопия Одоевского в разных отношениях представляет типичное явление для русской жизни тридцатых годов. Во-первых, в "4338 году" нашло себе место широко распространенное убеждение наших идеалистов, что России предназначена мировая роль, что ей предстоит выполнить великую общечеловеческую миссию. Одоевский верит, что именно Россия станет во главе всемирного просвещения. Во-вторых, утопия завершает развитие главной идеи, лежащей в основе всей трилогии, — идеи о культурном значении просвещения, начавшегося у нас со времени Петра Вел. Будущее рисуется нашему автору как полная победа человека над природой. Прогресс человечества выразится почти исключительно в успехах науки. В этом смысле произведение Одоевского похоже на романы Жюля Верна. Одоевский не забыл сказать о магнетизме и френологии, о чем так много толковали в тридцатых годах, но все же главное его внимание сосредоточено на изобретениях и открытиях в области точных наук» [Сакулин, 1913, ч. 2: 197].
Пародийное начало ощущается в описании общественной жизни далекого будущего века. В седьмом, последнем письме петербуржец Хартин пытается объяснить китайцу причину протестов: люди на улицах громко кричали, махали руками и бранились. «О, не спрашивайте лучше. эта толпа — одно из самых странных явлений нашего века. В нашем полушарии просвещение распространилось до низших степеней; оттого многие люди, которые едва годны быть простыми ремесленниками, объявляют притязание на ученость и литераторство; эти люди почти каждый день собираются у передней нашей Академии, куда, разумеется, им двери затворены, и своим криком стараются обратить внимание проходящих. Они до сих пор не могли постичь, отчего наши ученые гнушаются их сообществом, и в досаде принялись их передразнивать, завели также нечто похожее на науку и на литературу; но, чуждые благородных побуждений истинного ученого, они обратили и ту и другую в род ремесла: один лепит нелепости, другой хвалит, третий продает, кто больше продаст — тот у них и великий человек». Нам сложно судить о далеком XXIV столетии, но к нынешнему XXI в. с его проблемами, недовольством и беспорядками утопия Одоевского имеет непосредственное отношение. Многое предвидел и изобразил писатель в своей утопии, но еще большее в социальном, нравственном и всемирном отношении осталось недосягаемо.
История прокладывает путь не по начертаниям самых великих утопистов, подобных Уэллсу, Хаксли или Оруэллу, а по своим программам, которые лишь отчасти угадываются современниками. При этом так называемая случайность может определять ход исторического процесса, что дает повод историкам-потомкам судить о возможностях иного развития исторических событий. И тогда на помощь приходит знаменитая фраза о том, что история не имеет сослагательного наклонения.
Русские утопии со времен «Путешествия в землю Офирскую» князя М.М. Щербатова (1786) содержат вполне положительное восприятие действительности. Даже грядущая космическая катастрофа в утопии Одоевского не лишает спокойной жизни петербуржцев и прилетевшего к ним китайца. Частные социальные протесты перед входом в Академию не нарушают общего благополучия. Может, именно поэтому писатель и прекратил дальнейшую работу над книгой. Через несколько лет он по-иному, гораздо трагичнее обратился к утопической теме в вошедших в «Русские ночи» текстах «Последнее самоубийство» и «Город без имени».
Рассказ «Город без имени» написан под впечатлением от учения Бентама. Последователи этого социолога, следуя идеям утилитаризма, создают свою страну. Суть утилитаризма сводится к тому, что вся жизнь страны определяется «принципом пользы». Все то, что противоречит идее пользы (искусство, религия, творчество), категорически отвергается. Поначалу страна процветает, однако вскоре раскалывается на несколько политических лагерей и погибает в распрях и природных катаклизмах.
Характерно, что монологическое рассуждение в конце повести заменяется формой беседы. В «Русских ночах» выступает четверо беседующих, сущность которых П.Н. Сакулин определяет следующим образом: Фауст — наука, Виктор — искусство, Вечеслав — любовь, Я — русский скептицизм [Сакулин 1913, ч. 2: 220].
Утопию Одоевского М.А. Турьян [Турьян, 2016: 240—241] сравнивает с романом Достоевского: «горькую насмешку» своего предшественника Достоевский переводит в трагический регистр гибели цивилизации в сне Раскольникова в эпилоге «Преступления и наказания». Так утопия приближается к антиутопии. Однако само заглавие статьи М.А. Турьян вводит в заблуждение, ибо пропадает различие между утопией, жанром, присущему творчеству Одоевского, и будущей антиутопией ХХ в.
Особенностью утопии Одоевского, как впрочем, и многих утопий, является то, что они буквально «без места» (ои топос;), хотя Петербург и присутствует в тексте. Но это не живой город, как у Пушкина или Достоевского, а символ, в котором не живут и по которому не ходят
Евгений Онегин, Раскольников или гоголевский Бамшачкин. Утопичность городов у Одоевского подтверждается тем, что заводится целая дискуссия на тему: «Как в древности назывался Петербург».
Чтение утопии Одоевского заставляет вспомнить многие события и явления нашего времени. Неоконченный «4338-й год» вполне вписывается в «Русские ночи». Повторяются даже отдельные фразы и мысли. «Слились границы городов, и весь земной шар от полюса до полюса обратился в один обширный, заселенный город» [Одоевский 1975: 54], — читаем в «Русских ночах», что лишь расширяет до мировых масштабов приведенную уже выше мысль из «4338-го года» о слиянии Москвы и Петербурга.
Главная книга Одоевского, «Русские ночи», и история ее создания, впервые исследованная Сакулиным, может рассматриваться как часть современного утопического дискурса. Философско-мистическое настроение углубило интерес писателя к сумасшедшим людям. Он тщательно фиксирует их разновидности, надеется собрать их вместе и поселить в одном доме. «Еще в 1837 году Одоевский продолжал думать о «Доме сумасшедших». Но рядом с этим, не позднее средины 1836 года оформляется у него идея «Русских ночей». По крайней мере, в ч. VI «Московского Наблюдателя» за 1836 г. (с. 5—15) за подписью «Безгласный» Одоевский печатает «Русские ночи. Ночь 1-я». «Ночь 1-я» здесь появляется уже в той самой редакции, какую мы имеем в общем тексте» [Сакулин, 1913, ч. 2: 213].
Еще 30 ноября 1832 г. Гоголь писал из Петербурга И.И. Дмитриеву: «Князь Одоевский скоро порадует нас собранием своих повестей, в роде Квартета Бетговена, помещенного в Север. Цветах на 1831. Их будет около десятка, и те, которые им написаны теперь, еще лучше прежних. Воображения и ума куча! Это ряд психологических явлений, непостижимых в человеке! Они выдут под одним заглавием Дом сумасшедших» [Гоголь, 2009: 199]. Именно в это время, в 1832—1833 гг., формировался у Гоголя замысел «Записок сумасшедшего». Потому Гоголь так живо откликнулся на тему безумия у Одоевского, определив ее как «психологическое явление, непостижимое в человеке».
Утопическая тема постоянно возникала в творчестве Гоголя. Вспомним обращение в «Мертвых душах»: «Русь! Вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека.» Утопическая картина исправления нравственных «уродов» нарисован Гоголем в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Романтические мечтания о достойной жизни человека в условиях того времени не были поняты современниками. Чтобы найти настоящего человека, говорил Гоголь, «нужно проездиться по России». Так мечта превращается в утопию.
Как то ни странным может показаться, тема безумия у Одоевского непосредственно соотносится с утопическими тенденциями Гоголя. Поприщин в «Записках сумасшедшего» приходит к заключению, ссылаясь на цирюльника с Гороховой, что «во Франции большая часть народа признает веру Магомета». Поразительные слова, написанные почти двести лет назад!
Не менее и не более утопично его открытие, «что у всякого петуха есть Испания, что она у него находится под перьями». Подобное мог увидеть и китаец, прилетевший в 4338 г. в Петербург. На вопрос «кто сумасшедшие?» Одоевский отвечал средствами утопии.
И, наконец, главное: если посмотреть на Гоголя глазами Одоевского, обнаруживается много общего. Гоголь увидел близкое себе и создал свой «Дом сумасшедших» — первый том «Мертвых душ». Реальность существования «восковых фигурок» в первом томе вызвала сомнение у В.В. Розанова, который видел в великолепных героях от Манилова и Собакевича до Плюшкина и Ноздрева нечто гораздо большее и важное, чем русские помещики в глубине николаевской России. Все они связаны с «мертвыми душами», выглядят милыми и душевными вампирами, вроде булгаковского Варенухи, ставшего на два дня мертвецом. Целью Гоголя были не столько эти временные жильцы «Дома сумасшедших» (дантова «Ада»), сколько свой «Рай» во втором томе «Мертвых душ». Главный замысел был в утопии второго тома, ради которой и замышлялся весь роман. Как и у Одоевского, утопия осталась незаконченной. Именно ощущение невозможности создать утопию, написать нечто, не уступающее по силе «аду» первого тома, и привело к тому, что в отчаянии Гоголь сжег второй том.
В невозможности Одоевского и Гоголя завершить выстраданную утопию и содержится историческая судьба этого жанра в условиях старой, России. Близость судеб «Дома сумасшедших» и «Мертвых душ» заставляет по-новому взглянуть на развитие русского романтизма.
П.Н. Сакулин рассматривает замысел «Дома сумасшедших» как произведение, отличное от «Русских ночей». Мысль о сооружении «Дома сумасшедших» родилась у Одоевского давно. В предисловии к «Пестрым сказкам» (1833) В. Безгласный уже заявлял, что он возьмет на себя «издание давно обещанного "Дома сумасшедших"» [Сакулин, 1913, ч. 2: 202-203].
Как известно, название «Дом сумасшедших» в истории русской литературы связано с именем А.Ф. Воейкова, который создал неподцензурную насмешливую поэтическую панораму современных ему поэтов. У Одоевского была совершенно иная идея. Может, поэтому ему в конце концов пришлось отказался от самого назва-
ния. Среди писателей того времени нередко обсуждалось понятие «дом сумасшедших». Н.А. Полевой пишет очерк «Сумасшедшие и несумасшедшие» (1831), Гоголь — «Записки сумасшедшего» (1835).
Одоевский пишет своего рода вступление к «Дому сумасшедших» под названием «Кто сумасшедшие?» (Библиотека для Чтения. 1836. Ч. 14. С. 50-64). В переработанном виде статья эта была включена в «Русские ночи». Заменяя идею «Дома сумасшедших» на мысль о книге «Русские ночи», он перенес в «Русские ночи» эпиграф: знаменитые слова начала поэмы Данте, открывавшие введение к «Дому сумасшедших».
П.Н. Сакулин как знаток архива Одоевского приходит к выводу, что «в 1836 г. "Дом сумасшедших" как будто был совершенно закончен. Но в печати в целом виде он не появился, и мы не знаем, в сущности, ни его общего плана, ни состава» [Сакулин, 1913, ч. 2: 213].
Утопическая фантастика ощущается в рассказе «Насмешка мертвеца», который завершается непосредственной отсылкой к «Последнему самоубийству». Мне уже приходилось писать, что романтический пафос, вакханалия звуков у Одоевского близки вакханалии звуков и цвета в новеллистике Эдгара По, которого он еще не мог читать, хотя особенности жанра романтической повести невольно сближали писателей [Николюкин, 1973].
Утопические мотивы в эстетике романтизма подлежат серьезному изучению. В «Русских ночах», помимо двух названных утопий, черты фантастики, обращенной к будущему или прошлому, встречаются постоянно. Вся четвертая ночь пронизана этими мыслями. Первый рассказ, «Бригадир», завершается словами героя, что атмосфера светского вихря, в которой протекала его жизнь и которая была ему не по сердцу, заставила его набросать на бумагу строки, «из которых одним я дал название "Бала"; другой отрывок носит на себе название "Мститель"» [Одоевский, 1975: 44].
Короткий рассказ «Бал» начинается с победы, с победы неизвестно над кем и неизвестно когда. Просто победа естественным образом превращается в бал под оркестр некой потусторонней силы. «Этот страшный оркестр темным облаком висел над танцующими, — при каждом ударе оркестра вырывались из облака: и громкая речь негодования; и прорывающийся лепет побежденного болью; и глухой говор отчаяния; и резкая скорбь жениха, разлученного с невестою; и раскаяние измены; и крик разъяренной торжествующей черни; я насмешка неверия; и бесплодное рыдание гения; и таинственная печаль лицемера; и плач; и взрыд; и хохот...» [Одоевский, 1975: 46].
Фантастическое у Одоевского ведет к утопическому, и только тогда получается романтическая утопия, пронизывающая новеллы четвертой и пятой ночи. «Бал» естественно переходит в новеллу
«Мститель», в которой дан «образ нравственного чудовища» и которая завершается упоминанием следующего повествования, «Насмешка мертвеца», где петербургское наводнение превратилось во всемирный потоп, оказавшийся на самом деле лишь болезненным обмороком, бредом княгини. Этот рассказ в первой публикации в альманахе «Денница» назывался «Насмешка мертвого» и не имел еще заключительной страницы, где содержится упоминание «Последнего самоубийства». Так осуществляется связь фантастических и утопических тем и образов.
Линия утопической фантастики, начатая в «Бале», развивается в «Последнем самоубийстве».
Переходом от утопии «Последнего самоубийства» к наиболее последовательному утопизму «Города без имени» стал маленький рассказ «Цецилия» о теории Мальтуса. Его проблематику исследовал Б.Ф. Егоров. Одоевский проводит мысленный эксперимент: что будет, если на земле восторжествует утилитарная теория Бентама с ее культом пользы. Будет, считает автор, торжество «банкирского феодализма», править страной станут купцы и доведут все до развала (особенно пренебрегая совестью, науками и искусством). Купцов затем вытеснят ремесленники, ремесленников — землепашцы, но страна будет продолжать нищать и разваливаться социально, материально, нравственно. Ее захлестнут военные раздоры, голод, болезни, люди вымрут. От былой цветущей страны останутся лишь развалины и одинокий полусумасшедший человек, повествующий о печальной судьбе отечества. Таковы итоги успешного развития утопического общества в самых благополучных случаях.
И все же антиутопией повествование Одоевского называть нельзя. Не пришло еще время для подлинных антиутопий, связанных с историей ХХ в. Негативное отношение к изображаемому может существовать в утопии. Развитие утопии может вести к антиутопии как ее стадии. Необходимо нечто художественно и нравственно большее, чтобы называться антиутопией. В этом отношении термин «антиутопия» содержит и некоторое оценочное определение: не художественного уровня произведения, а жанровой его определенности. Однако в современных исследованиях термин «антиутопия» прилагается к наследию Одоевского [Турьян, 2016]. Едва ли научно оправдан такой внеисторический подход.
Термин «современность», употребленный в заглавии настоящей статьи, может иметь различные значения. Во-первых, современность обозначает время, в котором мы живем. Но и тут возникают существенные различия. Для меня современность охватывает период, начиная от моего довоенного детства. Для моих внучек современность начинается с послесоветского периода. Это естественно и понятно.
Сложнее обстоит дело, когда мы обращаемся к памятникам литературы. Чтобы называться современной, книга должна читаться и вызывать интерес. И это определяет не время ее создания, а многое иное, иногда личное, иногда всё прошлое человека, когда складывались его интересы. Трудно объяснить, почему из поэтов я люблю Лермонтова. А вот о Пушкине я могу попытаться объяснить. Когда я вижу небывалый по красоте танец, на сцене или на льду, когда я слушаю любимую музыку или песню, — у меня возникает настойчивое желание, надежда, чтобы это увидел и услышал Пушкин. Так мечтаешь, чтобы любимый, близкий тебе человек увидел и почувствовал то же, что и ты. Пушкин становится твоим современником, с которым ты хочешь всем поделиться, как с близким, родным.
Современность становится не столько тем, что дает тебе искусство или книга, а тем, что ты сам в силу своих способностей можешь вложить в произведение. Если человек войдет, как говорят, вчитается в Одоевского, он станет для него современным, воспримет вживую его утопические картины. Помню, в детстве я так увлекся деятельностью Робинзона Крузо, что по ночам мечтал открыть лавку с собранными или сделанными товарами. Значит, Дефо был для меня тогда современен.
Понимание современности через свое личное восприятие развилось и продолжилось в наше время. Режиссеры ставят классику так, как она им видится. И здесь становится главным принципом самовыражение. Захотел режиссер и вставил в «Горе от ума» пушкинскую «Черную шаль». А если бы ему привиделась «Песнь о вещем Олеге»? Один молодой режиссер в Сибири с гордостью заявил, что поставил «Идиота» так, что не использовал ни одного слова из Достоевского. И сюжет сменил, сделал современным. Ибо ему так видится. Самовыражение становится опасной ловушкой для классики. «Дерзайте, ныне ободренны», — сказал Ломоносов, правда, по другому поводу.
Список литературы
1. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. и писем: В 17 т. Т. 10. М., 2009.
2. ЕгоровБ.Ф. Российская утопия. Исторический путеводитель. СПб., 2007.
3. Николюкин А.Н. К типологии романтической повести // К истории русского романтизма. М., 1973. С. 259—282.
4. Одоевский В.Ф. Русские ночи. Л., 1975.
5. Панаев И.И. Литературные воспоминания. М., 1988.
6. Платонов А. Чевенгур. Котлован. М., 2009.
7. Погодин М.П. Воспоминание о князе Владимире Фёдоровиче Одоевском // В память о князе В.Ф. Одоевском. М., 1869. С. 43—68.
8. Сакулин П.Н. Из истории русского идеализма. Князь В.Ф. Одоевской. Мыслитель-писатель. Т. 1: Ч. 1—2. М., 1913.
9. Турьян М.А. Об антиутопиях Владимира Одоевского: по ком звонит колокол // Вопросы литературы. 2016. № 5. С. 225—247.
10. Nikoljukin A. A Little-Known Story: Bellamy in Russia. Edward Bellamy abroad / Ed. by Sylvia E. Bowman. N.Y., 1962. P. 67-85.
Alexander Nikolyukin
VLADIMIR ODOEVSKY'S ROMANTIC UTOPIA AND OUR TIME
Institute of Scientific Information on Social Sciences of the Russian Academy of Sciences
51/21 Nakhimovsky Prospekt, Moscow, 117418
V.F. Odoevsky's romantic utopia originated in the environment of Russian romanticism and either reflects on dreams of the future prosperity and greatness of Russia (the unfinished novel "4338") or, on the contrary, threatens with horrors of the consumer development of the country based on the concept of utility (the stories "The Last Suicide" and "The City without a Name"). The utopian type of consciousness is inherent in Odoyevsky. Ofparticular interest is the fact that a writer can object or oppose the future, the next generations. This is one of the features of Odoevsky's unfinished utopia "4338. Petersburg Letters". Russian utopias from the time of Prince M.M. Shcherbatov's "Journey to the Land of Ophir" (1786) contain quite a positive perception of reality. Even the upcoming space disaster in Odoevsky's utopia does not deprive the St. Petersburg residents and the Chinese who flew to them of a quiet life. Odoevsky's main book, "Russian Nights", reflects on the connections of utopia with the ideas of madness (the original title of the book was "The House of Madmen"). The "Russian Nights" and the history of its creation, first explored by P.N. Sakulin, can be considered as part of the modern utopian discourse. Gogol's aim in "Dead Souls" was not so much these temporary residents of Gogol's "House of Madmen", but the desire to draw his "Paradise" in the second volume of "Dead Souls". The main idea was in the utopia of the second volume, for which the whole novel was conceived. Like Odoyevsky's, utopia remained unfinished. It was the feeling that it was impossible to create a utopia, to write something not inferior in strength to the "hell" of the first volume, that led to the fact that in despair Gogol burned the second volume. In the impossibility of Odoevsky and Gogol to complete the long-suffering utopia, the historical fate of this genre in the conditions of old Russia is contained. The proximity of the fates of the "House of Madmen" and "Dead Souls" makes us take a new look at the development of Russian romanticism.
Key words: Vladimir Odoevsky; N.V. Gogol; Russian romanticism; tales; "Russian Nights"; utopia and antiutopia.
About the Author: Alexander Nikolyukin — Prof. Dr., Chief Researcher, Institute of Information on Social Sciences of the Russian Academy of Sciences (e-mail: anikolyukin1928@yandex.ru).
References
1. Gogol N.V. Polnoye sobr. soch. i pisem [The Complete Collected Works and Letters], Vol. 10. Moskva-Kiyev: Izdatelstvo Moskovskoi Patriarkhii Publ., 2009. 392 pp. (In Russ.)
2. Egorov B.F. Rossiyskaya utopiya. Istoricheskiy putevoditel [Russian Utopia. The Historical Guide]. St. Petersburg, IskusstvoPubl., 2007. 414 pp. (In Russ.)
3. Nikolyukin A.N. K tipologii romanticheskoy povesti [On the Typology of the Tale]. K istorii russkogo romantizma [On the History of Russian Romanticism]. Moscow: Nauka Publ., 1973, pp. 259-282. (In Russ.)
4. Odoyevskiy V.F. Russkiye nochi [The Russian Nights]. Leningrad, Nauka Publ., 1975. 319 pp. (In Russ.)
5. Panayev I.I. Literaturnye vospominaniya [Literary Memoirs]. Moscow: Pravda Publ., 1988. 448 pp. (In Russ.)
6. Platonov A. Chevengur. Kotlovan. [Chevengur. The Pit.]. Moscow: Vremya Publ., 2009. 608 pp. (In Russ.)
7. Pogodin M.P. Vospominaniye o knyaze Vladimire Fedoroviche Odoyevskom ["The Memories of Prince Vladimir Fedorovich Odoevsky"]. V pamyat o knyaze V.F. Odoyevskom [In Memory of the Prince V.F. Odoyevsky]. Moscow: Tip. Russkogo Publ., 1869, pp. 43-68. (In Russ.)
8. Sakulin P.N. Iz istorii russkogo idealizma. Knyaz V.F. Odoyevskoy. Myslitel-pisatel [From the History of Russian idealism. The Prince V.F. Odoyevsky. The Thinker-Writer]. Moscow: IzdaniyeM.S. Sabashnikovykh Publ., 1913. Vol. 1. Ch. 1-2. (In Russ.)
9. Turian M.A. Ob antiutopiyakh Vladimira Odoyevskogo: po kom zvonit kolo-kol [On Vladimir Odoevsky's Antiutopias: For Whom the Bell Tolls]. Voprosy literatury, 2016, № 5, pp. 225-247. (In Russ.)
10. Nikoljukin A. A Little-Known Story: Bellamy in Russia. Edward Bellamy abroad. Ed. by Sylvia E. Bowman. New York: Twayne Publishers, 1962, pp. 67-85.
