CC BY
22Роман У. Голдинга «Повелитель мух»: аудиальные элементы и семантика молчания
Ольга Шишкина
Цель статьи - анализ структурно-семантических особенностей парадигмы «речь-молчание-смех-плач» в романе У Голдинга «Повелитель мух». Специальному осмыслению подлежат концепты «речь», «молчание», активно участвующие в формировании оппозиции «антиутопическое пространство-альтернативное пространство». В ходе исследования устанавливается, что оппозиция «слово-молчание» в тексте романа является частной реализацией общей оппозиции «жизнь-смерть». Также выявляется соотнесенность парадигмы «речь-молчание-смех-плач» с центральной темой романа. Ключевые слова: У Голдинг, аудиальный код, философия диалогизма, антиутопия, звукообраз.
© Шишкина Ольга Владимировна преподаватель английского языка и литературы Центра образования «Интеллект» (г. Москва, Россия), olgavladsh@mail.ru
Философия диалогизма
На антиутопию оказала особое влияние философия ХХ в., одним из центральных концептов которой является «диалогич-ность». Философия диалогизма возникла и оформилась в трудах М. Бубера, О. Розен-шток-Хюсси, М.М. Бахтина (Абросимова, 2008: 25). Этих мыслителей объединяет восприятие диалога как присущего всем людям свойства, фундаментального основания подлинного существования. Свое учение философы, отмечает Л.В. Абросимова, связывают с присутствием равноправного участника говорения, наличием другого, способного принять участие в беседе. В центр человеческих отношений философы ставят не одинокую личность, а связанную с Другим, с Ты. Диалог мыслится как бытие, образованное связью человека и мира,человека и человека, человека и Абсолюта как равноправных партнеров. Жить - значит находиться в диалоге, пи шет М.М. Бахтин (1963: 338).
Начиная с трудов М.М. Бахтина, семан тика диалогизма в художественных текстах активно изучается. Исследуются как творе ния основоположников течения (Гуревич 1995; Перлина, 1991), так и преломление их идей в художественных произведениях; поэтике диалогического в прозе посвяще но исследование С.Ю. Воробьевой (2001)
структурно-семантические особенности диалогизма изучает О.А. Спирягина. (2013), семантику безмолвия и природу (в том числе эсхатологическую) молчания исследовала В.В. Маркова (2015). В зарубежном литературоведении стоит выделить работы Г.С. Морсона, К. Эмерсон (2002) и М. Холквиста (2010).
Тема молчания как монологической замкнутости, неспособности на общение с Другим, а значит, отказа от подлинного бытия (как заметил К.С. Льюис1, погибшая душа бесконечно мала, замкнулась в себе, неспособна слышать) является центральной для антиутопических текстов в силу того, что антиутопия всегда персо-налистична (Гальцева, Роднянская, 1998), всегда исследует проблему бытийствен-ности человека. Кроме того, тема ложного диалога, тесно смыкаясь с темой иллюзорности, формирует одну из базовых констант антиутопии - пространство лжи.
Сцепленная с диалогичностью, категория звучания также имеет особое значение для антиутопии.Сверхважность ауи-дального кода манифестируется в ряде антиутопических текстов. Так, в романе Дж. Оруэлла «1984» эмблематична песня «Под развесистым каштаном» (Under the spreading chestnut tree), а концепт «пение» становится базовым маркером альтернативного антиутопическому пространства. эксплицируемым в афористичной форме главным персонажем: The birds sang. The proles sang. The Party did not sing2 («Птицы поют. Пролы поют. Партия не поет»). В анализируемом романе У. Голдинга аудиальные элементы вынесены в сильную позицию, название первой и последней глав - The Sound of the Shell, Cry of the Hunters3 («Звук раковины, Крик охотников») - т.е. именно звукообразы маркируют начальную и финальную точку совершаемого детьми пути.
Категория диалога является семантическим стержнем романа. Посредством диалога остров - семантический, струк-
турный, символический центр текста - обретает статус персонажа и становится актантом. Одновременно остров является лишающим имен пространством. И, наконец, в структуре пространства острова выделяются подпространства звука и молчания, причем семантика молчания под влиянием как локального, так и глобального контекстов сближается с семантикой смерти. Аудиальный код, таким образом, становится релевантным маркером пространства.
Молчание как маркер пространства джунглей
В первых главах устанавливается контраст между аудиальным наполнением пространства лагуны и аудиальным наполнением пространства джунглей. Пространство лагуны наполнено говором, смехом, шелестом листвы, шумом волн. Лагуна - этически маркированный локус, в этом пространстве невозможны неэтичные поступки (Моррис не может бросить песок в глаза малышам, пока находится в пространстве лагуны).
Пространство джунглей формирует антитетическую пару с пространством лагуны. Свету противопоставлена тьма, звуковой наполненности (говор, смех, чириканье) -тишина, этическим нормам - слепой азарт и кровожадность. Молчание является доминантным маркером джунглей. Именно через молчание между пространством джунглей и пространством взрослых устанавливаются отношения параллелизма. Взрослые не отвечают детям, просящим о помощи, их мир по отношению к выброшенным на остров детям - это мир молчания. Ральф осознает нарушение коммуникации, и веря, что сигнал из мира взрослых может принести спасение, просит о сигнале: If only they could get a message to us. If only they could send us something grownup... a sign or something4 («Если бы только они могли нам передать послание. Если
бы они нам что-нибудь взрослое передали... знак или что-нибудь такое»).
Сообщение, посланное мальчикам из мира взрослых, представляет собой тотальное молчание мертвеца, т.е. между миром детей и миром взрослых устанавливается коммуникация, но место речи в этом коммуникационном акте занимает молчание. Одновременно в молчании мира взрослых происходят изменения: если вначале молчание вызвано невозможностью выйти на связь, то теперь оно приобретает онтологическую наполненность, становится посланием, которое дети пытаются раскодировать. В образе мертвого парашютиста молчание семантически сближается со смертью.
К оппозиции «речь-молчание» (и, косвенно, к оппозиции «дети-взрослые») имеет непосредственное отношение тема имен. Хрюша волнуется из-за своего прозвища, а его имя так и остается неназванным. Джек стремится отделиться от мира детей и примкнуть к миру взрослых, и поэтому для него важно называться по фамилии, как это принято в мире взрослых, а не по имени, что характерно для общества детей. Ситуация называния своего имени Саймоном построена по принципу полного контраста Джеку: He smiled and said he was Simon5 («Он улыбнулся и сказал, что его имя - Саймон»). В микросцене подчеркиваются доброжелательность Саймона и его удовлетворенность статусом ребенка.
Сверхважность имен эксплицируется в образе малыша, цепляющегося за свое имя как за волшебную формулу и теряющего его в финале. Остров лишает детей имен. Онтологическую наполненность имени, его связь с личностью и бытием носителя отражает тот факт, что из всех персонажей в финале романа именем обладают лишь двое: Ральф и Хрюша. Имя малыша Перси-валя перестало быть фактом его сознания, превратилось в нечто внешнее по отношению к нему. В ударную позицию - фи-
нал синтагмы, сверхфразового единства и текста - вынесено имя Хрюши: Ihe fall ... of the true, wise friend called Piggy6 («Падение. верного, мудрого друга по прозвищу Хрюша»).
В этой же микрогруппе синтаксическая единица his voice rose («его голос возвысился») моделирует движение вверх, вступающее в отношения контраста с движением вниз, падением Хрюши. Плач Ральфа и смерть Хрюши формируют таким образом бинарную пару «голос, возвышающийся в плаче - смерть». Первый актор оппозиции, «плач», будучи противопоставлен «смерти», сближается с концептом «жизнь». Следовательно, плач становится контекстуальным антонимом смерти и синонимом жизни.
Концепт «смех» в романе
В противоположность плачу смех контекстуально сближается с распадом, смертью. Для анализа роли концепта «смех» в «Повелителе мух» обратимся к основному претексту произведения, роману Р. Баллантайна «Коралловый остров». В последнем ситуация смеха неоднократно повторяется, смех чаще всего маркирует младшего из персонажей, Петеркина. Если другие два главных героя «Кораллового острова» Ральф и Джек соотносимы с одноименными персонажами «Повелителя мух», то Петеркину в системе персонажей «Повелителя мух» соответствует Хрюша. Они связаны аллитеративно (Peterkin, Piggy), к тому же Петеркина часто в шутку зовут Piggy («Поросенком»)7. Но Петеркина и Хрюшу объединяет еще тот факт, что они оба являются младшими по отношению к прочим персонажам. Они оба чаще всего вызывают смех, и здесь коренится глубокое различие между мирами обоих текстов. Смех, вызываемый Петеркином, добрый, дружеский, он объединяет, никогда не ранит. Смех детей над Хрюшей - разъединяющий. Немаловажно, что смех разделяет даже Ральфа и Хрюшу, ведь именно Ральф
провоцирует первый взрыв смеха в адрес Хрюши, раскрыв прозвище последнего. Таким образом, этот смех становится прямым результатом предательства.
В сцене убийства Хрюши смех - один из актантов. Смехом встречают дети Ральфа и Хрюшу в последний их визит в Замок, на последней грани перед сознательным убийством. И наконец, смех является одним из релевантных маркеров свиной головы. Так категория смеха как показателя духовной дезинтеграции становится ключевой в тексте. Преодолевается смех (как тление человеческой души) противопоставленным ему плачем Ральфа в ударной финальной позиции текста.
Молчание острова как речевой акт
Молчание является речевым поведением острова в центральном эпизоде принесения жертвы Зверю. Следовательно, в романе выделяются два типа молчания: небытие и речевое поведение.
В начале эпизода джунгли беззвучны - The forest was still8 («Джунгли были беззвучны»). Лексема still («беззвучный») способна в данном контексте поддерживать несколько значений: «беззвучность», «неподвижность» и «безжизненность»9. У Голдинга - Silence accepted the gif10 («Молчание приняло дар»). Трансформация stillness («тишина») в silence («молчание») семантически значима. В лексеме silence отсутствует сема «неподвижность», наличествующая в stillness. Следовательно, сменой лексем моделируется переход от недеятельности к активности, к речевому поведению, поддерживаемый и актом принятия жертвы, совершаемым молчанием (персонифицирующим остров). Молчание становится совершаемым локусом лужайки, обретающей статус актанта, альтернативным коммуникационным актом.
В тексте ситуация запроса ответа повторяется дважды. Как Ральф обращается к миру взрослых, так Саймон обращается (как
к авторитетному собеседнику) к пространству лужайки, наделяя ее чертами топопер-сонажа. Именно тогда молчание острова переходит в монолог свиной головы: Run away, said the head silently11 («Убегай, молча сказала голова»). Немаловажно, что в графическом пространстве текста в оформлении речи головы отсутствуют графические маркеры прямой речи. Они появляются лишь в эпизоде диалога Саймона и Повелителя мух, которое происходит на стыке онейрического и реального пространств.
Семантика молчания в финале романа
После принесения жертвы молчание лужайки становится семантически сближенным и с образом Зверя, то есть, Зла. Неслучайно именно с этого момента остров становится закрытой локацией не только горизонтально, но и вертикально:The clouds were sitting on the land 12 («Облака плотно прижались к земле»).
После смерти Саймона Ральф не может заговорить. Когда ему это удается, Хрюша заставляет его молчать - Ralph said nothing. They continued to sit gazing with impaired sighi3 («Ральф ничего не ответил. Они так и сидели, глядя ослепшими глазами»). В микросцене общего молчания соединяются образы слепоты и смерти.
Пространство молчание неуклонно расширяется, и к финалу романа аудиаль-ное наполненпие пространства состоит из улюлюканья и рева огня. Улюлюканье стихает в момент встречи со взрослым, но речь, отнятая островом, к мальчикам не возвращается. Оппозиция «молчание-речь» становится предельно обостренной в финальной сцене, когда именно молчание характеризует детей. Так, Джек пытается и не может заговорить. В его образе ведущими маркерами становятся смерть и молчание, между которыми устанавливается тесная связь: A little boy who wore the remains of an extraordinary black cap on
his red hair and who carried the remains of a pair of spectacles at his waist14 («Маленький мальчик с останками странной черной шапки на рыжей голове и останками пары очков на поясе»). Лексическая единица remains («остатки») под воздействием приема повтора, а также под влиянием глобального контекста способна поддержать в данной синтаксической единице значение «останки».
Второй доминантой образа Джека в финале становится молчание: And stood still 15 («И замер»). Как отмечалось выше, в лексической единице still актуализируется сема «безжизненность», что вновь эксплицирует и углубляет тему смерти и оппозиции «речь-молчание».
Заговорить в состоянии лишь Ральф, но и его слово уступает место плачу. И если смех в контексте романа, как отмечалось выше, является маркером дезинтеграции, то плач становится маркером душевной цельности, духовной победы и встраивается в парадигму«смех-речь-молчание-плач».
В коммуникации на берегу участвуют три актанта: офицер, Ральф и уничтожающий остров огонь. Участие последнего представлено как имплицитно на уровне персонифицирующих образов: swallowed, lickedi6 («проглотил», «лизнул»), так и эксплицитно на уровне звуковых образов: The fire... swallowed them noisily" («Огонь. с шумом их проглотил»). На уровне текстовой организации «реплики» огня чередуются с репликами офицера и Ральфа. Коммуникационным сообщением острова становятся деструктивные аудиальные элементы, сцепленные с образом тотального уничтожения. Голос плачущего Ральфа возвышается - his voice rosei8, перекрывая деструктивные аудиальные элементы. Синтаксическая единица создает семантическое движение вверх, вступающее в отношения контраста с образом падения Хрюши. Плач Ральфа и смерть Хрюши формируют бинарную оппозицию, и плач семантиче-
ски сближается с жизнью. Объединение двух векторов движения (вверх и вниз) в единую микрогруппу, кроме того, корреспондирует с центральной идеей текста: антиномией человеческой природы, способной как к падению, так и к восстанию.
В финальную позицию текста вынесено личное пространство офицера. Плач Ральфа не является для офицера поддающимся раскодировке сообщением, он лишь шумовая (информационная) помеха, что эксплицируется в синтаксической единице surrounded by these noises19 («окруженный этим шумом»). Данная единица моделирует ситуацию заключенности офицера в круг шума, к которому он относит равно и рев огня, и плач Ральфа. Офицер размыкает этот круг, устремляя взгляд на военный корабль. В финальной микросцене офицер хранит молчание. Молчание в тексте становится семантически параллельным смерти. Этот мотив усиливается тем, что глаза молчащего офицера устремлены на военный корабль, несущий смерть. Возникает семантическая параллель с молчанием, наполняющим пространство джунглей, молчащим миром взрослых и молчанием свиной головы. Следовательно, молчание в финале романа кольцом (кольцо - один из насыщенных многоплановой семантикой образов текста) окружает плачущего Ральфа. Трагичность финала обусловлена вынесением молчания,семантически сближающегося, как показано выше, со смертью, в сильную позицию.
В ходе проведенного анализа была установлена сверхнагрузка в романе У. Голдинга «Повелитель мух» категории коммуникации; выявлен статус острова как участника коммуникации; проанализирована текстуальная нагруженность концепта «молчание» семантикой смерти,что превращает оппозицию «речь-молчание» в частную реализацию оппозиции «жизнь-смерть»; описана семантика парадигмы «смех-плач-речь-молчание».
Примечания
1 Льюис К.С. Письма Баламута. Расторжение брака. М.: Дом надежды, 2003. С. 172-173.
2 Orwell G. 1984. СПб: Каро, 2015. С. 263.
3 Golding W. Lord of the Flies. СПб: Каро, 2005. С. 3, С. 219.
4 Golding W. С. 111.
5 Там же. С. 25.
6 Там же. С. 243.
7 Ballantyne R.M. The Coral Island. Kent: Wordsworth Editions Limited, 1993. P. 72.
8 Golding W. С. 59.
9 Macmillan English Dictionary. Malaysia: Macmillan Publishers Limited, 2005. P. 1665.
10 Golding W. С. 165.
11 Там же. С. 157.
12 Там же. С. 164.
13 Там же. С. 185.
14 Там же. С. 242.
15 Там же.
16 Там же. С. 241.
17 Там же.
18 Там же. С. 245.
19 Там же.
Библиография
Абросимова Л.В. Историко-философский анализ концепций диалогизма XX века (М. Бубер, О. Рoзенштoк-Xюсси, М.М. Бахтин): дис. ... канд. филос. наук. М., 2008.
Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Сов. писатель, 1963.
Воробьева С.Ю. Поэтика диалогического в прозе Е.И. Замятина 1910-20-х годов: дис. ... канд. филос. наук. Волгоград, 2001.
Гальцева P.A., Роднянская И.Б. Помеха-человек. Опыт человека в зеркале антиутопий II Новый мир. 1988. № 12. С. 218-224.
Гуревич П.С. М. Бубер и М. Бахтин: интеллектуальная контроверза || Филос. науки. 1995. № 1. С. 301-310.
Маркова В.В. Семантика безмолвия в «Преступлении и наказании» || Рус. речь. 2015. № 3. С. 11-18.
Морсон Г.С.,Эмерсон К. Михаил Бахтин. Создание прозаики || Михаил Бахтин: Pro et contra. Творчество и наследие М.М. Бахтина в контексте мировой культуры. Антология. СПб: Изд-во Рус. христиан. гум. ун-та. 2002. Т. 2. C. 72-97.
Перлина Н. Михаил Бахтин и Мартин Бубер: проблемы диалогового мышления || М.М. Бахтин и философская культура XX века: Проблемы бахтинологии: сб. науч. ст. | отв. ред. К.Г. Исупов. СПб: РГПУ, 1991. Вып. 1. Ч. 2. С. 136-152.
Спирягина О. А. Структурно-семантические особенности диалогизма на материале романа Ф.М. Достоевского «Бесы» и М. Горького «Жизнь Клима Самгина»: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Казань, 2013.
Холквист М. Услышанная неслышимость: Бахтин и Деррида // Михаил Михайлович Бахтин. Философия России второй половины ХХ века / под. ред. В.Л. Махалина. М.: РОССПЭН, 2010. С. 143-163.
