CC BY
165
УДК 82.091
UDC 82.091
Н.В. АКИМОВА
кандидат филологических наук, доцент, кафедра литературы, Орловский государственный институт культуры
E-mail: [email protected]
N.V. AKIMOVA
Candidate of Philology, Associate Professor, Department of literature, Orel State Institute of Culture E-mail: [email protected]
РОЛЬ ВНУТРЕННЕГО МОНОЛОГА И НЕСОБСТВЕННО-ПРЯМОЙ РЕЧИ В СОЗДАНИИ ОБРАЗОВ ГЕРОЕВ В РОМАНЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО «ИДИОТ»
THE ROLE OF INTERNAL MONOLOGUE AND NON-NATIVE-DIRECT SPEECH TO CREATE IMAGES OF THE CHARACTERS IN F. M. DOSTOEVSKYS NOVEL "THE IDIOT"
Внутренний монолог и несобственно-прямая речь помогают раскрыть душевную жизнь главных героев в романе «Идиот». К изображению персонажей изнутри их сознания автор чаще прибегает для изображения смутных, «сумеречных» состояний сознания. Чаще всего Достоевский использует логически упорядоченную внутреннюю речь в форме «внутреннего говорения».
Ключевые слова: внутренний монолог, несобственно-прямая речь, душевная жизнь героя, повествование рассказчика, авторское повествование.
Internal monologue and non-native-direct speech help to reveal the inner life of the main characters in the novel «The Idiot». To the imaging of the inner consciousness of characters the author often refers to obscure the image, "twilight" states of consciousness. More often Dostoevsky uses a logically ordered inner speech in the form of "inner speaking".
Keywords: interior monologue, non-native-direct speech, the inner life of the character, story telling, author's narration.
Образная система романа Достоевского «Идиот» обстоятельно проанализирована исследователями (В.Д. Днепров, Т.А. Касаткина, Г.Б. Курляндская, К.А. Степанян, Г.К. Щенников и другие). Однако в своих работах ученые лишь косвенно затрагивали художественно-психологические приемы и средства, не останавливаясь на значении, которое они имеют в создании образов героев.
Цель нашей статьи - исследовать особенности несобственно-прямой речи и внутреннего монолога в романе «Идиот» в соотнесенности с концепцией характера героев, этико-философскими и эстетическими воззрениями Достоевского.
К процессам глубинной душевной жизни, к обнажению психических процессов Достоевский неоднократно обращался в своем творчестве, однако особенности использования «внутренней речи» каждый раз определяются характером героя и своеобразием жизненной ситуации, в которой он оказывается, а также психологической проблематикой произведения в целом.
В романе «Идиот» автор исследует трагедию жизни князя Мышкина. Состояние героя, перемены в его судьбе и сознании писатель раскрывает через историю столкновения с окружающими людьми, обществом. Как известно, психологическую проблематику романа «Идиот» определили размышления Достоевского о наивысшей доступной человеку цели земной жизни -стремлении «к идеалу, противоположному его натуре»,
идеалу Христа. Человек, будучи связан «законом лично -сти» «по закону природы», не способен достичь идеала, а стремление к нему дает лишь «равновесие земное», уравновешивающее страдание от осознания «состояния греховности». Писатель констатирует: «Вся история человечества, так и каждого отдельного, есть только развитие, борьба, стремление к достижению этой цели» [3, т. 20, с.172-175]. В главном герое автор стремился воплотить идею изображения положительно прекрасного человека, «Князя-Христа».
Первая часть романа, являясь, по собственному замечанию Достоевского, «введением», насыщена действием, крайне стремительным развитием событий, которые врываются в жизнь только что приехавшего в Петербург князя Мышкина. В связи с этим здесь превалирует внешнее изображение героев через портрет, сцены диалогической речи, авторское повествование и повествование рассказчика.
Не ограничиваясь внешним изображением характеров, стремясь выявить их сознание, Достоевский использует формы несобственно-прямой речи, вводя в повествование элементы самовыражения героев. Формы несобственно-прямой речи используются для самораскрытия не только духовно богатых героев - Мышкина, Настасьи Филипповны, Лизаветы Прокофьевны, сестер Епанчиных, но и Гани, генерала Епанчина, Тоцкого. Такой прием в основном используется в романе при разъяснении рассказчиком «случаев» из жизни героев
© Н.В. Акимова © N.V. Akimova
или при воссоздании их непосредственной реакции на происходящее. Так, при описании обстоятельств, при которых Настасья Филипповна согласилась на замужество с Ганей и получение семидесяти пяти тысяч, в повествование рассказчика Достоевский активно включает самовыражение героини: «Вообще она ничего не говорит против возможности этого брака, но об этом еще слишком надо подумать; она желала бы, чтоб ее не торопили. Насчет же семидесяти пяти тысяч - напрасно Афанасий Иванович так затруднялся говорить о них. Она понимает сама цену деньгам и, конечно, их возьмет. Она благодарит Афанасия Ивановича за его деликатность, за то, что он даже и генералу об этом не говорил, не только Гавриле Ардалионовичу, но, однако ж, почему же и ему не знать об этом заранее? Ей нечего стыдиться за эти деньги, входя в их семью» (выделено нами - Н.А.) [3, т.8, с.42]. В рассказ о состоянии Гани во время внезапного посещении Настасьей Филипповной его дома включается не только несобственно-прямая речь, но и прямая реплика героя, заключенная в кавычки: «И вот генерал тут, пред всеми, да еще торжественно приготовившись и во фраке, и именно в то самое время, когда Настасья Филипповна «только случая ищет, чтобы осыпать его и его домашних насмешками». (В этом он был убежден). Да и в самом деле, что значит ее теперешний визит, как не это? Сдружиться с его матерью и сестрой или оскорбить их у него же в доме приехала она? Но по тому, как расположились обе стороны, сомнений уже быть не могло: его мать и сестра сидели в стороне как оплеванные, а Настасья Филипповна даже и позабыла, кажется, что они в одной с нею комнате... И если так ведет себя, то, конечно, у ней есть своя цель!» (выделено нами - Н.А.) [3, т.8, с. 91].
Можно констатировать, что несобственно-прямая речь, дающая возможность изобразить этих героев изнутри сознания, в первой части в единичных случаях переходит в прямые реплики героев и совсем не перерастает во внутренний монолог. Тем самым внутренний мир героев лишь частично приоткрывается. Это объясняется тем, что несобственно-прямая речь включена большей частью в повествование рассказчика. Он же до конца не знает, что на самом деле происходит в душах персонажей. По верному замечанию В.Днепрова, повествователь предстает у Достоевского «всеслышащим», а не «всезнающим», а его представления «о душевных процессах героев не составляют непосредственной истины, они привязаны к «может быть», к сомнению» [2, с. 154]. Неопределенные местоимения «что-то» и «какой-то» преобладают в повествовании так же, как и ссылка на слухи. В целом включение в повествование рассказчика элементов языка действующих лиц помогает передать особенности их сознания, чувств и стилевые особенности речи.
И все же «внутренняя речь» появляется в первой части. Взятая в кавычки и тем самым подчеркнуто выделенная, она не вытекает из повествования рассказчика, а дается отдельными элементами, передавая процесс
внутреннего размышления героев и являясь выражением подлинного голоса персонажа. Изображение мыслей и переживаний средствами внутреннего монолога характерно используется для раскрытия образа князя Мышкина.
В первой части романа, по общему признанию, князь Мышкин предстает как цельный характер, гармоничный, далекий от внутренних разногласий человек. Он не испытывает никаких сомнений на счет своего душевного состояния и лишь начинает входить в жизнь представителей петербургского общества. В связи с этим в первой части нет собственно внутренних монологов, передающих процесс зарождения мыслей, все фазы психического процесса. Автор трижды прибегает к выражению внутреннего размышления персонажа. В первой реплике отражено его наблюдение за лицом Гани: «Он, должно быть, когда один, совсем не так смотрит и, может быть, никогда не смеется», -почувствовалось как-то князю [3, т.8, с.21]. Во второй реплике герой размышляет о том, что проговорился о портрете Настасьи Филипповны: «Конечно, скверно, что я про портрет проговорился, - соображал князь про себя, проходя в кабинет и чувствуя некоторое угрызение. - Но... может быть, я и хорошо сделал, что проговорился...» [3, т.8, с.67]. Третья «внутренняя речь» предваряет приход героя незваным гостем к Настасье Филипповне: «Самое большое, - думал он, - будет то, что не примут и что-нибудь нехорошее обо мне подумают или, пожалуй, и примут, да станут смеяться в глаза... Э, ничего!». И действительно, это еще не очень пугало; но вопрос: «Что же он там сделает и зачем идет?» - на этот вопрос он решительно не находил успокоительного ответа. Если бы даже и можно было каким-нибудь образом, уловив случай, сказать Настасье Филипповне: «Не выходите за этого человека и не губите себя, он вас не любит, а любит ваши деньги, он мне сам это говорил, и мне говорила Аглая Епанчина, а я пришел вам пересказать», - то вряд ли это вышло бы правильно во всех отношениях [3,т.8, с. 114]. Все три внутренних речи являются реакцией на внешние события и передают мыслительный процесс, работу сознания в данный момент. Они упорядочены, представляют собой высшую форму внутренней речи «внутреннее говорение», отличаются логической стройностью, законченностью и близки к произносимой вслух речи. Таким образом, автор не обращается к микроскопическому исследованию «души» и, как Тургенев и Гончаров, не ставит задачи «изображения таинственного процесса возникновения мысли и чувства» [5, с. 209].
Один короткий внутренний монолог в форме «внутреннего говорения» принадлежит Гане Иволгину. После сильнейших потрясений в доме генерала Епанчина, когда Гане пришлось пережить «сцены» с подаренным портретом Настасьи Филипповны, а также с запиской к Аглае, взбешенный Ганя ругается на князя, а потом извиняется перед ним. Описывая переживания и гамму эмоций почти потерявшего самообладание Гани, автор передает внутренние мысли героя, вынужденного
пойти на уступки: «Нет, его теперь так отпустить невозможно, - думал про себя Ганя, злобно посматривая дорогой на князя, - этот плут выпытал из меня всё, а потом вдруг снял маску... Это что-то значит. А вот мы увидим! Всё разрешится, всё, всё! Сегодня же!» [3, т.8, с. 75]. Внутренняя речь сопровождается авторской оценкой реакции Гани. В этом внутреннем монологе мы видим знающего душу героя автора, «снявшего личину повествователя» и открыто выступающего в психологическом анализе[2, с. 154]. Автору важно в этот момент раскрыть истинную причину внезапного «раскаяния» Гани, приоткрыв его душевный мир.
Более насыщена внутренними монологами вторая часть романа. Князь Мышкин все больше вовлекается в жизнь общества, в судьбу Настасьи Филипповны и теряет нравственное согласие с собой. По справедливому замечанию В.Д. Днепрова, Г.Б. Курляндской, по мере этого вовлечения в жизнь окружающих, в круговорот страстей в герое начинается внутренняя борьба. Такое изменение состояния героя нельзя не связать с концепцией Достоевского о трех этапах развития истории человечества, которая, как утверждает Г. Фридлендер, определила «общее направление его художественной и философской мысли» [8, с. 314]. Счастливую эпоху «детства человечества», сменяет, по Достоевскому, «исторически неизбежно эпоха цивилизации: теперь человек выходит из «массы», обретает сознание и индивидуальность. Но вместе с даром сознания цивилизация несет человечеству также величайшие беды - общественное разъединение, борьбу и все те «цветы зла», которые неотделимы от представления о современном обществе и душе современного человека. Они неизбежно порождают «хаос», «беспорядок», внутреннюю раздвоенность личности, наличие в ее душе «подполья» - сплетения гордости, зависти, чувства наслаждения собственной греховностью - и в то же время тоски по высшему духовному идеалу» [8, с. 314]. «С идеей трех стадий развития человечества, - продолжает ученый, - подчиняющей себе, в конечном счете, то общее направление, по которому художественная мысль Достоевского движется в каждом из его романов, связан в понимании Достоевского не только общий путь человеческой культуры, но и путь каждого отдельного человека... подобный путь проходят - каждый по-своему - Раскольников, князь Мышкин, Аркадий Долгоруков, старец Зосима, Дмитрий, Иван и Алеша Карамазовы» [8, с. 314-315].
Именно в период вовлечения князя Мышкина в жизнь «цивилизации», когда он стал участником всеобщей людской трагедии, трагедии «конечных» существ, в нем проявляются «законы человеческой натуры»: «личная эгоистическая заинтересованность», внесенная в сферу спасения Настасьи Филипповны (Курляндская Г.Б., Джоунс М.), внутренний «демон» подозрительно -сти и сомнения в окружающих его людях, чувство неприязни (особенно ярко проявившееся к племяннику Лебедева), «двойные мысли», подчинение духовной природы телесной (Гачева А.Г) и т.д. В целом, учитывая взгляды Достоевского на историю развития челове-
чества, а также концепцию личности, во все большем «нисхождении князя в телесное начало» (выделено автором) [6, с. 83], все же следует видеть не пародийное снижение образа Мышкина по сравнению с Христом, «подмену», «лже -Христа» [6], или стремление Достоевского показать, к чему придет мир, если вместо Христа явится кто-то «другой, просто человек или самозванец» (выделено автором) [7, с. 179], а изменение структуры характера главного героя. На наш взгляд, здесь следует говорить о том, что логика развития характера князя Мышкина приводит автора к переходу от создания положительно-прекрасного человека как недостижимого «идеала» - Князя Христа - к более земному образу Дон Кихота, полнее соответствующего положению лучшего человека в современной цивилизации, в мире «меры и договора», в котором люди утратили влечение к единению, одержимы жаждой наживы, «своего только права» и не способны сохранить дары Божии [1, с. 50]. Писатель, подчеркивая в личности Христа высший идеал человеческой личности, видел и в литературном образе Дон Кихота «прекрасное лицо» и близкими по смысловому контексту словами, как верно заметил К.А. Степанян, отмечал в них такие качества, как «величайшая чистота», «мужественность», «величайший ум». Как видим, качества лучших людей отражают национально-нравственные представления писателя о высших духовных свойствах личности. Не случайно рыцарское стремление «спасать» людей, приводящее к трагедии, особенно характерно для Мышкина во второй части романа.
Внутренний мир героя, его субъективные переживания все чаще раскрывается перед читателем, но уже не повествователем, а автором. Наиболее широко внутренняя речь князя разворачивается в пятой главе второй части перед припадком героя и покушением на него Рогожина. Здесь в авторское повествование широким потоком вливается несобственно-прямая речь героя, отдельные реплики прямой речи, которые переходят во внутренние монологи. Голоса автора и героя сливаются, никогда еще авторское повествование не вбирало в себя так полно интонации героя, эмоциональный тон, не сближалось с его точкой зрения. Собственные авторские размышления о природе и результатах эпилептического припадка передаются двухголосо, слаженно. Сомнения, мучающие автора, дается через восприятие героя. Формы несобственно-прямой речи и внутреннего монолога выступают средством выражения авторской близости к герою: « ... что ведь все эти молнии и проблески высшего самоощущения и самосознания, а стало быть и «высшего бытия», не что иное, как болезнь, как нарушение нормального состояния, а если так, то это вовсе не высшее бытие, а, напротив, должно быть причислено к самому низшему. И, однако же, он все-таки дошел наконец до чрезвычайно парадоксального вывода: «Что же в том, что это болезнь? - решил он наконец. - Какое до того дело, что это напряжение ненормальное, если самый результат, если минута ощущения, припоминаемая и рассматриваемая уже в здоровом со-
стоянии, оказывается в высшей степени гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и восторженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни?».
Эти туманные выражения казались ему самому очень понятными, хотя еще слишком слабыми» [3, т.8, с. 188].
Перед припадком герой находится в болезнен- ном состоянии, его мысли путаются, перескакивают с одного предмета на другой, в связи с этим впервые в романе «внутренняя речь» дается неупорядоченным, обрывистым потоком: «Но чужая душа потемки, и русская душа потемки; для многих потемки. Вот он долго сходился с Рогожиным, близко сходились, «братски» сходились, - а знает ли он Рогожина? А впрочем, какой иногда тут, во всем этом, хаос, какой сумбур, какое безобразие! И какой же, однако, гадкий и вседовольный прыщик этот давешний племянник Лебедева! А впрочем, что же я? (продолжалось мечтаться князю) разве он убил эти существа, этих шесть человек? Я как будто смешиваю... как это странно! У меня голова что-то кружится... А какое симпатичное, какое милое лицо у старшей дочери Лебедева...» [3, т.8, с. 190]. Эта «внутренняя речь» далека от «диалектики души», в нем нет показа рождения мыслей, да и в целом он более организован, чем внутренние монологи у героев Толстого. В пятой главе также представлена диалогизированная «внутренняя речь»: Мышкин постоянно припоминает слова, поступки других и полемизирует с ними или с самим собой. Несколько голосов одновременно звучат здесь и сливаются с самоанализом героя: «Разве не способен к свету Рогожин? Он говорит, что любит ее не так, что в нем нет состраданья, нет «никакой такой жалости». Правда, он прибавил потом, что «твоя жалость, может быть, еще пуще моей любви», но он на себя клевещет. Гм, Рогожин за книгой, - разве уж это не «жалость», не начало жалости?»[3, т.8, с. 191].
В этой главе особенно много дается прямых авторских оценок состояния главного героя: «Он был в мучительном напряжении и беспокойстве и в то же самое время чувствовал необыкновенную потребность уединения» [3, т.8, с. 186]. «Отчаяние и страдание захватили всю его душу»; «. жгучее, мучительное воспоминание прошло вдруг по сердцу князя»; «О, как мучила князя чудовищность, «унизительность» этого убеждения, «этого низкого предчувствия», и как обвинял он себя самого!» [3,т.8, с. 191-194]. Авторское оценочное понимание еще раз подчеркивает близость автора к внутренним переживаниям персонажа и его сознанию, позволяет углубить психологическое повествование.
Помимо несобственно-прямой речи, внутренних монологов, показывая глубину внутренней борьбы князя Мышкина с собой, со своим внутренним «демоном» - подозрительностью и сомнением в своем крестном «брате» Рогожине, Достоевский вводит форму самоанализа героя: «Скажи же, если смеешь, в чем? -говорил он беспрерывно себе с упреком и с вызовом, -формулируй, осмелься выразить всю свою мысль, ясно, точно, без колебания! О, я бесчестен! - повторял он с
негодованием и с краской в лице. - Какими же глазами буду я смотреть теперь всю жизнь на этого человека! О, что за день! О боже, какой кошмар!» [3, т.8, с. 194]. В. Компанеец справедливо отмечает, что «основу самоанализа составляет не патологическое раздвоение человека, а осознание себя как нравственной личности, чувство собственного достоинства, потребность самоутверждения и критическое отношение к себе и своим поступкам. Достоевский характеризовал самоанализ как «потребность самоотчета» и присутствия в человеческой природе «потребности нравственного долга к самому себе и человечеству» [4, с. 23]. И все же автор до конца аналитически не расчленяет внутреннее состояние главного героя. Неоднократно мы сталкиваемся в пятой главе с неопределенными местоимениями «что-то» и «какой-то»: «В теперешнем его созерцательном состоянии была для него какая-то приманка. Он прилеплялся воспоминаниями и умом к каждому внешнему предмету, и ему это нравилось: ему всё хотелось что-то забыть, настоящее, насущное» [3, т.8, с. 189]. Таким образом, автор подчеркивает, что внутренний мир «другого», даже близкого по состоянию человека, является закрытым для полного проникновения, или, по словам М.М. Бахтина, не поддается «овнешняющему определению».
В дальнейшем авторский голос еще звучит, когда приоткрывается психический процесс, внутренние переживания героя. Так, в авторское повествование вливается несобственно-прямая речь, в которой передаются мучительные переживания князя по поводу его мнительности и подозрительности.
В третьей и четвертой частях романа все чаще рассказывает о происходящем повествователь и мы не встречаемся с погружением во внутренние переживания героя. Короткие внутренние монологи, как и в первой части, здесь являются реакцией на внешние события и передают мыслительный процесс, работу сознания в данный момент. Например, после разговора с Аглаей на даче Епанчиных Мышкин размышляет: «Ба! - остановился он вдруг, озаренный другою идеей, - давеча она сошла на террасу, когда я сидел в углу, и ужасно удивилась, найдя меня там, и - так смеялась... о чае заговорила; а ведь у ней в это время уже была эта бумажка в руках, стало быть, она непременно знала, что я сижу на террасе, так зачем же она удивилась? Ха-ха-ха!». [3, т.8, с. 300]. В итоге, когда повествование почти целиком переходит рассказчику и все чаще появляются ссылки на слухи, в романе объясняется причина отказа от попыток проникнуть во внутренний мир героя: «Не забудем, что причины действий человеческих обыкновенно бесчисленно сложнее и разнообразнее, чем мы их всегда потом объясняем, и редко определенно очерчиваются. Всего лучше иногда рассказчику ограничиваться простым изложением событий» [3, т.8, с. 402]. В дальнейшем также подчеркивается: «.нам чрезвычайно трудно приступать к продолжению без особых объяснений. И однако, мы чувствуем, что должны ограничиться простым изложением фактов, по возможности без осо-
бых объяснений, и по весьма простой причине: потому что сами, во многих случаях, затрудняемся объяснить происшедшее. Такое предуведомление с нашей стороны должно показаться весьма странным и неясным читателю: как рассказывать то, о чем не имеешь ни ясного понятия, ни личного мнения? Чтобы не ставить себя еще в более фальшивое положение, лучше постараемся объясниться на примере, и, может быть, благосклонный читатель поймет, в чем именно мы затрудняемся, тем более что этот пример не будет отступлением, а, напротив, прямым и непосредственным продолжением рассказа» [3,т.8, с. 475-476]. Факты, считал Достоевский, скажут сами за себя.
Если мы обратимся к другим героям романа, то для обрисовки их характера Достоевский почти не использует внутренние монологи. Это объясняется тем, что, с одной стороны, эти персонажи не впадают в сложные и противоречивые внутренние размышления, не испытывают глубинных внутренних терзаний, а, с другой стороны, для повествователя остается закрытым душевный мир героев (Например, нет в романе «внутреннего» раскрытия болезненных психологических состояний Настасьи Филипповны, ее метаний. Состояние героини передается во внешнем проявлении, в рассказе о ее поступках, в ее словах). Исключение составляет в третьей части изображение переживаний за дочь Лизаветы Прокофьевны. В первой главе третьей части автор воссоздает внутреннее течение мыслей Лизаветы Прокофьевны, находящейся в болезненном, тревожном состоянии, когда она подозревает нечто «ужасное» и не может разобраться в отношении Аглаи к князю Мышкину. Во внутреннем монологе показана быстрая смена мыслей, отрывочность, множество вопросов, которые мучают обеспокоенную мать. И все же внутренний монолог лишен «неправильности», случайности, обрисовки «хаоса» взволнованной психики, то есть больше представлен в форме «внутреннего говорения»: «Почему она (Аглая - Н.А.) вчера и сегодня Гаврилу Иволгина хвалить принималась и расплакалась? Почему про этого проклятого «рыцаря бедного» в этом анонимном письме упомянуто, тогда как она письмо от князя даже сестрам не показала? И почему... зачем, зачем я к нему, как угорелая кошка, теперь прибежала и сама же его притащила? Господи, с ума я сошла, что я теперь наделала! С молодым человеком про секреты дочери говорить, да еще... да еще про такие секреты, которые чуть не самого его касаются! Господи, хорошо еще, что он идиот и... и... друг дома! Только неужели ж Аглая прельстилась на такого уродика! Господи,
что я плету! Тьфу! Оригиналы мы... под стеклом надо нас всех показывать, меня первую, по десяти копеек за вход. Не прощу я вам этого, Иван Федорыч, никогда не прощу! И почему она теперь его не шпигует?» [3, т.8, с. 274]. В целом первая глава третьей части, которую автор начинает размышлениями о «практических людях», наполнена несобственно-прямой речью, переходящей в прямые реплики и внутренние монологи, в которых раскрывается внутренний мир Лизаветы Прокофьевны. Ее голос, взгляды и мысли, эмоциональные реакции включены в авторское повествование. Повествовательный стиль этой главы окрашен в эмоциональные тона героини близкой автору по мировосприятию.
В заключение можно констатировать: внутренние монологи и несобственно-прямая речь не являются ведущими средствами художественно-психологического раскрытия душевной жизни героев в романе «Идиот». В соответствии со своими эстетическими взглядами, обращаясь к исследованию трагедии жизни князя Мышкина, а также людей, его окружающих, автор не показывает становления качественно нового отношения к миру, радикального изменения их взглядов. Этому соответствуют и изображение вполне сознательного проявления душевной жизни героев: внутренние монологи чаще всего логически упорядочены, построены в форме «внутреннего говорения». К изображению персонажей изнутри их сознания автор чаще прибегает для изображения смутных, «сумеречных» состояний сознания (В. Виноградов), например, перед припадком князя Мышкина. В этом эпизоде внутренний монолог помогает раскрыть борьбу противоположных начал в душе героя. Внутренний монолог приобретает здесь диалогическую форму, художественно убедительно передается беспорядочное кружение внутренней речи героя. Отказ автора от изображения душевной жизни персонажей через внутреннюю речь в ее нерасчлененном, спутанном виде, детального показа зарождения мыслей и их «хаоса» диктуется убеждением Достоевского, что «другой» человек закрыт для полного проникновения и не поддается конечному определению. Повествование в романе передано рассказчику, который ссылается на слухи, а автор, который знает, что происходит в душе героя, проявляется в романе редко, лишь в раскрытии самых острых, глубинных состояний наиболее близких героев. Ведущую роль играет в романе «психологический анализ», осуществляемый действующими лицами», героями, которые пытаются угадать состояние другого, постичь мотивы и намерения, разгадать чужую душу [2, с. 168].
Библиографический список
1. Акимова Н.В. От Князя Христа к «рыцарю бедному»// Славянский сборник. Вып. 10. Материалы X Всероссийских (с международным участием) Славянских Чтений «Духовные ценности и нравственный опыт русской цивилизации в контексте третьего тысячелетия, проведенных 24-25 мая 2012 года. Орел, 2012. С.36-50.
2. ДнепровВ.Д. Идеи. Страсти. Поступки. Л.,1978. 384 с.
3. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т.Л., 1972-1990.
4. КомпанеецВ. Художественный психологизм в советской литературе (1920-е годы). Л., 1980. 112 с.
5. Курляндская Г.Б. Художественный метод Тургенева-романиста. Тула, 1972. 344 с.
6. Роман Ф.М. Достоевского «Идиот»: Современное состояние изучения. М.,2001. 560 с.
7. Степанян К.А. Явление и диалог в романах Ф.М. Достоевского. СПб, 2010.400 с.
8. Фридлендер Г.М. Пушкин. Достоевский. «Серебряный век». СПб, 1995. 524 с.
References
1. Akimova N. V. From Prince Christ to the "poor knight"// Slavic collection. Vol. 10 materials of the X All-Russian (with international participation), Slavic Readings "Spiritual values and moral experiences of Russian civilization in the context of the third Millennium, held on 24-25 may, 2012. Orel, 2012. Pp. 36-50.
2. Dneprov V.D. Ideas. Passion. Actions. Leningrad, 1978. 384 p.
3. Dostoevsky F.M. The complete collection of works: in 30 vol. Leningrad, 1972-1990.
4. Kompaneets V. Artistic psychologism in the Soviet literature (1920-ies). Leningrad, 1980. 112 p.
5. Kurlandskaya G. B. Artistic method of Turgenev-novelist. Tula, 1972. 344 p.
6. F. M. Dostoevsky's novel " The Idiot": current state of research. M., 2001. 560 p.
7. Stepanyan K. A. The Phenomenon and dialogue in the novels of F. M. Dostoevsky. SPb, 2010. 400 p.
8. Friedlander G. M. Pushkin. Dostoevsky. "Silver age". SPb., 1995. 524 p.
