CC BY
98
В. М. Переверзин
РОМАНИЗАЦИЯ ИСТОРИИ В «ВОЙНЕ И МИРЕ»
КАК ХУДОЖЕСТВЕННО-ЭСТЕТИЧЕСКОЕ ОТКРЫТИЕ Л.Н. ТОЛСТОГО (к постановке проблемы)
Современный исследователь, опираясь на предшественников и признания самого автора, вправе считать, что Л.Н. Толстой уже в начале работы над своей книгой положил в ее основу «замысел исторический». Без преувеличения «Война и мир» была задумана автором как история, писалась как история и так же завершена - без конца. Поэтому можно сказать, что история превратилась в своеобразного героя произведения, что вполне объясняет не только авторское определение его как «книги о прошедшем», но и стойкий интерес исследователей к этому «персонажу». Причем Л.Н. Толстой так дорожил своим философско-историческим замыслом, точнее, тем, чтоб он яснее дошел до читателя, что во второй части эпилога изложил свои взгляды на историю, так сказать, открыто, в позитивном плане, комментирующем их содержание. Читатель мог наслаждаться яркостью характеристик действующих лиц, глубиной проникновения в них, в том числе и собственно исторических. Автор же рассматривал это как выражение тех идей, которые он изложил в форме философско-исторического эссе в четвертом томе и эпилоге. Сформулировав свои мысли об истории в конце произведения, Толстой как бы подчеркивает тем самым, что для него главным было показать поверхностность, даже лживость общепринятых взглядов на исторические процессы, на ход истории и раскрыть ее подлинные пружины.
Думается, нет необходимости более в подробном развертывании тезиса об истории как специфическом предмете художественного познания в «Войне и мире», его вполне можно отнести к проблематике тол стоведения. Этого нельзя сказать, однако, о проблеме, имеющей к данному положению прямое отношение, а именно: на основе какого типа жанрового мышления - традиционно-эпического или романного - история вошла в книгу Толстого. По мнению одних, «принципы романного мышления пасовали перед грандиозностью задачи... ретроспективно воссоздать “эпическое состояние мира”, обусловленное победой нашего народа над французскими завоевателями»1. Другие полагают, что «именно в “Войне и мире” произошло примирение “эпоса” с “романом”, и что она представляет собой уникальный случай реализации в XIX в. эпических воззрений на бытие»2. Отсюда получивший весьма широкое распространение взгляд на книгу Толстого как на своего рода симбиоз «романа» и «эпопеи». Третьи, не без основания отвергая как первый, так и второй подходы к данной проблеме, склонны видеть в «Войне и мире» «классическую модель романного мышления, сущности романной структуры», жанровое образование, которое во многом сохраняет «значение нормы и образца для последующего движения романного мышления»3. При этом для подавляющего большинства исследователей в то же время не менее очевидно, что у Н. Страхова были все основания считать «Войну и мир» «эпопеей в современных формах искусства».
Констатируя, таким образом, противоречивость познавательной ситуации, сложившейся в вопросе, значение которого для жанрового прочтения книги Л.Н. Толстого труд-
© В.М. Переверзин, 2005
но переоценить, попытаемся прояснить причины данного парадоксального явления. Именно парадоксального, потому что при очевидности для всех радикальных различий между классическим эпосом и эпопеей нового времени в подходе к истории, принципах ее художественного освоения и воплощения этот вопрос вообще не должен был вызывать каких-либо существенных разночтений. Но они, как говорят, имеют место быть. Как нам представляется, отчасти это можно объяснить характером функционирования в тол-стоведении идей М.М. Бахтина, в том числе и о своеобразии традиционно эпического и романного типов мышления, без обращения к которым исследователям «Войны и мира» было, конечно, не обойтись, а также влиянием на них отношения ученого к творчеству Л.Н. Толстого. Как известно, ученый «бывал к Л.Н. Толстому несправедлив»4, «нередко проявлял недоброжелательность и даже глухоту в отношении творчества Толстого»5.
Однако хотя, казалось бы, таким серьезным исследователям жанровой природы книги Л.Н. Толстого, как Н. Гею, Б. Бурсову, А. Сабурову, А. Чичерину, Н. Тамарченко, А. Эсалнек, П. Громову, К. Ломунову, А. Михайлову и некоторым другим, удалось во многом, благодаря идеям М. Бахтина, убедительно раскрыть ее романный характер. Тем не менее до сих пор возникают попытки ее интерпретации как явления, близкого по типу жанрового мышления изначальному эпосу, также ссылаются при этом на фундаментальные идеи его жанровой поэтики.
Напомним в этой связи о недавней статье В. Кантора «Лев Толстой: искушение неисторией». Трудно не согласиться с критиком в том, что «искусство великого писателя требует ... не казенно-патриотического ... а проблемного анализа», что «духовный опыт Толстого, его необыкновенный религиозный и нравственно-философский эксперимент должен стать предметом самой напряженной рефлексии»6. Однако настораживает уже то, что автор не нашел ничего лучшего, как обрушиться на толстовскую философию, категорически заявляя, что «первым в ряду великих отказов графа ... стоял отказ от истории, который закономерно привел к отказу от реальности»7. И, может быть, не стоило обращать внимания на утверждения подобного рода, если бы автор не попытался при этом реанимировать идею, которая, казалось бы, давно уже должна была кануть в Лету. А именно, что «Война и мир» представляет собой не что иное, как «античный эпос ... современности»8, «тот платоновско-гомеровский миф, который Толстой предложил России и миру»9. Цитируя хрестоматийно известное бахтинское определение трех конститутивных черт эпопеи, В. Кантор пишет: «Иными словами, эпос - это как бы внеистори-ческая история ... Эпическое время, в котором протекает ... жизнь толстовских героев, есть национальное эпическое прошлое - победа России над владыкой почти всей Европы...»10 И далее: «Толстовский эпос преодолевает историю, по сути дела отменяет ее, перенося сознание в некий не реальный, а идеальный хронотоп».11 И хотя в статье «Война и мир» нередко называется «романом-эпопеей», для автора это прежде всего «роман не исторический, а эпический (своего рода “Песнь о Нибелунгах”)»12, точнее, даже сопряжение «идиллии с эпосом».13
Чтобы убедить читателя в том, что «сознательность его (Толстого. - В.П.) обращения к эпическому мышлению очевидна»14, критик ссылается на его запись в дневнике в 1863 г., согласно которой «эпический род мне становится один естественен». По В. Кантору, видимо, это нужно понимать так, что эпический род и эпическое мышление представлялись Л.Н. Толстому только в формах, близких к гомеровскому эпосу, с чем, конечно, никак нельзя согласиться. Как, впрочем, и с игнорированием, с одной стороны, многих других хрестоматийно известных высказываний Толстого о «Войне и мире», а с другой -многообразия генологических идей М.М. Бахтина. Их учет вряд ли позволил бы В. Кан-
тору с такой легкостью отнести величайшую книгу Л.Н. Толстого к варианту своего рода богатырско-героической поэмы или гибриду идиллии с эпосом, вольно или невольно отрешая ее от романного мышления и тем самым эпоса романического.
Для обоснования тезиса, что в «Войне и мире» Толстой использует «против истории» «идиллию и эпос»15, критик ссылается также на Т. Манна, по мнению которого последняя представляет собой «эпос об отечественной войне против латинской цивилизации».16 И если учесть, что здесь же, в статье «Гёте и Толстой» (1928), можно найти утверждение немецкого классика о том, что «мир, возможно, не знал другого художника, в ком вечно эпическое, гомеровское начало, было бы так сильно, как у Толстого. В творениях его живет стихия эпоса...»17, то обращение к его авторитету станет как бы еще более оправданным. Однако одиннадцать лет спустя Т. Манн высказал и нечто иное: «Лев Толстой... был романистом новейшего времени и, без сомнения, наиболее могущественным.
Это один из тех случаев, которые вводят нас в искушение опрокинуть соотношение между романом и эпосом, утверждаемое школьной эстетикой, и не роман рассматривать как продукт распада эпоса, а эпос - как примитивный прообраз романа»18. Напомним также, что еще в начале 70-х годов прошлого века Д. Затонский, обратившись к данному вопросу, вынужден был признать следующее: «Воистину, об “эпическом”, “гомеровском” у Толстого (даже у него!) можно говорить лишь условно. А безусловно он -романист новейшего времени»19. Разумеется, это определение не является решением вопроса о жанровой природе книги Л.Н. Толстого, но нельзя не видеть в нем одну из основополагающих предпосылок ее изучения как «эпопеи в современных формах искусства».
Данная формулировка также, конечно, не является строго научной и нуждается в концептуализации, наполнении определенным типологически-жанровым смыслом. Действительно, что такое «Война и мир», если гегелевская концепция изначального героического эпоса не имеет к ней прямого отношения, если пресловутая теория жанровой гибридности, даже многожанровости и подход к ней как к «сверхроману», вершине романного жанра, справедливо воспринимаются как недостаточно продуктивные, устаревшие, а то и неприемлемые.20 Отрадно отметить, что несмотря на то, что М.М. Бахтин находит эпопею, как известно, «глубоко состарившимся» жанром, современное эпосове-дение и толстоведение, обогащенные миром его идей, при определении книги Толстого все чаще обращаются к понятию романической, или романной эпопеи. Именно с ним связываются как более глубокое проникновение в суть жанрового новаторства Л.Н. Толстого, так и осмысление эволюции и судьбы последнего в русской литературе XX в.
Вполне разделяя идею изучения книги Л.Н. Толстого как романической эпопеи, заметим тем не менее, что, на наш взгляд, говорить о концептуальном типологически-жанро-вом наполнении данного определения достаточных оснований пока еще нет. Здесь также, по нашему мнению, дает о себе знать не только объективная сложность самой проблемы, но и методологическая конъюнктурность по отношению к творческому наследию М.М. Бахтина. Так, обращаясь к изучению жанровой классики большого эпоса на основе его идей, исследователи приходят во многом к противоположным и достаточно спорным выводам. Это характерно, например, для книги В. Соболенко2’ и статьи К.Г. Исупова «Типология исторического опыта романа-эпопеи (Толстой и Шолохов)». Нашу, быть может, немного запоздалую полемику с ними можно оправдать тем, что речь идет по сути дела о последних работах, специально посвященных данной проблеме.
Справедливо полагая, что «именно идеи Бахтина о характерных признаках романного мышления весьма плодотворны для понимания природы, именно романной приро-
ды современной эпопеи»22, В.Н. Соболенко поставил задачу показать, «в какой степени современная эпопея может быть романом, но одновременно оставаться эпопеей»23. Актуальность изучения нового большого эпоса в таком ракурсе трудно переоценить еще и потому, что стремление к интерпретации творения Толстого как «классической модели романного мышления, нормы и образца для его последующего движения» (Н. Гей) явно заслоняет вопрос о нем как о новом большом эпосе - самостоятельном, наряду с собственно романом, жанровом образовании. О том, как решается здесь поставленная задача, можно судить, на наш взгляд, по следующему утверждению: «Толстой, обращаясь в своей “книге о прошлом” к таким устойчивым романным темам, как семья и семейные отношения, любовь, конфликт личности с обществом, повседневная жизнь героев и т. д., тем самым определил и специфические жанровые границы, наиболее подходящие для освещения проблематики большого исторического события, которое М. Шолохов в “Тихом Доне” как бы повторил».24
Как видим, обоснование романности новой эпопеи, или, пользуясь определением М.М. Бахтина, ее изучение в аспекте романизации, исследователь проводит главным образом на тематическом уровне, обращаясь в основном к трактовке таких традиционных для романа сфер, как семья, быт, любовь, проза жизни, минуя выявленные М.М. Бахтиным более глубокие содержательно-структурные грани романного мышления. Без обращения к последним осмысление проблемы романизации новой эпопеи остается, на наш взгляд, все-таки недостаточно полным и глубоким.
В частности, такой подход не позволяет отграничить подлинные романические эпопеи от псевдоромантических, умело маскирующих свою мнимую романность, как это делает, например, А. Толстой в «Хождении по мукам». Не случайно у В.Н. Соболенко в жанровом ряду романных эпопей, наряду с «Войной и миром» и «Тихим Доном», стоит не «Жизнь Клима Самгина», а «Судьба» П. Проскурина, псевдоромантический характер которой мало у кого может вызвать сомнения. Книга же М. Горького, напротив, «благодаря» такому подходу как бы отлучается от романного мышления, потому что здесь «классически разработан ... именно хроникальный принцип исследования истории»25. По этому признаку для В. Соболенко «Жизнь Клима Самгина» - не роман-эпопея, а просто эпопея, стоящая у жанровых истоков таких эпопей, как трилогия К. Федина, «Блокада» А. Чаковского, «Сибирь» Г. Маркова и некоторых других произведений, «которые принято называть панорамными, или широкоформатными»26. И хотя история, казалось бы, уже внесла свои коррективы, так сказать, в литературный «табель о рангах», тем не менее изучение творческого вклада М. Горького в развитие жанра романической эпопеи все еще остается актуальной проблемой. Как, впрочем, и отграничение ее в данном качестве от трилогии А. Толстого, поставленной В.Н. Соболенко в один с ней ряд на основе принципа хроникальности.
Таково еще одно закономерное следствие сведения «романного инструмента познания истории» к сюжетно-тематической стороне произведений. Отсюда, видимо, и уступка весьма спорной теории двужанровости новой эпопеи. Она дает о себе знать не только в названии книги, но и в априорном утверждении, что «Война и мир» и «Тихий Дон» «как художественные структуры сложились на пересечении двух типов художественного мышления - эпопейного и романного»27, противоестественность чего не раз отмечал М.М. Бахтин. В итоге и в самой монографии «мысль семейная» и «мысль историческая» оказались разведенными по разным главам, что, мягко говоря, мало работает на ее «сверхзадачу», т.е. на обоснование жанровой целостности книг Л.Н. Толстого и М. Шолохова как романных эпопей.
Но хотя в этом плане статья К.Г. Исупова на первый взгляд выглядит более последовательной и концептуальной, идея «Войны и мира» как романической эпопеи в ней скорее опровергается, чем доказывается. Дело в том, что, оперируя, казалось бы, выявленными М.М. Бахтиным типологически жанровыми началами романа и эпопеи, автор, как бы полемизируя с В.Н. Соболенко, по сути дела, проводит мысль о вхождении истории в «Войну и мир» на основе принципов, свойственных не романному, а традиционноэпическому типу мышления. Согласимся с тем, что с точки зрения отношения автора и героя Толстой в «Войне и мире» более монологичен, чем М. Шолохов в «Тихом Доне». И в этом смысле художественный мир последнего действительно, можно сказать, более романизирован.
Не лишено оснований и наблюдение, что «там, где у автора XIX века - трактат (т.е. погружение рассказанных судеб в судьбу завершающего их авторского мышления), у Шолохова - документ (т.е. повествующее бытие в его открытой объективности и фактической наглядности)»28. Прав в чем-то автор и тогда, когда замечает, что «там, где у Толстого все судьбы завершены, по-человечески понятны и прощены, у Шолохова все при начале и далеко от итогов»29. Однако не могут не вызвать возражений утверждения, согласно которым «эпопея Толстого рисует действительность завершенной»30 или что у Толстого «действительность автора оказалась авторитетнее действительности произведения, его поучающий голос - азбука для всех иных голосов романа»31. Наконец, «весь исполинский круг сознания героев понадобился Толстому только для того, чтобы в итоге ■ он съежился в точку до равного себе... сознания автора-творца, на последней ступени созерцающего истину о войне и мире».32 Причем именно эти и подобного рода утверждения послужили автору поводом для вывода, что «ретроспектива» Л.Н. Толстого и «перспектива» М. Шолохова дают нам разные типы завершенности эпопейного жанра: ро-ман-Эпопея и Роман-эпопея.33
Более того, по К.Г. Исупову, «“Война и мир” знаменует собой “кризис”, даже “трагедию” и, вообще “исчерпанность” жанровых возможностей литературной эпопеи в самый момент ее завершения».34 Отсюда у К.Г. Исупова и неоправданно резкое противопоставление двух шедевров русской и мировой эпики. Что же заставило его прийти к столь, мягко говоря, неожиданным для толстоведения выводам? Дело, видимо, в том, что, по мнению автора, «то, как оформлено событие рассказывания, не как-то влияет, а именно определяет жанровую природу толстовской эпопеи».35 Поэтому для него «трагедия жанра романа-эпопеи была следствием монологической глухоты Толстого».36 А «кризис жанра внутри “Войны и мира”, по мнению критика, в том и состоит, что он оказывается неравным своему материалу и осмысливающему его жанру».37 В итоге, по Исупову, в «Войне и мире» «выступление за тему оказалось в противоречии с темой и всей художественной стратегией ее развертывания».38
Одна из причин столь резкого снижения жанрового статуса книги Л.Н. Толстого и вытекающего отсюда скептического отношения к ней как к явлению эпохального жанрового новаторства заключается, очевидно, в некритическом восприятии автором положения М.М. Бахтина о монологичности художественного мира Толстого, которое, кстати сказать, начиная с 70-х годов, было многократно и убедительно оспорено как отечественными, так и зарубежными исследователями. Да и сам М. Бахтин, что уже не раз отмечалось, время от времени обнаруживает как несомненные признаки «диалогичности» и «многоголосья» в его романах, так и независимость поступков и мыслей персонажей, в том числе и в «Войне и мире». Очевидно также, что, говоря о некоторых малоизученных связях явлений большой эпической формы в аспекте их жанровой судьбы, не стоило
ограничиваться их рассмотрением только «на фоне проблем поэтики автора и героя», т.е. по существу одной, хотя и достаточно важной грани жанрового мышления, не говоря уже об абсолютизации ее жанрообразующей роли.
Категория «жанр» фигурирует в трудах М.М. Бахтина, как отмечалось выше, в разных, зачастую противоречивых контекстах, но это «отражает не столько непоследовательность мысли ученого, сколько “диалектическую цельность”» (А.Ф. Лосев), сложно-устроенность самого этого понятия39, что требует от исследователей максимальной осторожности. Особенно тогда, когда они обращаются к категории «романного мышления» и связанного с ней понятия «романизация литературы», при всем том, что последние получили, казалось бы, всестороннее освещение как в работах самого Бахтина, так и его последователей.
В связи с этим попытаемся обратить внимание на то, что для изучения книги Л.Н. Толстого как романической эпопеи и типологически близких к ней произведений наряду с идеями, выраженными в классических работах «Эпос и роман...», «Слово в романе», не менее важны и те, которые ученый развивает в трактате «Формы времени и хронотопа в романе...» и в материалах не сохранившейся рукописи книги «Роман воспитания и его значение в истории реализма». Напомним, что в них речь идет о проблеме освоения реального исторического времени и исторического человека в нем, обращение к которой, на наш взгляд, таит в себе новые возможности для осмысления проблемы жанровой доминанты «нового большого эпоса».
«Большая эпическая форма (большой эпос) должна давать целостную картину мира и жизни, должна отразить весь мир и всю жизнь».40 Как видим, при всем том, что М.М. Бахтин «не обладал иммунитетом... к своего рода романному империализму» (К. Эмерсон) и при всем сближении им романа и нового большого эпоса он все же не называет последний романом. Уже в начале исследования о формах времени и хронотопа в романе ученый констатирует, что «процесс освоения реального исторического времени и пространства и реального человека, раскрывающегося в них, протекал осложнен-но и прерывисто».41 Полагая, что «сильное и дифференцированное чувство времени могло впервые возникнуть только на коллективно-трудовой земледельческой основе»,42 М.М. Бахтин далее обращается к его характеристике. «Время это сплошь едино. Это сплошное единство раскрывается на фоне последующих восприятий времени в литературе (и вообще идеологии), когда время личных, бытовых, семейных событий индивиду-ализовалось и отделилось от времени коллективной исторической жизни общественного целого, когда появились разные масштабы для измерения событий частной жизни и событий истории (они очутились в разных плоскостях). Хотя абстрактно время осталось единым, но сюжетно оно раздвоилось. Сюжеты частной жизни не распространимы, не переносимы на жизнь общественного целого (государства, нации), сюжеты (события) исторические стали чем-то специфически отличным от сюжетов частной жизни (любовь, брак)»43.
Выдвигая в связи с раздвоением времени и сюжета понятие индивидуального ряда жизни, ученый, как бы возвращаясь к сказанному, отмечает: «Параллельно с этими индивидуальными рядами жизни над ними, но вне их, складывается ряд исторического времени, в котором протекает жизнь нации, государства, человечества ... Оно не сливается с индивидуальными рядами жизни, оно измеряется иными ценностными масштабами, в нем происходят иные события, у него нет внутреннего аспекта, нет точки зрения для восприятия его изнутри».44 И хотя преодоление раздвоения времени и сюжета - это дело всей литературы, М.М. Бахтин отмечает, что для исследователя романа этот вопрос воз-
никает в связи с проблемой исторического романа, основной задачей которого в новое время и было «преодоление этой двойственности: старались найти исторический аспект для частной жизни, а историю показать домашним образом (Пушкин)».45 И хотя ни у М.М. Бахтина, ни у кого-либо другого мы не находим понятия романизации истории прошлого, именно оно, на наш взгляд, позволяет достаточно полно и глубоко раскрывать сущность данного процесса.
Действительно, начиная с пушкинских времен в русской национальной культуре формируется особый подход к истории, который закономерно требовал ее романизации. Так, связывая именно с эпохой А.С. Пушкина «факт появления в культуре потребности постоянно обращаться к истории, спорить о прошлом», исследователь вместе с тем замечает, что «мы целиком задействованы на события родной истории, а они - что самое важное! - выступают для нас не как объект восхищения, уважения, поклонения, но как воплощение некоторых актуальных проблем... экзистенциального плана. То есть: прошлое для нас - это инобытие наших сегодняшних проблем, отчего оно у нас ... и не воспринимается как некая завершенность, как данность, нет, оно принципиально не закончено».46
Таким образом, А.С. Пушкин как автор «Евгения Онегина», «Капитанской дочки», «Арапа Петра Великого», конечно же, стоял у истоков не только борьбы за роман, за романизацию национальной культуры, за право человека на романное восприятие жизни», но и романизации истории и формирования на этой основе нового большого эпоса. Но нельзя не заметить, что поэт, национальное чувство которого, по мысли И.А. Ильина, взращено «любовью к исторически-духовному облику своего народа, к его творческому акту»47, наряду с «Капитанской дочкой», написал также «Историю Пугачева». Что касается Л.Н. Толстого, то он не только не испытывал потребности писать параллельно с «Войной и миром» исторический труд об эпохе 1812 г., но, как известно, в принципе отрицал познавательную ценность собственно исторических изысканий. Чем это можно объяснить?
Во многом, видимо, тем, что, творчески переосмыслив достижения русской, прежде всего пушкинской и мировой исторической прозы, Л.Н. Толстой в «Войне и мире» нашел свои более продуктивные пути решения сложнейшей творческой задачи, о которой писал М.М. Бахтин и которая связана с художественным освоением истории как со-бы-тия людей. Это, возможно, вызвало у него скептическое отношение к современной ему исторической науке, к собственно историческим работам, в том числе и о 1812 г. Нам представляется, что, осваивая прошлое, Л.Н. Толстой решительно отказался от его «эпи-зации» как художественно-эстетической доминанты традиционной эпопеи, которая нередко еще, как мы видим, навязывается его книге, и впервые в истории русской мировой литературы осуществил то, что, по аналогии с положением М.М. Бахтина о романизации литературы, мы предлагаем назвать романизацией истории. В основе этого фундаментального художественно-эстетического открытия - прозаический подход к истории, его философия истории, которую вряд ли справедливо сводить только к идее «внеистории», или «внеисторической истории» (В. Кантор), и концепция «истории-искусства».
Общеизвестно высказывание Л.Н. Толстого, в соответствии с которым «образы героической истории - для нашего человеческого времени - не имеют смысла»48. Тол-стой-мыслитель, философ истории, интерес к которому в последние годы обострился, видел главный недостаток исторической науки в том, что события заслоняют в ней человека, человеческие судьбы и отношения. «Нет ... история холодна для меня», - записывает он в дневнике, читая Маковея. Холодна, потому что он не находил в ней главного -
человеческой точки зрения и самого живого человека как субъекта истории». «Каждый исторический факт, - заметил Толстой, читая “русскую историю Устрялова”, - необходимо объяснять человечески».
Таким образом, Толстой-художник впервые глубоко осознал необходимость подхода к истории как к форме человеческого существования. Именно поэтому, как давно и верно замечено, в «Войне и мире» человек соотнесен с историей как с процессом развития человека и человечества и любая его сцена выдержана в этом духе49. Осознав, что «для художника не может и не должно быть героев, а должны быть люди», что только через человека можно прийти к исторической необходимости, Л.Н. Толстой не мог не отказаться от эпизации как ведущего начала эстетики классического эпоса. В полемике с историками по главному вопросу о соотношении в истории свободы и необходимости Л.Н. Толстой приходит к открытию, которое, на наш взгляд, значительно расширяло возможности романизации истории. Речь идет об «однородных, бесконечных элементах, которые руководят массами». Толстой называет их, как известно, «дифференциалом истории» и убедительно показывает в книге, что, только «достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечных малых), мы можем надеяться на постижение законов истории»50.
И если согласиться далее с тем, что впервые в литературе именно в «Войне и мире» все семейные, любовные, личные «линии» являются сами по себе одновременно и эпическими, историческими «линиями», что «сама история движется во всех этих личных “пластах” и, в свою очередь, само движение истории в романе является “личным”, все личное разрешается в общем»51, то, по нашему мнению, вполне можно утверждать следующее: в «Войне и мире» мы имеем дело с беспрецедентной по глубине и масштабности романизацией прошлого и принципов его художественного воплощения. Будучи основополагающей предпосылкой возникновения нового большого эпоса, романизация прошлого, на наш взгляд, вполне может рассматриваться как доминантное жанрообразующее начало, которое, в конечном счете, и определяет его жанровую природу как эпопеи собственно романической.
Творческий опыт Л.Н. Толстого, очевидно, был учтен и М.М. Бахтиным при характеристике «пятого и последнего типа романа становления», который он рассматривал как «самый существенный» и «наиболее редкий». «В нем становление человека дается в неразрывной связи с историческим становлением. Становление человека совершается в реальном историческом времени с его необходимостью, с его полнотой... Понятно, что в таком романе становления во весь рост встанут проблемы действительности и возможности человека, свободы и необходимости ... Образ становящегося человека начинает преодолевать здесь свой приватный характер ... и выходит в совершенно иную просторную сферу исторического бытия»52.
И недаром, на наш взгляд, именно в данном контексте М.М. Бахтин говорит о произведениях, «лежащих на границе между романом и новым большим эпосом», о «существенном сгущении целого жизни, каким должен быть роман (и вообще большой эпос)», наконец, о «большой эпической форме (большом эпосе)», которая, «как и роман, должна отразить целостную картину мира и жизни». И хотя автор «Войны и мира» по известным причинам упоминается в данных работах как бы мимоходом, тем не менее они содержат материал, позволяющий пролить дополнительный свет на проблему романизации истории и становление и эволюцию нового большого эпоса в русской литературе Х1Х-ХХ вв.
В заключение еще раз отметим, что изучение «Войны и мира» Л.Н. Толстого как романической эпопеи необходимо продолжить. Оно, в частности, настоятельно требует
более вдумчивого, системного отношения как к уникальному научному наследию М.М. Бахтина, так и углубления на его основе представлений о романизации истории, прошлого в «Войне и мире» как философско-историческом и художественно-эстетическом открытии Л.Н. Толстого. Во многом благодаря последнему в русской литературе были созданы такие выдающиеся явления романного эпоса, как «Тихий Дон» М. Шолохова, «Жизнь Клима Самгина» М. Горького, «Доктор Живаго» Б. Пастернака, «Жизнь и судьба» В. Гроссмана, да и «Красное колесо» А. Солженицына. Для нас очевидно, что осмысление их творческого вклада в романизацию прошлого позволит многое переосмыслить как в самой нашей недавней героически-трагической истории, так и в судьбах большой эпической формы в отечественной словесности.
1 Бекедин П.В. Эпопея: некоторые вопросы генезиса жанра // Русская литература. 1976. № 4. С. 47.
2 Турбин В.Н. Восприятие и интерпретация Лермонтовым жанровой структуры романа Пушкина «Евгений Онегин» // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9. Филология.1989. № 5. С. 20.
3 Гей Н.К. Поэтика Л.Н. Толстого и типология современного романа // VIII Международный съезд славистов. Славянские литературы. М., 1978. С. 284.
4 Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы // Языки русской литературы. М., 1999. С. 513.
5 Слоун Д. В защиту неприятия Толстого Бахтиным: принцип высказанности // Новое литературное обозрение. 2002. № 57. С. 69.
6 Кантор В. Лев Толстой: искушение неисторией // Вопросы литературы. 2000. № 4. С. 181.
7 Там же. С. 166.
8 Там же. С. 138.
9 Там же. С. 136.
10 Там же. С. 138.
11 Там же.
12 Там же.
13 Там же. С. 135.
14 Там же.
15 Там же.
16 Манн Т. Гёте и Толстой. Фрагменты к проблеме гуманизма // Манн Т. Собр. соч.: В 10 т. Т. 9. М., 1960. С. 559.
17 Там же. С. 621.
18 Там же. С. 279.
19 Затонский Д> Искусство романа и XX век. М., 1973. С. 271.
20 Обзор литературы см. в ст.: Переверзин В.М. Большой эпос русской литературы в типологически жанровом изучении // Мир русского слова. 2002. № 2. С. 45-52.
21 Соболенко В.Н. Жанр романа-эпопеи. Опыт сравнительного анализа «Войны и мира» Л. Толстого и «Тихого Дона» М. Шолохова. М., 1986. С. 14.
22 Там же. С. 14.
23 Там же. С. 8.
24 Там же. С. 18.
25 Там же. С. 101.
26 Там же.
27 Там же. С. 7.
28 Исупов К.Г. Типология исторического опыта жанра романа-эпопеи (Толстой, Шолохов) // Проблемы автора в русской литературе. Ижевск, 1988. С. 162.
29 Там же. С. 164.
30 Там же. С. 166.
31 Там же. С. 170.
32 Там же. С. 168.
33 Там же. С. 170.
34 Там же. С. 172.
35 Там же.
36 Там же. С. 173.
37 Там же. С. 175.
38 Там же. С. 176.
39 Пискунова С.И. Философско-эстетическое наследие М. Бахтина в свете задач исторической поэтики // Литературоведение на пороге XXI века. Материалы Международной научной конференции. МГУ, май, 1997. М., 1997. С. 85.
40 Бахтин М.М. Роман воспитания и его значение в истории реализма // Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 224.
41 Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике // Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 234.
42 Там же. С. 355.
43 Там же. С. 357-358.
44 Там же. С. 366.
45 Там же.
46 Кормер В.Ф. О карнавализации как генезисе «двойного сознания» // Вопросы философии. 1991. №1. С.168-169.
47 Ильин И. А. Собр. соч.: В 10 т. Т. 4. М., 1993. Кн. 1. С. 326.
48 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. (юбилейное): В 90 т. Т. 46. М., 1992. С. 215.
49 Бурсов Б.И. Лев Толстой и русский роман. М.; Л., 1963. С. 136.
50 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. (юбилейное). С. 216.
51 Ермилов В.В. Толстой-художник и роман «Война и мир». М., 1961. С. 231.
52 Бахтин М.М. Роман воспитания и его значение в истории реализма. С. 203.
Статья поступила в редакцию 30 июня 2005 г.
